Страница:
Тем временем курсант-хориновец опять заговорил в рацию:
– Эх, хоть бы что-нибудь сейчас произошло! Что-то такое, что бы отвлекло меня от этого ужасного сознания того, что я погубил подлинную революцию в настроениях, которая могла бы наступить завтра, и теперь уже ничего не исправишь! Только бы что-нибудь произошло, что бы смогло отвлечь меня! – голос его дрожал и, похоже, нервозность охватывала его все сильнее и сильнее.
– Идите обратно в училище! – раздался из радиостанции женский голос. – Это советуют вам те, кто находится сейчас в зальчике самодеятельного театра «Хорин».
– Мы тоже считаем, что вы совершили огромную непоправимую ошибку, самовольно покинув казарму военного училища, – произнес мужской голос. – Мы здесь, под Электрозаводским мостом, считаем, что вообще вся эта хориновская революция была обреченной на неудачу затеей. И вы ради этой затеи погубили такое важное дело, как подготовка к завтрашнему экзамену. Зря вы это сделали. Ну да уж теперь поздно раскаиваться. Теперь вам остается только, действительно, постараться отвлечься, чтобы не было так тяжело от осознания того, что вы умудрились натворить. Что касается нас, то мы, пожалуй, еще немного поболтаемся по улицам, а потом разойдемся по домам и в «Хорин» больше приходить не будем. Господин Радио помрачнел.
– Племянничек, я же тебе говорила! Возвращайся обратно! – а этот голос принадлежал тетушке курсанта.
– Я уже говорил, обратно спешить уже глупо, это ничего не изменит, – ответил курсант-хориновец. – Я только хочу, чтобы что-то отвлекло меня от этого ужасного сознания, что я погубил свою подлинную революцию в настроениях. Я смотрю сейчас вокруг себя на маленькую площадь перед станцией метро «Бауманская» и кругом вижу признаки своего отчаяния, своего напряжения. Кажется, мое отчаяние и напряжение перетекло в окружающий пейзаж.
– Что? Что вы там видите? – раздалось из портативной радиостанции. – Опишите нам. Расскажите. Ведь у нас же радиомост. Нам здесь, да и не только здесь, всем хориновцам, разбросанным по разным точкам Лефортово, очень важно знать, как там у вас? Там, где вы сейчас находитесь. Расскажите нам немедленно!
Курсант-хориновец вновь остановился. Теперь они с Господином Радио стояли на самой середине маленькой площади, что перед выходом из станции метро «Бауманская». Господин Радио уже начинал нервничать и не знал, как ему себя вести. Ему надо было шагать дальше, но вот так вот просто оставить здесь курсанта-хориновца казалось ему невозможным.
Тем временем курсант-хориновец начал рассказывать в радиостанцию свои впечатления от того, что он видел вокруг:
– Каждая подробность вокруг только утверждает: день совсем кончен. День, в который совсем не все доделано и завершено, который еще очень много остался должен подготовке к завтрашнему, чрезвычайно важному для меня экзамену.
– Ах, черт! Как, в сущности, курсант оказался прав, – проговорил Господин Радио. – Ведь действительно в самом воздухе возле станции метро витает какое-то мощное напряжение. Кстати, у меня тоже сейчас в голове образуется все большее и большее напряжение, потому что успех самой решительной хориновской ночи под ударом. Хориновская революция в настроениях в опасности и может погибнуть. Всюду я вижу знаки этого ужасного напряжения, которое в моей голове становится все сильнее и сильнее.
– Нет, это вам кажется! Это вам кажется! – сказали ему, воспользовавшись радиомостом, другие хориновцы. – Никакого напряжения там на самом деле нет. Просто ваше восприятие действительности искажено тем огромным напряжением, которое все время увеличивается и увеличивается с каждой очередной проходящей минутой в голове курсанта, что самовольно оставил казарму и теперь каждую новую минуту все больше и больше рискует своей курсантской судьбой во имя хориновской революции. Ваше восприятие действительности искажается нарастающим напряжением в вашей голове от того, что судьба хориновской революции под ударом.
– Нет, – не соглашался Господин Радио. – Ничего нам не кажется. Не одни мы с курсантом здесь, возле метро, сведены мучительной судорогой: здесь многие нервничают. Не из-за того ли, что тоже, как и курсант, каких-то дел в своей жизни натворили, вроде того, что в самовольное увольнение пустились. Не из-за того ли, что тоже как-то взяли и разом нарушили привычный, устоявшийся распорядок. Тот, который гарантировал спокойную, сытую жизнь. А они взяли да и слетели с катушек. И вот теперь они делают что-то, что нарушает привычный распорядок их жизни, какая-то революция в их жизни происходит, а сами испытывают страх, потому что уж больно глубоко эта привычка, этот привычный распорядок в их головах сидел и, должно быть, до сих пор еще сидит. И при нарушении этого распорядка возникает в голове такой подспудный ужас и страх, что – берегись! Должно быть, на каждого из прохожих давит свой невыполненный распорядок! Но тогда каждый прохожий по-своему революционер и потенциальный хориновец. Вот такой неисчерпаемый резерв кадров для хориновской революции в настроениях кругом ходит! Особенно в вечернее время, когда все нормальные и добропорядочные граждане уже давно добежали до дома, а на улице бродят только не совсем нормальные и вовсе не добропорядочные. Должно быть… Сверлит, сверлит все сильнее, до навязчивости, до бреда этот невысказанный страх, этот ужас, от того, что нарушили какое-то правило, которое прежде никогда не осмеливались нарушать. Кто-то из прохожих дело свое не сделал, кто-то – время упустил. А вместе с этим временем упустил и всю ту выгоду, которую это время могло принести.
Наступила пауза, а через некоторое время те из хориновцев, что пытались как-то отслеживать то, что происходило с Господином Радио и курсантом-хориновцем, основываясь на том, что те передавали в эфир, услышали:
– Опять ничего не успел! Опять ничего не успел! – непонятно было, то ли это был голос какого-то прохожего возле входа на станцию метро «Бауманская», который случайно улавливала радиостанция, то ли это говорил курсант-хориновец, то ли Господин Радио. Слова доносились так, как будто тот, кто их произносил, находился достаточно далеко от микрофона радиостанции.
Затем раздался голос курсанта-хориновца, описывавшего то, что он видел вокруг себя на маленькой площади:
– Возле «Бауманской» освещено странно. Не в той манере, чтобы создать удобство и яркость, которых в темное время улица лишена естественным образом. Нет, словно, выделяя отличия от дневного времени, – сделать их более мучительными. Ярко светятся витрины и пустые залы закрытых, умерших магазинов – легко можно рассмотреть товар, лежащий на полке в дальнем углу, бесполезный теперь, который никто уж сейчас не может купить. Переливаются вывески задраенных меняльных контор и банков – ничего, никаких денег в них нельзя уже поменять. Одна мысль светится кругом, одно настроение: день мертв, кончен, жди утра! Жди утра, пусть лопнет твоя голова от сознания того, сколько времени впустую ты потерял! Лишь киоски с пивом, вином и водкой работают вокруг для тех, кому уж все нипочем, для тех, кому и некуда спешить, кто готов теперь напиться. Чтоб затрещала голова, чтоб лопнула она совсем и побыстрее и без этого напряжения, от какого-нибудь винного апокалипсиса. От какого-нибудь страшного перепоя! Вечер мертв, кончен, жди утра!
– Черт возьми!.. Курсант-хориновец! Вечер еще не кончен! – раздался из портативных радиостанций слушавших в разных точках Лефортово хориновцев рассерженный голос Господина Радио. – Если вечер кончен, то, значит, мы безнадежно упускаем время, а фактор времени, как учит нас Томмазо Кампанелла, – это едва ли не самый важный фактор хориновской революции в настроениях. Нет, вечер еще не кончен! Вечер только начинается. А впереди еще целая ночь. Ночь, за которую мы многое успеем перевернуть в наших настроениях.
– Перестаньте! День уже мертв, кончен, – не соглашался с ним курсант-хориновец. – Ждите утра. Следующая остановка – это утро. Утро, в которое меня не обнаружится в строю в военном училище. Нет, почему же не обнаружится? – спросил он сам себя. – К утру-то я обязательно вернусь в казарму. Вот только на экзамен я пойду подготовленным отнюдь не так, как надо быть подготовленным к экзамену. Да еще, ко всему, мне будет ужасно хотеться спать. И голова совсем не будет работать. Да-а, этого экзамена мне благополучно не преодолеть!.. А день уже кончен, Господин Радио, кончен! Посмотрите на эти вывески, витрины… Господи, хоть бы что-нибудь произошло, что бы отвлекло меня от этого ужасного осознания сделанной ошибки! Иначе я просто не выдержу. Вася, скажи, есть ли в твоем реферате про Господина Истерика что-нибудь про то, что этот революционер делал в таких ситуациях?
– Он метался! – тут же послышался из радиостанции ответ Василия. – Хватался то за одно, то за другое. Главное – в одну небольшую единицу времени он производил огромное множество всяких действий, каждое из которых могло своими последствиями изменить его настроение. Он не стоял на одном месте. Он лихорадочно, истерично, порой крайне парадоксально и непоследовательно действовал!
– Отлично! Я не стану стоять на одном месте. Я начну метаться. Я начну крайне парадоксально и непоследовательно действовать. Может быть, это поможет мне преодолеть ужасное напряжение, которое существует в моей голове по изложенным причинам, – проговорил курсант-хориновец.
Между тем из радиостанции продолжали доноситься уточняющие вопросы, которые задавали им хориновцы, находившиеся в разных точках Лефортово:
– А люди, что за люди вокруг вас? Да и есть ли они вокруг вас?!
Курсант-хориновец тут же принялся отвечать:
– В иные мгновения площадь становится пуста, как, например, сейчас. Но подождите… Вот кто-то появился. Я чувствую странное напряжение, точно прохожий не идет, а мечется по улице. Причиной тому – часы, что укреплены на фонарном столбе. Их стрелки скрипят недвусмысленно: суткам конец, их нет уже, оставшийся пробег маленькой стрелки – не в счет. Распорядок, нарушенный кем-то собственный привычный распорядок дня. Всюду – знак нарушенного кем-то собственного привычного распорядка дня.
– Но нет, – вступил в радиоразговор Господин Радио. – Не все уважают распорядки…
Он взял у курсанта-хориновца радиостанцию, чтобы сказать что-то про распорядки, но тут как раз возле хориновцев остановились три человека из тех, «что не очень уважают распорядки», изрядно подвыпивших и грязных.
– Это на мои деньги куплено! На мои! – громко выкрикивал один из пьянчужек, покуда двое других пытались вырвать у него из рук какой-то пакет.
– Э-э!.. Да плевать! Пошел ты к черту! – говорил один из тех двоих, что пытались вырвать у первого пакет.
Третий, хоть и держался за пакет, но был изрядно пьян и, пошатываясь, бубнил, глядя себе под ноги, на носки грязных ботинок:
– Сейчас пойду и завалюсь на диван. Мне спешить некуда…
– Ах вот ты как!.. Пойду да завалюсь на диван, спешить тебе некуда!.. Спешить и мне некуда. Да только сперва отдай деньги, которые я на все это истратил, подлая твоя рожа! – все надрывался первый.
– Отстань. Пошли вон лучше туда, к тем девицам, – это второй.
– Эй, у вас закурить не найдется? – тем временем уже пытались заигрывать с этими пьянчужками девицы.
– Пойдемте отойдем, – мрачным, не предвещавшим ничего хорошего голосом сказал тот, что был совсем пьян, первому.
Троица отошла от хориновцев в сторону, начав спорить и ругаться еще громче, чем прежде.
Господин Радио продолжил свой репортаж:
– Конечно, не все на этой площади спешат и нервничают. Не без того! Как же!.. Не всем по нраву спешить! Не все уважают распорядки. Вон три мужика – давно, должно быть с обеда, пьяны, спорят громко, того и гляди вспыхнет драка. Две девицы с толстыми ногами, едва прикрытыми короткими юбками, синие круги под глазами видны ох как издалека! – хотели бы подойти к тем троим, что громко спорят, да опасаются, что те зашибут их под пьяную руку. Нищенка в грязных оранжевых шароварах спит у стены на куче тряпья. Ее день и вправду успешно завершен. Дворник с нечесаной, торчащей клоками бородой курит, а мести не начинает. Все ждет чего-то. Уж не задумал ли разбудить спящую нищенку? Приятный народец. Такому и спешить не надо. Такому никакие распорядки не страшны – никаким напряжением его не испугаешь и никаким страхом его нервы не прошибешь.
– О, отчего я не этот дворник с клочковатой пегой бородой?! – произнес курсант-хориновец, стараясь говорить в радиостанцию.
Тут хориновцы, которые, находясь в разных точках Лефортово, следили за сообщениями Господина Радио и курсанта-хориновца от площади перед вестибюлем станции метро «Бауманская», услышали крики, звон бьющегося стекла, топот ног, которые улавливала рация Господина Радио. Потом некоторое время вообще ничего не было слышно.
Дело в том, что три пьянчужки как раз на фразе курсанта-хориновца про дворника с клочковатой бородой затеяли драку с битьем бутылок и витринки ближайшего к ним киоска. Драка эта была очень быстро прекращена, так как со стороны одного из проулков именно в это время на маленькую площадь перед метро входил наряд милиции, который пьянчужки заметить не успели.
Увидав милиционеров, курсант-хориновец ужасно испугался, так как был в военной форме, а увольнительных документов при себе, естественно, не имел. И хотя ему надо было опасаться военного патруля, а не милиционеров, он все же, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, потащил Господина Радио за собой прочь с площади. Они завернули за угол и там… Спиной к ним, на улице, напротив входа в метро стоял военный патруль. Курсант-хориновец быстро шагнул за колонны у входа в метро. Господин Радио последовал за ним. Прячась, курсант хориновец краем глаза заметил, что военный патруль медленно двинулся вдоль по улице в противоположную от них сторону.
От страха у курсанта-хориновца стучали зубы. Господин Радио, который теперь старался загородить собой одетого в военную форму курсанта так, чтобы его не было видно с улицы, толкнул его дальше в полусумрак, где уже сидел какой: то человек.
– Нелепо играет нами судьба наша. Под гнетом напряженной нищеты… Нищета – тоже напряжение. В напряжении нищеты проживаю дни свои, – долдонил этот человек, в котором Господин Радио тут же признал нищего Рохлю.
В архитектурном отношении вход в метро «Бауманская» имеет одну черту, очень удачную в сильный ливень и не всегда приятную темными вечерами. В том смысле, что собственно двери предваряются порталом из черных колонн.
Человек, миновав колонны, сразу обнаруживает себя в совершеннейшей темноте, так как верхнего освещения здесь не предусмотрено, а единственный свет проникает навстречу из дверных оконец – старые двери хоть и не прозрачные, деревянные, но, однако же, с большими оконцами в них.
К этим оконцам и устремляется припозднившийся пассажир, ничего кроме них в темноте не видя и не желая видеть.
До такой степени не желая, что не замечает, как в портале, бывает, стоит по нескольку во всю обнимающихся и целующихся парочек. И никто не то чтобы на них внимания не обращает – просто не видит их самым естественным образом!
По бокам портала – это в нем самые сокровенные и в некотором роде даже уютные, по понятиям уличных обитателей, места – едва-едва изогнутые полукругом нишки с облицованными черной плиткой то ли скамеечками, то ли при-полками у самой земли. Уж тех, кто здесь сядет, даже внимательный прохожий не разглядит, потому что нишки эти находятся в стороне от дверей, а полусумрак в них царит очень густой.
В одном из этих углов, под защитой темноты, примостились на каменных скамеечках нищий Рохля, курсант-хориновец и Господин Радио.
– Скорость жизни такая, что дворники улицы подметать не успевают, – долдонил нищий. Он глянул на портативную радиостанцию, которую Господин Радио держал в своих руках. – Кругом радиосвязь, мобильные телефоны. Люди сдурели от разговоров. Со всех сторон на них обрушились разговоры. Молчание – вот истинное золото.
В этот-то момент хориновцы, следившие за событиями, происходившими в разных точках Лефортово, с помощью радиомостов, услышали очередной выход в эфир от станции метро «Бауманская». Дело в том, что курсант-хориновец взял из рук Господина Радио портативную радиостанцию и проговорил:
– Я начинаю замечать, – нам видно часть улицы из нашего потайного укрытия: самая неприятная часть улицы – это не крыши домов, не их стены и даже не пустые безжизненные окна. И уж никак не темнота и не унылый свет. Отнюдь не пустые витрины. Самые мучительные впечатления на этой улице порождает асфальт. Днем его толком не увидишь, то пешеходов много – дна улицы не видно, то машин и трамваев полно, опять дна не видно. Асфальт, оказывается, в вечернем свете блестит. Он – бледно, водянисто-оранжевый на самом деле. Вообще, в вечерней улице очень много апельсиновой корки, только бледной и высохшей от времени, как оболочка головного мозга, убитого головной болью. Мозг умер, но не разложился, а засох, превратился в мумию. Мумия головного мозга, убитого самой страшной головной болью, которая вообще может быть, той силой боли, которая существует на своей вершине, за миг до окончательной гибели мозга. Господи, как сильно заболела у меня вдруг голова! В этом виновато, без всякого сомнения, проклятое напряжение.
Курсант-хориновец подумал еще и добавил:
– Асфальт не прибран – бумажки, окурки.
– Ага, поверили! Напряжение кругом такое адское, что прибирать не успевают, – радостно воскликнул нищий Рохля, и голос его тоже был слышен хориновцам с другой стороны радиомоста. – А все радиосвязь виновата. Все мобильные телефоны. Некогда прибирать. Некогда спокойно жить. Со всех сторон разговоры. Люди говорят, людям рассказывают. Адское и напряженное настроение. Эта, как ее… Информация кругом! Житья от нее не стало.
–Да, это верно, верно!.. Верно, что тяжело, когда так много информации. Да только без этого и прогресса бы не было, и хориновской революции в настроениях, и сегодняшнего вечера с его радиомостами, – сказал Господин Радио очень взволнованно. Он хотел развить эту тему дальше, но в этот момент за колоннами появилась еще довольно молодая, высокая, статная и очень красивая женщина, которая несла большой тряпичный куль.
Глава XXXI
– Эх, хоть бы что-нибудь сейчас произошло! Что-то такое, что бы отвлекло меня от этого ужасного сознания того, что я погубил подлинную революцию в настроениях, которая могла бы наступить завтра, и теперь уже ничего не исправишь! Только бы что-нибудь произошло, что бы смогло отвлечь меня! – голос его дрожал и, похоже, нервозность охватывала его все сильнее и сильнее.
– Идите обратно в училище! – раздался из радиостанции женский голос. – Это советуют вам те, кто находится сейчас в зальчике самодеятельного театра «Хорин».
– Мы тоже считаем, что вы совершили огромную непоправимую ошибку, самовольно покинув казарму военного училища, – произнес мужской голос. – Мы здесь, под Электрозаводским мостом, считаем, что вообще вся эта хориновская революция была обреченной на неудачу затеей. И вы ради этой затеи погубили такое важное дело, как подготовка к завтрашнему экзамену. Зря вы это сделали. Ну да уж теперь поздно раскаиваться. Теперь вам остается только, действительно, постараться отвлечься, чтобы не было так тяжело от осознания того, что вы умудрились натворить. Что касается нас, то мы, пожалуй, еще немного поболтаемся по улицам, а потом разойдемся по домам и в «Хорин» больше приходить не будем. Господин Радио помрачнел.
– Племянничек, я же тебе говорила! Возвращайся обратно! – а этот голос принадлежал тетушке курсанта.
– Я уже говорил, обратно спешить уже глупо, это ничего не изменит, – ответил курсант-хориновец. – Я только хочу, чтобы что-то отвлекло меня от этого ужасного сознания, что я погубил свою подлинную революцию в настроениях. Я смотрю сейчас вокруг себя на маленькую площадь перед станцией метро «Бауманская» и кругом вижу признаки своего отчаяния, своего напряжения. Кажется, мое отчаяние и напряжение перетекло в окружающий пейзаж.
– Что? Что вы там видите? – раздалось из портативной радиостанции. – Опишите нам. Расскажите. Ведь у нас же радиомост. Нам здесь, да и не только здесь, всем хориновцам, разбросанным по разным точкам Лефортово, очень важно знать, как там у вас? Там, где вы сейчас находитесь. Расскажите нам немедленно!
Курсант-хориновец вновь остановился. Теперь они с Господином Радио стояли на самой середине маленькой площади, что перед выходом из станции метро «Бауманская». Господин Радио уже начинал нервничать и не знал, как ему себя вести. Ему надо было шагать дальше, но вот так вот просто оставить здесь курсанта-хориновца казалось ему невозможным.
Тем временем курсант-хориновец начал рассказывать в радиостанцию свои впечатления от того, что он видел вокруг:
– Каждая подробность вокруг только утверждает: день совсем кончен. День, в который совсем не все доделано и завершено, который еще очень много остался должен подготовке к завтрашнему, чрезвычайно важному для меня экзамену.
– Ах, черт! Как, в сущности, курсант оказался прав, – проговорил Господин Радио. – Ведь действительно в самом воздухе возле станции метро витает какое-то мощное напряжение. Кстати, у меня тоже сейчас в голове образуется все большее и большее напряжение, потому что успех самой решительной хориновской ночи под ударом. Хориновская революция в настроениях в опасности и может погибнуть. Всюду я вижу знаки этого ужасного напряжения, которое в моей голове становится все сильнее и сильнее.
– Нет, это вам кажется! Это вам кажется! – сказали ему, воспользовавшись радиомостом, другие хориновцы. – Никакого напряжения там на самом деле нет. Просто ваше восприятие действительности искажено тем огромным напряжением, которое все время увеличивается и увеличивается с каждой очередной проходящей минутой в голове курсанта, что самовольно оставил казарму и теперь каждую новую минуту все больше и больше рискует своей курсантской судьбой во имя хориновской революции. Ваше восприятие действительности искажается нарастающим напряжением в вашей голове от того, что судьба хориновской революции под ударом.
– Нет, – не соглашался Господин Радио. – Ничего нам не кажется. Не одни мы с курсантом здесь, возле метро, сведены мучительной судорогой: здесь многие нервничают. Не из-за того ли, что тоже, как и курсант, каких-то дел в своей жизни натворили, вроде того, что в самовольное увольнение пустились. Не из-за того ли, что тоже как-то взяли и разом нарушили привычный, устоявшийся распорядок. Тот, который гарантировал спокойную, сытую жизнь. А они взяли да и слетели с катушек. И вот теперь они делают что-то, что нарушает привычный распорядок их жизни, какая-то революция в их жизни происходит, а сами испытывают страх, потому что уж больно глубоко эта привычка, этот привычный распорядок в их головах сидел и, должно быть, до сих пор еще сидит. И при нарушении этого распорядка возникает в голове такой подспудный ужас и страх, что – берегись! Должно быть, на каждого из прохожих давит свой невыполненный распорядок! Но тогда каждый прохожий по-своему революционер и потенциальный хориновец. Вот такой неисчерпаемый резерв кадров для хориновской революции в настроениях кругом ходит! Особенно в вечернее время, когда все нормальные и добропорядочные граждане уже давно добежали до дома, а на улице бродят только не совсем нормальные и вовсе не добропорядочные. Должно быть… Сверлит, сверлит все сильнее, до навязчивости, до бреда этот невысказанный страх, этот ужас, от того, что нарушили какое-то правило, которое прежде никогда не осмеливались нарушать. Кто-то из прохожих дело свое не сделал, кто-то – время упустил. А вместе с этим временем упустил и всю ту выгоду, которую это время могло принести.
Наступила пауза, а через некоторое время те из хориновцев, что пытались как-то отслеживать то, что происходило с Господином Радио и курсантом-хориновцем, основываясь на том, что те передавали в эфир, услышали:
– Опять ничего не успел! Опять ничего не успел! – непонятно было, то ли это был голос какого-то прохожего возле входа на станцию метро «Бауманская», который случайно улавливала радиостанция, то ли это говорил курсант-хориновец, то ли Господин Радио. Слова доносились так, как будто тот, кто их произносил, находился достаточно далеко от микрофона радиостанции.
Затем раздался голос курсанта-хориновца, описывавшего то, что он видел вокруг себя на маленькой площади:
– Возле «Бауманской» освещено странно. Не в той манере, чтобы создать удобство и яркость, которых в темное время улица лишена естественным образом. Нет, словно, выделяя отличия от дневного времени, – сделать их более мучительными. Ярко светятся витрины и пустые залы закрытых, умерших магазинов – легко можно рассмотреть товар, лежащий на полке в дальнем углу, бесполезный теперь, который никто уж сейчас не может купить. Переливаются вывески задраенных меняльных контор и банков – ничего, никаких денег в них нельзя уже поменять. Одна мысль светится кругом, одно настроение: день мертв, кончен, жди утра! Жди утра, пусть лопнет твоя голова от сознания того, сколько времени впустую ты потерял! Лишь киоски с пивом, вином и водкой работают вокруг для тех, кому уж все нипочем, для тех, кому и некуда спешить, кто готов теперь напиться. Чтоб затрещала голова, чтоб лопнула она совсем и побыстрее и без этого напряжения, от какого-нибудь винного апокалипсиса. От какого-нибудь страшного перепоя! Вечер мертв, кончен, жди утра!
– Черт возьми!.. Курсант-хориновец! Вечер еще не кончен! – раздался из портативных радиостанций слушавших в разных точках Лефортово хориновцев рассерженный голос Господина Радио. – Если вечер кончен, то, значит, мы безнадежно упускаем время, а фактор времени, как учит нас Томмазо Кампанелла, – это едва ли не самый важный фактор хориновской революции в настроениях. Нет, вечер еще не кончен! Вечер только начинается. А впереди еще целая ночь. Ночь, за которую мы многое успеем перевернуть в наших настроениях.
– Перестаньте! День уже мертв, кончен, – не соглашался с ним курсант-хориновец. – Ждите утра. Следующая остановка – это утро. Утро, в которое меня не обнаружится в строю в военном училище. Нет, почему же не обнаружится? – спросил он сам себя. – К утру-то я обязательно вернусь в казарму. Вот только на экзамен я пойду подготовленным отнюдь не так, как надо быть подготовленным к экзамену. Да еще, ко всему, мне будет ужасно хотеться спать. И голова совсем не будет работать. Да-а, этого экзамена мне благополучно не преодолеть!.. А день уже кончен, Господин Радио, кончен! Посмотрите на эти вывески, витрины… Господи, хоть бы что-нибудь произошло, что бы отвлекло меня от этого ужасного осознания сделанной ошибки! Иначе я просто не выдержу. Вася, скажи, есть ли в твоем реферате про Господина Истерика что-нибудь про то, что этот революционер делал в таких ситуациях?
– Он метался! – тут же послышался из радиостанции ответ Василия. – Хватался то за одно, то за другое. Главное – в одну небольшую единицу времени он производил огромное множество всяких действий, каждое из которых могло своими последствиями изменить его настроение. Он не стоял на одном месте. Он лихорадочно, истерично, порой крайне парадоксально и непоследовательно действовал!
– Отлично! Я не стану стоять на одном месте. Я начну метаться. Я начну крайне парадоксально и непоследовательно действовать. Может быть, это поможет мне преодолеть ужасное напряжение, которое существует в моей голове по изложенным причинам, – проговорил курсант-хориновец.
Между тем из радиостанции продолжали доноситься уточняющие вопросы, которые задавали им хориновцы, находившиеся в разных точках Лефортово:
– А люди, что за люди вокруг вас? Да и есть ли они вокруг вас?!
Курсант-хориновец тут же принялся отвечать:
– В иные мгновения площадь становится пуста, как, например, сейчас. Но подождите… Вот кто-то появился. Я чувствую странное напряжение, точно прохожий не идет, а мечется по улице. Причиной тому – часы, что укреплены на фонарном столбе. Их стрелки скрипят недвусмысленно: суткам конец, их нет уже, оставшийся пробег маленькой стрелки – не в счет. Распорядок, нарушенный кем-то собственный привычный распорядок дня. Всюду – знак нарушенного кем-то собственного привычного распорядка дня.
– Но нет, – вступил в радиоразговор Господин Радио. – Не все уважают распорядки…
Он взял у курсанта-хориновца радиостанцию, чтобы сказать что-то про распорядки, но тут как раз возле хориновцев остановились три человека из тех, «что не очень уважают распорядки», изрядно подвыпивших и грязных.
– Это на мои деньги куплено! На мои! – громко выкрикивал один из пьянчужек, покуда двое других пытались вырвать у него из рук какой-то пакет.
– Э-э!.. Да плевать! Пошел ты к черту! – говорил один из тех двоих, что пытались вырвать у первого пакет.
Третий, хоть и держался за пакет, но был изрядно пьян и, пошатываясь, бубнил, глядя себе под ноги, на носки грязных ботинок:
– Сейчас пойду и завалюсь на диван. Мне спешить некуда…
– Ах вот ты как!.. Пойду да завалюсь на диван, спешить тебе некуда!.. Спешить и мне некуда. Да только сперва отдай деньги, которые я на все это истратил, подлая твоя рожа! – все надрывался первый.
– Отстань. Пошли вон лучше туда, к тем девицам, – это второй.
– Эй, у вас закурить не найдется? – тем временем уже пытались заигрывать с этими пьянчужками девицы.
– Пойдемте отойдем, – мрачным, не предвещавшим ничего хорошего голосом сказал тот, что был совсем пьян, первому.
Троица отошла от хориновцев в сторону, начав спорить и ругаться еще громче, чем прежде.
Господин Радио продолжил свой репортаж:
– Конечно, не все на этой площади спешат и нервничают. Не без того! Как же!.. Не всем по нраву спешить! Не все уважают распорядки. Вон три мужика – давно, должно быть с обеда, пьяны, спорят громко, того и гляди вспыхнет драка. Две девицы с толстыми ногами, едва прикрытыми короткими юбками, синие круги под глазами видны ох как издалека! – хотели бы подойти к тем троим, что громко спорят, да опасаются, что те зашибут их под пьяную руку. Нищенка в грязных оранжевых шароварах спит у стены на куче тряпья. Ее день и вправду успешно завершен. Дворник с нечесаной, торчащей клоками бородой курит, а мести не начинает. Все ждет чего-то. Уж не задумал ли разбудить спящую нищенку? Приятный народец. Такому и спешить не надо. Такому никакие распорядки не страшны – никаким напряжением его не испугаешь и никаким страхом его нервы не прошибешь.
– О, отчего я не этот дворник с клочковатой пегой бородой?! – произнес курсант-хориновец, стараясь говорить в радиостанцию.
Тут хориновцы, которые, находясь в разных точках Лефортово, следили за сообщениями Господина Радио и курсанта-хориновца от площади перед вестибюлем станции метро «Бауманская», услышали крики, звон бьющегося стекла, топот ног, которые улавливала рация Господина Радио. Потом некоторое время вообще ничего не было слышно.
Дело в том, что три пьянчужки как раз на фразе курсанта-хориновца про дворника с клочковатой бородой затеяли драку с битьем бутылок и витринки ближайшего к ним киоска. Драка эта была очень быстро прекращена, так как со стороны одного из проулков именно в это время на маленькую площадь перед метро входил наряд милиции, который пьянчужки заметить не успели.
Увидав милиционеров, курсант-хориновец ужасно испугался, так как был в военной форме, а увольнительных документов при себе, естественно, не имел. И хотя ему надо было опасаться военного патруля, а не милиционеров, он все же, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, потащил Господина Радио за собой прочь с площади. Они завернули за угол и там… Спиной к ним, на улице, напротив входа в метро стоял военный патруль. Курсант-хориновец быстро шагнул за колонны у входа в метро. Господин Радио последовал за ним. Прячась, курсант хориновец краем глаза заметил, что военный патруль медленно двинулся вдоль по улице в противоположную от них сторону.
От страха у курсанта-хориновца стучали зубы. Господин Радио, который теперь старался загородить собой одетого в военную форму курсанта так, чтобы его не было видно с улицы, толкнул его дальше в полусумрак, где уже сидел какой: то человек.
– Нелепо играет нами судьба наша. Под гнетом напряженной нищеты… Нищета – тоже напряжение. В напряжении нищеты проживаю дни свои, – долдонил этот человек, в котором Господин Радио тут же признал нищего Рохлю.
В архитектурном отношении вход в метро «Бауманская» имеет одну черту, очень удачную в сильный ливень и не всегда приятную темными вечерами. В том смысле, что собственно двери предваряются порталом из черных колонн.
Человек, миновав колонны, сразу обнаруживает себя в совершеннейшей темноте, так как верхнего освещения здесь не предусмотрено, а единственный свет проникает навстречу из дверных оконец – старые двери хоть и не прозрачные, деревянные, но, однако же, с большими оконцами в них.
К этим оконцам и устремляется припозднившийся пассажир, ничего кроме них в темноте не видя и не желая видеть.
До такой степени не желая, что не замечает, как в портале, бывает, стоит по нескольку во всю обнимающихся и целующихся парочек. И никто не то чтобы на них внимания не обращает – просто не видит их самым естественным образом!
По бокам портала – это в нем самые сокровенные и в некотором роде даже уютные, по понятиям уличных обитателей, места – едва-едва изогнутые полукругом нишки с облицованными черной плиткой то ли скамеечками, то ли при-полками у самой земли. Уж тех, кто здесь сядет, даже внимательный прохожий не разглядит, потому что нишки эти находятся в стороне от дверей, а полусумрак в них царит очень густой.
В одном из этих углов, под защитой темноты, примостились на каменных скамеечках нищий Рохля, курсант-хориновец и Господин Радио.
– Скорость жизни такая, что дворники улицы подметать не успевают, – долдонил нищий. Он глянул на портативную радиостанцию, которую Господин Радио держал в своих руках. – Кругом радиосвязь, мобильные телефоны. Люди сдурели от разговоров. Со всех сторон на них обрушились разговоры. Молчание – вот истинное золото.
В этот-то момент хориновцы, следившие за событиями, происходившими в разных точках Лефортово, с помощью радиомостов, услышали очередной выход в эфир от станции метро «Бауманская». Дело в том, что курсант-хориновец взял из рук Господина Радио портативную радиостанцию и проговорил:
– Я начинаю замечать, – нам видно часть улицы из нашего потайного укрытия: самая неприятная часть улицы – это не крыши домов, не их стены и даже не пустые безжизненные окна. И уж никак не темнота и не унылый свет. Отнюдь не пустые витрины. Самые мучительные впечатления на этой улице порождает асфальт. Днем его толком не увидишь, то пешеходов много – дна улицы не видно, то машин и трамваев полно, опять дна не видно. Асфальт, оказывается, в вечернем свете блестит. Он – бледно, водянисто-оранжевый на самом деле. Вообще, в вечерней улице очень много апельсиновой корки, только бледной и высохшей от времени, как оболочка головного мозга, убитого головной болью. Мозг умер, но не разложился, а засох, превратился в мумию. Мумия головного мозга, убитого самой страшной головной болью, которая вообще может быть, той силой боли, которая существует на своей вершине, за миг до окончательной гибели мозга. Господи, как сильно заболела у меня вдруг голова! В этом виновато, без всякого сомнения, проклятое напряжение.
Курсант-хориновец подумал еще и добавил:
– Асфальт не прибран – бумажки, окурки.
– Ага, поверили! Напряжение кругом такое адское, что прибирать не успевают, – радостно воскликнул нищий Рохля, и голос его тоже был слышен хориновцам с другой стороны радиомоста. – А все радиосвязь виновата. Все мобильные телефоны. Некогда прибирать. Некогда спокойно жить. Со всех сторон разговоры. Люди говорят, людям рассказывают. Адское и напряженное настроение. Эта, как ее… Информация кругом! Житья от нее не стало.
–Да, это верно, верно!.. Верно, что тяжело, когда так много информации. Да только без этого и прогресса бы не было, и хориновской революции в настроениях, и сегодняшнего вечера с его радиомостами, – сказал Господин Радио очень взволнованно. Он хотел развить эту тему дальше, но в этот момент за колоннами появилась еще довольно молодая, высокая, статная и очень красивая женщина, которая несла большой тряпичный куль.
Глава XXXI
Вирус заражает окрестности
Как только нищий увидел красавицу, он встрепенулся, перестал бубнить и резко подался вперед, точно хотел схватить женщину за руку.
– Эй, царевна! Подай рублик! В театр на премьеру сходить, пирожков купить! – раздался под колоннами хриплый голос Рохли. Красивая женщина вздрогнула и в полусумраке обо что-то споткнулась. При виде бородатого нищего она сделала какое-то неловкое движение, и хилая бумажная веревочка, которой был бестолково обмотан тряпичный куль, завернутый в газеты, развязалась.
– Эх-ма! – взорвался нищий и хлопнул от чувства в грязные, огромные ладоши. Пальцы у нищего были толстые и крепкие, как железнодорожные костыли, а ногти на них крупные, точно монета-пятирублевка.
Тем временем из развязавшегося свертка прямо на пыльный асфальт выпала потертая детская шубейка.
Господин Радио успел опередить нищего, который тоже дернулся вперед, и первым поднял упавшую шубейку.
В первое мгновение красавица ужасно перепугалась и, вскрикнув, отскочила в сторону, ища глазами кого-нибудь, кого можно было бы позвать на помощь. А потом, сообразив, что кинувшийся к ней человек не желает ей ничего плохого, смутилась и, видимо желая скрыть свое смущение, проговорила:
– Шубку носила к подруге перешивать. Совсем она моему Шубке мала стала.
– Да как же ее перешьешь, если она уже и так мала?! – удивился нищий Рохля.
– Вот и я думаю, как же ее перешить, если и так мала? И подруга… И все так думают. И так мала. Как же ее перешить? Но как ее не перешить, если она уже совсем мала?! В такой-то Шубке ходить тоже нельзя.
– Лефортовская Царевна! Я ее знаю, – повернувшись к Господину Радио, радостно воскликнул Рохля.
Тут уже вздрогнул Господин Радио. Ведь он не забыл, что именно с Лефортовской Царевной у Томмазо Кампанелла были какие-то запутанные отношения, про которые сам Томмазо Кампанелла говорил одно, а руководительница хориновской группы детей, учительница, – совсем другое.
– Она на Лефортовской когда-то жила, на Лефортовской, – продолжал нищий.
Лефортовская Царевна смотрела на него с удивлением.
– А я – Рохля! Рохля, Царевна! Помнишь? Квартиру-то у меня зятья продали, – не унимался нищий. – А я тогда пьяный на Пинеге-реке гробы строгал, на Пинегу я пьяный завербовался. На реку Пинегу, на Север, туда, где сидел. Сольвычегодск-город, может, слышала?
Лефортовская Царевна ничего не отвечала.
– Молчит! – сказал нищий, повернувшись к Господину Радио, и хлопнул себя по коленке. – Одурела от работы. Она ж работает, целыми днями все работает. А думаешь, работа в ее жизни главное?.. Не-ет, главное в ее жизни – это любовь. От нее она одурела еще больше, чем от работы. Огромную энергию на любовь тратит, а ничего не получается. Нет богатых женихов. Нет! Жора-Людоед, отец Шубки, тоже все работами занят. Не обращает на нее никакого внимания, забросил ее. Да и нельзя ему, как вору законному, семью иметь.
– Жора-Людоед?!.. – подивился Господин Радио. – Тот самый?
– Тот самый! Тот самый! – радостно ответил Рохля.
В этот момент в кармане у Лефортовской Царевны зазвонил мобильный телефон. Лефортовская Царевна, не шелохнувшись, продолжала слушать нищего. Мобильный телефон настойчиво звонил…
– Ну вот! Я же говорил! – обрадовался нищий. – Кругом мобильные телефоны. По ним женихи звонят. Этими… Ин-формациями разными ее балуют. А все ей не то! Информации кругом, информации, а у нее одна тоска. Одурела она от своей любви. День целый на работе сидит, да только не про работу мысли ее. Не до работы ей. Все думает, думает, про то, как рабочий день кончится и любовь начнется. Звонок прозвенит и начинается… Так начинается, что и не рада она, что началось. Кошмар! Ужас! Битва кровавая! Сколько сил она на нее тратит. Все воюет с женихами, ночами не спит, а победы все нет. Нет счастья! А куда ей деваться: хочет – не хочет, а продолжает эту проклятую любовь. Ведь не старуха еще, чтобы у печки носок вязать. Вот и Шубке на шубку денег нет. Все деньги на себя истратила красавица-то наша разнесчастная. А счастья-то и нет. Долгими днями гонится она за работой, а сделать ее не успевает. Долгими вечерами и ночами гонится за любовью, а счастья-то и нет!
Лефортовская Царевна пристально посмотрела на Рохлю.
Нищий сделал короткую паузу. Потом продолжил:
– Я давеча на Мукомолке сидел. Знаете, Сокольнический мельничный комбинат на улице… Как же она называется?.. Соседняя с улицей Матросская Тишина. У самого главного входа сидел. На ступенях. До самых волос от ступеней тех меня выстудило. Улица… забыл, как называется.
– Да, я действительно там работаю, – проговорила Лефортовская Царевна.
Словно и не расслышав ее, нищий продолжал громко рассказывать, все более входя в раж:
– У самого главного входа на ступенях сидел. Такие кирпичи! Такие ступени… Самый вечер был, смеркалось. Смена, смена заканчивалась… Думал, подадут… Какое там! Напряжение, напряжение… Народ – бежит! Шесть часов – как сдувает. Все – как армия одна, бойцы, гвардейцы. Есть среди них и хо-риновцы, артисты самодеятельные, революционеры. Такая в них сила, такое в них исступление, такой революционный энтузиазм!.. Вижу по тому, как бегут, по исступлению нечеловечьему, что в бег вложено, что не здесь, не за этими ступенями, не работа в их жизни самое главное, рано еще им в шесть часов расслабляться. Любовь впереди, хориновская революция в настроениях впереди. Любовь вечером только начинается. Кому выпить надо, кому женихов искать, кому невест. Кому в самодеятельный театр «Хорин» бежать, революцию в настроениях устраивать. А ведь и без работы, без этого дела, что за входом делается, не обойтись никак. Без Мукомолки не обойдешься… И такого она, работа на мельничном комбинате, напряжения требует – просто жуть!.. Но не в Мукомолке главное-то напряжение, не в ней! Главное напряжение в любви, в поиске женихов и невест, в производстве хориновской революции в настроениях. Потому и не до меня им. У всех истерика, как у того Господина Истерика, про которого мне рассказывали. Ни рублика не подали, ни полтинничка. Как бегут!.. Разрываются, бедные! Но не все прочь бегут. Ведь и внутри кто-то каждую ночь – умри, а останься. Дежурь!.. Сторожи склад! Ни тебе женихов, ни невест, ни производства хориновской революции в настроениях. Дежурь!.. Остается, а сам-то ведь тоже, душою-то, вместе со всеми прочь бежит. К главному-то делу… Сколько сил-то главное дело отнимет, если интендантство, обоз к нему, столько сил требует? Ведь что вся эта работа на мельничном комбинате есть, как ни обоз, ни интендантство для ведения главных боевых действий: войны, у кого за любовь, за женихов и невест, а у кого и за хориновскую революцию в настроениях. Как глянул я на тот главный вход, как поднял голову на все эти окна, что на ночь даже не гасят!.. Такое смятение меня обуяло, словно я в глаза всему этому напряжению, всему этому обозу глянул. Не главное ведь все это, а лишь интендантство, обеспечение тыла, можно сказать!.. А и ему сколько сил требуется… А и главному делу не хочешь, а силы отдай… А как совместить?! Ох и проникся я тут их заботой! Затосковал, сердце сдавило. И ну я на палке своей бежать, ну бежать! Не могу, переживаю. Чуть не до смерти переживаю. Бежал, как будто сам черт за мной гнался. Только здесь, у «Бауманской», и очухался, винца выпил. Отошел. Не ходи больше, дурень, думаю, ко главному-то входу, не ходи на Сокольнический мельничный комбинат, что неподалеку от тюрьмы «Матросская тишина». Окна там на ночь не гасят! Такое за этими окнами и днем и ночью идет напряжение, такая работа! Даже рядом будешь сидеть, и то напряжением сердце сдавит. А внутри-то уже почти никого нет. А окна – не гасят. А для чего, спрашивается? А для того, чтоб никто про работу, про тыловое обеспечение для любви, для хориновской революции в настроениях не забывал. Чтоб напряжение не падало, чтоб форму работники во время любви и хориновской революции в настроениях не теряли. И есть там кто-то, кто даже ночью домой уйти не смеет. Ночь уже, а он не смеет… И ну я бежать… Курсант-хориновец подсунул портативную радиостанцию под самый нос нищему, чтобы его слова были слышны всем остальным хориновцам, разбросанным по разным точкам Лефортово. Но нищий как раз в этот момент замолчал.
– Эй, царевна! Подай рублик! В театр на премьеру сходить, пирожков купить! – раздался под колоннами хриплый голос Рохли. Красивая женщина вздрогнула и в полусумраке обо что-то споткнулась. При виде бородатого нищего она сделала какое-то неловкое движение, и хилая бумажная веревочка, которой был бестолково обмотан тряпичный куль, завернутый в газеты, развязалась.
– Эх-ма! – взорвался нищий и хлопнул от чувства в грязные, огромные ладоши. Пальцы у нищего были толстые и крепкие, как железнодорожные костыли, а ногти на них крупные, точно монета-пятирублевка.
Тем временем из развязавшегося свертка прямо на пыльный асфальт выпала потертая детская шубейка.
Господин Радио успел опередить нищего, который тоже дернулся вперед, и первым поднял упавшую шубейку.
В первое мгновение красавица ужасно перепугалась и, вскрикнув, отскочила в сторону, ища глазами кого-нибудь, кого можно было бы позвать на помощь. А потом, сообразив, что кинувшийся к ней человек не желает ей ничего плохого, смутилась и, видимо желая скрыть свое смущение, проговорила:
– Шубку носила к подруге перешивать. Совсем она моему Шубке мала стала.
– Да как же ее перешьешь, если она уже и так мала?! – удивился нищий Рохля.
– Вот и я думаю, как же ее перешить, если и так мала? И подруга… И все так думают. И так мала. Как же ее перешить? Но как ее не перешить, если она уже совсем мала?! В такой-то Шубке ходить тоже нельзя.
– Лефортовская Царевна! Я ее знаю, – повернувшись к Господину Радио, радостно воскликнул Рохля.
Тут уже вздрогнул Господин Радио. Ведь он не забыл, что именно с Лефортовской Царевной у Томмазо Кампанелла были какие-то запутанные отношения, про которые сам Томмазо Кампанелла говорил одно, а руководительница хориновской группы детей, учительница, – совсем другое.
– Она на Лефортовской когда-то жила, на Лефортовской, – продолжал нищий.
Лефортовская Царевна смотрела на него с удивлением.
– А я – Рохля! Рохля, Царевна! Помнишь? Квартиру-то у меня зятья продали, – не унимался нищий. – А я тогда пьяный на Пинеге-реке гробы строгал, на Пинегу я пьяный завербовался. На реку Пинегу, на Север, туда, где сидел. Сольвычегодск-город, может, слышала?
Лефортовская Царевна ничего не отвечала.
– Молчит! – сказал нищий, повернувшись к Господину Радио, и хлопнул себя по коленке. – Одурела от работы. Она ж работает, целыми днями все работает. А думаешь, работа в ее жизни главное?.. Не-ет, главное в ее жизни – это любовь. От нее она одурела еще больше, чем от работы. Огромную энергию на любовь тратит, а ничего не получается. Нет богатых женихов. Нет! Жора-Людоед, отец Шубки, тоже все работами занят. Не обращает на нее никакого внимания, забросил ее. Да и нельзя ему, как вору законному, семью иметь.
– Жора-Людоед?!.. – подивился Господин Радио. – Тот самый?
– Тот самый! Тот самый! – радостно ответил Рохля.
В этот момент в кармане у Лефортовской Царевны зазвонил мобильный телефон. Лефортовская Царевна, не шелохнувшись, продолжала слушать нищего. Мобильный телефон настойчиво звонил…
– Ну вот! Я же говорил! – обрадовался нищий. – Кругом мобильные телефоны. По ним женихи звонят. Этими… Ин-формациями разными ее балуют. А все ей не то! Информации кругом, информации, а у нее одна тоска. Одурела она от своей любви. День целый на работе сидит, да только не про работу мысли ее. Не до работы ей. Все думает, думает, про то, как рабочий день кончится и любовь начнется. Звонок прозвенит и начинается… Так начинается, что и не рада она, что началось. Кошмар! Ужас! Битва кровавая! Сколько сил она на нее тратит. Все воюет с женихами, ночами не спит, а победы все нет. Нет счастья! А куда ей деваться: хочет – не хочет, а продолжает эту проклятую любовь. Ведь не старуха еще, чтобы у печки носок вязать. Вот и Шубке на шубку денег нет. Все деньги на себя истратила красавица-то наша разнесчастная. А счастья-то и нет. Долгими днями гонится она за работой, а сделать ее не успевает. Долгими вечерами и ночами гонится за любовью, а счастья-то и нет!
Лефортовская Царевна пристально посмотрела на Рохлю.
Нищий сделал короткую паузу. Потом продолжил:
– Я давеча на Мукомолке сидел. Знаете, Сокольнический мельничный комбинат на улице… Как же она называется?.. Соседняя с улицей Матросская Тишина. У самого главного входа сидел. На ступенях. До самых волос от ступеней тех меня выстудило. Улица… забыл, как называется.
– Да, я действительно там работаю, – проговорила Лефортовская Царевна.
Словно и не расслышав ее, нищий продолжал громко рассказывать, все более входя в раж:
– У самого главного входа на ступенях сидел. Такие кирпичи! Такие ступени… Самый вечер был, смеркалось. Смена, смена заканчивалась… Думал, подадут… Какое там! Напряжение, напряжение… Народ – бежит! Шесть часов – как сдувает. Все – как армия одна, бойцы, гвардейцы. Есть среди них и хо-риновцы, артисты самодеятельные, революционеры. Такая в них сила, такое в них исступление, такой революционный энтузиазм!.. Вижу по тому, как бегут, по исступлению нечеловечьему, что в бег вложено, что не здесь, не за этими ступенями, не работа в их жизни самое главное, рано еще им в шесть часов расслабляться. Любовь впереди, хориновская революция в настроениях впереди. Любовь вечером только начинается. Кому выпить надо, кому женихов искать, кому невест. Кому в самодеятельный театр «Хорин» бежать, революцию в настроениях устраивать. А ведь и без работы, без этого дела, что за входом делается, не обойтись никак. Без Мукомолки не обойдешься… И такого она, работа на мельничном комбинате, напряжения требует – просто жуть!.. Но не в Мукомолке главное-то напряжение, не в ней! Главное напряжение в любви, в поиске женихов и невест, в производстве хориновской революции в настроениях. Потому и не до меня им. У всех истерика, как у того Господина Истерика, про которого мне рассказывали. Ни рублика не подали, ни полтинничка. Как бегут!.. Разрываются, бедные! Но не все прочь бегут. Ведь и внутри кто-то каждую ночь – умри, а останься. Дежурь!.. Сторожи склад! Ни тебе женихов, ни невест, ни производства хориновской революции в настроениях. Дежурь!.. Остается, а сам-то ведь тоже, душою-то, вместе со всеми прочь бежит. К главному-то делу… Сколько сил-то главное дело отнимет, если интендантство, обоз к нему, столько сил требует? Ведь что вся эта работа на мельничном комбинате есть, как ни обоз, ни интендантство для ведения главных боевых действий: войны, у кого за любовь, за женихов и невест, а у кого и за хориновскую революцию в настроениях. Как глянул я на тот главный вход, как поднял голову на все эти окна, что на ночь даже не гасят!.. Такое смятение меня обуяло, словно я в глаза всему этому напряжению, всему этому обозу глянул. Не главное ведь все это, а лишь интендантство, обеспечение тыла, можно сказать!.. А и ему сколько сил требуется… А и главному делу не хочешь, а силы отдай… А как совместить?! Ох и проникся я тут их заботой! Затосковал, сердце сдавило. И ну я на палке своей бежать, ну бежать! Не могу, переживаю. Чуть не до смерти переживаю. Бежал, как будто сам черт за мной гнался. Только здесь, у «Бауманской», и очухался, винца выпил. Отошел. Не ходи больше, дурень, думаю, ко главному-то входу, не ходи на Сокольнический мельничный комбинат, что неподалеку от тюрьмы «Матросская тишина». Окна там на ночь не гасят! Такое за этими окнами и днем и ночью идет напряжение, такая работа! Даже рядом будешь сидеть, и то напряжением сердце сдавит. А внутри-то уже почти никого нет. А окна – не гасят. А для чего, спрашивается? А для того, чтоб никто про работу, про тыловое обеспечение для любви, для хориновской революции в настроениях не забывал. Чтоб напряжение не падало, чтоб форму работники во время любви и хориновской революции в настроениях не теряли. И есть там кто-то, кто даже ночью домой уйти не смеет. Ночь уже, а он не смеет… И ну я бежать… Курсант-хориновец подсунул портативную радиостанцию под самый нос нищему, чтобы его слова были слышны всем остальным хориновцам, разбросанным по разным точкам Лефортово. Но нищий как раз в этот момент замолчал.