Вход в поземный Чайлдс на 43 улице, мягкий полумрак подземелья, дверь
для джентльменов, толкнуть которую мне мешал комок в горле, первые
понимающие лица, первые отвечающие на твою улыбки, первые полу-угрозы.
А на улице под рекламой газеты Таймс, опершись о стену широкими,
сутулыми спинами, руки в карманах, широко расставленные ноги, висящая на
губе сигарета, надвинутый на лоб белый берет, наблюдающие за прохожими
прищуренные глаза, это матросы.
Здесь я познакомился с Джимом, здесь с Оливером, здесь с Фредом, здесь
с Жене, здесь впервые встретил соломенного блондина Клайда. Отсюда я с моим
другом Токи отправлялся в сказочные ночные похождения к центру или к
периферии города.
И только здесь Нью-Йорк и его нищета были еще терпимы для меня в
последние месяцы моего пребывания. Сразу после высадки многие улицы
Манхеттена и даже Бруклина и Квинса очаровали, но понемногу опротивели все,
кроме Таймс-сквер.
И всякий раз, когда я возвращаюсь в этот город, Таймс-сквер
единственное место, где мне хорошо. Я кручусь по его десятку кварталов
целыми часами взад и вперед. До самой ночи, до тех пор, пока здесь бурлит
жизнь, я не решаюсь идти домой. А в последний раз я выбрал отель на самой
Таймс-сквер.
Это было не просто в память о том, cе que j'ai de meilleur, что это у
меня лучшее.
Таймс-сквер не совсем иллюзия для меня. Он не совсем нереален,
неуловим, потерян в моих надеждах. Излагая это на бумаге, я думаю о толпе, о
других людях как о материале, живущем только нашей любовью. Однако, они
люди.
Многие, может, все хоть раз испытали на Таймс-сквер то, что испытал я.
Они возвращаются сюда и ходят по этим его кварталам подобно мне, радуясь,
что они - часть толпы в этой толпе, люди среди людей, одни глаза, одни уши,
забыв о своем незнатном или очень знатном прошлом, почти опьяненные
человечностью.
Этот грязный мусорный ящик на углу 42 улицы, эти переносные
автомобильные заграждения, которые на ночь сваливают перед Таймс, эта
возвышающаяся как башня реклама фирмы "Принц Альберт Тобакко", дорожная
полиция, светящийся шар на вершине небоскреба Парамаунт, красивая девушка,
сидящая сегодня вечером за кассой в закусочной Лиджетс, все эти вещи
принадлежат толпе. Потому что все любят эти штуки, от самой никчемной до
самой величественной, как вещи в огромном и родном доме, где все - им
хозяева.
От тротуара до зенита колеблются, двигаются, пульсируют разные оттенки
темноты. Куда видит взгляд, все есть свет, движение, голоса, грохот. В
сверкающем мельтешении пространство это обман, далекие, белые ручейки
сбегают до первого этажа, переплетаясь с алыми лентами и фиолетовым
орнаментом в бесконечное, смешанное мелькание другого света и цвета, между
42 и 50 Улицами будет шагов пятьсот, а кажется, ты проходишь их за десять.
Время здесь тоже упразднено. Ночью Таймс-сквер и сама жизнь останавливается
или же бессознательно влетает в водоворот, в экстаз многообразной и в высшей
степени милой вульгарности.
Память о Вашингтоне
Есть любовные привязанности, которые разрушаются сами собой. Страсти,
предназначенные к противоречию друг другу, к быстрой или небыстрой потере
объекта вожделения. И к потере именно таким образом, каким к нему вожделеют.
Мужчины, любящие женщину с таким отрешенным чувством, что живут только
для нее, совсем забывая о себе, они не работают и не делают деньги, то есть
не соответствуют даже тем условиям, без которых нельзя и дальше обладать
своим предметом любви. Они более или менее ясно представляют себе такой
исход. Но наслаждение, которое они получают в настоящем, может быть
испорчено их усилиями и заботами обеспечить его и в будущем. Если бы они
работали ради своей женщины, если бы зарабатывали достаточно, чтобы
предоставлять ей стабильно комфортные условия жизни, они запретили бы себе
любить ее сегодня и больше не любили бы завтра.
Моя любовь к Америке была такой же. Просыпаясь утром, я с чувственной,
всеобъемлющей радостью сознавал себя в Америке. Радость длилась весь день,
ее одной мне хватало в жизни. Я думал, чтобы остаться здесь, мне нужно
"создать себе положение". Но, если бы я всерьез занялся достижением этой
цели, то без сомнения потерял бы повседневное удовольствие от бесцельных
прогулок по улицам и от посещений салонов Манхеттена.
Я искал работу. Но это были неопределенные, случайные, ненастойчивые
поиски, почти притворство перед лицом американцев, чтобы попасть в их
общество; почти самообман, чтобы продолжать бездельничать. Жить праздно и
расточительно. Все знали это, а лучше всех те, у кого я просил работу.
Естественно, меня не принимали всерьез.
И все же моя страсть была серьезней чувства настоящих иммигрантов.
Скажем, это было серьезное заблуждение. Решительные, благоразумные,
расчетливые иммигранты любят Америку как жену: всю жизнь. Неблагодарный,
безумный, щедрый, я любил ее как любовницу: день, месяц, год, пока длится
любовь.
Продлилась два года. Два года у меня были деньги на содержание этой
любовницы. Пришел день, когда у меня не оказалось больше ни цента и мало
надежды на заработки или заем. Я жил в Нью-Йорке и от одного принятия пищи
до другого добывал, почти попрошайничая, центов пятьдесят на еду. Тогда один
американский друг, несколько месяцев назад назначенный на важную должность в
столице, пригласил меня погостить в его доме.
Вашингтон, округ Колумбия. Это был мой последний месяц в Америке. И
самый счастливый. Может, потому что был самым определенным. Я уже
чувствовал, что заблуждение молодости подходит к концу. Хотя и не думал и
никогда не признавался в этом, но чувствовал: скоро я буду посреди океана на
пути домой. И прожитый в Вашингтоне, округ Колумбия, месяц был той ночью
любви, о которой известно, что она - последняя.
Еще и еще одно объятие, скоро объятий не будет. Еще и еще одна ласка,
долгая, мучительная, непрекращающаяся ласка в предчувствии близкого конца
слова о времени теряются одно в другом, минуты, часы рассыпаются и
очаровывают. Блаженство без границ и без условий и неожиданный крах, полет в
пропасть. Возвращаемся во время. В разбитое в куски время, мучительное,
поддающееся измерению время. Начинаем помнить и чувствовать удаленность.
Мысль скоро меня не будет в Америке пьянила меня. А Вашингтон останется
для меня странным, спокойным островом, куда я причалил и отчалил, сам не
желая того; где я прожил блаженный месяц вне времени.
Но, поскольку Вашингтон был не таким как другие, знакомые мне города
Соединенных Штатов, такие как Филадельфия, Балтимора, Кливленд,
Индианаполис, мне удалось спокойно рассортировать мои впечатления и сделать
оценку его сути.
Но нет, любопытное совпадение не дает мне сделать это. Вашингтон
отличается от всех других городов Америки. Сам по себе Вашингтон это
странный, спокойный город вне времени, он должен у всех оставить такое же
впечатление, по меньшей мере, частично, какое оставил у меня.
Я думаю, Вашингтон - единственный крупный город в мире, родившийся и
выросший не постепенно и бессознательно, а быстро, в уже определенной форме
и по решению нескольких правителей. Место его расположения было выбрано на
географической карте. Все улицы изначально спроектированы градостроителями,
их развитие и умножение предусмотрено до бесконечности.
Четыре сектора N W, S W, S E, N E. (Северо-Запад, Юго-Запад,
Юго-Восток, Северо-Восток). И центр - Капитолий. Ровные авеню радиально
ведут от Капитолия, правильной формы улицы пересекают авеню. Раз и навсегда
запрещены небоскребы. Доминирующий стиль построек, даже совсем недавних -
колониальная неоклассика, colonial style, имеющий своим прототипом Белый
Дом.
В парках и на лужайках, окружающих Белый Дом и соединяющих его с
высоким, чистых форм обелиском Вашингтону и с Мемориалом Линкольна, я гулял
после завтрака каждое утро того счастливого месяца.
Светлые фонтаны, озерца, ограждения; цветущие клумбы, белоснежный
мрамор, вечнозеленые аллеи, все бездумно плывет в геометрическом, безлюдном
Элизии. Но и здесь я не мог бы сказать, что это было ощущение моего
состояния души. Парки были геометрическими, они были безлюдными. Город
бюрократов и дипломатов, которых обслуживает, по крайней мере, равное им
количество негров (на каждого белого - один чернокожий слуга), Вашингтон
наполовину состоит из вилл и частных садов, наполовину - из негритянских
кварталов. Публичные парки или почти, или совсем безлюдны.
Однажды воле полудня я вышел из города, пересек реку Потомак, и зашагал
наугад, пока не дошел до аэропорта. Выкрашенные в разные яркие цвета
самолеты подлетали на низкой высоте, снижались, приземлялись, меняли
пассажиров и снова взмывали в воздух. Они все казались игрушечными. Ласковый
воздух. Ясное небо. Они казались игрушкой шалуна в сказочной стране.
Если бы у меня был доллар (стоимость одного полета), я бы полетел. Но
удовольствовался любованием: подошел к прилетающим и отлетающим самолетам,
покрутился среди пилотов и механиков, смешался с пассажирами, элегантными
молодыми людьми. Задержался на террасе с лозовыми креслами, зашел в бар.
Хотя денег было мало, на стакан прохладительного напитка мне хватило, я был
доволен.
Глядя на необъятный, ясный простор небес и лугов, на тех высоких,
светловолосых, смеющихся мужчин и женщин Америки; слушая их странные взрывы
смеха и оживления, я не ощущал себя живым человеком среди них. Я был, можно
сказать, человек-невидимка, мне казалось, я уже не человек, а отделенная от
телес, чувствующая субстанция, лишенная воли и разума, случайно свалившаяся
в это место, к этим людям. Иногда я встречал их взгляд, безразличный взгляд,
учитывающий мое присутствие и ничего больше. Но его было достаточно, чтобы
ввести меня в уныние, чтобы напомнить мне, что, к сожалению, я тоже человек,
как и они, я тоже должен жить, а значит, иметь деньги, тратить их, общаться
с девушками и т.д., а не только слышать и видеть. Взволнованный неожиданной
болью и ощущая всю горечь последних дней, я хотел сразу вернуться в город,
назад в мою комнату, к письменному столу, к книге. Я уже уходил, когда
взгляд одного из тех людей, тот самый взгляд, который секунду назад осенил
меня и вызвал боль, очаровал и погубил меня. Взгляд американских глаз. Я
снова почувствовал непохожесть моей натуры, удаленность от них моей судьбы,
неопределенность моего присутствия в том месте. Я снова отдавался той
неопределенности, пренебрегая будущим.
В другой раз, прогуливаясь (к долгим, бесцельным прогулкам сводилось
мое времяпровождение в послеполуденное время) по городу, я оказался в
негритянском квартале. То же опьянение. У меня в кармане была четверть
доллара, остаток от доллара, пожалованного мне в долг другом. Я вошел в
лавочку, купил пачку Олд Гоулд, 10 центов, и Айвори Соуп, 15 центов. Я вышел
с пустыми карманами, но сигареты и мыло в моих руках казались мне, не знаю,
почему, сокровищем.
Это и было сокровище. Ничто лучше заурядной, стоящей гроши вещи:
коробки спичек, газеты, пачки сигарет, не заключает в себе воспоминания о
покинутой нами стране. Наверное, это происходит потому, что мы не придавали
ей никакого значения, когда были там. В любой момент мы без труда могли
купить ее.
Лучший souvenir от поездки это трамвайный билет, одевая старый костюм,
мы находим его в жилетном кармашке, куда сунули много месяцев назад в
далеком городе и сразу забыли о его существовании.
Неожиданная находка волнует сердце, этот обрывок бумаги - лаконичная и
мучительная метафора.
Так и тогда: Олд Гоулд, Айвори Соуп, тогда я еще был в Америке. Но тот,
кто чувствует, что должен уезжать, он уже погружается в воспоминания.
Смотрит вокруг, будто то, что видит, привиделось ему. И сжимающую сердце
реальность он любит, будто она не делает ему больно, любит в святой
простоте, которой отказано в обладании, единственном из желаний.
Перевод начат 08.04.05
Федоровым Г.Н. по изданию:
"La confessione" Mario Soldati
1991 ADELPHI EDIZIONI S.P.A. MILANO
первое издание 1955
Марио Сольдати
По лестнице он взлетел бегом. Сердце выскакивало из груди. Он
остановился и прислонился к стене. Несколько минут назад кончились уроки,
стеклянные двери классных помещений стояли распахнутыми и распространяли в
пустынном коридоре грустный запах пыли и спертого воздуха. В конце коридора
черно-белые шахматные клетки в потоке света, влетавшего в большое окно со
стороны двора, превращались в желтые и серые квадраты на ромбовидном
освещенном солнцем участке пола. Четырехчасовым солнцем после окончания
школьных занятий. Сквозь пустоту помещения издалека приглушенно долетал
оживленный гам обретших свободу мальчишек, счастливый, далекий крик то
накатывал волнами, то затихал, то приближался, то удалялся.
для джентльменов, толкнуть которую мне мешал комок в горле, первые
понимающие лица, первые отвечающие на твою улыбки, первые полу-угрозы.
А на улице под рекламой газеты Таймс, опершись о стену широкими,
сутулыми спинами, руки в карманах, широко расставленные ноги, висящая на
губе сигарета, надвинутый на лоб белый берет, наблюдающие за прохожими
прищуренные глаза, это матросы.
Здесь я познакомился с Джимом, здесь с Оливером, здесь с Фредом, здесь
с Жене, здесь впервые встретил соломенного блондина Клайда. Отсюда я с моим
другом Токи отправлялся в сказочные ночные похождения к центру или к
периферии города.
И только здесь Нью-Йорк и его нищета были еще терпимы для меня в
последние месяцы моего пребывания. Сразу после высадки многие улицы
Манхеттена и даже Бруклина и Квинса очаровали, но понемногу опротивели все,
кроме Таймс-сквер.
И всякий раз, когда я возвращаюсь в этот город, Таймс-сквер
единственное место, где мне хорошо. Я кручусь по его десятку кварталов
целыми часами взад и вперед. До самой ночи, до тех пор, пока здесь бурлит
жизнь, я не решаюсь идти домой. А в последний раз я выбрал отель на самой
Таймс-сквер.
Это было не просто в память о том, cе que j'ai de meilleur, что это у
меня лучшее.
Таймс-сквер не совсем иллюзия для меня. Он не совсем нереален,
неуловим, потерян в моих надеждах. Излагая это на бумаге, я думаю о толпе, о
других людях как о материале, живущем только нашей любовью. Однако, они
люди.
Многие, может, все хоть раз испытали на Таймс-сквер то, что испытал я.
Они возвращаются сюда и ходят по этим его кварталам подобно мне, радуясь,
что они - часть толпы в этой толпе, люди среди людей, одни глаза, одни уши,
забыв о своем незнатном или очень знатном прошлом, почти опьяненные
человечностью.
Этот грязный мусорный ящик на углу 42 улицы, эти переносные
автомобильные заграждения, которые на ночь сваливают перед Таймс, эта
возвышающаяся как башня реклама фирмы "Принц Альберт Тобакко", дорожная
полиция, светящийся шар на вершине небоскреба Парамаунт, красивая девушка,
сидящая сегодня вечером за кассой в закусочной Лиджетс, все эти вещи
принадлежат толпе. Потому что все любят эти штуки, от самой никчемной до
самой величественной, как вещи в огромном и родном доме, где все - им
хозяева.
От тротуара до зенита колеблются, двигаются, пульсируют разные оттенки
темноты. Куда видит взгляд, все есть свет, движение, голоса, грохот. В
сверкающем мельтешении пространство это обман, далекие, белые ручейки
сбегают до первого этажа, переплетаясь с алыми лентами и фиолетовым
орнаментом в бесконечное, смешанное мелькание другого света и цвета, между
42 и 50 Улицами будет шагов пятьсот, а кажется, ты проходишь их за десять.
Время здесь тоже упразднено. Ночью Таймс-сквер и сама жизнь останавливается
или же бессознательно влетает в водоворот, в экстаз многообразной и в высшей
степени милой вульгарности.
Память о Вашингтоне
Есть любовные привязанности, которые разрушаются сами собой. Страсти,
предназначенные к противоречию друг другу, к быстрой или небыстрой потере
объекта вожделения. И к потере именно таким образом, каким к нему вожделеют.
Мужчины, любящие женщину с таким отрешенным чувством, что живут только
для нее, совсем забывая о себе, они не работают и не делают деньги, то есть
не соответствуют даже тем условиям, без которых нельзя и дальше обладать
своим предметом любви. Они более или менее ясно представляют себе такой
исход. Но наслаждение, которое они получают в настоящем, может быть
испорчено их усилиями и заботами обеспечить его и в будущем. Если бы они
работали ради своей женщины, если бы зарабатывали достаточно, чтобы
предоставлять ей стабильно комфортные условия жизни, они запретили бы себе
любить ее сегодня и больше не любили бы завтра.
Моя любовь к Америке была такой же. Просыпаясь утром, я с чувственной,
всеобъемлющей радостью сознавал себя в Америке. Радость длилась весь день,
ее одной мне хватало в жизни. Я думал, чтобы остаться здесь, мне нужно
"создать себе положение". Но, если бы я всерьез занялся достижением этой
цели, то без сомнения потерял бы повседневное удовольствие от бесцельных
прогулок по улицам и от посещений салонов Манхеттена.
Я искал работу. Но это были неопределенные, случайные, ненастойчивые
поиски, почти притворство перед лицом американцев, чтобы попасть в их
общество; почти самообман, чтобы продолжать бездельничать. Жить праздно и
расточительно. Все знали это, а лучше всех те, у кого я просил работу.
Естественно, меня не принимали всерьез.
И все же моя страсть была серьезней чувства настоящих иммигрантов.
Скажем, это было серьезное заблуждение. Решительные, благоразумные,
расчетливые иммигранты любят Америку как жену: всю жизнь. Неблагодарный,
безумный, щедрый, я любил ее как любовницу: день, месяц, год, пока длится
любовь.
Продлилась два года. Два года у меня были деньги на содержание этой
любовницы. Пришел день, когда у меня не оказалось больше ни цента и мало
надежды на заработки или заем. Я жил в Нью-Йорке и от одного принятия пищи
до другого добывал, почти попрошайничая, центов пятьдесят на еду. Тогда один
американский друг, несколько месяцев назад назначенный на важную должность в
столице, пригласил меня погостить в его доме.
Вашингтон, округ Колумбия. Это был мой последний месяц в Америке. И
самый счастливый. Может, потому что был самым определенным. Я уже
чувствовал, что заблуждение молодости подходит к концу. Хотя и не думал и
никогда не признавался в этом, но чувствовал: скоро я буду посреди океана на
пути домой. И прожитый в Вашингтоне, округ Колумбия, месяц был той ночью
любви, о которой известно, что она - последняя.
Еще и еще одно объятие, скоро объятий не будет. Еще и еще одна ласка,
долгая, мучительная, непрекращающаяся ласка в предчувствии близкого конца
слова о времени теряются одно в другом, минуты, часы рассыпаются и
очаровывают. Блаженство без границ и без условий и неожиданный крах, полет в
пропасть. Возвращаемся во время. В разбитое в куски время, мучительное,
поддающееся измерению время. Начинаем помнить и чувствовать удаленность.
Мысль скоро меня не будет в Америке пьянила меня. А Вашингтон останется
для меня странным, спокойным островом, куда я причалил и отчалил, сам не
желая того; где я прожил блаженный месяц вне времени.
Но, поскольку Вашингтон был не таким как другие, знакомые мне города
Соединенных Штатов, такие как Филадельфия, Балтимора, Кливленд,
Индианаполис, мне удалось спокойно рассортировать мои впечатления и сделать
оценку его сути.
Но нет, любопытное совпадение не дает мне сделать это. Вашингтон
отличается от всех других городов Америки. Сам по себе Вашингтон это
странный, спокойный город вне времени, он должен у всех оставить такое же
впечатление, по меньшей мере, частично, какое оставил у меня.
Я думаю, Вашингтон - единственный крупный город в мире, родившийся и
выросший не постепенно и бессознательно, а быстро, в уже определенной форме
и по решению нескольких правителей. Место его расположения было выбрано на
географической карте. Все улицы изначально спроектированы градостроителями,
их развитие и умножение предусмотрено до бесконечности.
Четыре сектора N W, S W, S E, N E. (Северо-Запад, Юго-Запад,
Юго-Восток, Северо-Восток). И центр - Капитолий. Ровные авеню радиально
ведут от Капитолия, правильной формы улицы пересекают авеню. Раз и навсегда
запрещены небоскребы. Доминирующий стиль построек, даже совсем недавних -
колониальная неоклассика, colonial style, имеющий своим прототипом Белый
Дом.
В парках и на лужайках, окружающих Белый Дом и соединяющих его с
высоким, чистых форм обелиском Вашингтону и с Мемориалом Линкольна, я гулял
после завтрака каждое утро того счастливого месяца.
Светлые фонтаны, озерца, ограждения; цветущие клумбы, белоснежный
мрамор, вечнозеленые аллеи, все бездумно плывет в геометрическом, безлюдном
Элизии. Но и здесь я не мог бы сказать, что это было ощущение моего
состояния души. Парки были геометрическими, они были безлюдными. Город
бюрократов и дипломатов, которых обслуживает, по крайней мере, равное им
количество негров (на каждого белого - один чернокожий слуга), Вашингтон
наполовину состоит из вилл и частных садов, наполовину - из негритянских
кварталов. Публичные парки или почти, или совсем безлюдны.
Однажды воле полудня я вышел из города, пересек реку Потомак, и зашагал
наугад, пока не дошел до аэропорта. Выкрашенные в разные яркие цвета
самолеты подлетали на низкой высоте, снижались, приземлялись, меняли
пассажиров и снова взмывали в воздух. Они все казались игрушечными. Ласковый
воздух. Ясное небо. Они казались игрушкой шалуна в сказочной стране.
Если бы у меня был доллар (стоимость одного полета), я бы полетел. Но
удовольствовался любованием: подошел к прилетающим и отлетающим самолетам,
покрутился среди пилотов и механиков, смешался с пассажирами, элегантными
молодыми людьми. Задержался на террасе с лозовыми креслами, зашел в бар.
Хотя денег было мало, на стакан прохладительного напитка мне хватило, я был
доволен.
Глядя на необъятный, ясный простор небес и лугов, на тех высоких,
светловолосых, смеющихся мужчин и женщин Америки; слушая их странные взрывы
смеха и оживления, я не ощущал себя живым человеком среди них. Я был, можно
сказать, человек-невидимка, мне казалось, я уже не человек, а отделенная от
телес, чувствующая субстанция, лишенная воли и разума, случайно свалившаяся
в это место, к этим людям. Иногда я встречал их взгляд, безразличный взгляд,
учитывающий мое присутствие и ничего больше. Но его было достаточно, чтобы
ввести меня в уныние, чтобы напомнить мне, что, к сожалению, я тоже человек,
как и они, я тоже должен жить, а значит, иметь деньги, тратить их, общаться
с девушками и т.д., а не только слышать и видеть. Взволнованный неожиданной
болью и ощущая всю горечь последних дней, я хотел сразу вернуться в город,
назад в мою комнату, к письменному столу, к книге. Я уже уходил, когда
взгляд одного из тех людей, тот самый взгляд, который секунду назад осенил
меня и вызвал боль, очаровал и погубил меня. Взгляд американских глаз. Я
снова почувствовал непохожесть моей натуры, удаленность от них моей судьбы,
неопределенность моего присутствия в том месте. Я снова отдавался той
неопределенности, пренебрегая будущим.
В другой раз, прогуливаясь (к долгим, бесцельным прогулкам сводилось
мое времяпровождение в послеполуденное время) по городу, я оказался в
негритянском квартале. То же опьянение. У меня в кармане была четверть
доллара, остаток от доллара, пожалованного мне в долг другом. Я вошел в
лавочку, купил пачку Олд Гоулд, 10 центов, и Айвори Соуп, 15 центов. Я вышел
с пустыми карманами, но сигареты и мыло в моих руках казались мне, не знаю,
почему, сокровищем.
Это и было сокровище. Ничто лучше заурядной, стоящей гроши вещи:
коробки спичек, газеты, пачки сигарет, не заключает в себе воспоминания о
покинутой нами стране. Наверное, это происходит потому, что мы не придавали
ей никакого значения, когда были там. В любой момент мы без труда могли
купить ее.
Лучший souvenir от поездки это трамвайный билет, одевая старый костюм,
мы находим его в жилетном кармашке, куда сунули много месяцев назад в
далеком городе и сразу забыли о его существовании.
Неожиданная находка волнует сердце, этот обрывок бумаги - лаконичная и
мучительная метафора.
Так и тогда: Олд Гоулд, Айвори Соуп, тогда я еще был в Америке. Но тот,
кто чувствует, что должен уезжать, он уже погружается в воспоминания.
Смотрит вокруг, будто то, что видит, привиделось ему. И сжимающую сердце
реальность он любит, будто она не делает ему больно, любит в святой
простоте, которой отказано в обладании, единственном из желаний.
Перевод начат 08.04.05
Федоровым Г.Н. по изданию:
"La confessione" Mario Soldati
1991 ADELPHI EDIZIONI S.P.A. MILANO
первое издание 1955
Марио Сольдати
По лестнице он взлетел бегом. Сердце выскакивало из груди. Он
остановился и прислонился к стене. Несколько минут назад кончились уроки,
стеклянные двери классных помещений стояли распахнутыми и распространяли в
пустынном коридоре грустный запах пыли и спертого воздуха. В конце коридора
черно-белые шахматные клетки в потоке света, влетавшего в большое окно со
стороны двора, превращались в желтые и серые квадраты на ромбовидном
освещенном солнцем участке пола. Четырехчасовым солнцем после окончания
школьных занятий. Сквозь пустоту помещения издалека приглушенно долетал
оживленный гам обретших свободу мальчишек, счастливый, далекий крик то
накатывал волнами, то затихал, то приближался, то удалялся.