Соколов Глеб Станиславович. Дело Томмазо Кампанелла

Необходимость в милицейских чинах

   После того как курсант-хориновец и Лефортовская Царевна уехали и Господин Радио остался на платформе один и перед тем как он пришел в хориновский зальчик уже с милиционерами, он побывал в ближайшем к «Хорину» отделении милиции. Там Господин Радио умудрился попасть в кабинет к достаточно крупному, по меркам этого отделения милиции, милицейскому начальнику.
   – Невозможно!.. Совершенно невозможно нести культуру в массы!.. Меня непрерывно атакуют какие-то хулиганы… – проговорил он там чуть ли не скороговоркой. – Хориновская революция в настроениях погибает из-за этого Совиньи и помочь мне можете только вы!.. Помогите!
   Конечно, услышав такие слова Господина Радио, крупный милицейский начальник был не то чтобы впечатлен, а очень сильно изумился: как такие слова может вообще вымолвить человек, если он находится в своем уме?
   Однако потом Господин Радио некоторым образом смог, если уместно так выразиться, выправить положение. Впрочем, сказать, чтобы он сознательно стремился выправить положение, конечно, было нельзя, потому что в некотором роде он был настолько взволнован, что даже и не очень соображал, что он несет, но тем не менее, скажем так, что невольно, даже вовсе этого и не желая достичь, он все-таки произвел на милицейского чина впечатление больше положительное, чем отрицательное, больше нормальное впечатление, чем ненормальное, больше понравился ему, чем не понравился… Так что через некоторое время в разгоревшейся у них задушевной и вовсе не формальной и не казенной беседе большой милицейский чин начал вовсю уже высказывать свое собственное мнение, которое никакая должностная инструкция и никакой устав и приказ его не обязывали высказывать, и получилась беседа, которая произвела на Господина Радио очень серьезное и даже, можно сказать, трагическое впечатление…
   Следующие темы и моменты затрагивались в ходе этой беседы: чрезвычайная хулиганистость и глухота здешнего райончика, при том что он уж и не на окраине вовсе был расположен, необходимость в милицейских чинах для поддержания нормальной жизнедеятельности в здешних краях, необходимость общего укрепления государственной власти, непонимание многими необходимости общего укрепления государства как такового и придания больших полномочий государственным чинам. Притом относительно большой милицейский чин, оказывается, очень живо интересовался историей Государства Российского, и то и дело в их беседе упоминались то всевозможные цари, то указы, то коммунистические лидеры с их всевозможными, большей частью диктаторскими начинаниями, Колыма, Воркута, Русский Север, ставший местом для ссылок и лагерей, декабристы с Сибирью, царское Охранное отделение, занимавшееся политическим сыском, полосатые будки с часовыми, всякие там Угрюм-Бурчеевы и Аракчеевы, и прочая, и прочая, и прочая…
   В результате, через некоторое время объявившись в «Хорине», Господин Радио сделал следующее заявление:
   – Милиция играет очень благостную роль!.. Вот, например, я… Когда ко мне стал приставать Совиньи, я сразу обратился в милицию… И они обещали мне помочь!.. Да, я хочу сказать вам, что, конечно же, от милиции мы никуда не денемся… Потому что необходимо, чтобы кто-то защищал порядок. Здешним местам необходим мундир!.. Мундир!..
   – Мундир?! – поразился Журнал «Театр».
   – Мундир!.. Я имею в виду – здешним местам необходима власть. И она здесь все-таки есть!.. Так что можете себя чувствовать в полной безопасности!..
   – Вы знаете, – проговорил дальше Господин Радио, – прямо сейчас я подумал, что неплохо бы мне тоже начать сочинять какие-нибудь стихи… Эту традицию сочинения стихов начал в нашем «Хорине» еще Томмазо Кампанелла. Так вот, я, по его примеру, тоже решил начать сочинять какие-нибудь стихи… Вот, например, сейчас я нахожусь в совершеннейшем восхищении от того, что в наших краях есть такая замечательная милиция, которая оберегает нас от всевозможных многочисленных напастей… Поэтому я сочинил такой гимн милиции:

 
Волшебный Гименей,
Прекрасный Гименей
Не ведал всех розанов и бутонов средь полей!.. 
 

   Тут он сбился и немного смущенно проговорил: – Конечно, я понимаю, что слог… Так сказать, литературный стиль моего произведения немного… Ну, что ли, высокопарен… Так сказать, ну, что ли, немного слащав… Но ведь и повод… Повод тоже… Конечно, я понимаю, что здесь надо было сочинить что-то такое… ну, скажем, в более мужественном стиле… Но, с другой стороны, это тоже уже надоело… Вот только я никак не могу сочинить дальше… Может, вы мне поможете… Ну, предлагайте!..
   Некоторое время они сочиняли гимн милиции, который должен был быть включен в хориновскую пьесу, а потом задумались над продолжением вечера…

Глава XLIII
Бамбук прорастает!

   Вскоре после того как он вышел из милиции, герой самого необычного в мире самодеятельного театра благодаря имевшейся у него портативной радиостанции узнал, что хориновцы решили переместить центр действия революции в настроениях в один из самых модных столичных театров, в тот самый, на подмостках которого должна была пройти восстановленная премьера «Маскарада» Лермонтова с великим актером Лассалем в главной роли.
   Тогда Томмазо Кампанелла тоже поспешил в театр. Он, конечно, не рассчитывал успеть к самому началу спектакля, но и оказаться в театре лишь под конец премьеры ему тоже не хотелось. Хориновский герой опять воспользовался услугами такси, но поскольку за несколько улиц до театра прокатная машина застряла в большущей автомобильной пробке, он попросил водителя подрулить к обочине, расплатился с ним последними остававшимися у него деньгами, а дальше пошел пешком. Он спешил и не очень-то смотрел по сторонам.
   Ничто не притягивало к себе его внимания: ни множество ярких образов людей, которые попадались ему навстречу, ни нарядные фасады зданий, стоявших в самом центре города, ни сверкавшие огни реклам, ни блеск витрин, ни шикарные легковые автомобили, стоявшие тут и там у тротуаров, – взгляд Томмазо Кампанелла лихорадочно блуждал по городским картинам, но ни на чем не останавливался хоть сколь-нибудь долго.
   Когда до одного из самых известных московских театров Томмазо Кампанелла оставалось пройти лишь несколько домов, какой-то человек преградил ему путь. Хориновский герой хотел было обойти его, но тот тоже метнулся в сторону, не давая выдающемуся революционеру в лефортовских настроениях ускользнуть.
   – Здравствуйте, здравствуйте, Томмазо Кампанелла! Вы узнаете меня? Я – курсант, курсант, с которым вы встречались в «Хорине». Я виноват перед вами… Томмазо Кампанелла, сегодня я поступил по отношению к вам дурно, – проговорил этот человек.
   Прошло несколько мгновений, прежде чем Томмазо Кампанелла действительно признал в нем курсанта-хориновца. У того было сильно разбито лицо, и он то и дело прикладывал к носу окровавленный платок.
   – Все так ужасно! Хориновская революция в настроениях завершилась неудачей!.. Я поступил по отношению к вам дурно, но я за это жестоко наказан. Томмазо Кампанелла, если бы вы знали, как мне сейчас плохо!.. Даже в своих самых мрачных предположениях я не думал, что сегодня предстоит возвращаться в казарму в таком настроении да еще и с разбитым лицом! Разбитое лицо мне никак не скрыть!.. Из-за сегодняшнего самого решительного вечера в хориновской революции в настроениях у меня еще возникнут огромные сложности…
   Они стояли возле маленького кафе, и Томмазо Кампанелла втолкнул курсанта-хориновца в дверь и без всяких церемоний завел его в туалетную комнату.
   Там курсант-хориновец смыл с лица кровь и, немного придя в себя, прямо у раковины под шум лившейся из крана ледяной воды рассказал Томмазо Кампанелла очень неприятную для того историю…
   – Все дело в том, что я пригласил прокатиться до театра и попытаться прорваться на премьеру «Маскарада» Лермонтова с великим актером Лассалем в главной роли Лефортовскую Царевну! – начал свой рассказ курсант-хориновец.
   – Вы пригласили в театр на премьеру «Маскарада» Лермонтова Лефортовскую Царевну?! – закричал Томмазо Кам-панелла на курсанта-хориновца. В первое мгновение он готов был ударить его, но почему-то сдержался, хотя в тот момент хориновский герой и сам бы не смог объяснить себе, почему он не сделал этого.
   – Да, Томмазо Кампанелла, это так… Простите меня, – ответил курсант-хориновец. – Я поддался соблазну. К тому же, в тот момент я был в ужасном состоянии, я разуверился в хориновской революции в настроениях, я только что сбежал тогда вслед за Господином Радио из подвальчика «Хорина», в котором появился Совиньи, и мне казалось, что надо как-то разогнать, раскрутить свои настроения, добавить ярких эмоций, впечатлений и вот, прямо возле станции метро «Бауманская», я встретил Лефортовскую Царевну… Простите меня Томмазо Кампанелла!..
   – Что же было дальше? – мрачно и сдержанно спросил Томмазо Кампанелла. – Говорите скорей, а то из-за вас я приду в театр, когда спектакль уже давным-давно закончится!
   – Не волнуйтесь, Томмазо Кампанелла, – с горечью, устало проговорил курсант-хориновец. – С началом спектакля нам повезло: с Лассалем что-то случилось, он умудрился не прийти вовремя на собственную премьеру, и начало было ужасно надолго отложено. Совсем недавно, когда я выбегал из дверей театра, спектакль все еще не начинался…
   – Вот как?! – поразился Томмазо Кампанелла и закрутил кран. Остатки вылившейся из него ледяной воды с бульканьем исчезли в горловине раковины.
   Не в силах встречаться с Томмазо Кампанелла глазами и потому глядя только на свое разбитое лицо, отражавшееся в зеркале, курсант-хориновец продолжал:
   – То, что произошло дальше, было ужасно. Мы с Лефортовской Царевной добрались до театра. Теперь я знаю точно, что это произошло не к счастью, а к несчастью, но в тот момент я невероятно обрадовался оттого, что нам даже удалось купить в кассе, в окошке администратора, пару билетов. Мы вошли в театр, разделись в гардеробе и некоторое время просто прогуливались в фойе, рассматривая вывешенные на его стенах портреты актеров. В портретном фойе мы встретили многих хориновских революционеров в настроениях, в том числе и самопровозглашенного режиссера самодеятельного театра Господина Радио. Тогда-то, когда мы говорили с Господином Радио, там, в фойе, и появился тот самый Совиньи, про которого вы наверняка знаете, – вам должны были рассказать про него по радиомосту. Еще издали увидав проклятого Совиньи, Господин Радио поторопился куда-то исчезнуть. По-моему, на этот раз он не побежал за милицией, а просто спрятался в каком-то укромном уголке театра, где бы Совиньи не мог его увидеть. Совиньи же, который прежде видел меня в хориновском зале и теперь, видимо, узнал, подошел к нам с Лефортовской Царевной. Та, естественно, ничего про него не знала, не знала, что он за мерзкий человек и каких ужасных вещей вполне можно от него ожидать. Совиньи тут же начал рассказывать – причем обращался он в основном не ко мне, а к Лефортовской Царевне – про то, что он друг руководителя театра «Хорин» Господина Радио и что сейчас у него, Совиньи, должна состояться встреча с великим актером Лассалем. Мол, он, Совиньи, собирается зайти к Лассалю за кулисы, потому что тот – его лучший друг. Надо сказать, что с того момента, как он заговорил с нами, Совиньи не допустил ни одной грубости. Напротив, если не считать того, что он разговаривал с Лефортовской Царевной так, как будто меня рядом и вовсе не было, Совиньи демонстрировал чрезвычайную вежливость и обходительность. В конце концов Совиньи сказал, что хочет появиться за кулисами не один, а с Лефортовской Царевной, потому что у него там какие-то запутанные отношения с одной актрисой, и он хочет пройтись у нее на виду в обществе красивой женщины. Но женщины с ним нет, и потому он просит Лефортовскую Царевну сопроводить его за кулисы к Лассалю.
   – О, черт!.. Опять этот Совиньи!.. Что ж, я больше не могу бегать от этого ужасного Совиньи. Я наконец должен дать ответ! – проговорил в тоске и злобе Томмазо Кампанелла.
   – Совиньи сказал, что есть некоторые обстоятельства, о которых он не может говорить при мне и может сообщить о них только одной лишь Лефортовской Царевне, – продолжал рассказывать курсант-хориновец. – Совиньи наклонился к Лефортовской Царевне и что-то пошептал ей на ухо. Можете представить, как я себя чувствовал, пока все это происходило!
   – Да, я хорошо себе это представляю!.. – угрюмо заметил Томмазо Кампанелла, то и дело сжимая и разжимая кулаки. – Наверное, и вы сейчас представляете себе, что сейчас чувствую я, когда вы все это мне рассказываете!..
   Голос Томмазо Кампанелла звучал зло. Курсант-хориновец не нашелся, что ответить на его слова, а просто поторопился продолжить свой рассказ о недавних событиях, случившихся с ним в одном из самых модных столичных театров:
   – Надо сказать, что во время всего этого разговора с Совиньи я пытался увести от него Лефортовскую Царевну, но я знаю ее всего лишь один вечер, а Совиньи был столь коварно-обходителен, что совершенно очаровал ее, и она, не понимая, почему я не хочу общаться с таким милым человеком, не соглашалась уйти от него, несмотря на мои настойчивые намеки. Но после того как Совиньи очень недолго пошептал ей что-то на ухо, Лефортовская Царевна сильно изменилась в лице – оно стало напряженным, застывшим – и страшно побледнела. Затем Лефортовская Царевна повела себя странно: она сказала Совиньи, что тоже хочет, чтобы ее увидел в обществе мужчины один человек. Честно говоря, Томмазо Кампанелла, я уверен, что она имела в виду вас. Некоторым образом это обстоятельство немного смягчает мою вину перед вами…
   – Нет… – спокойно сказал Томмазо Кампанелла.
   – Впрочем, не о моей вине речь… – не сразу проговорил курсант-хориновец.
   Затем он продолжил:
   – После этого я наконец потребовал, чтобы Совиньи оставил Лефортовскую Царевну и меня в покое. Не скрою, в отличие от Совиньи мне не удалось выдержать более-менее цивилизованного тона. По контрасту со спокойным и внешне совершенно благообразным Совиньи, я выглядел, как человек, который начал безобразный скандал. Я действительно в тот момент уже не контролировал себя, уж больно меня переполняла справедливая ненависть к Совиньи. Тут-то он и ударил меня. Причем, повторюсь, со стороны выглядело все так, словно скандал устроил я, а Совиньи просто утихомирил меня не совсем допустимым способом. Я кинулся на него, чтобы дать ему сдачи, но несколько прогуливавшихся поблизости от нас в фойе зрителей схватили меня за руки. Совиньи – в это трудно поверить, но это так – превзошел даже свое собственное коварство и начал требовать, чтобы билетерши вызвали милицию, потому что он, мол, «боится оставаться в театре, пока здесь находится этот хулиган». Милицию, конечно, никто вызывать не кинулся, но вот моя замечательная тетушка, которая тоже была там, в театре, и как всегда бдительно заботилась о моем благе, убедила меня в том, что мне лучше уйти, потому что появление милиции и проверка документов, конечно же, непременно закончится тем, что я попаду в кутузку военной комендатуры. Я чувствовал себя ужасно: унижение, боль, страх, желание отомстить, чувство бессилия – все перемешалось в моей душе. Между тем Лефортовская Царевна по-прежнему стояла рядом с Совиньи, и он даже приобнял ее, словно хотел защитить красавицу от меня – ужасного скандалиста и хулигана. Лефортовская Царевна никак ему не противилась.
   – О, боже! – простонал Томмазо Кампанелла. – Не-ет, я не верю!.. Он просто запугал ее!..
   Курсант-хориновец продолжал свой рассказ, – ручку двери снаружи несколько раз подергали, впрочем, не слишком требовательно и настойчиво, – но курсант-хориновец не обращал на это внимания:
   – Чувствуя, что еще немного – и я действительно натворю чего-нибудь такого, что не только не облегчит мои мучения, а наоборот, сделает мое положение еще более ужасным и безвыходным, я согласился с тетушкой, в том смысле, что мне лучше покинуть фойе театра. Несмотря на всю свою заботу обо мне, тетушка почему-то за мной к дверям на улицу не последовала, а осталась в театре. «Здесь в театре присутствует маленький двойник Господина Радио. И мы все, хориновские революционеры в настроениях, в такой ответственный момент решительного хориновского вечера не должны покидать центр действия. Сейчас произойдет последняя, отчаянная попытка не дать погибнуть хориновской революции в настроениях, которая умирает под ударами контрреволюции. Двойник Господина Радио повторит один эпизод из юности Господина Радио, тот, что случился в семидесятые годы в этом же театре на прошлой премьере постановки «Маскарада» Лермонтова с великим актером Лассалем в главной роли (нынешняя постановка – это лишь попытка восстановить прежнюю, которая давно не идет, ее копия). Господин Радио будет комментировать этот эпизод и полемизировать со своим маленьким двойником, а мы, самодеятельные артисты «Хорина», станем ему, по мере сил, помогать», – сказала она мне, и я пошел из театра прочь… Перед тем как окончательно уйти, я зашел в туалет, чтобы немного умыть лицо. Через несколько мгновений там появился Совиньи, который сразу сбил меня с ног, а потом обыскал меня, списал с моих документов название моего училища и сказал, что если я попытаюсь как-то пожаловаться на него, он обязательно разыщет меня и сведет со мной счеты сам или через дружков из преступного мира. Потом, окровавленного, он выпихнул меня за дверь туалета, а сам остался внутри. Возле туалета я встретил Лефортовскую Царевну, которая тут же подскочила ко мне и рассказала, что буквально за пару минут до этого Совиньи так сжал ей руку, что чуть не сломал ее, потом завел ее в одном из укромных мест театрального фойе за колонну, и там, где их никто не видел, силой взял у нее сумочку, вытащил оттуда паспорт, переписал из него ее домашний адрес и сказал, что если она не сопроводит его за кулисы к Лассалю, то он найдет и убьет ее ребенка.
   – Я так и думал: он угрожал ей! – вновь громко воскликнул Томмазо Кампанелла. – Ну что ж, я должен пройти этот путь до конца, у меня просто нет другого выхода! Я иду в театр! Дайте мне свой билет…
   Курсант-хориновец тут же полез в карман форменного кителя и несколько мгновений, судорожно в нем покопавшись, вытащил два измятых театральных билета. Протянул их Томмазо Кампанелла:
   – Пожалуйста… Но только они уже с оторванным контролем…
   Разбитое лицо курсанта-хориновца к этому моменту опухло еще сильней. Вид у него был крайне неприличный и жалкий.
   – Ничего, я думаю, что Совиньи, когда проходил в театр, не особенно задумывался над проблемой билета. И никто ему слова не сказал!.. – со злостью и раздражением проговорил Томмазо Кампанелла.
   – Но вы же не Совиньи! – урезонил его курсант-хориновец.
   – Но и не курсант военного училища! – в ответ обидел его Томмазо Кампанелла. – Буду использовать в своей революции в хориновских настроениях методы Совиньи. Я обязательно должен попасть в театр на премьеру!..
   С этими словами хориновский герой открыл дверь туалетной комнаты и поспешил к выходу и через мгновение уже вдыхал морозный воздух. Следом за ним вышел из кафе и курсант-хориновец. Охранник, которого не было видно, когда они входили в кафе, теперь внимательно посмотрел на них, но ничего не сказал.
   Оказавшись на улице, Томмазо Кампанелла вновь поспешил в театр.
   Когда хориновский герой подходил к дому, что стоял вплотную к зданию театра, он издали заприметил знакомую фигуру – нищий Рохля стоял, прислонившись спиной к стене дома, и, протянув вперед руку с зажатой в ней рваной шапкой, что-то громко выкрикивал.
   Томмазо Кампанелла расслышал только:
   – Уважаемые спешащие на премьеру в театр зрители, дорогие нарядные прохожие, не торопитесь развлекаться, не спешите в театры, кафе, рестораны и на концерт! Обратите сперва внимание на меня, несчастного нищего Рохлю!.. Сегодня исполнилось ровно три года и двадцать шесть дней, как я освободился из мест лишения свободы!.. – дальше слова Рохли заглушил шум свернувшего в подворотню и проехавшего мимо хориновского героя маленького грузовичка, судя по всему, доставлявшего в ресторан продукты. Когда маленький грузовичок проехал, Томмазо Кампанелла разобрал:
   – …Сомневающимся могу предъявить подлинные документы!..
   Томмазо Кампанелла уже подошел к нищему достаточно близко, так что Рохля теперь тоже заметил его.
   – О, вот он, проклятый возмутитель спокойствия в городе Москве, явился собственной персоной!.. Вот он, истинный первоисточник всех бед! Вот он, Томмазо Кампанелла, бесноватый обладатель тюремного паспорта, дьявольского наваждения!.. Ненавистный всем революционер лефортовских настроений! – воскликнул при виде Томмазо Кампанелла нищий Рохля.
   – Ну что, драться-то будем? – спокойно и насторожено спросил Томмазо Кампанелла, остановившись напротив нищего, впрочем, держась от того, на всякий случай, подальше.
   – Как же, подерешься с тобой!.. – зло проговорил Рохля. – Ты-то сильнее меня… Иди-иди туда, в театр, сейчас там хориновские черти станут срывать спектакль, как раз после этого вызовут милицию, и ты тоже попадешься!.. Туда тебе и дорога!.. Здесь уже один раз милиционер проходил, гонял меня, я в переулке прятался… Иди-иди, сейчас там ваши устроят потеху, сорвут великому актеру Лассалю премьеру. И Совиньи уже там!.. И Лефортовская Царевна твоя – тоже… Вот и я вместе со всеми решил к театру поближе, туда, где блеск, где толпа нарядная, где подадут больше, не то, что у нас в Лефортово! – ответил Рохля. – Хочу у театра теперь милостыню просить, там, где блеск, где люди нарядные, где огни сверкают, где действие и настроение кипит!..
   – Рохля, прости меня за гостиницу! – проговорил Томмазо Кампанелла. – Сам не знаю, что на меня тогда нашло. Уж больно мне хотелось узнать поскорей историю тюремного паспорта!.. А ты все тянул, да издевался. Вот я и не выдержал!..
   – Не прощу я тебя, Томмазо Кампанелла, и не надейся!.. – ответил нищий хориновскому герою. – С того самого момента, как ты на меня руку поднял, ты для меня стал самый что ни на есть заклятый враг!.. Иди-иди в театр, срывай спектакль!.. Ты же у нас выдающийся революционер в лефортовских и хориновских настроениях… Но знай, что не только хориновские революционеры кое-что на сегодняшней премьере затевают, сейчас там, в театре, один человек поведет себя очень необычно. Сейчас он там такую хитрую хитрость применит, что никто ничего и сообразить не успеет, как кое-что произойдет. И хитрость эта невероятная будет на таком дьявольском знании людей основана, что и вообразить себе такое дьявольское знание людей ни в каком, даже самом буйном воображении невозможно!.. Сейчас там этот человек устроит, сейчас он там им всем покажет! Это будет необыкновенная история!.. Это будет нечто такое невероятное, что тебе подобное и во сне привидеться не могло!..
   – Что ты несешь, Рохля, какой такой человек? Какая такая дьявольская хитрость?.. – поразился Томмазо Кампанелла.
   – Такая хитрость, с театром связанная!.. С театром, где блеск и мишура, где люстры, блестящие хрусталем, где великолепные актеры и нарядные и восторженные зрители, – связана с этим со всем одна необыкновенная и очень злая хитрость! Такая хитрость может прийти лишь в голову тому, кто слишком хорошо знает человеческую натуру, все ее самые потайные, самые гнусные стороны…
   – Эх, Рохля, до чего ты путано и долго всегда говоришь!.. Ведь вышла уже один раз между нами ссора из-за этой твоей манеры говорить путано и долго!.. Вот и сейчас: ведь спешу я ужасно, а ты – что-то такое очень важное знаешь, а никакого толка от тебя никак не добьешься… – посетовал Томмазо Кампанелла.
   – Иди в театр, иди скорей!.. С тюремным паспортом ты стал еще бесноватей, чем был до этого, а будешь драться – смотри!.. Укушу тебя! У меня слюна заразная!.. – пригрозил Рохля.
   – Эх, Рохля-Рохля!.. – сказал с горечью Томмазо Кампанелла и, махнув рукой, еще более торопливым шагом, чем до этого, поспешил в театр. Слова нищего только сильнее убедили его в том, что ему необходимо оказаться на премьере как можно скорее.
   Меньше чем через полминуты он уже был у главного входа в один из самых модных столичных театров, а еще секунд через пяток с нетерпением взирал на то, как билетерша проверяет контрамарки у двух господ.
   Тем временем дали первый звонок.
   Томмазо Кампанелла был настолько не в себе, настолько хотелось ему скорее попасть в фойе театра, что он сзади не сразу узнал в этих пришедших в театр людях Жору-Людоеда и Жака.
   Точно почувствовав взгляд Томмазо Кампанелла спиной, Жора-Людоед обернулся.
   – А-а!.. – протянул известный своими побегами из тюрем удачливый вор и следом обратился к своему удалому приятелю:
   – Смотри, Жак, и Томмазо Кампанелла здесь!
   Жак тоже обернулся, бросил на Томмазо Кампанелла равнодушный взгляд и тут же отвернулся, принявшись рассматривать людей, нервно прогуливавшихся по театральному фойе и ожидавших, когда же все-таки начнется задержанный на столь невероятно долгое время премьерный спектакль.
   Жора-Людоед пристально посмотрел Томмазо Кампанелла в глаза. Жак тем временем направился в сторону гардероба, очереди перед которым уже не было. Приблизив свое лицо к лицу Томмазо Кампанелла, Жора-Людоед проговорил:
   – Знаешь, зачем я сюда пришел, Томмазо Кампанелла? Я хочу потерять тюремный паспорт здесь. И остаться в театре навсегда!.. – Жора-Людоед сделал паузу. – Я даже могу отдать тюремный паспорт тебе. Но сначала нужно взять его у Лассаля!