Страница:
Предметом дипломатических сношений между государствами после заключения мира были преимущественно, как мы видели, неприязненные столкновения порубежных жителей и притеснения торговых людей. В договорах новгородцев и псковичей с ливонскими немцами различается вольное и невольное нарушение границ: «Между Псковом и Юрьевым земли и воды по старый рубеж; в Великом озере ловить псковичам к своему берегу, а за озеро Великое, на юрьевскую сторону, им не ездить на рыболовство; если же ветром занесет псковского ловца на юрьевскую сторону, то в том пени нет; также если ветер занесет и немецкого ловца на псковскую сторону; а кто станет наступать на чужую землю или воду, того казнить смертию с обеих сторон». В тех же договорах постановлялось: если на порубежье с которой-нибудь стороны случится воровство, увод людей, грабеж, убийство, то обиженная сторона посылает три раза требовать управы, и если после этого управы не будет, то обиженная сторона может сама управиться (взять за свое на рубеже), и это не служит поводом к разрыву, посла и купца за это нельзя держать. Можно сказать, что заключение мира не имело никакого влияния на порубежных жителей, которые находились в постоянной войне с соседями; поэтому порубежные обидные дела, как тогда выражались, составляли предмет постоянных пересылок между государствами, пересылок, почти никогда, однако, не достигавших цели; псковичи, новгородцы и немцы ливонские, как мы видели, прямо допускали самоуправство в этом случае; между литовским и московским правительствами видим постоянные жалобы на порубежные обиды и постоянные требования съездов для учинения исправы; в 1496 году посол Александра литовского говорил Иоанну: «Напоминаем тебе, чтоб ты возвратил нам и слугам нашим земли, воды и людей наших, которые забраны; а для других дел обидных, для покраж, разбоев, грабежей, наездов и для исправления старых границ, вышли немедленно своих бояр, а мы к ним своих панов вышлем: пусть они всем обидным делам управу учинят». Новгородские наместники, заключая перемирие с ливонским магистром в 1481 году, выговорили съезд для управы обидных дел; на этом съезде с обеих сторон должны были быть честные люди; если не успеют решить всех дел на одном съезде, то назначить другой, если не успеют на втором, то назначить третий, и всем трем съездам быть в продолжение двух лет; а не управятся на третьем съезде, то перемирье не в перемирье. Постоянно в договоры вносилось условие, что купцам путь чистый, могут торговать в розницу и оптом, исключая некоторых запрещенных товаров, обозначенных в договоре, и постоянно это условие подвергалось нарушениям; вносилось также в договоры, что купцов не захватывать при начатии войны, но и это условие не исполнялось; жалуясь на его неисполнение с литовской стороны, Иоанн говорит: «Наши люди торговые Московской земли, Новгородской, Псковской, Тверской зашли в Литовскую землю, и там их схватили, товары отняли, но этого нигде не водится, что купцов захватывать; хотя и полки ходят, а купцу путь не затворен, купец идет на обе стороны без всяких зацепок».
Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за другие государства; так, литовские государи ходатайствовали у московского за воеводу молдавского, за Швецию, за немцев. Ходатайство за православных единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн, как мы видели, считал постоянно своим правом: вторая литовская война началась за притеснения православных; Александр литовский признает это право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных своих подданных. Выставляя собственное право покровительствовать единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства в дела, касающиеся православия в Литве, не хочет слышать о сношениях с папою по церковным делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие — не обижать русских церквей в Ливонии. Наконец, замечаем, что в сношениях с христианскими державами защита христианства от неверных обыкновенно выставляется как общий, высший интерес.
В дипломатических сношениях московского двора с литовским мы видели любопытное явление, именно сношения панов литовских с боярами московскими. Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским двором они писались по-русски, в Москве — на московском наречии, в Литве — на белорусском; в сношениях с другими европейскими государствами грамоты писались по-латыни: когда венгерскому послу дали ответные списки, то он просил перевести их на латинский язык, и по приказу великого князя московские толмачи латинские перевели их вместе с писарем венгерского посольства. Отправляя послов к Максимилиану, великий князь дал им такой наказ: «Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку слово в слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца, который бы мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки».
Относительно состояния общественной нравственности новорожденное государство должно было еще много терпеть от остатков прежнего безнарядья. Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих должностей, на отправление правосудия исключительно как на средство кормиться, быть сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо в просьбах своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич, назначенный в Кострому наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил челом великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего. После этого неудивительно читать в летописи, что Беклемишев, алексинский воевода, запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он запросил еще шестого для жены своей. Видим жестокость казней — сожжение, отрезание языка, кнут — для людей всех сословий; но видим в то же время и преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была составлена в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах наказания не были мягче: по магдебургскому праву, данному западнорусским городам, употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление. Разбойники в Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших в Москву, вместе со всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились разбои и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом: собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем со всею ратною приправою на псковскую волость Гостятино. Одно духовное завещание, дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: «Се яз, раб божий Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а бил мя Михайла Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом, да брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего села, а пойти ми с их рук». В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды пришел на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что у Антония много богатства, наслал на его монастырь разбойников. Против остатков языческих обычаев и соединенной с ними нравственной порчи вооружился Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем послании к псковским властям: «Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества Предтечева, тогда в эту святую ночь мало не весь город взмятется и взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и девы плещут, пляшут и поют скверные песни; тут мужам и юношам великое прельщение и падение, женам осквернение, девам растление. Тогда же выходят мужчины и женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам и дубравам, ищут смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья на безумие мужам». Мы видели, что бабы-чаровницы имели доступ и ко двору великокняжескому. Страсть к крепким напиткам продолжала господствовать; обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности: в летописи находим выражение — обедать и пить, где эти два слова необходимо связаны. Неумеренность в пирушках не сдерживалась присутствием женщин, с которыми вообще обходились не очень благосклонно. В житии св. Александра Свирского встречаем известие, что если женщина рождала одних только дочерей, то подвергалась поношению и оскорблению от посторонних людей. Один из костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался, что когда его жена Арина пришла наперед в церковь к Пречистой, то другой наместник, Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и поставил свою жену Аксинью. Великий князь, выговаривая Судимонту за этот поступок, пишет: «Это ты делаешь по литовскому обычаю». Из этого видно, что у народов, с которыми жители Московского государства находились в самых частых сношениях, нечего было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о поведении литовского и венгерского послов в Москве. Венецианский посол Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день ехал большим лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг, его наполнявших; по его же свидетельству, жители Киева обыкновенно проводили утро, до трех часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где оставались вплоть до самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.
Но общество, несмотря на неблагоприятные обстоятельства для нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле известий, свидетельствующих о неудовлетворительном нравственном состоянии общества, находим известия о подвигах лиц, которые словом и делом противоборствовали нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в летописи: один человек в городе Москве ходил, по обычаю, к селу Скудельничему, которое содержат граждане на погребение странным: обычай они имеют ходить туда в четверг седьмой недели (в Семик), покупать канон, свечу и молиться об умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и выкапывают новую, все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины. О св. Данииле Переяславском говорится, что он, заслышав о мертвом теле, отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в божий дом на погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который приставил к скудельницам слуг своих для сбора денег с мертвых тел; негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами. Любопытно, что жителям некоторых волостей в описываемое время дается право не пускать скоморохов играть у себя, например «князья, воеводы, дети боярские и всякие ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также и скоморохи в тех селах не играют». Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот, обязаны были позволять скоморохам играть у себя; мы не можем понять этих прав и обязанностей, не предположивши какого-нибудь финансового отношения скоморохов к казне.
Литература Иоаннова времени, как и литература времен предшествовавших, состоит, во-первых, из посланий духовных лиц к великому князю, к целым городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется, первое место по важности содержания и по одушевлению занимает послание Вассиана на Угру. Ересь жидовская вызвала к литературной деятельности Иосифа Волоцкого, написавшего против еретиков свой знаменитый Просветитель. Это сочинение показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в пример искусства его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из книги Бытия: «Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по образу нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради рече, яко не едино лицо божества есть, но трисоставно, а еже: по образу, а не по образам, едино существо являет св. троица. Сотворим, рече, человека. Кому глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе бог рекл есть, а иному никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий, или древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или сотворим себе орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы глаголал ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по образу и по подобию божию сотвори его; но был бы убо человек по подобию и по образу ангельскому» и проч.
От Иосифа Волоцкого дошли до нас и другого рода сочинения, как, например, послание к одному вельможе о миловании рабов: «Слух до меня, господин, дошел про твое благородство, будто велико твое немилосердие и нежалование к рабам и сиротам домашним, теснота, скудость в телесных потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный, дерзнул тебе напомнить, помянувши твою веру к пречистой богородице и к нам, нищим, великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя мне и неприлично было бы писать к тебе об этом, потому что я сам грешен, неприлично было бы мне восхищать учительский сан, не имея ума и смысла очищенного; но да ведает твое боголюбие, что эти мысли не мои, а взяты от божественного писания. Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и о душах их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с голоду, они не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин, бога ради побереги себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит. Бог на тебе свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал; так и тебе следует своих слуг пожаловать, милость к ним показать, пищею и одеждою удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что твое жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как по слухам, так и потому, что сам их нужду видел».
От времен Иоанна III дошли до нас летописи, принадлежащие разным составителям, в разных местах жившим. В рассказе о падении Новгорода слышатся голоса различных летописцев; один говорит: «Так великий князь укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я что-нибудь и еще, но не могу от сильной кручины». А другой оканчивает свой рассказ с чувством полного довольства и с чувством нерасположения к новгородцам: «Везде пособил бог и пречистая богородица государю нашему великому князю Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над своими изменниками и над вечниками, над новгородцами». Современность летописца ясно видна из такого, например, известия: «Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий Момырев и положен у Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба; а жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет без осми месяц, а именины его апреля 12 Василия Парийского». Внутренний признак современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как мы уже заметили в своем месте; рассказ об этом событии летописец оканчивает так: «О храбрии, мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русьскую землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения и грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания женам и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков, еже болгари глаголю и рекомии Греци, и Трапизон, и Амория, и Арбанасы, и Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа, и инии мнозии земли, иже не сташа мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство, и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе со златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда умерших, ниже скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех своима очима грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся, яко страннии, и смерти у бога просящих, яко мздовоздаяния от таковыя беды; пощади, господи, нас, православных христиан, молитвами богородицы и всех святых. Аминь». Последние слова замечательны: летописец говорит, что он сам видел изгнанных турками владетельных лиц; этого не мог сказать москвич, видевший в своем городе из греческих изгнанников одного Андрея Фомича Палеолога, брата великой княгини Софии, во-первых, потому, что Андрей в Москве вовсе не находился в таком положении, чтоб просить смерти как избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае летописец не мог придавать делу такой важности: Андрея в Москве все видели, а не один летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко всем и сказать: «Вы все видели изгнанника». Следовательно, должно предположить, что летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел изгнанных турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о Дракуле воеводе волошском, говорит, что находившись в Венгрии, в городе Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых король Матвей привез туда. Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель нашей летописи? Так как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый дьяк Федор Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле мог написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное и православное обращение, встречаемое в летописи, конечно, нельзя приписать этому ересиарху. У одного из летописцев описываемого времени встречаем качество, какого прежде не замечали ни у кого из его собратий, именно насмешливость, иронию; так, видим это в известии о прощении князей ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном походе на Казань в 1468—1469 годах, в известии об алексинском воеводе Беклемишеве.
Самое видное и удачное событие в княжении Иоанна III, подчинение Новгорода, послужило предметом особенного сказания: «Словеса избранна от св. Писания о правде и о смиренномудрии, еже сотвори благочестия делатель, благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси, ему же и похвала о благочестии веры; даже и о гордости величавых мужей новгородских, их же смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася о них, господа ради, и утеши землю их». В этом заглавии указаны содержание и форма сказания. Известный уже нам серб Пахомий продолжал и при Иоанне III служить русской церковной литературе: так, он написал два канона св. митрополиту Ионе и слово об обретении мощей его. Знаменитому архиепископу Вассиану, автору послания на Угру, принадлежит сочинение жития учителя его, св. Пафнутия Боровского. Вопрос о вдовых священнослужителях, так много занимавший общество описываемого времени, подал повод к замечательному по своей силе сочинению: «Написание вдового попа, Георгия Скрипицы, из Ростова града о вдовствующих попех»; для образца приведем несколько мест, прямо относящихся к делу: «Не оскорбляйте и не осуждайте священников, кроме богословесных вин; теми писано осужати греси их, а не собою и не своим разумом. Вы же, господа, осудили есте всех иереев и дьяконов, настоящих и будущих, смертию жен их. Господь рече ко иудеем: не на лица зря, осуждайте, но праведный суд судите. А вы, господа, всех иереев и диаконов без испытания, на лица зря, осудили: который поп имеет жену — чист, а не имеет жену — не чист. И вы, господа мои, которым прозрели духом чистых и нечистых? Чем испытали, поп свят с женою или без жены, и чернец ли свят или белец? Почему ведати человека без свидетеля? Точию дела его объявят; един бог ведает помышления человеческа. Вы неблагословною виною раздор в церкви священником есте; чернецем-попом — достойно служити во градех и селех, а вдовцем чистым попом — недостойно служити и в пустынях, ниже во градех, а у которого попа жена есть, достоин служити, священ убо женою. А что глаголете, господа мои: мы то сотворили, тех отлучили, благочестия деля, очищая церковь; ино, господа мои, рассудите, от кого то зло сталось в нашей земле? Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от священства? Благословно ни сами, ни священники избранными не дозираете священников, а во грады и в села не посылаете опытывати, как кто пасет церковь божию, назираете священников боляры и дворецкими, недельщики, тиуны и доводчики, своих деля прибытков». В истории просвещения древней Руси, разумеется, не должно быть забыто имя книжника Никиты Поповича, который держал спор с легатом и заставил последнего молчать по известию летописца.
Наконец, от описываемого времени дошел до нас любопытный памятник — путешествие тверского купца Афанасия Никитина за три моря — Каспийское, Индийское и Черное. Отправившись из Нижнего в свите ширванского посла, Никитин был ограблен астраханскими татарами в устьях Волги, не захотел с пустыми руками возвращаться в Русь, где у него были долги, и решился пробраться в Индию с дорогим жеребцом, которого он надеялся выгодно продать там, и, накупивши надобных на Руси товаров, возвратиться в отечество. Но он ошибся в расчете: «Налгали мне псы бусурманы, наговорили, что всякого нашего товара там много, а вышло, что нет ничего на нашу землю, все товар белый на бусурманскую землю, перец да краски — это дешево, но зато пошлины большие да на море разбойников много». Кроме обманутых надежд относительно торговых выгод Никитин подвергался большим опасностям: «В Чунере хан взял у меня жеребца и, узнавши, что я не бусурманин, а русский, стал говорить: „И жеребца отдам, и тысячу золотых дам, стань только в нашу веру магометанскую; а не станешь в нашу веру, то и жеребца возьму, и тысячу золотых на голове твоей возьму“ — и сроку дал 4 дни, в госпожинки на Спасов день. Но господь бог смиловался на свой честный праздник, не отнял от меня, грешного, своей милости, не повелел погибнуть в Чунере с нечестивыми; накануне Спасова дни приехал Магмет Хоросанец; я к нему с челобитьем, чтоб похлопотал обо мне, и он поехал к хану и отпросил меня, чтоб в свою веру меня не обращали, и жеребца моего у хана взял. Таково господне чудо на Спасов день! Братья русские христиане! Кто хочет идти в Индейскую землю, тот оставь веру свою на Руси, закричи: Магомет! — и ступай в Индостанскую землю». Никитин описывает роскошь южной природы, пышность владельцев и вельмож, великолепие дворцов их, бедность сельского народонаселения, легкую одежду жителей Индии, их легкие нравы. «Познакомился я со многими индейцами, — говорит Никитин, — и объявил им о своей вере, что я не бусурманин, а христианин, и они не стали от меня скрывать ни об еде своей, ни о торговле, ни о молитвах и жен своих от меня не прятали; я расспросил все об их вере, и они говорят: веруем в Адама, а Будда — это Адам и род его весь. Вер в Индии всех 84 веры, и все веруют в Будду, а вера с верою не пьет, не ест, не женится».
Тяжко стало наконец Никитину на чужой дальней стороне среди 84 вер: «О благоверные христиане! Кто во многие земли часто плавает, тот во многие грехи впадает и веры лишается христианской. Мне, рабу божию Афанасию, сгрустнулось по вере: уже прошло четыре Великих поста, четыре Светлых воскресенья, а я, грешный, не знаю, когда Светлое воскресенье, когда пост, когда Рождество Христово и другие праздники, ни середы, ни пятницы; книг у меня нет: когда меня пограбили, то и книги у меня взяли; я с горя пошел в Индию, потому что на Русь мне было не с чем идти, не осталось товару ничего. Уже прошло четыре Светлых воскресенья в бусурманской земле, а христианства я не оставил: дальше бог ведает, что будет. Господи боже мой! На тя уповах, спаси мя! Пути не знаю, как выйти из Индостана; везде война! А жить в Индостане — все истратишь, потому что у них все дорого: я один человек, а по два с половиною алтына в день издерживаю, вина и сыты не пью». Наконец Никитин выбрал путь — через Персию и Азиатскую Турцию к Черному морю, а последним — в Кафу.
Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за другие государства; так, литовские государи ходатайствовали у московского за воеводу молдавского, за Швецию, за немцев. Ходатайство за православных единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн, как мы видели, считал постоянно своим правом: вторая литовская война началась за притеснения православных; Александр литовский признает это право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных своих подданных. Выставляя собственное право покровительствовать единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства в дела, касающиеся православия в Литве, не хочет слышать о сношениях с папою по церковным делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие — не обижать русских церквей в Ливонии. Наконец, замечаем, что в сношениях с христианскими державами защита христианства от неверных обыкновенно выставляется как общий, высший интерес.
В дипломатических сношениях московского двора с литовским мы видели любопытное явление, именно сношения панов литовских с боярами московскими. Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским двором они писались по-русски, в Москве — на московском наречии, в Литве — на белорусском; в сношениях с другими европейскими государствами грамоты писались по-латыни: когда венгерскому послу дали ответные списки, то он просил перевести их на латинский язык, и по приказу великого князя московские толмачи латинские перевели их вместе с писарем венгерского посольства. Отправляя послов к Максимилиану, великий князь дал им такой наказ: «Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку слово в слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца, который бы мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки».
Относительно состояния общественной нравственности новорожденное государство должно было еще много терпеть от остатков прежнего безнарядья. Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих должностей, на отправление правосудия исключительно как на средство кормиться, быть сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо в просьбах своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич, назначенный в Кострому наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил челом великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего. После этого неудивительно читать в летописи, что Беклемишев, алексинский воевода, запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он запросил еще шестого для жены своей. Видим жестокость казней — сожжение, отрезание языка, кнут — для людей всех сословий; но видим в то же время и преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была составлена в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах наказания не были мягче: по магдебургскому праву, данному западнорусским городам, употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление. Разбойники в Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших в Москву, вместе со всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились разбои и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом: собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем со всею ратною приправою на псковскую волость Гостятино. Одно духовное завещание, дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: «Се яз, раб божий Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а бил мя Михайла Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом, да брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего села, а пойти ми с их рук». В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды пришел на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что у Антония много богатства, наслал на его монастырь разбойников. Против остатков языческих обычаев и соединенной с ними нравственной порчи вооружился Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем послании к псковским властям: «Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества Предтечева, тогда в эту святую ночь мало не весь город взмятется и взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и девы плещут, пляшут и поют скверные песни; тут мужам и юношам великое прельщение и падение, женам осквернение, девам растление. Тогда же выходят мужчины и женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам и дубравам, ищут смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья на безумие мужам». Мы видели, что бабы-чаровницы имели доступ и ко двору великокняжескому. Страсть к крепким напиткам продолжала господствовать; обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности: в летописи находим выражение — обедать и пить, где эти два слова необходимо связаны. Неумеренность в пирушках не сдерживалась присутствием женщин, с которыми вообще обходились не очень благосклонно. В житии св. Александра Свирского встречаем известие, что если женщина рождала одних только дочерей, то подвергалась поношению и оскорблению от посторонних людей. Один из костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался, что когда его жена Арина пришла наперед в церковь к Пречистой, то другой наместник, Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и поставил свою жену Аксинью. Великий князь, выговаривая Судимонту за этот поступок, пишет: «Это ты делаешь по литовскому обычаю». Из этого видно, что у народов, с которыми жители Московского государства находились в самых частых сношениях, нечего было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о поведении литовского и венгерского послов в Москве. Венецианский посол Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день ехал большим лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг, его наполнявших; по его же свидетельству, жители Киева обыкновенно проводили утро, до трех часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где оставались вплоть до самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.
Но общество, несмотря на неблагоприятные обстоятельства для нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле известий, свидетельствующих о неудовлетворительном нравственном состоянии общества, находим известия о подвигах лиц, которые словом и делом противоборствовали нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в летописи: один человек в городе Москве ходил, по обычаю, к селу Скудельничему, которое содержат граждане на погребение странным: обычай они имеют ходить туда в четверг седьмой недели (в Семик), покупать канон, свечу и молиться об умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и выкапывают новую, все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины. О св. Данииле Переяславском говорится, что он, заслышав о мертвом теле, отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в божий дом на погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который приставил к скудельницам слуг своих для сбора денег с мертвых тел; негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами. Любопытно, что жителям некоторых волостей в описываемое время дается право не пускать скоморохов играть у себя, например «князья, воеводы, дети боярские и всякие ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также и скоморохи в тех селах не играют». Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот, обязаны были позволять скоморохам играть у себя; мы не можем понять этих прав и обязанностей, не предположивши какого-нибудь финансового отношения скоморохов к казне.
Литература Иоаннова времени, как и литература времен предшествовавших, состоит, во-первых, из посланий духовных лиц к великому князю, к целым городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется, первое место по важности содержания и по одушевлению занимает послание Вассиана на Угру. Ересь жидовская вызвала к литературной деятельности Иосифа Волоцкого, написавшего против еретиков свой знаменитый Просветитель. Это сочинение показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в пример искусства его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из книги Бытия: «Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по образу нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради рече, яко не едино лицо божества есть, но трисоставно, а еже: по образу, а не по образам, едино существо являет св. троица. Сотворим, рече, человека. Кому глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе бог рекл есть, а иному никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий, или древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или сотворим себе орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы глаголал ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по образу и по подобию божию сотвори его; но был бы убо человек по подобию и по образу ангельскому» и проч.
От Иосифа Волоцкого дошли до нас и другого рода сочинения, как, например, послание к одному вельможе о миловании рабов: «Слух до меня, господин, дошел про твое благородство, будто велико твое немилосердие и нежалование к рабам и сиротам домашним, теснота, скудость в телесных потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный, дерзнул тебе напомнить, помянувши твою веру к пречистой богородице и к нам, нищим, великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя мне и неприлично было бы писать к тебе об этом, потому что я сам грешен, неприлично было бы мне восхищать учительский сан, не имея ума и смысла очищенного; но да ведает твое боголюбие, что эти мысли не мои, а взяты от божественного писания. Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и о душах их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с голоду, они не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин, бога ради побереги себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит. Бог на тебе свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал; так и тебе следует своих слуг пожаловать, милость к ним показать, пищею и одеждою удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что твое жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как по слухам, так и потому, что сам их нужду видел».
От времен Иоанна III дошли до нас летописи, принадлежащие разным составителям, в разных местах жившим. В рассказе о падении Новгорода слышатся голоса различных летописцев; один говорит: «Так великий князь укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я что-нибудь и еще, но не могу от сильной кручины». А другой оканчивает свой рассказ с чувством полного довольства и с чувством нерасположения к новгородцам: «Везде пособил бог и пречистая богородица государю нашему великому князю Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над своими изменниками и над вечниками, над новгородцами». Современность летописца ясно видна из такого, например, известия: «Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий Момырев и положен у Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба; а жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет без осми месяц, а именины его апреля 12 Василия Парийского». Внутренний признак современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как мы уже заметили в своем месте; рассказ об этом событии летописец оканчивает так: «О храбрии, мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое отечество, Русьскую землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения и грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания женам и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков, еже болгари глаголю и рекомии Греци, и Трапизон, и Амория, и Арбанасы, и Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа, и инии мнозии земли, иже не сташа мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство, и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе со златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда умерших, ниже скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех своима очима грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся, яко страннии, и смерти у бога просящих, яко мздовоздаяния от таковыя беды; пощади, господи, нас, православных христиан, молитвами богородицы и всех святых. Аминь». Последние слова замечательны: летописец говорит, что он сам видел изгнанных турками владетельных лиц; этого не мог сказать москвич, видевший в своем городе из греческих изгнанников одного Андрея Фомича Палеолога, брата великой княгини Софии, во-первых, потому, что Андрей в Москве вовсе не находился в таком положении, чтоб просить смерти как избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае летописец не мог придавать делу такой важности: Андрея в Москве все видели, а не один летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко всем и сказать: «Вы все видели изгнанника». Следовательно, должно предположить, что летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел изгнанных турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о Дракуле воеводе волошском, говорит, что находившись в Венгрии, в городе Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых король Матвей привез туда. Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель нашей летописи? Так как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый дьяк Федор Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле мог написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное и православное обращение, встречаемое в летописи, конечно, нельзя приписать этому ересиарху. У одного из летописцев описываемого времени встречаем качество, какого прежде не замечали ни у кого из его собратий, именно насмешливость, иронию; так, видим это в известии о прощении князей ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном походе на Казань в 1468—1469 годах, в известии об алексинском воеводе Беклемишеве.
Самое видное и удачное событие в княжении Иоанна III, подчинение Новгорода, послужило предметом особенного сказания: «Словеса избранна от св. Писания о правде и о смиренномудрии, еже сотвори благочестия делатель, благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси, ему же и похвала о благочестии веры; даже и о гордости величавых мужей новгородских, их же смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася о них, господа ради, и утеши землю их». В этом заглавии указаны содержание и форма сказания. Известный уже нам серб Пахомий продолжал и при Иоанне III служить русской церковной литературе: так, он написал два канона св. митрополиту Ионе и слово об обретении мощей его. Знаменитому архиепископу Вассиану, автору послания на Угру, принадлежит сочинение жития учителя его, св. Пафнутия Боровского. Вопрос о вдовых священнослужителях, так много занимавший общество описываемого времени, подал повод к замечательному по своей силе сочинению: «Написание вдового попа, Георгия Скрипицы, из Ростова града о вдовствующих попех»; для образца приведем несколько мест, прямо относящихся к делу: «Не оскорбляйте и не осуждайте священников, кроме богословесных вин; теми писано осужати греси их, а не собою и не своим разумом. Вы же, господа, осудили есте всех иереев и дьяконов, настоящих и будущих, смертию жен их. Господь рече ко иудеем: не на лица зря, осуждайте, но праведный суд судите. А вы, господа, всех иереев и диаконов без испытания, на лица зря, осудили: который поп имеет жену — чист, а не имеет жену — не чист. И вы, господа мои, которым прозрели духом чистых и нечистых? Чем испытали, поп свят с женою или без жены, и чернец ли свят или белец? Почему ведати человека без свидетеля? Точию дела его объявят; един бог ведает помышления человеческа. Вы неблагословною виною раздор в церкви священником есте; чернецем-попом — достойно служити во градех и селех, а вдовцем чистым попом — недостойно служити и в пустынях, ниже во градех, а у которого попа жена есть, достоин служити, священ убо женою. А что глаголете, господа мои: мы то сотворили, тех отлучили, благочестия деля, очищая церковь; ино, господа мои, рассудите, от кого то зло сталось в нашей земле? Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от священства? Благословно ни сами, ни священники избранными не дозираете священников, а во грады и в села не посылаете опытывати, как кто пасет церковь божию, назираете священников боляры и дворецкими, недельщики, тиуны и доводчики, своих деля прибытков». В истории просвещения древней Руси, разумеется, не должно быть забыто имя книжника Никиты Поповича, который держал спор с легатом и заставил последнего молчать по известию летописца.
Наконец, от описываемого времени дошел до нас любопытный памятник — путешествие тверского купца Афанасия Никитина за три моря — Каспийское, Индийское и Черное. Отправившись из Нижнего в свите ширванского посла, Никитин был ограблен астраханскими татарами в устьях Волги, не захотел с пустыми руками возвращаться в Русь, где у него были долги, и решился пробраться в Индию с дорогим жеребцом, которого он надеялся выгодно продать там, и, накупивши надобных на Руси товаров, возвратиться в отечество. Но он ошибся в расчете: «Налгали мне псы бусурманы, наговорили, что всякого нашего товара там много, а вышло, что нет ничего на нашу землю, все товар белый на бусурманскую землю, перец да краски — это дешево, но зато пошлины большие да на море разбойников много». Кроме обманутых надежд относительно торговых выгод Никитин подвергался большим опасностям: «В Чунере хан взял у меня жеребца и, узнавши, что я не бусурманин, а русский, стал говорить: „И жеребца отдам, и тысячу золотых дам, стань только в нашу веру магометанскую; а не станешь в нашу веру, то и жеребца возьму, и тысячу золотых на голове твоей возьму“ — и сроку дал 4 дни, в госпожинки на Спасов день. Но господь бог смиловался на свой честный праздник, не отнял от меня, грешного, своей милости, не повелел погибнуть в Чунере с нечестивыми; накануне Спасова дни приехал Магмет Хоросанец; я к нему с челобитьем, чтоб похлопотал обо мне, и он поехал к хану и отпросил меня, чтоб в свою веру меня не обращали, и жеребца моего у хана взял. Таково господне чудо на Спасов день! Братья русские христиане! Кто хочет идти в Индейскую землю, тот оставь веру свою на Руси, закричи: Магомет! — и ступай в Индостанскую землю». Никитин описывает роскошь южной природы, пышность владельцев и вельмож, великолепие дворцов их, бедность сельского народонаселения, легкую одежду жителей Индии, их легкие нравы. «Познакомился я со многими индейцами, — говорит Никитин, — и объявил им о своей вере, что я не бусурманин, а христианин, и они не стали от меня скрывать ни об еде своей, ни о торговле, ни о молитвах и жен своих от меня не прятали; я расспросил все об их вере, и они говорят: веруем в Адама, а Будда — это Адам и род его весь. Вер в Индии всех 84 веры, и все веруют в Будду, а вера с верою не пьет, не ест, не женится».
Тяжко стало наконец Никитину на чужой дальней стороне среди 84 вер: «О благоверные христиане! Кто во многие земли часто плавает, тот во многие грехи впадает и веры лишается христианской. Мне, рабу божию Афанасию, сгрустнулось по вере: уже прошло четыре Великих поста, четыре Светлых воскресенья, а я, грешный, не знаю, когда Светлое воскресенье, когда пост, когда Рождество Христово и другие праздники, ни середы, ни пятницы; книг у меня нет: когда меня пограбили, то и книги у меня взяли; я с горя пошел в Индию, потому что на Русь мне было не с чем идти, не осталось товару ничего. Уже прошло четыре Светлых воскресенья в бусурманской земле, а христианства я не оставил: дальше бог ведает, что будет. Господи боже мой! На тя уповах, спаси мя! Пути не знаю, как выйти из Индостана; везде война! А жить в Индостане — все истратишь, потому что у них все дорого: я один человек, а по два с половиною алтына в день издерживаю, вина и сыты не пью». Наконец Никитин выбрал путь — через Персию и Азиатскую Турцию к Черному морю, а последним — в Кафу.