Страница:
Кроме означенных городов московские бояре требовали: наказания панам, поступившим непочтительно с великою княгинею Еленою, уступки всех городов и волостей, которыми владела Елена в Литве, уступки ее движимого имущества, казны. Литовские послы с своей стороны потребовали сначала половины Новгорода Великого, Твери, Вязьмы, Дорогобужа, Путивля и всей северной страны. После этих объявлений Герберштейн был позван один во дворец, и бояре сказали ему: «Сницен-Памер заключил договор, чтоб императору и великому князю быть заодно на короля Сигизмунда и великому князю доставать своей отчины, русских городов: Киева, Полоцка, Витебска и других, а императору доставать прусских городов. Так ты размысли, хорошо ли это королевские послы говорят, будто великий князь держит за собою королевские города, а король будто за собой государевой отчины не держит?» Герберштейн мог отделаться от этого трудного для него вопроса только тем средством, которое он заранее поспешил выставить; он опять объявил боярам, что Сницен-Памер переступил наказ императорский: ему было приказано только говорить о союзе, а не заключать его; но что если уже союз заключен, то император будет исполнять его условия. О своем посредничестве Герберштейн сказал: «Делал бы я, да не умею: среднего пути не знаю; вы говорите высоко, и королевские послы также высоко говорят, а среднего пути не знаю. Если бы я знал, что между государями дело сделается, то я бы здесь еще пожил; а не будет между государями доброго дела, то государь отпустил бы меня прочь к моему государю».
Литовские послы дали знать Герберштейну, что они говорили высоко, приноравливаясь к требованиям боярским: если бояре отстанут от своих требований, то и они ограничатся настоящими условиями, на которых им велено заключить мир. Когда вследствие этого объявления начались опять переговоры, то литовские послы сказали, что король их полагается во всем на императора; тогда Герберштейн должен был принять роль посредника и начал ходить между боярами и послами, сообщая взаимные требования их. Послы объявили, что король хочет мира на тех условиях, на каких был заключен мир между Иоанном III и королем Александром. Бояре отвечали, что после этого было уже новое перемирие между Иоанном и Александром и мир между Василием и Сигизмундом на новых условиях; они исчислили все неправды литовского правительства: когда Ахмат приходил к Угре, то проводниками у него были королевские люди — Савва Карпов и другие; Александр навел на Москву хана Ших-Ахмата, в проводниках у которого был дворянин литовский Халецкий; Сигизмунд навел Магмет-Гирея, у которого проводником был королевский дворянин Якуб Ивашенцов; после мира Сигизмунд опять навел крымцев, обещавшись давать им ежегодную подать по 30000 золотых; подробно изложили дело об Елене, как знали о нем в Москве; после отсылки Елены в Бирштаны паны — воевода виленский, Николай Радзивилл, Григорий Остиков, Клочко, тиун виленский Бутрим и казначей земский Аврам — умыслили над королевою такое дело, каких в христианских государствах не бывает, послали к ней королевского человека, волынца Гитовта, потом вызвали его к себе в Вильну, дали ему зелье и отпустили опять к королеве, написавши ее слугам — Димитрию Феодорову и ключнику Димитрию Иванову, чтоб верили во всем Гитовту и дело панское делали бы так, как он их научит. И вот эти трое злодеев — Гитовт, Димитрий Феодоров и Димитрий Иванов, приготовивши лихое зелье, дали королеве испить в меду, и в тот же день ее не стало. С вестью об этом поскакал в Вильну к панам Димитрий Иванов и получил в награду имение.
После долгих переговоров дело остановилось на Смоленске: послы требовали его возвращения, бояре никак на это не соглашались. Герберштейн принял сторону послов и в длинной витиеватой записке убеждал великого князя уступить королю Смоленск, опять толковал о великодушии Пирра, отославшего римлянам их пленных, и Максимилиана, возвратившего венецианам Верону; но при этом оказались и следствия продолжительного пребывания Герберштейнова в Москве, где он изучал не только современное состояние государства но и его историю что видно из знаменитых его Комментарий; к Пирру и Максимилиану Герберштейн прибавил Иоанна III, который, завоевавши Казань, отдал ее туземным ханам. «Если уступишь Смоленск королю, — писал Герберштейн Василию, — то превзойдешь щедростию и честию родителя своего, который татарам неверным царство Казанское отдал, ибо щедрость окажешь не неверным, а христианам, не королю, недругу твоему, но всему христианству; всякий человек будет тебя провозглашать прибавителем делу христианскому, и щедрость твоя обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству». Василий велел отвечать ему: «Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город венецианам отдал: брат наш сам знает, каким обычаем он венецианам Верону отдал, а мы того в обычае не имеем и вперед иметь не хотим, чтоб нам свои отчины отдавать». Переговоры прекратились, послы литовские и Герберштейн уехали; последний обещал уговорить Сигизмунда к перемирию на год, на два или на три, в продолжение которых император опять через своих послов будет стараться о вечном мире между Москвою и Литвою; на отпуске Герберштейн от имени Максимилианова ходатайствовал об освобождении князя Михаила Глинского, которого император воспитал при своем дворе и который служил верную службу родственнику его, Альберту, курфюрсту саксонскому; Герберштейн представлял, что если Глинский виноват, то уже довольно наказан заключением и что если великий князь согласится отпустить его к императору на службу, то Максимилиан свяжет его тяжелою клятвою не замышлять ничего против Москвы. Великий князь велел отвечать: «Глинский по своим делам заслуживал великого наказания, и мы велели уже его казнить; но он, вспомнивши, что отец и мать его были греческого закона, а он, учась в Италии, по молодости отстал от греческого закона и пристал к римскому, бил челом митрополиту, чтоб ему опять быть в греческом законе. Митрополит взял его у нас от казни и допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей вере, уговаривает его, чтоб подумал хорошенько. Ни в чем другом мы брату нашему не отказали бы, но Глинского нам к нему отпустить нельзя». Герберштейн сказал на это: «Государь мой потому приказывал о Глинском, что ему у великого князя служить нельзя и у короля нельзя же; так государь мой просил его затем, чтоб отослать ко внуку своему Карлу. Но если государской воли на то нет, то государь освободил бы его теперь, чтоб я видел его свободным». Ответа не последовало.
Вместе с Герберштейном великий князь отправил к императору посла своего, дьяка Племянникова, который привез с собою новых послов Максимилиановых — Франциска да Колло и Антония де Конти. И Франциск да Колло, подобно Герберштейну, витиеватою речью старался склонить великого князя к миру, преимущественно выставляя ему на вид опасность со стороны турок для всей Европы, и особенно для России по соседству ее с татарами, имеющими одинакую веру и одинакие обычаи с турками. Но когда приступили к делу, то встретили те же самые затруднения: опять императорский посол настаивал на том, чтоб великий князь уступил королю Смоленск, опять бояре объявили, что Василий никогда этого не сделает. Не успевши относительно вечного мира, послы объявили, что так как император со всеми королями и князьями установили между собою перемирие на пять лет для общего дела, против христианского врага — турок, то не угодно ли будет и великому князю заключить с польским королем перемирие на пять лет. Великий князь соглашался на это перемирие, с тем чтоб каждый остался при том, чем владел до сих пор, и чтоб пленным была свобода на обе стороны; но король никак не согласился на последнее условие, имея в руках своих много знатных пленных, взятых на Оршинском бою. Таким образом, и вторые императорские послы уехали из Москвы, ничего не сделав; великий князь отправил к Максимилиану посла, дьяка Борисова, с предложением прекратить военные действия от Рождества Христова 1518 до Рождества 1519 года, чтоб тем временем продолжать переговоры; но смерть Максимилиана прервала сношения. И при Василии союзный договор с австрийским домом остался так же бесполезен, как и при Иоанне III; Максимилиан не только не исполнил главного условия договора — действовать против Сигизмунда заодно с Василием, но даже, принявши на себя роль посредника, явно держал сторону Сигизмунда. Причину такого поведения он высказал в письме своем к великому магистру Альбрехту: «Не хорошо, если король будет низложен, а царь русский усилится».
Долго сдерживаемый императором, который и его манил все надеждою мирного решения распри, Альбрехт решился наконец приняться за оружие, послал сказать Максимилиану, что не может терпеть дальнейшей отсрочки, а в Москву отправил вторично Шонберга с просьбою о безотлагательной высылке денег, необходимых для начатия войны. Великий князь приговорил с братьями и боярами, что нужно помочь магистру казною, и послал во Псков деньги на 1000 человек пехоты, распорядившись, однако, так, что деньги эти тогда только могли быть отправлены к магистру, когда последний действительно начнет войну с Польшею. Магистр просил также, чтоб великий князь известил короля французского о союзе своем с Пруссией; Василий согласился, и написана была такая грамота, первая из Москвы во Францию: «Наияснейшему и светлейшему великому королю галлийскому. Присылал к нам Альбрехт, маркграф бранденбургский, высокий магистр, князь прусский, бил челом о том, чтоб мы изъявили тебе, как мы его жалуем. И мы даем тебе знать об этом нашею грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и вперед его жаловать хотим, за него и за его землю хотим стоять и оборонять его от своего недруга, Сигизмунда, короля польского; а которые прусские земли, города наш недруг, Сигизмунд-король, держит за собой неправдою, мы хотим, чтоб, дал бог, нашим жалованьем и нашею помощию те города были за прусским магистром по старине. Объявил нам также высокий магистр прусский, что предки твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали: и ты б теперь, вспомнив своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и за его землю против нашего недруга, Сигизмунда-короля, стоял и оборонял с нами заодно». Эти переговоры шли весною 1518 года. С известием о решении великого князя помочь Ордену при самом начале войны поехал в Кенигсберг московский посол Елизар Сергеев, которого Альбрехт просил поклониться великому князю до земли, не головою только, но и всем телом. Однако этот Елизар, возвращаясь из Пруссии, дал знать во Пскове, чтоб денег магистру не отправляли, потому что он войны еще не начинал. И действительно, в ноябре 1518 года магистр прислал великому князю грамоту с уведомлением, что у государей христианских идут переговоры о мире, об общем союзе против неверных, но что он не приступит ни к каким соглашениям без воли государя московского; а в марте 1519 года приехал в Москву в третий раз Дидрих Шонберг с объявлением, что явился новый посредник, папа, которого легат Николай Шонберг старается склонить всех государей христианских к союзу против турок, что Альбрехту папа предлагает предводительство над союзным христианским войском, которое должно действовать против неверных в Венгрии, и что поэтому ему было бы очень выгодно заключить мир с Польшею, но что он полагается во всем на волю великого князя и в ожидании ответа из Москвы не отмолвил папе и не объявил своего согласия, но отвечал, что отправит в Рим своих послов. Альбрехт предлагал великому князю заключить с королем перемирие на пять лет; впрочем, если великий князь предпочтет продолжать войну, то он, магистр, останется его верным союзником и начнет с своей стороны войну с Польшею, но в таком случае Шонберг должен взять у великого князя обещанные деньги и уговориться, каким образом вести войну. Шонберг выпросил новую грамоту к французскому королю в более учтивых выражениях и дал образец, как написать ее; выпросил также грамоту к курфюрстам и князьям Империи с изъявлением желания, чтоб новый император, которого изберут они на место Максимилиана, соблюдал договор предшественника своего с московским государем и покровительствовал ордену Тевтонскому, учрежденному для защиты германского народа; наконец, выпросил позволение послать одного из подданных магистра в Новгород или Псков, чтоб у кого-нибудь из тамошних священников выучиться русскому языку и грамоте.
С ответом на третье Шонбергово посольство отправился к магистру московский посол Замыцкий. Великий князь велел сказать Альбрехту, что он готов заключить перемирие на приличных условиях, но чтоб магистр во всяком случае не забывал своей клятвы. Замыцкий так описывал своей прием: «Магистр принял меня с великою честию, сам ко мне пришел и речей слушал, сам меня к себе к столу провожал и шел от меня по левую сторону, за столом посадил на своем месте». Альбрехт дал знать великому князю, что общее вооружение против турок не состоялось, следовательно, незачем заключать перемирие с Сигизмундом; что он, магистр, в июле или августе непременно начнет войну и пойдет на Данциг, для чего просил о немедленной высылке денег. После неоднократного повторения этой просьбы великий князь велел отправить деньги в сентябре 1519 года. Когда великий магистр дал знать магистру ливонскому, чтоб он велел проводить московского посла с деньгами, то Плеттенберг отвечал: «Я к московскому государю живу поближе прусского магистра и русский обычай знаю: на словах сулят, а на деле не исполняют». Когда же ему сказали, что московский посол действительно приехал в Ригу с деньгами, то Плеттенберг встал с места и, подняв руки к святым, сказал: «Слава тебе, господи, что великий государь царь всея Руси такое жалованье великому магистру оказал: надобно нам за его жалованье головами своими служить!»
Альбрехт начал войну с Польшею; узнавши об этом, великий князь послал ему денег еще для найма 1000 человек пехоты; но с одною этою помощию ослабевший Орден не мог противиться Сигизмунду. Стесненный последним, Альбрехт должен был войти с ним в мирные соглашения, вследствие которых получил орденские земли в наследственное владение, но с вассальными обязанностями к Польше. Так рушился окончательно знаменитый Тевтонский орден, имевший по отношениям своим к Литве такое важное значение в нашей истории.
Союз с Альбрехтом был по крайней мере полезен тем для Московского государства, что развлекал силы неприятеля: после нападения на Опочку литовские войска не являлись более в русских пределах, но московские входили несколько раз в Литву. В 1518 году князь Василий Шуйский с новгородскою силою и большим нарядом, а брат его, Иван Шуйский, с псковскою силою выступили в поход к Полоцку. Подошедши к городу, начали ставить туры и бить пушками стены; на помощь к ним пришел московский отряд под начальством князя Михаила Кислицы; но полочане из посада, из-за острожья сильно отбивались, и скоро в стане осаждающих сделался голод, колпак сухарей стоил алтын и больше, конский корм также вздорожал; к большему несчастию, неприятель овладел стругами, на которых отряд детей боярских переправился на другой берег Двины за добычею; преследуемые литовским воеводою Волынцем, эти дети боярские бросились назад, к Двине, но перевезтись было не на чем, и много их потонуло в реке; Шуйские принуждены были отступить от Полоцка без всякого успеха. В следующем году князь Михайло Кислица с новгородцами и псковичами пошел опять в Литву, под Молодечно и другие городки, и «вышли назад, к Смоленску, все сохранены богом», по выражению летописца. Значительнее был в том же году поход князя Василия Васильевича Шуйского от Смоленска, князя Михайла Горбатого от границ новгородских и псковских, князя Семена Курбского из страны Северской: воеводы эти ходили к Орше, Могилеву, Минску, воевали и пленили по самую Вильну. Пятеро знатнейших панов литовских вышли было к ним навстречу, но, видя поражение своих передовых полков, отступили в глубь страны; московские воеводы не преследовали их туда и возвратились к своим границам, удовольствовавшись страшным опустошением неприятельских областей. Другие воеводы ходили к Витебску и Полоцку.
Эти походы были предприняты с целью побудить Сигизмунда к миру, которого сильно желали в Москве: шестилетняя война была очень тяжела для государства при тогдашнем положении его ратных сил и финансов; мы видели, что после взятия Смоленска и Оршинской битвы в продолжение нескольких лет важных действий не было, но сильные рати должны были постоянно сторожить границы. После упомянутых походов, в конце 1519 года, великий князь созвал на думу братьев и бояр и говорил им: «Теперь мы литовскому сильно недружбу свою оказали, землю его воевали чуть-чуть не до самой Вильны, крови христианской много льется, а король и не думает прийти на согласие, помириться с нами; так чем бы его позадрать, чтоб он захотел с нами мира?» И приговорил великий князь послать от какого-нибудь боярина к какому-нибудь пану, задрать их. Вследствие этого приговора в январе 1520 года боярин Григорий Федорович отправил своего слугу к виленскому воеводе пану Николаю Радзивиллу, с тем что если король хочет мира, то пусть присылает своих послов в Москву; в марте Радзивилл отвечал, чтоб великий князь дал опасную грамоту на послов; опасная грамота отправлена с Радзивилловым же человеком, и в августе приехали послы литовские Януш Костевич и Богуш Боговитинович. Начались переговоры: бояре требовали опять прежнего, требовали и вознаграждения за бесчестье, нанесенное королеве Елене; послы отвечали: «Этого никогда не бывало; какие-то лихие люди государю вашему об этом сказали; но государь ваш верил бы государю нашему, брату своему Сигизмунду-королю, а не лихим людям». Понятно, что подобные ответы не могли никого удовлетворить и считались наравне с молчанием. Насчет мирных условий по-прежнему не сошлись: Смоленск служил непреодолимым препятствием. Послы предложили перемирие, с тем чтоб Смоленск оставался за Москвою, но чтоб пленных не возвращать; великий князь настаивал на возвращении пленных; послы не согласились, и порешили на том, что король пришлет великих послов на Великое заговенье 1521 года, т.е. через шесть месяцев, в продолжение которых войне не быть. Но Сигизмунд на означенный срок послов не прислал: обстоятельства переменились в его пользу; он одолел великого магистра, а между тем на востоке исполнилось то, чего он с таким нетерпением дожидался в начале своего царствования: две татарские орды,Казанская и Крымская, заключили союз против Москвы.
Мы оставили Казань в 1506 году, когда хан ее, Магмет-Аминь, несмотря на неудачи великокняжеского войска, просил мира и заключил его на прежних условиях, как было при Иоанне. В 1512 году Магмет-Аминь возобновил клятву в верности; мало того, прислал просить великого князя, чтоб тот отпустил к нему верного человека, именно боярина Ивана Андреевича Челяднина, перед которым он хочет исповедаться в прежнем своем дурном поступке. Челяднин был отправлен, и хан, по словам летописца, тайну свою исповедал перед ним чисто и снова поклялся быть в вечном мире, дружбе и любви с великим князем. В 1516 году явилось новое посольство из Казани с известием, что Магмет-Аминь опасно болен, и с просьбою от имени больного хана и всех казанцев, чтоб великий князь простил Абдыл-Летифа, находившегося опять в заточении за набеги крымцев, и назначил бы его ханом в Казань в случае смерти Аминевой; Василий согласился исполнить их просьбы и отправил в Казань окольничего Тучкова, который взял с хана и всей земли клятву, что они не возьмут на Казань никакого царя и царевича без ведома великого князя; вследствие этих соглашений Летиф был выпущен на свободу и получил Каширу, где он теперь не мог быть опасен, имея в виду Казань.
Но Летиф умер еще за год до смерти Магмет-Аминевой, последовавшей в декабре 1518 года, и снова рождался вопрос, кому быть царем на Казани. Вопрос важный и трудный по отношениям к Крыму, ибо Магмет-Гирей сильно хлопотал о том, чтоб все татарские владения находились в руках одного рода Гиреев, чему, разумеется, Москва должна была препятствовать всеми силами. Имея надобность в помощи великого князя относительно Астрахани и Казани, Магмет-Гирей прислал ему шертную грамоту, в которой обязывался быть заодно на Литву, с тем чтоб великий князь был с ним заодно на детей Ахматовых; обязывался прекратить всякого рода грабежи, не требовать никаких пошлин, не затруднять московских послов, не бесчестить их. Эту грамоту привез известный нам Аппак-мурза; он был еще в Москве, когда великий князь по смерти Магмет-Аминя назначил последнему в преемники родового неприятеля Гиреев, Шиг-Алея, внука Ахматова, который выехал в Россию с отцом своим из Астрахани и владел до сих пор Мещерским городком. Аппак возражал против этого назначения; но ему отвечали, что оно сделано по непременному требованию самих казанцев, которые в случае отказа могли выбрать кого-нибудь еще более враждебного для Гиреев. Хан молчал: силою вдруг нельзя было ему отнять Казани у Москвы и Шиг-Алея; надобно было действовать другим образом. Скоро Шиг-Алей возбудил к себе нерасположение казанцев тем, что во всем предпочитал выгоды московского князя их собственным, опираясь на воеводу московского, при нем находившегося. Вследствие такого положения дел внушения из Крыма находили легкий доступ, вельможи составили заговор, и когда весною 1521 года брат Магмет-Гиреев, Саип, явился с крымским войском у Казани, то город сдался ему без сопротивления, Шиг-Алею и воеводе великокняжескому дана была свобода выехать в Москву, но посол и купцы русские были ограблены и задержаны. У великого князя в Азове были доброжелатели, извещавшие его о движениях крымского хана и получавшие, разумеется, за это хорошие поминки; между ними был сам кадий. 10 мая великий князь получил от них известие, что Магмет-Гирей готов со всею силою идти к Москве, что мимо Азова прошли казанские татары к царю просить на Казань царевича и царь им царевича дал, а с ним пошло триста человек. Из Азова же получено было известие, что приходил посол из Крыма к астраханскому хану и говорил ему так от имени Магмет-Гиреева: «Между собою мы братья; был я в дружбе с московским, он мне изменил: Казань была юрт наш, а теперь он посадил там султана из своей руки; Казанская земля этого не хотела, кроме одного сеита (главы духовенства), да и прислала ко мне человека просить у меня султана; я им султана и отпустил на Казань, а сам иду на московского со всею своею силою. Хочешь со мною дружбы и братства, так сам пойди на московского или султанов пошли». Но астраханский царь и князья и земские люди с московским государем недружбы не захотели. Вести эти пришли поздно: Магмет-Гирей уже стремился к берегам Оки; московский отряд, высланный сюда под начальством князя Димитрия Бельского и брата великокняжеского, Андрея Иоанновича, был опрокинут превосходными силами неприятеля, который, не касаясь городов, рассеялся для грабежа на пространстве от Коломны до самой Москвы; а с другой стороны, новый казанский хан, Саип-Гирей, опустошивши области Нижегородскую и Владимирскую, соединился с братом. Давно уже Москва отвыкла видеть неприятеля под своими стенами: начавшиеся в княжение Василия набеги крымцев касались только украйны, да и здесь были отражаемы постоянно с успехом; особенно теперь не ждали нападения Магмет-Гиреева, после заключения с ним клятвенного договора чрез посредство Аппака, не ждали и опасности со стороны Казани в правление Шиг-Алеево. Василий нашелся в тех же самых обстоятельствах, в каких находился Димитрий Донской во время нападения Тохтамышева, Василий Димитриевич во время нападения Едигеева, в потому должен был употребить те же самые меры: он оставил Москву и отправился на Волок собирать полки. Сам хан остановился на реке Северке; но отряды его подходили близко к Москве, опустошил села Остров, Воробьево, монастырь Угрешский. Со всех сторон беглецы спешили в Кремль, в воротах давили друг друга; от страшной тесноты заразился воздух и если б такое положение продолжалось еще три или четыре дня, то язва начала бы свирепствовать, тем более что это было в жаркое время, в последних числах июля; когда начали думать о защите, о пушках, то нашли, что пороху было недостаточно. В таких обстоятельствах оставленный начальствовать в Москве крещеный татарский царевич Петр и бояре решились вступить в переговоры с ханом, который и не думал брать Москвы приступом, не имея для этого ни средств, ни охоты, и сбирался бежать при первом известии о приближении войск великокняжеских; однако и Москва, как мы видели, не могла долго оставаться в описанном положении. Магмет-Гирей соглашался немедленно удалиться из Московской области, если ему пришлют письменное обязательство, что великий князь будет платить ему дань. Это обязательство было дано, и хан отступил к Рязани, где начальствовал окольничий Хабар Симский. С Магмет-Гиреем вместе приходил на Москву известный уже нам Евстафий Дашкович, который при Иоанне III отъехал из Литвы в Москву, при Василии опять убежал в Литву и теперь с днепровскими козаками находился в стане крымском. Дашковичу хотелось взять Рязань хитростию; для этого он предложил ее жителям покупать пленных, чтобы, уловив случай, вместе с покупателями пробраться в городские ворота; с своей стороны хан для вернейшего успеха в предприятии хотел заманить к себе воеводу Хабара и послал ему, как холопу своего данника, приказ явиться к себе в стан; но Хабар велел отвечать ему, что он еще не знает, в самом ли деле великий князь обязался быть данником и подручником хана, просил, чтоб ему дали на это доказательства, — и хан в доказательство послал ему грамоту, написанную в Москве. В это самое время Дашкович, не оставляя своего намерения, все более и более приближался к Рязани; он дал нарочно некоторым пленникам возможность убежать из стана в город; толпы татар погнались за беглецами и требовали их выдачи; рязанцы выдали пленных, но, несмотря на то, толпы татар сгущались все более и более под стенами города, как вдруг раздался залп из городских пушек, которыми распоряжался немец Иоган Иордан; татары рассеялись в ужасе; хан послал требовать выдачи Иордана, но Хабар отвергнул это требование. Магмет-Гирей, как мы видели, пришел не за тем, чтоб брать города силою; не успевши взять Рязань хитростию и побуждаемый известием о неприятельских движениях астраханцев, он ушел и оставил в руках Хабара грамоту, содержавшую в себе обязательство великого князя платить ему дань. Тем не менее следствия Магмет-Гиреева нашествия были страшные; молва преувеличила число пленных, выведенных крымцами и казанцами из Московского государства, простирая это число до 800000; но самое это преувеличение уже показывает сильное опустошение; крымцы продавали своих пленников в Кафе, казанцы — в Астрахани. Такая добыча разлакомила Магмет-Гирея; возвратившись домой, он велел три раза прокликать по торгам в Перекопе, Крыме-городе и Кафе, чтоб князья, мурзы и все татары были готовы сами и коней откармливали для осеннего похода в Московскую землю. Этот осенний поход не состоялся, а на весну 1522 года великий князь приготовился встретить хана, выступил сам к Оке с многочисленным войском и с пушками. Хан не пришел и весною; но его нужно было постоянно сторожить, со стороны Казани нужно было также ожидать беспрестанно нападений, и нельзя было долго оставлять в ней царствовать брата Магмет-Гиреева. Это заставило спешить заключением перемирия с Литвою. В августе 1521 года, тотчас по уходе Магмет-Гирея, возобновилась пересылка с Сигизмундом. В марте 1522 года приехал из Литвы Станислав Долгирдов (Довкирдович) и объявил, что король тогда только пришлет в Москву своих великих послов, когда великий князь объявит, хочет ли он вечного мира или перемирия без отпуска пленных. С ответом был послан Василий Поликарпов, который должен был сказать королю, чтоб он присылал своих великих послов, панов радных, что великий князь мира и перемирья хочет, как будет пригоже, а пленным свобода на обе стороны. Но Поликарпову дан был еще наказ, что если в Литве не согласятся на это и станут его отпускать, то он должен сказать: «Государь наш с Сигизмундом-королем вечного мира хочет, но и перемирья хочет и без отпуска пленных». Вследствие этого последнего объявления в августе приехали в Москву великие послы литовские — полоцкий воевода Петр Станиславович и подскарбий Богуш Боговитинович — и заключили перемирие на пять лет без отпуска пленных; Смоленск остался за Москвою; положено было в эти пять лет сноситься для заключения вечного мира. В 1526 году переговоры действительно начались опять при посредничестве послов императора Карла V и опять кончились ничем, продолжено было только перемирие до 1533 года, потом продолжено еще на год. Смоленск служил постоянно препятствием для заключения вечного мира: король никак не хотел уступить его навеки Москве, а великий князь также ни за что не соглашался отказаться от своей отчины, возвращение которой составляло славу его княжения; какие меры употреблял он для укрепления Смоленска за Москвою, видно из следующего наказа послу Загрязскому, отправлявшемуся в Литву: «Если спросят (в Литве): для чего великий князь смольнян в Москву перевел? — то отвечать: которые люди пригожи государю нашему на Москве, тем государь велел на Москву ехать; а которые пригожи ему в Смоленске тем велел оставаться в Смоленске. А которым людям государь велел ехать в Москву, тех пожаловал, дал им в Москве дворы и лавки, также дал им поместья». Смоленск остался за Москвою: пленники великой битвы (так называли Оршинскую битву в Литве) остались у Сигизмунда; многие из них в 1525 году не были уже в живых, живые терпели большую нужду; в списке их, составленном для короля, читаем, что прежде давали им столько-то съестных припасов, а теперь не дают и они жалуются, что помирают с голоду; о некоторых сказано: «Оброку им ничего не дают, кормятся тем, что сами Христа ради выпросят; все сидят покованы, стража к ним приставлена очень крепкая».
Литовские послы дали знать Герберштейну, что они говорили высоко, приноравливаясь к требованиям боярским: если бояре отстанут от своих требований, то и они ограничатся настоящими условиями, на которых им велено заключить мир. Когда вследствие этого объявления начались опять переговоры, то литовские послы сказали, что король их полагается во всем на императора; тогда Герберштейн должен был принять роль посредника и начал ходить между боярами и послами, сообщая взаимные требования их. Послы объявили, что король хочет мира на тех условиях, на каких был заключен мир между Иоанном III и королем Александром. Бояре отвечали, что после этого было уже новое перемирие между Иоанном и Александром и мир между Василием и Сигизмундом на новых условиях; они исчислили все неправды литовского правительства: когда Ахмат приходил к Угре, то проводниками у него были королевские люди — Савва Карпов и другие; Александр навел на Москву хана Ших-Ахмата, в проводниках у которого был дворянин литовский Халецкий; Сигизмунд навел Магмет-Гирея, у которого проводником был королевский дворянин Якуб Ивашенцов; после мира Сигизмунд опять навел крымцев, обещавшись давать им ежегодную подать по 30000 золотых; подробно изложили дело об Елене, как знали о нем в Москве; после отсылки Елены в Бирштаны паны — воевода виленский, Николай Радзивилл, Григорий Остиков, Клочко, тиун виленский Бутрим и казначей земский Аврам — умыслили над королевою такое дело, каких в христианских государствах не бывает, послали к ней королевского человека, волынца Гитовта, потом вызвали его к себе в Вильну, дали ему зелье и отпустили опять к королеве, написавши ее слугам — Димитрию Феодорову и ключнику Димитрию Иванову, чтоб верили во всем Гитовту и дело панское делали бы так, как он их научит. И вот эти трое злодеев — Гитовт, Димитрий Феодоров и Димитрий Иванов, приготовивши лихое зелье, дали королеве испить в меду, и в тот же день ее не стало. С вестью об этом поскакал в Вильну к панам Димитрий Иванов и получил в награду имение.
После долгих переговоров дело остановилось на Смоленске: послы требовали его возвращения, бояре никак на это не соглашались. Герберштейн принял сторону послов и в длинной витиеватой записке убеждал великого князя уступить королю Смоленск, опять толковал о великодушии Пирра, отославшего римлянам их пленных, и Максимилиана, возвратившего венецианам Верону; но при этом оказались и следствия продолжительного пребывания Герберштейнова в Москве, где он изучал не только современное состояние государства но и его историю что видно из знаменитых его Комментарий; к Пирру и Максимилиану Герберштейн прибавил Иоанна III, который, завоевавши Казань, отдал ее туземным ханам. «Если уступишь Смоленск королю, — писал Герберштейн Василию, — то превзойдешь щедростию и честию родителя своего, который татарам неверным царство Казанское отдал, ибо щедрость окажешь не неверным, а христианам, не королю, недругу твоему, но всему христианству; всякий человек будет тебя провозглашать прибавителем делу христианскому, и щедрость твоя обнаружит ту любовь, которую питаешь к цесарскому величеству». Василий велел отвечать ему: «Говорил ты, что брат наш Максимилиан Верону город венецианам отдал: брат наш сам знает, каким обычаем он венецианам Верону отдал, а мы того в обычае не имеем и вперед иметь не хотим, чтоб нам свои отчины отдавать». Переговоры прекратились, послы литовские и Герберштейн уехали; последний обещал уговорить Сигизмунда к перемирию на год, на два или на три, в продолжение которых император опять через своих послов будет стараться о вечном мире между Москвою и Литвою; на отпуске Герберштейн от имени Максимилианова ходатайствовал об освобождении князя Михаила Глинского, которого император воспитал при своем дворе и который служил верную службу родственнику его, Альберту, курфюрсту саксонскому; Герберштейн представлял, что если Глинский виноват, то уже довольно наказан заключением и что если великий князь согласится отпустить его к императору на службу, то Максимилиан свяжет его тяжелою клятвою не замышлять ничего против Москвы. Великий князь велел отвечать: «Глинский по своим делам заслуживал великого наказания, и мы велели уже его казнить; но он, вспомнивши, что отец и мать его были греческого закона, а он, учась в Италии, по молодости отстал от греческого закона и пристал к римскому, бил челом митрополиту, чтоб ему опять быть в греческом законе. Митрополит взял его у нас от казни и допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей вере, уговаривает его, чтоб подумал хорошенько. Ни в чем другом мы брату нашему не отказали бы, но Глинского нам к нему отпустить нельзя». Герберштейн сказал на это: «Государь мой потому приказывал о Глинском, что ему у великого князя служить нельзя и у короля нельзя же; так государь мой просил его затем, чтоб отослать ко внуку своему Карлу. Но если государской воли на то нет, то государь освободил бы его теперь, чтоб я видел его свободным». Ответа не последовало.
Вместе с Герберштейном великий князь отправил к императору посла своего, дьяка Племянникова, который привез с собою новых послов Максимилиановых — Франциска да Колло и Антония де Конти. И Франциск да Колло, подобно Герберштейну, витиеватою речью старался склонить великого князя к миру, преимущественно выставляя ему на вид опасность со стороны турок для всей Европы, и особенно для России по соседству ее с татарами, имеющими одинакую веру и одинакие обычаи с турками. Но когда приступили к делу, то встретили те же самые затруднения: опять императорский посол настаивал на том, чтоб великий князь уступил королю Смоленск, опять бояре объявили, что Василий никогда этого не сделает. Не успевши относительно вечного мира, послы объявили, что так как император со всеми королями и князьями установили между собою перемирие на пять лет для общего дела, против христианского врага — турок, то не угодно ли будет и великому князю заключить с польским королем перемирие на пять лет. Великий князь соглашался на это перемирие, с тем чтоб каждый остался при том, чем владел до сих пор, и чтоб пленным была свобода на обе стороны; но король никак не согласился на последнее условие, имея в руках своих много знатных пленных, взятых на Оршинском бою. Таким образом, и вторые императорские послы уехали из Москвы, ничего не сделав; великий князь отправил к Максимилиану посла, дьяка Борисова, с предложением прекратить военные действия от Рождества Христова 1518 до Рождества 1519 года, чтоб тем временем продолжать переговоры; но смерть Максимилиана прервала сношения. И при Василии союзный договор с австрийским домом остался так же бесполезен, как и при Иоанне III; Максимилиан не только не исполнил главного условия договора — действовать против Сигизмунда заодно с Василием, но даже, принявши на себя роль посредника, явно держал сторону Сигизмунда. Причину такого поведения он высказал в письме своем к великому магистру Альбрехту: «Не хорошо, если король будет низложен, а царь русский усилится».
Долго сдерживаемый императором, который и его манил все надеждою мирного решения распри, Альбрехт решился наконец приняться за оружие, послал сказать Максимилиану, что не может терпеть дальнейшей отсрочки, а в Москву отправил вторично Шонберга с просьбою о безотлагательной высылке денег, необходимых для начатия войны. Великий князь приговорил с братьями и боярами, что нужно помочь магистру казною, и послал во Псков деньги на 1000 человек пехоты, распорядившись, однако, так, что деньги эти тогда только могли быть отправлены к магистру, когда последний действительно начнет войну с Польшею. Магистр просил также, чтоб великий князь известил короля французского о союзе своем с Пруссией; Василий согласился, и написана была такая грамота, первая из Москвы во Францию: «Наияснейшему и светлейшему великому королю галлийскому. Присылал к нам Альбрехт, маркграф бранденбургский, высокий магистр, князь прусский, бил челом о том, чтоб мы изъявили тебе, как мы его жалуем. И мы даем тебе знать об этом нашею грамотою, что мы магистра жалуем, за него и за его землю стоим и вперед его жаловать хотим, за него и за его землю хотим стоять и оборонять его от своего недруга, Сигизмунда, короля польского; а которые прусские земли, города наш недруг, Сигизмунд-король, держит за собой неправдою, мы хотим, чтоб, дал бог, нашим жалованьем и нашею помощию те города были за прусским магистром по старине. Объявил нам также высокий магистр прусский, что предки твои тот чин (орден) великим жалованьем жаловали: и ты б теперь, вспомнив своих предков жалованье, магистра жаловал, за него и за его землю против нашего недруга, Сигизмунда-короля, стоял и оборонял с нами заодно». Эти переговоры шли весною 1518 года. С известием о решении великого князя помочь Ордену при самом начале войны поехал в Кенигсберг московский посол Елизар Сергеев, которого Альбрехт просил поклониться великому князю до земли, не головою только, но и всем телом. Однако этот Елизар, возвращаясь из Пруссии, дал знать во Пскове, чтоб денег магистру не отправляли, потому что он войны еще не начинал. И действительно, в ноябре 1518 года магистр прислал великому князю грамоту с уведомлением, что у государей христианских идут переговоры о мире, об общем союзе против неверных, но что он не приступит ни к каким соглашениям без воли государя московского; а в марте 1519 года приехал в Москву в третий раз Дидрих Шонберг с объявлением, что явился новый посредник, папа, которого легат Николай Шонберг старается склонить всех государей христианских к союзу против турок, что Альбрехту папа предлагает предводительство над союзным христианским войском, которое должно действовать против неверных в Венгрии, и что поэтому ему было бы очень выгодно заключить мир с Польшею, но что он полагается во всем на волю великого князя и в ожидании ответа из Москвы не отмолвил папе и не объявил своего согласия, но отвечал, что отправит в Рим своих послов. Альбрехт предлагал великому князю заключить с королем перемирие на пять лет; впрочем, если великий князь предпочтет продолжать войну, то он, магистр, останется его верным союзником и начнет с своей стороны войну с Польшею, но в таком случае Шонберг должен взять у великого князя обещанные деньги и уговориться, каким образом вести войну. Шонберг выпросил новую грамоту к французскому королю в более учтивых выражениях и дал образец, как написать ее; выпросил также грамоту к курфюрстам и князьям Империи с изъявлением желания, чтоб новый император, которого изберут они на место Максимилиана, соблюдал договор предшественника своего с московским государем и покровительствовал ордену Тевтонскому, учрежденному для защиты германского народа; наконец, выпросил позволение послать одного из подданных магистра в Новгород или Псков, чтоб у кого-нибудь из тамошних священников выучиться русскому языку и грамоте.
С ответом на третье Шонбергово посольство отправился к магистру московский посол Замыцкий. Великий князь велел сказать Альбрехту, что он готов заключить перемирие на приличных условиях, но чтоб магистр во всяком случае не забывал своей клятвы. Замыцкий так описывал своей прием: «Магистр принял меня с великою честию, сам ко мне пришел и речей слушал, сам меня к себе к столу провожал и шел от меня по левую сторону, за столом посадил на своем месте». Альбрехт дал знать великому князю, что общее вооружение против турок не состоялось, следовательно, незачем заключать перемирие с Сигизмундом; что он, магистр, в июле или августе непременно начнет войну и пойдет на Данциг, для чего просил о немедленной высылке денег. После неоднократного повторения этой просьбы великий князь велел отправить деньги в сентябре 1519 года. Когда великий магистр дал знать магистру ливонскому, чтоб он велел проводить московского посла с деньгами, то Плеттенберг отвечал: «Я к московскому государю живу поближе прусского магистра и русский обычай знаю: на словах сулят, а на деле не исполняют». Когда же ему сказали, что московский посол действительно приехал в Ригу с деньгами, то Плеттенберг встал с места и, подняв руки к святым, сказал: «Слава тебе, господи, что великий государь царь всея Руси такое жалованье великому магистру оказал: надобно нам за его жалованье головами своими служить!»
Альбрехт начал войну с Польшею; узнавши об этом, великий князь послал ему денег еще для найма 1000 человек пехоты; но с одною этою помощию ослабевший Орден не мог противиться Сигизмунду. Стесненный последним, Альбрехт должен был войти с ним в мирные соглашения, вследствие которых получил орденские земли в наследственное владение, но с вассальными обязанностями к Польше. Так рушился окончательно знаменитый Тевтонский орден, имевший по отношениям своим к Литве такое важное значение в нашей истории.
Союз с Альбрехтом был по крайней мере полезен тем для Московского государства, что развлекал силы неприятеля: после нападения на Опочку литовские войска не являлись более в русских пределах, но московские входили несколько раз в Литву. В 1518 году князь Василий Шуйский с новгородскою силою и большим нарядом, а брат его, Иван Шуйский, с псковскою силою выступили в поход к Полоцку. Подошедши к городу, начали ставить туры и бить пушками стены; на помощь к ним пришел московский отряд под начальством князя Михаила Кислицы; но полочане из посада, из-за острожья сильно отбивались, и скоро в стане осаждающих сделался голод, колпак сухарей стоил алтын и больше, конский корм также вздорожал; к большему несчастию, неприятель овладел стругами, на которых отряд детей боярских переправился на другой берег Двины за добычею; преследуемые литовским воеводою Волынцем, эти дети боярские бросились назад, к Двине, но перевезтись было не на чем, и много их потонуло в реке; Шуйские принуждены были отступить от Полоцка без всякого успеха. В следующем году князь Михайло Кислица с новгородцами и псковичами пошел опять в Литву, под Молодечно и другие городки, и «вышли назад, к Смоленску, все сохранены богом», по выражению летописца. Значительнее был в том же году поход князя Василия Васильевича Шуйского от Смоленска, князя Михайла Горбатого от границ новгородских и псковских, князя Семена Курбского из страны Северской: воеводы эти ходили к Орше, Могилеву, Минску, воевали и пленили по самую Вильну. Пятеро знатнейших панов литовских вышли было к ним навстречу, но, видя поражение своих передовых полков, отступили в глубь страны; московские воеводы не преследовали их туда и возвратились к своим границам, удовольствовавшись страшным опустошением неприятельских областей. Другие воеводы ходили к Витебску и Полоцку.
Эти походы были предприняты с целью побудить Сигизмунда к миру, которого сильно желали в Москве: шестилетняя война была очень тяжела для государства при тогдашнем положении его ратных сил и финансов; мы видели, что после взятия Смоленска и Оршинской битвы в продолжение нескольких лет важных действий не было, но сильные рати должны были постоянно сторожить границы. После упомянутых походов, в конце 1519 года, великий князь созвал на думу братьев и бояр и говорил им: «Теперь мы литовскому сильно недружбу свою оказали, землю его воевали чуть-чуть не до самой Вильны, крови христианской много льется, а король и не думает прийти на согласие, помириться с нами; так чем бы его позадрать, чтоб он захотел с нами мира?» И приговорил великий князь послать от какого-нибудь боярина к какому-нибудь пану, задрать их. Вследствие этого приговора в январе 1520 года боярин Григорий Федорович отправил своего слугу к виленскому воеводе пану Николаю Радзивиллу, с тем что если король хочет мира, то пусть присылает своих послов в Москву; в марте Радзивилл отвечал, чтоб великий князь дал опасную грамоту на послов; опасная грамота отправлена с Радзивилловым же человеком, и в августе приехали послы литовские Януш Костевич и Богуш Боговитинович. Начались переговоры: бояре требовали опять прежнего, требовали и вознаграждения за бесчестье, нанесенное королеве Елене; послы отвечали: «Этого никогда не бывало; какие-то лихие люди государю вашему об этом сказали; но государь ваш верил бы государю нашему, брату своему Сигизмунду-королю, а не лихим людям». Понятно, что подобные ответы не могли никого удовлетворить и считались наравне с молчанием. Насчет мирных условий по-прежнему не сошлись: Смоленск служил непреодолимым препятствием. Послы предложили перемирие, с тем чтоб Смоленск оставался за Москвою, но чтоб пленных не возвращать; великий князь настаивал на возвращении пленных; послы не согласились, и порешили на том, что король пришлет великих послов на Великое заговенье 1521 года, т.е. через шесть месяцев, в продолжение которых войне не быть. Но Сигизмунд на означенный срок послов не прислал: обстоятельства переменились в его пользу; он одолел великого магистра, а между тем на востоке исполнилось то, чего он с таким нетерпением дожидался в начале своего царствования: две татарские орды,Казанская и Крымская, заключили союз против Москвы.
Мы оставили Казань в 1506 году, когда хан ее, Магмет-Аминь, несмотря на неудачи великокняжеского войска, просил мира и заключил его на прежних условиях, как было при Иоанне. В 1512 году Магмет-Аминь возобновил клятву в верности; мало того, прислал просить великого князя, чтоб тот отпустил к нему верного человека, именно боярина Ивана Андреевича Челяднина, перед которым он хочет исповедаться в прежнем своем дурном поступке. Челяднин был отправлен, и хан, по словам летописца, тайну свою исповедал перед ним чисто и снова поклялся быть в вечном мире, дружбе и любви с великим князем. В 1516 году явилось новое посольство из Казани с известием, что Магмет-Аминь опасно болен, и с просьбою от имени больного хана и всех казанцев, чтоб великий князь простил Абдыл-Летифа, находившегося опять в заточении за набеги крымцев, и назначил бы его ханом в Казань в случае смерти Аминевой; Василий согласился исполнить их просьбы и отправил в Казань окольничего Тучкова, который взял с хана и всей земли клятву, что они не возьмут на Казань никакого царя и царевича без ведома великого князя; вследствие этих соглашений Летиф был выпущен на свободу и получил Каширу, где он теперь не мог быть опасен, имея в виду Казань.
Но Летиф умер еще за год до смерти Магмет-Аминевой, последовавшей в декабре 1518 года, и снова рождался вопрос, кому быть царем на Казани. Вопрос важный и трудный по отношениям к Крыму, ибо Магмет-Гирей сильно хлопотал о том, чтоб все татарские владения находились в руках одного рода Гиреев, чему, разумеется, Москва должна была препятствовать всеми силами. Имея надобность в помощи великого князя относительно Астрахани и Казани, Магмет-Гирей прислал ему шертную грамоту, в которой обязывался быть заодно на Литву, с тем чтоб великий князь был с ним заодно на детей Ахматовых; обязывался прекратить всякого рода грабежи, не требовать никаких пошлин, не затруднять московских послов, не бесчестить их. Эту грамоту привез известный нам Аппак-мурза; он был еще в Москве, когда великий князь по смерти Магмет-Аминя назначил последнему в преемники родового неприятеля Гиреев, Шиг-Алея, внука Ахматова, который выехал в Россию с отцом своим из Астрахани и владел до сих пор Мещерским городком. Аппак возражал против этого назначения; но ему отвечали, что оно сделано по непременному требованию самих казанцев, которые в случае отказа могли выбрать кого-нибудь еще более враждебного для Гиреев. Хан молчал: силою вдруг нельзя было ему отнять Казани у Москвы и Шиг-Алея; надобно было действовать другим образом. Скоро Шиг-Алей возбудил к себе нерасположение казанцев тем, что во всем предпочитал выгоды московского князя их собственным, опираясь на воеводу московского, при нем находившегося. Вследствие такого положения дел внушения из Крыма находили легкий доступ, вельможи составили заговор, и когда весною 1521 года брат Магмет-Гиреев, Саип, явился с крымским войском у Казани, то город сдался ему без сопротивления, Шиг-Алею и воеводе великокняжескому дана была свобода выехать в Москву, но посол и купцы русские были ограблены и задержаны. У великого князя в Азове были доброжелатели, извещавшие его о движениях крымского хана и получавшие, разумеется, за это хорошие поминки; между ними был сам кадий. 10 мая великий князь получил от них известие, что Магмет-Гирей готов со всею силою идти к Москве, что мимо Азова прошли казанские татары к царю просить на Казань царевича и царь им царевича дал, а с ним пошло триста человек. Из Азова же получено было известие, что приходил посол из Крыма к астраханскому хану и говорил ему так от имени Магмет-Гиреева: «Между собою мы братья; был я в дружбе с московским, он мне изменил: Казань была юрт наш, а теперь он посадил там султана из своей руки; Казанская земля этого не хотела, кроме одного сеита (главы духовенства), да и прислала ко мне человека просить у меня султана; я им султана и отпустил на Казань, а сам иду на московского со всею своею силою. Хочешь со мною дружбы и братства, так сам пойди на московского или султанов пошли». Но астраханский царь и князья и земские люди с московским государем недружбы не захотели. Вести эти пришли поздно: Магмет-Гирей уже стремился к берегам Оки; московский отряд, высланный сюда под начальством князя Димитрия Бельского и брата великокняжеского, Андрея Иоанновича, был опрокинут превосходными силами неприятеля, который, не касаясь городов, рассеялся для грабежа на пространстве от Коломны до самой Москвы; а с другой стороны, новый казанский хан, Саип-Гирей, опустошивши области Нижегородскую и Владимирскую, соединился с братом. Давно уже Москва отвыкла видеть неприятеля под своими стенами: начавшиеся в княжение Василия набеги крымцев касались только украйны, да и здесь были отражаемы постоянно с успехом; особенно теперь не ждали нападения Магмет-Гиреева, после заключения с ним клятвенного договора чрез посредство Аппака, не ждали и опасности со стороны Казани в правление Шиг-Алеево. Василий нашелся в тех же самых обстоятельствах, в каких находился Димитрий Донской во время нападения Тохтамышева, Василий Димитриевич во время нападения Едигеева, в потому должен был употребить те же самые меры: он оставил Москву и отправился на Волок собирать полки. Сам хан остановился на реке Северке; но отряды его подходили близко к Москве, опустошил села Остров, Воробьево, монастырь Угрешский. Со всех сторон беглецы спешили в Кремль, в воротах давили друг друга; от страшной тесноты заразился воздух и если б такое положение продолжалось еще три или четыре дня, то язва начала бы свирепствовать, тем более что это было в жаркое время, в последних числах июля; когда начали думать о защите, о пушках, то нашли, что пороху было недостаточно. В таких обстоятельствах оставленный начальствовать в Москве крещеный татарский царевич Петр и бояре решились вступить в переговоры с ханом, который и не думал брать Москвы приступом, не имея для этого ни средств, ни охоты, и сбирался бежать при первом известии о приближении войск великокняжеских; однако и Москва, как мы видели, не могла долго оставаться в описанном положении. Магмет-Гирей соглашался немедленно удалиться из Московской области, если ему пришлют письменное обязательство, что великий князь будет платить ему дань. Это обязательство было дано, и хан отступил к Рязани, где начальствовал окольничий Хабар Симский. С Магмет-Гиреем вместе приходил на Москву известный уже нам Евстафий Дашкович, который при Иоанне III отъехал из Литвы в Москву, при Василии опять убежал в Литву и теперь с днепровскими козаками находился в стане крымском. Дашковичу хотелось взять Рязань хитростию; для этого он предложил ее жителям покупать пленных, чтобы, уловив случай, вместе с покупателями пробраться в городские ворота; с своей стороны хан для вернейшего успеха в предприятии хотел заманить к себе воеводу Хабара и послал ему, как холопу своего данника, приказ явиться к себе в стан; но Хабар велел отвечать ему, что он еще не знает, в самом ли деле великий князь обязался быть данником и подручником хана, просил, чтоб ему дали на это доказательства, — и хан в доказательство послал ему грамоту, написанную в Москве. В это самое время Дашкович, не оставляя своего намерения, все более и более приближался к Рязани; он дал нарочно некоторым пленникам возможность убежать из стана в город; толпы татар погнались за беглецами и требовали их выдачи; рязанцы выдали пленных, но, несмотря на то, толпы татар сгущались все более и более под стенами города, как вдруг раздался залп из городских пушек, которыми распоряжался немец Иоган Иордан; татары рассеялись в ужасе; хан послал требовать выдачи Иордана, но Хабар отвергнул это требование. Магмет-Гирей, как мы видели, пришел не за тем, чтоб брать города силою; не успевши взять Рязань хитростию и побуждаемый известием о неприятельских движениях астраханцев, он ушел и оставил в руках Хабара грамоту, содержавшую в себе обязательство великого князя платить ему дань. Тем не менее следствия Магмет-Гиреева нашествия были страшные; молва преувеличила число пленных, выведенных крымцами и казанцами из Московского государства, простирая это число до 800000; но самое это преувеличение уже показывает сильное опустошение; крымцы продавали своих пленников в Кафе, казанцы — в Астрахани. Такая добыча разлакомила Магмет-Гирея; возвратившись домой, он велел три раза прокликать по торгам в Перекопе, Крыме-городе и Кафе, чтоб князья, мурзы и все татары были готовы сами и коней откармливали для осеннего похода в Московскую землю. Этот осенний поход не состоялся, а на весну 1522 года великий князь приготовился встретить хана, выступил сам к Оке с многочисленным войском и с пушками. Хан не пришел и весною; но его нужно было постоянно сторожить, со стороны Казани нужно было также ожидать беспрестанно нападений, и нельзя было долго оставлять в ней царствовать брата Магмет-Гиреева. Это заставило спешить заключением перемирия с Литвою. В августе 1521 года, тотчас по уходе Магмет-Гирея, возобновилась пересылка с Сигизмундом. В марте 1522 года приехал из Литвы Станислав Долгирдов (Довкирдович) и объявил, что король тогда только пришлет в Москву своих великих послов, когда великий князь объявит, хочет ли он вечного мира или перемирия без отпуска пленных. С ответом был послан Василий Поликарпов, который должен был сказать королю, чтоб он присылал своих великих послов, панов радных, что великий князь мира и перемирья хочет, как будет пригоже, а пленным свобода на обе стороны. Но Поликарпову дан был еще наказ, что если в Литве не согласятся на это и станут его отпускать, то он должен сказать: «Государь наш с Сигизмундом-королем вечного мира хочет, но и перемирья хочет и без отпуска пленных». Вследствие этого последнего объявления в августе приехали в Москву великие послы литовские — полоцкий воевода Петр Станиславович и подскарбий Богуш Боговитинович — и заключили перемирие на пять лет без отпуска пленных; Смоленск остался за Москвою; положено было в эти пять лет сноситься для заключения вечного мира. В 1526 году переговоры действительно начались опять при посредничестве послов императора Карла V и опять кончились ничем, продолжено было только перемирие до 1533 года, потом продолжено еще на год. Смоленск служил постоянно препятствием для заключения вечного мира: король никак не хотел уступить его навеки Москве, а великий князь также ни за что не соглашался отказаться от своей отчины, возвращение которой составляло славу его княжения; какие меры употреблял он для укрепления Смоленска за Москвою, видно из следующего наказа послу Загрязскому, отправлявшемуся в Литву: «Если спросят (в Литве): для чего великий князь смольнян в Москву перевел? — то отвечать: которые люди пригожи государю нашему на Москве, тем государь велел на Москву ехать; а которые пригожи ему в Смоленске тем велел оставаться в Смоленске. А которым людям государь велел ехать в Москву, тех пожаловал, дал им в Москве дворы и лавки, также дал им поместья». Смоленск остался за Москвою: пленники великой битвы (так называли Оршинскую битву в Литве) остались у Сигизмунда; многие из них в 1525 году не были уже в живых, живые терпели большую нужду; в списке их, составленном для короля, читаем, что прежде давали им столько-то съестных припасов, а теперь не дают и они жалуются, что помирают с голоду; о некоторых сказано: «Оброку им ничего не дают, кормятся тем, что сами Христа ради выпросят; все сидят покованы, стража к ним приставлена очень крепкая».