опускал рычаг подачи воды, не включив заранее ток. Далее, после
минуты-другой мойки я извлекал клеть, чтобы загрузить другую партию грязной
посуды, надо было обязательно сначала выключить воду, а потом и ток. Почему
смена порядка операций очень опасна, я совершенно не имел представления.
Но здесь тоже была спешка. Пока машина крутилась, нельзя было терять
времени: я должен был вытирать тарелки и составлять их в стопку на полке
возле выхода в зал. Все ради той же экономии хозяин держал только три дюжины
комплектов посуды, которые в течение двух часов служили за завтраком одной,
а то и полутора сотням посетителей.
Чтобы все успеть, нужно был проворить. И однажды утром я по
рассеянности выключил ток, не перекрыв воду. Но сразу заметил ошибку. Я
подумал, что сейчас раздастся взрыв и все взлетит на воздух, а тем временем
поторопился перекрыть воду. Ничего не случилось. Я спокойно продолжил
работу, убежденный, что все эти дела с водой и с током были выдумкой чистой
воды. Но не прошло и десяти минут, как опять негритянка издала вопль
тревоги. Согнувшись перед машиной, она вперила вытаращенные глаза уж и не
знаю, в какую точку. Потом вскочила, схватила себя за голову и закричала:
- Lord! It's licking! (Боже! Она протекает!).
И снова согнулась и стала смотреть. Вмиг хозяин, хозяйка и официанта
оказались на кухне. Все нагнулись, посмотрели под машину, зло повторили:
"It's licking! It's licking!" и с неожиданной прытью похватали тазики,
кастрюли, цинковые мойки, тряпки, щетки, ерши, куски мыла и пачки
кристаллической соды.
Одну самую постоянную и самую дружественную клиентку, старую деву
отталкивающей наружности, очкастую и с растительностью на лице, попросили
сесть за кассу. Меня послали за стойку подавать кофе, молоко, чай и
апельсиновый сок. А хозяин, хозяйка и официантка стали мыть посуду,
передавая тарелки из рук в руки и погружая их по очереди в каждую из
приготовленных лоханей.
Прежде чем уйти в зал, я тоже заглянул под машину: лужа под ней заметно
увеличивалась. Меня послали за лудильщиком. Машина была такая старая и
добитая до ручки, что хозяин поломке не удивился и меня не заподозрил.
Негритянка же почуяла неладное. С того дня она стала наблюдать за мной
слишком внимательными и широко распахнутыми глазами, в которых явно читалась
уверенность в моей вине. Но то ли она не осмелилась, то ли не хотела
говорить об этом.
А я смело переносил тяготы работы мойщика посуды, пока телеграмма из
Денвера, Колорадо, не пригласила меня в эту далекую столицу провести три
конференции по истории искусств. Дорога (два дня и три ночи) была оплачена.
Гостиница в Денвере оплачена. Все оплачено. И вдобавок пятьсот долларов в
качестве простой признательности за работу. Вот тогда единственный раз
Америка была для меня настоящей Америкой.
Первая ночь
Был вечер, пятница. Я обедал в ресторане первого отеля города "Дрейк".
В Чикаго я был впервые. Приехал из Денвера с пятьюстами долларами и
поселился в "Дрейке". Проехал по Мичиган-авеню, посетил Музей
изобразительных искусств, побрился у одного из сотни брадобреев огромной
парикмахерской на Монро-стрит. И вот, уже прихлебывая изысканный суп из
помидоров с взбитыми сливками, я вспомнил, что один день уже прошел, и из
500 у меня остались еще 490 долларов!
Конечно, только один обед, который я ел, стоил четыре, может пять
долларов. А выбранная мной комната в отеле - двадцать. Но переночевать в
отеле и поесть в ресторане, когда за это не нужно сразу расплачиваться
наличными, всегда казалось мне бесплатным. В конце одной, двух недель тебе
выставляют счет. Хорошо. Но оплатить счет - это одно, а выложить наличные,
чтобы что-то купить - другое. Для меня оплатить счет - это совершить
таинственное, фатальное, регулярное жертвоприношение; время от времени
переводить большую часть моих денег неизвестным организованным силам;
покупать самое большее бумажку, квитанцию, гарантию, что на несколько дней
меня оставят в покое.
В самом деле, какая связь между кассиром и поваром? Между ванной из
голубой майолики и решеткой, за которую отправляются отдохнуть милые доллары
с красивым зеленым крапом? А если за миг до возвращения в гостиницу и
получения почты, состоящей из конверта со счетом, я погибну под колесами
автомобиля? Если сбегу за границу соседнего штата? В гостинице ты ешь, спишь
и принимаешь ванну совершенно бесплатно. Но в определенный момент появляется
господин в сюртуке, полосатых брюках и золотых очках и в изысканной форме и
под предлогом возмещения долга угрожает и отнимает сказочные суммы денег.
На самом деле платят, только когда платят вперед. Или когда человек -
пленник кредитора, как бывает в такси.
Вновь подошли три обслуживающих мой столик негроида. Они заменили
огромный, едва тронутый бифштекс на блюдо, заказанное только ради
удовольствия полюбоваться им, а не есть, на омара. И по очереди стали
подносить тарелочки с соусами, фаршированными оливками, огурчиками,
маринадами, картофелем с петрушкой, тертой редькой, плюс стакан лукового
сока и шербет из клубники, чьи сладость и свежесть, говорят, во время обеда
служат волшебной переменой между мясом и рыбой.
Опустив глаза, я смотрел на стол и видел только шесть темных рук,
похожие на шесть конечностей полипа, они нервно порхали от тарелочки к
тарелочке, располагая рядом с каждой специальные приборы, устанавливали
замысловатую крышку, приводили все в порядок и готовили к употреблению.
Наконец, исчезли. И все замерло передо мной. Красный панцирь, белая мякоть и
черные, мертвые глаза.
Легкий шорох и шепот летал в теплом воздухе зала. Воздух
кондиционированный, как говорят американцы, то есть подготовленный,
обработанный. Шаги официантов по фетру. Сдержанный разговор между
элегантными парами за столиками. Едва слышный звон бокалов. Приборы только
слегка касаются фарфора тарелок. Где-то далеко в глубине здания играл джаз.
Как закутанный в вату саксофон, еле слышный аккордеон. Вот прозвучало эхо,
но и его хватило, чтобы заглушить шум и звуки удаленного города. Раздался
шорох, но и он наполнил молчаливую атмосферу ресторанного зала и распался в
духовной сонливости.
Я беспорядочно попробовал все из всех тарелочек. Соусы и оливки и
шербет и луковый сок образовали во рту безвкусное сочетание. И ни глотка
вина!
Я встал. Бросил салфетку на беспорядочное нагромождение остатков, в
центре которых торчал нетронутый омар. И ушел. Пересек один за другим залы и
пошел на звуки джаза.
Спустился по лестнице и заглянул в длинный, почти не освещенный
коридор, в конце которого заметил танцевальный зал. По хрупкому, фиолетовому
полу скользили черные ноги одетых в смокинг в паре с другими, розовыми
ногами затянутых в серебро фигур. Я спустился по ступеням. Джаз пульсировал
очень близко. Я пошел вперед по коридорной темноте. С одной и другой стороны
на одинаковых расстояниях были ниши, освещенные таким слабым светом, что он
казался флуоресцирующим.
В одной из ниш стояла официантка в фиолетовой форме, светловолосая,
очень красивая и молодая. Она таинственно улыбалась.
Я подошел поговорить, когда рядом в стене резко распахнулась дверь,
которой я не заметил, из нее выбежали несколько молодых людей в смокингах и
девушек в вечерних платьях с вырезом почти до пупка. Они со смехом побежали
друг за другом по коридору. Один из парней с силой размахивал шейкером для
коктейлей. Высокие, светловолосые девушки показались мне изумительными. Я
так увлеченно разглядывал и раздумывал о них, что не заметил, как исчезла
официантка.
Я зашел в танцевальный зал. Фиолетовый свет проникал из стеклянного
пола как через алебастр, он окрашивал вогнутый потолок и три стены из
четырех.
Четвертая, самая дальняя от входа стена была пустой. Черной. Но ее
забрызгивали или заполняли через почти правильные промежутки времени
странные белые, голубые, красные, зеленые, желтые потоки. Но что они собой
представляли?
Джаз утих до pianissimo. И тогда послышались удары волн о скалы.
Я прошел дальше, пробираясь среди танцующих пар. Четвертая стена
состояла из огромного стекла. Это была веранда над озером, на уровне воды
врезанная между искусственных скал. О которые бились и разбивались волны.
Они ударялись в огромное стекло, поднимались вверх, заливали его пенящимися,
разноцветными потоками. Под рифами были источники света, спрятанные среди
скал. Они меняли свой цвет и по-разному окрашивали волны.
А звук прибоя был настоящий. Как в зимних садах больших
трансатлантических лайнеров буря, роскошь и умение предлагают как верх
изысканности созерцание бешенства элементов природы; кажущаяся хрупкость
работы рук человеческих кокетничает с силами природы, так и здесь было
возможно между клубникой со взбитыми сливками и туром блюза с равнодушной и
гордой белой женщиной услышать тревожный призыв волн. Присесть и мне за
столик на веранде? А потом? Танцевать? Нужно быть представленным. Я никого
не знал.
Выпить! Выпить! Другого средства не было. Но где найти выпивку?
Я вернулся назад. Вышел в темный коридор. И здесь сразу увидел
официантку, снова стоявшую на своем месте в одной из флуоресцирующих ниш.
Спокойно и прямо я направился к ней. Она улыбалась как и раньше. Очень
красивыми губами, плотскими, припухшими, но вырезанными твердой рукой. И
улыбка была неподвижной и странной, похожей на улыбку китайских статуй. И
конечно же, это на мое решительное и настойчивое приближение улыбка вдруг
стала живей и шире. Улыбались и глаза, голубые или серые. Все остальное
оставалось неподвижным.
Постепенно я приблизился так, что почти касался ее всем телом, как
приближаешься к статуе, чтобы рассмотреть какую-то деталь. И как если бы это
была не плотская, а сработанная художником красота, я разглядывал плотно
собранные светлыми волнами волосы, тонкие изгибы и нежную мочку ушной
раковины, гладкие, розовые щеки.
Может показаться странным то, что девушка отвечала на игру. Она
позаботилась о том, чтобы тоже приближаться постепенно ко мне, очень
внимательно высматривавшему на ее лице малейший знак несогласия. Знака не
последовало. Девушка понимала. Тогда я сунул ей в руку доллар и спросил:
- Ты можешь найти выпивку?
- Sure (конечно), - ответила блондинка, - Подождите, пока я закончу
работу.
- То есть?
- Через полчаса. На углу Мичиган и Монро-стрит.
- О.К.
Она оказалась пунктуальной, но я не сразу узнал ее. Подурнела и
постарела от зеленоватого плаща и надвинутой на глаза шляпки. Стала более
робкой от неформенной одежды. Как если бы вместе с формой сняла с себя
детскую легкость и декоративность, и почувствовала обязательную потребность,
волей-неволей, в определенном женском достоинстве. И потом, всегда трудно
возобновить разговор, начатый в совершенно другой атмосфере.
Но хватило стакана виски. Все сомнения рассеялись. Вернулся экстаз. И
даже большее.
Парикмахерская Аль Капоне.
Я предпочел бы пройтись по городу в одиночку. Но мой друг и покровитель
подумал, что окажет любезность, предоставив мне в качестве гида лучшего из
своих людей, Мика.
Мик - хорват лет за сорок, живущий в Чикаго уже больше двадцати лет. В
отличие от того, что случается почти со всеми даже за время короткого
пребывания в Штатах, в его внешности не появилось ничего от американца. Его
лицо, может, из-за своей уродливости, совсем не изменилось. Оно осталось
типично хорватским: приплюснутым, морщинистым и желтоватым. Он оставил
Европу до войны и больше туда не возвращался. Работал в основном с
итальянцами и считался их большим другом. Он даже считал, что выучил
итальянский. Но если ты говорил "ragazzo" (мальчик, итал.), не понимал, он
знал только "guaglione" (пацан, неапол. диалект). Он выучил набор комичных
жаргонных словечек, смесь неаполитанского, пулийского, сицилийского и
американского сленга.
Он служил у моего покровителя в качестве управляющего, чтобы не сказать
надзирателя. Из-за стойки конторы по трудоустройству он каждое утро один
управлялся с сотнями пьяных, вопящих бездельников. Когда поступал запрос на
рабочую силу, он в несколько минут жестко и безапелляционно умел отобрать из
нескольких сотен бродяг сорок или пятьдесят рабочих и затем в отменном
порядке отвезти их в рабочий лагерь, используя надземный и подземный
транспорт. Он дрался, матерился, оскорблял, мигом находил фляжки со
спиртным, вырывал их из карманов и выбрасывал вон.
Мой друг рассчитывал только на людей такого рода, которые стояли во
главе всех отделений его фирмы в городах: Нью-Йорк, Кливленд, Питтсбург,
Толедо, Джексонвилль, штат Флорида. В нью-йоркской конторе в Бауэри
заправляли два ирландца и сицилиец. В Чикаго управлялся один Мик.
Знакомство состоялось в каморке, прокуренной, грязной и вонючей как
солдатская караулка. Мой покровитель или, как его звали подчиненные the old
man, старик, сам проводил меня к Мику. И вверил меня его заботам. Приказал
ему показать мне город. Тем более что вызовов в тот день не ожидалось, и
контору можно было закрывать.
Старик пожал мне руку, назначил время встречи в отеле и ушел.
Решительно и быстро он растолкал мешавших его проходу бродяг, пересек
длинную, мрачную комнату и вышел. Остановился на пороге, загородив своей
крупной фигурой серый, туманный свет в проеме. Зажег тосканскую сигару по
старой привычке, не разрезая пополам. Сделал две-три мощные затяжки. Исчез.
По отношению к старику Мик кроме уважения испытывал абсолютную
преданность. Поэтому со мной он с первого до последнего момента был сама
ласка, забота и услужливость. Резким, носовым голосом он объявил бродягам,
что на тот день они могли продолжать пьянствовать и бездельничать. На
грязную брань, вылетевшую из дальнего угла комнаты, он ответил своей,
завернутой покруче. Потом повернулся ко мне и с нескладной любезностью
разбойника из сказки, говорящего с маленькой принцессой, он извинился передо
мной за использование подобных выражений в моем присутствии, потом добавил,
что, к сожалению, других средств, чтобы держать в подчинении эти отбросы -
нет. Несколькими быстрыми взглядами окинул оборванцев, показал на них рукой,
как бы моделируя невидимую материю над их головами:
They are tough people, you know (Это, знаете, тяжелый народ).
Еще несколько обменов бранью между Миком и тяжелым народом и несколько
любезных пояснений мне. Затем: прошу вас, будьте как дома, вначале вы, и
из-за стойки он повел меня к выходу.
Возле конторы стояла машина Мика, четырехместный Крайслер. Он предложил
мне садиться, потом закурить и мы поехали.
Был почти полдень. Первым делом Мик заявил, что нужно отвести меня
пообедать. В старый квартал, в итальянский ресторан семейства Капоне,
который к тому же находится напротив старой цирюльни Франка Риччо, друга и
компаньона Ала Капоне.
Мы проехали Луп, сократив дорогу через Мичиган-авеню, и, миновав
зеленые поля Норс-Вестерн-Юниверсити, решительно въехали в ту часть
огромного города Чикаго, которая своими грязными, нищими и мрачными
домишками на жалких улицах простирается за гордым, узким и длинным кварталом
озерных набережных, утыканных колоссальными небоскребами, выходящими на
сверкающий асфальт Мичиган-авеню. То же самое происходит и в Манхеттене, где
роскошные, центральные авеню от Седьмой улицы до Лексингтона соседствуют с
убогими Одиннадцатой, Десятой, Девятой и Третьей, Второй и Первой; но между
Пятой и Бродвеем, как раз посреди зоны процветания имеются великолепные
исключения в виде Шестой и Брайант-Парк и вавилонские столпотворения типа
Таймс-Сквер, из-за которых Нью-Йорк - намного более гуманный и европейский
город, чем Чикаго.
Чикаго отчаянно разобщен. Можно почти с уверенностью сказать, что у
него одна улица, только одна блестящая, очень длинная улица - Мичиган-авеню,
в тылах которой скучился грязный, неприглядный, разложившийся город, где
миллионы людей влачат жалкое, скотское существование. И поэтому, возможно,
нет другого города, лучше представляющего Америку.
Мик остановился напротив парикмахерской Франка Риччо. Уже, наверное,
год как заведение закрыто. Еще висит вывеска, на которой белым по черному
написано: Riccio Brothers, Barber Shop, Бартья Риччо, Парикмахерская.
Выкрашенный в красное и белое турникет на углу неподвижен и припал пылью.
Витрины (в Америке заведения не закрывают ставнями) тоже пыльные и пустые.
Подойдя ближе, можно заглянуть внутрь: пустое, обширное пространство,
брошенные зеркала и ряды кресел. Очень грязные зеркала. Присмотревшись,
можно заметить, что у одного камнями или пулями отбит нижний угол. Черный
пролом, вымазанная гудроном стена казались нанесенной раной; отвалившиеся
куски штукатурки еще валялись на полу.
Зачарованный, я разглядывал нутро заведения, прилипнув носом к витрине.
Мик не понимал причины и удовольствия, он в уважительном молчании стоял в
стороне.
А мне казалось, я как стекла носом вплотную коснулся пресловутой
преступности. Никакая документальная хроника, никакая книга, никакой
гангстерский фильм не могли дать мне такого ощущения, как эта пыль, это
пустое помещение, разбитое зеркало.
В заброшенности и обыденности этого места было что-то жестокое и
эпическое. Так, если вы близко столкнетесь с настоящим вором или крупным
дельцом, вас поначалу поразят его вульгарность и подлость, его духовная
убогость. Из книг, газет и сплетен у вас сложилось о нем театральное
представление, вы воображали себе Гения Зла, великого Стратега и Обманщика
миллионов. Но потом (для этого почти всегда хватает нескольких минут
разговора и наблюдений) вы увидите, как из этой убогости и скудоумия берет
начало величие человека, который убивает, крадет и командует; из этого пепла
возрождается птица-феникс какого-нибудь Диллинджера или Ставиского. Их
эпический тон весь заключается как раз в их низости. Их насилие - результат
только их ничтожества, неспособности быть людьми.
Отчаянное величие преступления распознается не по разных хитростям и
псевдо-разумным придумкам, с которыми его готовят и следы которых стараются
оставить, а по маленькой дырочке, проделанной пулей в глотке, по крови,
стекающей по воротничку и одежде вплоть до лужи на полу, крови любого,
которую так легко и так трудно пролить. И великие свершения знаменитого
бизнесмена это не долгие махинации надувательств, не "пешки вперед" в
многоходовой шахматной комбинации; а это, к примеру: кулак, сильнее других
грохнувший по столу на собрании акционеров; телефонный торг, оборванный
инсультом; приказ слугам не пускать на порог господина Х, хотя господин Х -
друг детства и т. д.
Нормальному человеку, не родившемуся гангстером или дельцом, эти
мелкие, подленькие поступки очень трудно совершить. Вот почему Америка так
богата гангстерами и крупными воротилами.
Я все смотрел в опустошенную цирюльню, как бы приросший к ней своим
открытием. Стоящий рядом Мик, неспособный понять мои мысли, не очень
отличался от этих людей. Я вдруг со страхом ощутил себя далеким от моей
родины, покинутым и беззащитным, хуже пришельца давних времен в окружении
краснокожих. Которые убивали, все-таки защищая свою землю, жили в прериях со
своими красочными ритуалами, со своим искусством и музыкой; но не были
варварами этого духовного варварства, этой непобедимой бесчувственности.
Hold up!
Hold up (руки вверх) это вооруженное нападение с целью изъятия денег на
прохожего, на банк или на шофера своего такси.
За исключением крупных, организованных налетов на банки, вооруженный
грабеж учиняют не гангстеры. А безработные и бродяги, которые после
нескольких месяцев голода и нищеты превращаются в итоге в преступников.
Прежде, чем испытывать постоянно, нужно испытать впервые. Или, по
крайней мере, хорошо представлять себе, что это такое - терпеть голод и
холод; в снегопад стучать ногами по грязи на брусчатке; знать, что и эту
ночь проведешь в ночлежке среди вони и толкотни тысяч вшивых людей; сквозь
застилающие глаза слезы и ярость видеть блестящие автомобили, подкатывающие
к освещенным театральным подъездам, видеть выходящих в праздничное,
дружеское тепло господ во фраках и светловолосых, укутанных в petit-gris
(сибирскую белку) красавиц.
Тогда рука тянется к оружию. Человек становится на пустынной улице. В
ожидании одинокого прохожего. Вот он идет. Насвистывает, упитанный, прилично
одетый. Довольный и богатый. Кто знает, сколько милых долларов у него в
кармане. На месяц передыха! Месяц жизни! Сегодня же вечером, сразу, бутылку
виски и женщину.
У меня не получалось негодовать в ответ на месть этих несчастных. Я был
скорее благодарен им за то, что они еще не организовали всеобщую резню. Но,
несмотря на эту симпатию, гоп-стоп оставалось для меня понятием
литературным. Журналистским представлением, из тех, что могут иметь никогда
не бывавшие в Америке люди.
Я колесил по всему Нью-Йорку в любое время дня и ночи. Меня заносило в
так называемые опасные кварталы. Иногда в моих карманах было
триста-четыреста долларов. Со мной никогда ничего не случалось. Я начинал
считать отчеты хроники преувеличенными. Когда однажды ночью в Чикаго, это
было в январе 1932, выйдя из кинотеатра, я сел в трамвай и направился домой.
Было около полуночи. Занятые банками, конторами, магазинами небоскребы.
Очень людные днем, пустынные ночью места.
Я сошел на моей остановке. Оставалось три квартала пешего хода.
Пустынная улица. Естественно, за исключением такси с зелеными огоньками,
шмыгавших в обоих направлениях достаточно часто, но слишком быстро для того,
чтобы взывать к ним о помощи в случае hold up.
Проворно шагая по тротуару, я думал о hold up. Да и как не думать? Но я
уже, пожалуй, привык к тому, что американские злодеи до тех пор не трогали
меня. Я считал их божествами, появления которых я недостоин, или демонами,
от призраков которых меня спасала моя невинность. То есть я в них не верил.
И вот тогда от темного основания одного из внушительных небоскребов
отделились две фигуры, руки в карманах, и медленно, покачиваясь, широко
расставляя ноги, двинулись вперед посреди тротуара. Если бы между ними и
мной была боковая улица, я бы свернул. Я поднял плечи, привычно убеждая
себя, что бояться глупо, тогда как нужно было поднять руку и остановить
такси.
Я продолжал идти навстречу двум фигурам. И вдруг... реальность всегда
неожиданна. Кто был уверен, что умрет от воспаления легких однажды в поезде,
тот едва ли успеет осознать, что это случилось в железнодорожной катастрофе.
Кто клялся: если женюсь, то на толстой брюнетке, божественно играющей на
фортепьяно, тот у алтаря осознает, увы! слишком поздно! что его жена худая
блондинка и ничего не смыслит в музыке. Я никогда не думал, что меня возьмут
на гоп-стоп цветные. И вот, первый удар. Ужас от того, чего не воображал.
Реальность берет за грудки. Два негра.
- Have you got a cigarette? У вас есть сигарета?
Я ответил, что, к сожалению, не курю. И собрался идти дальше. Но
безболезненно, неожиданно, со скоростью, не оставившей времени на
размышления, ничего не поняв и даже не почувствовав, я оказался отнесенным
на весу или сбитым с ног, или спонтанно отпрыгнувшим, чтобы не оказаться
убитым на месте, в пустынный двор на территории отведенного под конторы и
поэтому совершенно пустынного в это время небоскреба.
Просторное, мрачное место, освещенное только красной сигнальной
лампочкой. Мраморные стены. Дальше латунные лифтовые двери.
Под ребром против сердца я почувствовал маленький, твердый предмет. И
не мог отвести глаз от глаз негра, недовольного или не уверенного, что
окончательно убедил меня, вращавшего зрачками в глазных белках и, злобно
сцепив зубы, бесконечно повторявшего мне:
- Keep quiet (Не дергайся). Keep quiet. Keep quiet.
Я осознал, что уже несколько минут держу руки вверх. И не помнил, когда
их поднял. Второй негр, поменьше ростом, но не менее злобный, навалился на
меня всем телом и прижал к земле. Я отодвинулся назад и почувствовал спиной
мраморную стену. Продолжая пристально смотреть на меня, коротышка сунул мне
под нос кулак. Щелкнул металл, блеснуло лезвие. Коротышка водил
автоматическим ножом под моим носом, по сонной артерии, щекам, подбородку и
горлу как взбесившийся цирюльник, сверля меня глазами и повторяя, как и
первый нападавший:
- Keep quiet. Keep quiet. Keep quiet.
- Yes, I keep quiet. (Я не дергаюсь), - просипел я во весь голос,
которого у меня почти не было.
К счастью, большую часть денег я оставил в чемодане в гостинице. Меня
обыскали, забрали имевшиеся двадцать пять долларов, разбросали по земле мои
бумаги, письма и заметки. Секунду повертели на свету мои часы с золотой
цепочкой и, не знаю почему, сунули их мне обратно в кармашек жилета. Потом,
пригрозив ножом, приказали снять туфли. Заставили повернуться лицом и стать
вплотную к мраморной стене с поднятыми руками. Я почувствовал, как мне в
спину упирается как бы кончик иглы.
Мне приказали быть умницей и какое-то время не шевелиться. Послышался
звук удаляющихся шагов. Но кончик ножа все еще упирался мне в спину.
Конечно, пока один уходил, коротышка продолжал напряженно держать острие
ножа, готовый к бегству, как только напарник даст знать, что путь свободен.
минуты-другой мойки я извлекал клеть, чтобы загрузить другую партию грязной
посуды, надо было обязательно сначала выключить воду, а потом и ток. Почему
смена порядка операций очень опасна, я совершенно не имел представления.
Но здесь тоже была спешка. Пока машина крутилась, нельзя было терять
времени: я должен был вытирать тарелки и составлять их в стопку на полке
возле выхода в зал. Все ради той же экономии хозяин держал только три дюжины
комплектов посуды, которые в течение двух часов служили за завтраком одной,
а то и полутора сотням посетителей.
Чтобы все успеть, нужно был проворить. И однажды утром я по
рассеянности выключил ток, не перекрыв воду. Но сразу заметил ошибку. Я
подумал, что сейчас раздастся взрыв и все взлетит на воздух, а тем временем
поторопился перекрыть воду. Ничего не случилось. Я спокойно продолжил
работу, убежденный, что все эти дела с водой и с током были выдумкой чистой
воды. Но не прошло и десяти минут, как опять негритянка издала вопль
тревоги. Согнувшись перед машиной, она вперила вытаращенные глаза уж и не
знаю, в какую точку. Потом вскочила, схватила себя за голову и закричала:
- Lord! It's licking! (Боже! Она протекает!).
И снова согнулась и стала смотреть. Вмиг хозяин, хозяйка и официанта
оказались на кухне. Все нагнулись, посмотрели под машину, зло повторили:
"It's licking! It's licking!" и с неожиданной прытью похватали тазики,
кастрюли, цинковые мойки, тряпки, щетки, ерши, куски мыла и пачки
кристаллической соды.
Одну самую постоянную и самую дружественную клиентку, старую деву
отталкивающей наружности, очкастую и с растительностью на лице, попросили
сесть за кассу. Меня послали за стойку подавать кофе, молоко, чай и
апельсиновый сок. А хозяин, хозяйка и официантка стали мыть посуду,
передавая тарелки из рук в руки и погружая их по очереди в каждую из
приготовленных лоханей.
Прежде чем уйти в зал, я тоже заглянул под машину: лужа под ней заметно
увеличивалась. Меня послали за лудильщиком. Машина была такая старая и
добитая до ручки, что хозяин поломке не удивился и меня не заподозрил.
Негритянка же почуяла неладное. С того дня она стала наблюдать за мной
слишком внимательными и широко распахнутыми глазами, в которых явно читалась
уверенность в моей вине. Но то ли она не осмелилась, то ли не хотела
говорить об этом.
А я смело переносил тяготы работы мойщика посуды, пока телеграмма из
Денвера, Колорадо, не пригласила меня в эту далекую столицу провести три
конференции по истории искусств. Дорога (два дня и три ночи) была оплачена.
Гостиница в Денвере оплачена. Все оплачено. И вдобавок пятьсот долларов в
качестве простой признательности за работу. Вот тогда единственный раз
Америка была для меня настоящей Америкой.
Первая ночь
Был вечер, пятница. Я обедал в ресторане первого отеля города "Дрейк".
В Чикаго я был впервые. Приехал из Денвера с пятьюстами долларами и
поселился в "Дрейке". Проехал по Мичиган-авеню, посетил Музей
изобразительных искусств, побрился у одного из сотни брадобреев огромной
парикмахерской на Монро-стрит. И вот, уже прихлебывая изысканный суп из
помидоров с взбитыми сливками, я вспомнил, что один день уже прошел, и из
500 у меня остались еще 490 долларов!
Конечно, только один обед, который я ел, стоил четыре, может пять
долларов. А выбранная мной комната в отеле - двадцать. Но переночевать в
отеле и поесть в ресторане, когда за это не нужно сразу расплачиваться
наличными, всегда казалось мне бесплатным. В конце одной, двух недель тебе
выставляют счет. Хорошо. Но оплатить счет - это одно, а выложить наличные,
чтобы что-то купить - другое. Для меня оплатить счет - это совершить
таинственное, фатальное, регулярное жертвоприношение; время от времени
переводить большую часть моих денег неизвестным организованным силам;
покупать самое большее бумажку, квитанцию, гарантию, что на несколько дней
меня оставят в покое.
В самом деле, какая связь между кассиром и поваром? Между ванной из
голубой майолики и решеткой, за которую отправляются отдохнуть милые доллары
с красивым зеленым крапом? А если за миг до возвращения в гостиницу и
получения почты, состоящей из конверта со счетом, я погибну под колесами
автомобиля? Если сбегу за границу соседнего штата? В гостинице ты ешь, спишь
и принимаешь ванну совершенно бесплатно. Но в определенный момент появляется
господин в сюртуке, полосатых брюках и золотых очках и в изысканной форме и
под предлогом возмещения долга угрожает и отнимает сказочные суммы денег.
На самом деле платят, только когда платят вперед. Или когда человек -
пленник кредитора, как бывает в такси.
Вновь подошли три обслуживающих мой столик негроида. Они заменили
огромный, едва тронутый бифштекс на блюдо, заказанное только ради
удовольствия полюбоваться им, а не есть, на омара. И по очереди стали
подносить тарелочки с соусами, фаршированными оливками, огурчиками,
маринадами, картофелем с петрушкой, тертой редькой, плюс стакан лукового
сока и шербет из клубники, чьи сладость и свежесть, говорят, во время обеда
служат волшебной переменой между мясом и рыбой.
Опустив глаза, я смотрел на стол и видел только шесть темных рук,
похожие на шесть конечностей полипа, они нервно порхали от тарелочки к
тарелочке, располагая рядом с каждой специальные приборы, устанавливали
замысловатую крышку, приводили все в порядок и готовили к употреблению.
Наконец, исчезли. И все замерло передо мной. Красный панцирь, белая мякоть и
черные, мертвые глаза.
Легкий шорох и шепот летал в теплом воздухе зала. Воздух
кондиционированный, как говорят американцы, то есть подготовленный,
обработанный. Шаги официантов по фетру. Сдержанный разговор между
элегантными парами за столиками. Едва слышный звон бокалов. Приборы только
слегка касаются фарфора тарелок. Где-то далеко в глубине здания играл джаз.
Как закутанный в вату саксофон, еле слышный аккордеон. Вот прозвучало эхо,
но и его хватило, чтобы заглушить шум и звуки удаленного города. Раздался
шорох, но и он наполнил молчаливую атмосферу ресторанного зала и распался в
духовной сонливости.
Я беспорядочно попробовал все из всех тарелочек. Соусы и оливки и
шербет и луковый сок образовали во рту безвкусное сочетание. И ни глотка
вина!
Я встал. Бросил салфетку на беспорядочное нагромождение остатков, в
центре которых торчал нетронутый омар. И ушел. Пересек один за другим залы и
пошел на звуки джаза.
Спустился по лестнице и заглянул в длинный, почти не освещенный
коридор, в конце которого заметил танцевальный зал. По хрупкому, фиолетовому
полу скользили черные ноги одетых в смокинг в паре с другими, розовыми
ногами затянутых в серебро фигур. Я спустился по ступеням. Джаз пульсировал
очень близко. Я пошел вперед по коридорной темноте. С одной и другой стороны
на одинаковых расстояниях были ниши, освещенные таким слабым светом, что он
казался флуоресцирующим.
В одной из ниш стояла официантка в фиолетовой форме, светловолосая,
очень красивая и молодая. Она таинственно улыбалась.
Я подошел поговорить, когда рядом в стене резко распахнулась дверь,
которой я не заметил, из нее выбежали несколько молодых людей в смокингах и
девушек в вечерних платьях с вырезом почти до пупка. Они со смехом побежали
друг за другом по коридору. Один из парней с силой размахивал шейкером для
коктейлей. Высокие, светловолосые девушки показались мне изумительными. Я
так увлеченно разглядывал и раздумывал о них, что не заметил, как исчезла
официантка.
Я зашел в танцевальный зал. Фиолетовый свет проникал из стеклянного
пола как через алебастр, он окрашивал вогнутый потолок и три стены из
четырех.
Четвертая, самая дальняя от входа стена была пустой. Черной. Но ее
забрызгивали или заполняли через почти правильные промежутки времени
странные белые, голубые, красные, зеленые, желтые потоки. Но что они собой
представляли?
Джаз утих до pianissimo. И тогда послышались удары волн о скалы.
Я прошел дальше, пробираясь среди танцующих пар. Четвертая стена
состояла из огромного стекла. Это была веранда над озером, на уровне воды
врезанная между искусственных скал. О которые бились и разбивались волны.
Они ударялись в огромное стекло, поднимались вверх, заливали его пенящимися,
разноцветными потоками. Под рифами были источники света, спрятанные среди
скал. Они меняли свой цвет и по-разному окрашивали волны.
А звук прибоя был настоящий. Как в зимних садах больших
трансатлантических лайнеров буря, роскошь и умение предлагают как верх
изысканности созерцание бешенства элементов природы; кажущаяся хрупкость
работы рук человеческих кокетничает с силами природы, так и здесь было
возможно между клубникой со взбитыми сливками и туром блюза с равнодушной и
гордой белой женщиной услышать тревожный призыв волн. Присесть и мне за
столик на веранде? А потом? Танцевать? Нужно быть представленным. Я никого
не знал.
Выпить! Выпить! Другого средства не было. Но где найти выпивку?
Я вернулся назад. Вышел в темный коридор. И здесь сразу увидел
официантку, снова стоявшую на своем месте в одной из флуоресцирующих ниш.
Спокойно и прямо я направился к ней. Она улыбалась как и раньше. Очень
красивыми губами, плотскими, припухшими, но вырезанными твердой рукой. И
улыбка была неподвижной и странной, похожей на улыбку китайских статуй. И
конечно же, это на мое решительное и настойчивое приближение улыбка вдруг
стала живей и шире. Улыбались и глаза, голубые или серые. Все остальное
оставалось неподвижным.
Постепенно я приблизился так, что почти касался ее всем телом, как
приближаешься к статуе, чтобы рассмотреть какую-то деталь. И как если бы это
была не плотская, а сработанная художником красота, я разглядывал плотно
собранные светлыми волнами волосы, тонкие изгибы и нежную мочку ушной
раковины, гладкие, розовые щеки.
Может показаться странным то, что девушка отвечала на игру. Она
позаботилась о том, чтобы тоже приближаться постепенно ко мне, очень
внимательно высматривавшему на ее лице малейший знак несогласия. Знака не
последовало. Девушка понимала. Тогда я сунул ей в руку доллар и спросил:
- Ты можешь найти выпивку?
- Sure (конечно), - ответила блондинка, - Подождите, пока я закончу
работу.
- То есть?
- Через полчаса. На углу Мичиган и Монро-стрит.
- О.К.
Она оказалась пунктуальной, но я не сразу узнал ее. Подурнела и
постарела от зеленоватого плаща и надвинутой на глаза шляпки. Стала более
робкой от неформенной одежды. Как если бы вместе с формой сняла с себя
детскую легкость и декоративность, и почувствовала обязательную потребность,
волей-неволей, в определенном женском достоинстве. И потом, всегда трудно
возобновить разговор, начатый в совершенно другой атмосфере.
Но хватило стакана виски. Все сомнения рассеялись. Вернулся экстаз. И
даже большее.
Парикмахерская Аль Капоне.
Я предпочел бы пройтись по городу в одиночку. Но мой друг и покровитель
подумал, что окажет любезность, предоставив мне в качестве гида лучшего из
своих людей, Мика.
Мик - хорват лет за сорок, живущий в Чикаго уже больше двадцати лет. В
отличие от того, что случается почти со всеми даже за время короткого
пребывания в Штатах, в его внешности не появилось ничего от американца. Его
лицо, может, из-за своей уродливости, совсем не изменилось. Оно осталось
типично хорватским: приплюснутым, морщинистым и желтоватым. Он оставил
Европу до войны и больше туда не возвращался. Работал в основном с
итальянцами и считался их большим другом. Он даже считал, что выучил
итальянский. Но если ты говорил "ragazzo" (мальчик, итал.), не понимал, он
знал только "guaglione" (пацан, неапол. диалект). Он выучил набор комичных
жаргонных словечек, смесь неаполитанского, пулийского, сицилийского и
американского сленга.
Он служил у моего покровителя в качестве управляющего, чтобы не сказать
надзирателя. Из-за стойки конторы по трудоустройству он каждое утро один
управлялся с сотнями пьяных, вопящих бездельников. Когда поступал запрос на
рабочую силу, он в несколько минут жестко и безапелляционно умел отобрать из
нескольких сотен бродяг сорок или пятьдесят рабочих и затем в отменном
порядке отвезти их в рабочий лагерь, используя надземный и подземный
транспорт. Он дрался, матерился, оскорблял, мигом находил фляжки со
спиртным, вырывал их из карманов и выбрасывал вон.
Мой друг рассчитывал только на людей такого рода, которые стояли во
главе всех отделений его фирмы в городах: Нью-Йорк, Кливленд, Питтсбург,
Толедо, Джексонвилль, штат Флорида. В нью-йоркской конторе в Бауэри
заправляли два ирландца и сицилиец. В Чикаго управлялся один Мик.
Знакомство состоялось в каморке, прокуренной, грязной и вонючей как
солдатская караулка. Мой покровитель или, как его звали подчиненные the old
man, старик, сам проводил меня к Мику. И вверил меня его заботам. Приказал
ему показать мне город. Тем более что вызовов в тот день не ожидалось, и
контору можно было закрывать.
Старик пожал мне руку, назначил время встречи в отеле и ушел.
Решительно и быстро он растолкал мешавших его проходу бродяг, пересек
длинную, мрачную комнату и вышел. Остановился на пороге, загородив своей
крупной фигурой серый, туманный свет в проеме. Зажег тосканскую сигару по
старой привычке, не разрезая пополам. Сделал две-три мощные затяжки. Исчез.
По отношению к старику Мик кроме уважения испытывал абсолютную
преданность. Поэтому со мной он с первого до последнего момента был сама
ласка, забота и услужливость. Резким, носовым голосом он объявил бродягам,
что на тот день они могли продолжать пьянствовать и бездельничать. На
грязную брань, вылетевшую из дальнего угла комнаты, он ответил своей,
завернутой покруче. Потом повернулся ко мне и с нескладной любезностью
разбойника из сказки, говорящего с маленькой принцессой, он извинился передо
мной за использование подобных выражений в моем присутствии, потом добавил,
что, к сожалению, других средств, чтобы держать в подчинении эти отбросы -
нет. Несколькими быстрыми взглядами окинул оборванцев, показал на них рукой,
как бы моделируя невидимую материю над их головами:
They are tough people, you know (Это, знаете, тяжелый народ).
Еще несколько обменов бранью между Миком и тяжелым народом и несколько
любезных пояснений мне. Затем: прошу вас, будьте как дома, вначале вы, и
из-за стойки он повел меня к выходу.
Возле конторы стояла машина Мика, четырехместный Крайслер. Он предложил
мне садиться, потом закурить и мы поехали.
Был почти полдень. Первым делом Мик заявил, что нужно отвести меня
пообедать. В старый квартал, в итальянский ресторан семейства Капоне,
который к тому же находится напротив старой цирюльни Франка Риччо, друга и
компаньона Ала Капоне.
Мы проехали Луп, сократив дорогу через Мичиган-авеню, и, миновав
зеленые поля Норс-Вестерн-Юниверсити, решительно въехали в ту часть
огромного города Чикаго, которая своими грязными, нищими и мрачными
домишками на жалких улицах простирается за гордым, узким и длинным кварталом
озерных набережных, утыканных колоссальными небоскребами, выходящими на
сверкающий асфальт Мичиган-авеню. То же самое происходит и в Манхеттене, где
роскошные, центральные авеню от Седьмой улицы до Лексингтона соседствуют с
убогими Одиннадцатой, Десятой, Девятой и Третьей, Второй и Первой; но между
Пятой и Бродвеем, как раз посреди зоны процветания имеются великолепные
исключения в виде Шестой и Брайант-Парк и вавилонские столпотворения типа
Таймс-Сквер, из-за которых Нью-Йорк - намного более гуманный и европейский
город, чем Чикаго.
Чикаго отчаянно разобщен. Можно почти с уверенностью сказать, что у
него одна улица, только одна блестящая, очень длинная улица - Мичиган-авеню,
в тылах которой скучился грязный, неприглядный, разложившийся город, где
миллионы людей влачат жалкое, скотское существование. И поэтому, возможно,
нет другого города, лучше представляющего Америку.
Мик остановился напротив парикмахерской Франка Риччо. Уже, наверное,
год как заведение закрыто. Еще висит вывеска, на которой белым по черному
написано: Riccio Brothers, Barber Shop, Бартья Риччо, Парикмахерская.
Выкрашенный в красное и белое турникет на углу неподвижен и припал пылью.
Витрины (в Америке заведения не закрывают ставнями) тоже пыльные и пустые.
Подойдя ближе, можно заглянуть внутрь: пустое, обширное пространство,
брошенные зеркала и ряды кресел. Очень грязные зеркала. Присмотревшись,
можно заметить, что у одного камнями или пулями отбит нижний угол. Черный
пролом, вымазанная гудроном стена казались нанесенной раной; отвалившиеся
куски штукатурки еще валялись на полу.
Зачарованный, я разглядывал нутро заведения, прилипнув носом к витрине.
Мик не понимал причины и удовольствия, он в уважительном молчании стоял в
стороне.
А мне казалось, я как стекла носом вплотную коснулся пресловутой
преступности. Никакая документальная хроника, никакая книга, никакой
гангстерский фильм не могли дать мне такого ощущения, как эта пыль, это
пустое помещение, разбитое зеркало.
В заброшенности и обыденности этого места было что-то жестокое и
эпическое. Так, если вы близко столкнетесь с настоящим вором или крупным
дельцом, вас поначалу поразят его вульгарность и подлость, его духовная
убогость. Из книг, газет и сплетен у вас сложилось о нем театральное
представление, вы воображали себе Гения Зла, великого Стратега и Обманщика
миллионов. Но потом (для этого почти всегда хватает нескольких минут
разговора и наблюдений) вы увидите, как из этой убогости и скудоумия берет
начало величие человека, который убивает, крадет и командует; из этого пепла
возрождается птица-феникс какого-нибудь Диллинджера или Ставиского. Их
эпический тон весь заключается как раз в их низости. Их насилие - результат
только их ничтожества, неспособности быть людьми.
Отчаянное величие преступления распознается не по разных хитростям и
псевдо-разумным придумкам, с которыми его готовят и следы которых стараются
оставить, а по маленькой дырочке, проделанной пулей в глотке, по крови,
стекающей по воротничку и одежде вплоть до лужи на полу, крови любого,
которую так легко и так трудно пролить. И великие свершения знаменитого
бизнесмена это не долгие махинации надувательств, не "пешки вперед" в
многоходовой шахматной комбинации; а это, к примеру: кулак, сильнее других
грохнувший по столу на собрании акционеров; телефонный торг, оборванный
инсультом; приказ слугам не пускать на порог господина Х, хотя господин Х -
друг детства и т. д.
Нормальному человеку, не родившемуся гангстером или дельцом, эти
мелкие, подленькие поступки очень трудно совершить. Вот почему Америка так
богата гангстерами и крупными воротилами.
Я все смотрел в опустошенную цирюльню, как бы приросший к ней своим
открытием. Стоящий рядом Мик, неспособный понять мои мысли, не очень
отличался от этих людей. Я вдруг со страхом ощутил себя далеким от моей
родины, покинутым и беззащитным, хуже пришельца давних времен в окружении
краснокожих. Которые убивали, все-таки защищая свою землю, жили в прериях со
своими красочными ритуалами, со своим искусством и музыкой; но не были
варварами этого духовного варварства, этой непобедимой бесчувственности.
Hold up!
Hold up (руки вверх) это вооруженное нападение с целью изъятия денег на
прохожего, на банк или на шофера своего такси.
За исключением крупных, организованных налетов на банки, вооруженный
грабеж учиняют не гангстеры. А безработные и бродяги, которые после
нескольких месяцев голода и нищеты превращаются в итоге в преступников.
Прежде, чем испытывать постоянно, нужно испытать впервые. Или, по
крайней мере, хорошо представлять себе, что это такое - терпеть голод и
холод; в снегопад стучать ногами по грязи на брусчатке; знать, что и эту
ночь проведешь в ночлежке среди вони и толкотни тысяч вшивых людей; сквозь
застилающие глаза слезы и ярость видеть блестящие автомобили, подкатывающие
к освещенным театральным подъездам, видеть выходящих в праздничное,
дружеское тепло господ во фраках и светловолосых, укутанных в petit-gris
(сибирскую белку) красавиц.
Тогда рука тянется к оружию. Человек становится на пустынной улице. В
ожидании одинокого прохожего. Вот он идет. Насвистывает, упитанный, прилично
одетый. Довольный и богатый. Кто знает, сколько милых долларов у него в
кармане. На месяц передыха! Месяц жизни! Сегодня же вечером, сразу, бутылку
виски и женщину.
У меня не получалось негодовать в ответ на месть этих несчастных. Я был
скорее благодарен им за то, что они еще не организовали всеобщую резню. Но,
несмотря на эту симпатию, гоп-стоп оставалось для меня понятием
литературным. Журналистским представлением, из тех, что могут иметь никогда
не бывавшие в Америке люди.
Я колесил по всему Нью-Йорку в любое время дня и ночи. Меня заносило в
так называемые опасные кварталы. Иногда в моих карманах было
триста-четыреста долларов. Со мной никогда ничего не случалось. Я начинал
считать отчеты хроники преувеличенными. Когда однажды ночью в Чикаго, это
было в январе 1932, выйдя из кинотеатра, я сел в трамвай и направился домой.
Было около полуночи. Занятые банками, конторами, магазинами небоскребы.
Очень людные днем, пустынные ночью места.
Я сошел на моей остановке. Оставалось три квартала пешего хода.
Пустынная улица. Естественно, за исключением такси с зелеными огоньками,
шмыгавших в обоих направлениях достаточно часто, но слишком быстро для того,
чтобы взывать к ним о помощи в случае hold up.
Проворно шагая по тротуару, я думал о hold up. Да и как не думать? Но я
уже, пожалуй, привык к тому, что американские злодеи до тех пор не трогали
меня. Я считал их божествами, появления которых я недостоин, или демонами,
от призраков которых меня спасала моя невинность. То есть я в них не верил.
И вот тогда от темного основания одного из внушительных небоскребов
отделились две фигуры, руки в карманах, и медленно, покачиваясь, широко
расставляя ноги, двинулись вперед посреди тротуара. Если бы между ними и
мной была боковая улица, я бы свернул. Я поднял плечи, привычно убеждая
себя, что бояться глупо, тогда как нужно было поднять руку и остановить
такси.
Я продолжал идти навстречу двум фигурам. И вдруг... реальность всегда
неожиданна. Кто был уверен, что умрет от воспаления легких однажды в поезде,
тот едва ли успеет осознать, что это случилось в железнодорожной катастрофе.
Кто клялся: если женюсь, то на толстой брюнетке, божественно играющей на
фортепьяно, тот у алтаря осознает, увы! слишком поздно! что его жена худая
блондинка и ничего не смыслит в музыке. Я никогда не думал, что меня возьмут
на гоп-стоп цветные. И вот, первый удар. Ужас от того, чего не воображал.
Реальность берет за грудки. Два негра.
- Have you got a cigarette? У вас есть сигарета?
Я ответил, что, к сожалению, не курю. И собрался идти дальше. Но
безболезненно, неожиданно, со скоростью, не оставившей времени на
размышления, ничего не поняв и даже не почувствовав, я оказался отнесенным
на весу или сбитым с ног, или спонтанно отпрыгнувшим, чтобы не оказаться
убитым на месте, в пустынный двор на территории отведенного под конторы и
поэтому совершенно пустынного в это время небоскреба.
Просторное, мрачное место, освещенное только красной сигнальной
лампочкой. Мраморные стены. Дальше латунные лифтовые двери.
Под ребром против сердца я почувствовал маленький, твердый предмет. И
не мог отвести глаз от глаз негра, недовольного или не уверенного, что
окончательно убедил меня, вращавшего зрачками в глазных белках и, злобно
сцепив зубы, бесконечно повторявшего мне:
- Keep quiet (Не дергайся). Keep quiet. Keep quiet.
Я осознал, что уже несколько минут держу руки вверх. И не помнил, когда
их поднял. Второй негр, поменьше ростом, но не менее злобный, навалился на
меня всем телом и прижал к земле. Я отодвинулся назад и почувствовал спиной
мраморную стену. Продолжая пристально смотреть на меня, коротышка сунул мне
под нос кулак. Щелкнул металл, блеснуло лезвие. Коротышка водил
автоматическим ножом под моим носом, по сонной артерии, щекам, подбородку и
горлу как взбесившийся цирюльник, сверля меня глазами и повторяя, как и
первый нападавший:
- Keep quiet. Keep quiet. Keep quiet.
- Yes, I keep quiet. (Я не дергаюсь), - просипел я во весь голос,
которого у меня почти не было.
К счастью, большую часть денег я оставил в чемодане в гостинице. Меня
обыскали, забрали имевшиеся двадцать пять долларов, разбросали по земле мои
бумаги, письма и заметки. Секунду повертели на свету мои часы с золотой
цепочкой и, не знаю почему, сунули их мне обратно в кармашек жилета. Потом,
пригрозив ножом, приказали снять туфли. Заставили повернуться лицом и стать
вплотную к мраморной стене с поднятыми руками. Я почувствовал, как мне в
спину упирается как бы кончик иглы.
Мне приказали быть умницей и какое-то время не шевелиться. Послышался
звук удаляющихся шагов. Но кончик ножа все еще упирался мне в спину.
Конечно, пока один уходил, коротышка продолжал напряженно держать острие
ножа, готовый к бегству, как только напарник даст знать, что путь свободен.