Ченслер отправился в Англию с русским послом Осипом Непеею; страшная буря застигла их у шотландских берегов; Ченслер утонул, но Непея спасся и достиг Лондона, где был принят с большим почетом королем, королевою и русскою компаниею. Филипп и Мария в благодарность за льготы, данные англичанам в Московском государстве, дали и русским купцам право свободно и беспошлинно торговать во всех местах своих владений, гуртом и в розницу, обещались, что возьмут их и имущество их под свое особенное покровительство, что им отведены будут в Лондоне приличные домы для складки товаров, также и в других городах английских, где окажется для них удобнее; если корабли их разбиты будут бурею, то товары спасаются в пользу владельцев без расхищения; русские купцы будут судиться верховным канцлером. Наконец, король и королева изъявили согласие на свободный выезд из Англии в Россию художников и ремесленников, вследствие чего Непея уже вывез многих мастеров, медиков, рудознатцев и других.

Глава четвертая

Опричнина
 
   Причины неудовольствия между царем и Сильвестром. — Болезнь Иоанна и поведение некоторых вельмож во время ее. — Поездка в Кириллов монастырь. — Максим Грек. — Вассиан Топорков. — Бегство князя Семена Ростовского. — Разбор свидетельств об удалении Сильвестра и Адашева. — Казни. — Нравственная порча Иоанна. — Ссылка князей Курлятева и Боратынского. — Поручные записи. — Бегство Курбского в Литву и переписка его с Иоанном. — Впечатление, произведенное отъездом Курбского на царя. — Отъезд Иоанна из Москвы. — Учреждение опричнины. — Митрополит Филипп. — Гибель князя Владимира Андреевича. — Казни новгородские. — Сыскное изменное дело. — Духовное завещание Иоанна 1572 года. — Великий князь Симеон.
 
 
   Прежде чем приступим к описанию развязки борьбы, начавшейся в Ливонии, мы должны обратить внимание на внутренние перемены, происшедшие при дворе московском, в отношениях царя к близким к нему людям.
   Мы видели, какое сильное впечатление на восприимчивую, страстную природу Иоанна произвело страшное бедствие, постигшее Москву в 1547 году; сильная набожность, которая заметна в Иоанне во все продолжение его жизни, содействовала тому, что он так легко принял религиозные внушения от лица духовного, священника Сильвестра; с другой стороны, ненависть к вельможам, которою он напитался во время малолетства, облегчала доступ к нему человеку, не принадлежавшему по происхождению своему и сану к вельможам; сам Иоанн говорит, что это именно побуждение заставило его приблизить к себе Сильвестра, то же побуждение заставило его облечь полною доверенностию и Адашева, человека относительно низкого происхождения. Привыкнув советоваться и слушаться Сильвестра в делах религиозных и нравственных, питая к нему доверенность неограниченную, царь не мог не советоваться с ним и в делах политических; но здесь-то, уже мимо всяких других отношений, необходимо было неприязненное столкновение между ними. Привыкнув требовать исполнения своих религиозных и нравственных советов от Иоанна как от частного человека, Сильвестр требовал исполнения и своих политических советов, тогда как царь не хотел своих государственных мыслей приносить в жертву тому уважению, которое питал к нравственным достоинствам Сильвестра; отсюда тягость, которую начал чувствовать Иоанн от притязаний последнего: например, Иоанн принял твердое намерение покорить Ливонию, это было намерение, которое сделалось после того постоянным, господствующим стремлением Иоанновых преемников, намерение, за которое Петр Великий так благоговел пред Иоанном, но против этого намерения восстали бояре и особенно Сильвестр; вместо покорения Ливонии они советовали царю покорить Крым; но мы говорили уже о неудобоисполнимости этого намерения. Иоанн отвергнул его и продолжал войну Ливонскую. Как же поступил Сильвестр в этом случае? Он стал внушать Иоанну, что все неприятности, которые после того его постигали, — болезни его самого, жены, детей — суть божие наказания за то, что он не слушался его советов, продолжал воевать с ливонцами. Бесспорно, что Сильвестр был вообще человек благонамеренный, муж строгого благочестия, что особенно и давало ему власть над набожным Иоанном; без сомнения, и против войны Ливонской он выставлял благовидные причины: вместо того, чтоб воевать с христианами, слабыми, безвредными, лучше воевать с неверными, беспрестанно опустошающими границы государства и т.п.; но в то же время как из знаменитого Домостроя его, так и из других известий мы видим, что это был человек, иногда предававшийся мелочам: так, взявшись управлять совестию, нравственным поведением молодого царя, он входил в этом отношении в ненужные подробности, что должно было также раздражать Иоанна. Природа последнего, бесспорно, требовала сильного сдерживания, но при этом сдерживании нужна была большая осторожность, нужна была мера.
   Несмотря, однако, на неприятные столкновения по причине разности взглядов на дела политические, Иоанн, без сомнения, не поколебался бы в своей доверенности и привязанности к Сильвестру и Адашеву, если б продолжал верить в полную привязанность их к своей особе и к своему семейству. Но несчастный случай заставил Иоанна потерять эту веру. В 1553 году, вскоре после возвращения из казанского похода, он опасно занемог; ему предложили (вероятно, братья царицы) написать духовную и взять клятву в верности сыну своему, младенцу Димитрию, с двоюродного брата, князя Владимира Андреевича Старицкого, и бояр. Удельный князь не замедлил выставить права свои на престол по смерти Иоанна, мимо племянника Димитрия, вопреки новому обычаю престолонаследия, за который так стояли все московские князья. Когда некоторые верные Иоанну и его семейству люди вооружились за это против Владимира, Сильвестр принял сторону последнего, а отец другого любимца Иоаннова, окольничий Федор Адашев, прямо объявил себя против Димитрия, в пользу Владимира. Для объяснения этого явления припомним, что Сильвестр и Адашев, пользуясь неограниченною доверенностию царя в выборе людей, необходимо, если бы даже и не хотели того, должны были составить при дворе и во всех частях управления многочисленную и сильную партию людей, которые, будучи обязаны им своим возвышением, своими должностями, разделяли с ними их стремления: так, известно, что Иоанн, избирая какого-нибудь сановника духовного, посылал Сильвестра поговорить с ним, изведать его ум и нравы; в делах военных и гражданских такое же влияние на выбор людей имел Алексей Адашев. Многие из вельмож, князей, видя невозможность действовать самостоятельно при решительном отвращении к ним Иоанна, примкнули к числу советников Сильвестра и Адашева; быть может, последние сами пошли к ним навстречу, чтоб иметь для себя опору в этих все же стоявших на первом плане людях; очень вероятно, что Сильвестр и Адашев действовали тут по прежним отношениям, прежним связям: летописец прямо говорит о давней и тесной дружбе Сильвестра с удельным князем Владимиром Андреевичем; Иоанн в переписке своей с Курбским главным единомышленником Сильвестра называет князя Димитрия Курлятева, или Шкурлятева, которого мы видели прежде в числе соумышленников Шуйского; с него летописец начинает исчисление вельмож, восставших против Воронцова; любопытно также, что скоро после московских пожаров, когда влияние Сильвестра особенно усилилось, Иоанн женил родного брата своего, князя Юрия, на дочери князя Димитрия Палецкого, также одного из главных советников Шуйского и подвергавшегося за это прежде опале. Влияние Сильвестра и советников его могло встретить препятствие только в одном близком к царю семействе — Захарьиных-Юрьевых; отсюда ненависть советников Сильвестровых к царице Анастасии и ее братьям, ненависть, могшая вызвать и со стороны последних подобное же чувство. Советники Сильвестра сравнивали Анастасию с Евдокиею, женою византийского императора Аркадия, гонительницею Златоуста, разумея под Златоустом Сильвестра; Курбский называет Захарьиных-Юрьевых клеветниками и нечестивыми губителями всего Русского царства. И вот в случае смерти царя и во время малолетства сына его правительницею будет Анастасия, которая, разумеется, даст большое влияние своим братьям; советники Сильвестра объявляют решительно, что они не хотят повиноваться Романовым и потому признают наследником престола князя Владимира Андреевича.
   Оставшийся верным Иоанну князь Владимир Воротынский и дьяк Иван Михайлович Висковатый начали говорить удельному князю, чтоб не упрямился, государя бы послушал и крест целовал племяннику; князь Владимир Андреевич сильно рассердился и сказал Воротынскому: «Ты б со мною не бранился и не указывал и против меня не говорил». Воротынский отвечал ему: «Я дал душу государю своему, царю и великому князю Ивану Васильевичу, и сыну его, царевичу князю Димитрию, что мне служить им во всем вправду; с тобою они ж, государи мои, велели мне говорить: служу им, государям своим, а тебе служить не хочу; за них с тобою говорю, а где доведется, по их приказанию и драться с тобою готов». И была между боярами брань большая, крик, шум. Больной царь начал им говорить: «Если вы сыну моему Димитрию креста не целуете, то, значит, у вас другой государь есть; а ведь вы целовали мне крест не один раз, что мимо нас других государей вам не искать. Я вас привожу к крестному целованию, велю вам служить сыну моему Димитрию, а не Захарьиным; я с вами говорить не могу много; вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам крест целовали, того не помните; а кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому не захочет служить; и если мы вам не надобны, то это на ваших душах». На это отозвался князь Иван Михайлович Шуйский; он придумал отговорку: «Нам нельзя целовать крест не перед государем; перед кем нам целовать, когда государя тут нет?» Прямее высказался окольничий Федор Адашев, отец царского любимца; что было у него на душе больше, чем у других, то и вылилось: «Тебе, государю, и сыну твоему, царевичу князю Димитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братьею, нам не служить; сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины, Данила с братьею; а мы уж от бояр в твое малолетство беды видали многие». И был мятеж большой, шум и речи многие во всех боярах: не хотят младенцу служить. Но к вечеру поцеловали крест Димитрию следующие бояре: князь Иван Федорович Мстиславский, князь Владимир Иванович Воротынский, Иван Васильевич Шереметев, Михайла Яковлевич Морозов, князь Дмитрий Палецкий, дьяк Иван Михайлович Висковатый; тут же поцеловали крест и Захарьины — Данило Романович и Василий Михайлович. Но трое князей — Петр Щенятев-Патрикеев, Семен Ростовский и Иван Турунтай-Пронский (сперва советник Шуйских, восстававший с ними вместе на Воронцова, потом отъезжик вместе с Глинским), — трое этих князей продолжали говорить: «Ведь нами владеть Захарьиным; и чем нами владеть Захарьиным и служить нам государю молодому, так мы лучше станем служить старому князю Владимиру Андреевичу». Окольничий Солтыков донес, что князь Дмитрий Немого, едучи с ним по площади, говорил: «Бог знает, что делается! Нас бояре приводят к присяге, а сами креста не целовали, а как служить малому мимо старого? А ведь нами владеть Захарьиным». Царь велел написать целовальную запись, по которой приводить к присяге князя Владимира Андреевича; эта запись замечательна тем, что в ней право отъезда совершенно уничтожено: «Князей служебных с вотчинами и бояр ваших мне не принимать, также и всяких ваших служебных людей без вашего приказания не принимать никого». Когда князь Владимир пришел к Иоанну, то ему подали запись, и царь сказал ему, чтоб он дал на ней присягу; Владимир прямо отрекся целовать крест; тогда Иоанн сказал ему: «Знаешь сам, что станется на твоей душе, если не хочешь креста целовать; мне до того дела нет». Потом, обратившись к боярам, поцеловавшим крест, Иоанн сказал: «Бояре! Я болен, мне уж не до того; а вы, на чем мне и сыну моему Димитрию крест целовали, по тому и делайте». Бояре, поцеловавшие крест, начали уговаривать к тому же и других; но те отвечали им жестокою бранью, «Вы хотите владеть, а мы вам должны будем служить; не хотим вашего владенья!» — кричали они. А между тем князь Владимир Андреевич и его мать собирали своих детей боярских и раздавали им жалованье. Присягнувшие бояре стали говорить Владимиру, что он и его мать поступают неприлично: государь болен, а они людям своим деньги раздают; Владимир сильно рассердился за это на бояр, а те стали его беречься, не стали часто пускать к больному государю. Тут услыхали и Сильвестра, молчавшего до тех пор; он стал говорить присягнувшим боярам: «Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? Он государю добра хочет!» Бояре отвечали: «Мы дали присягу государю и сыну его, по этой присяге и делаем так, как бы их государству было крепче». С этих пор пошла вражда у присягнувших бояр с Сильвестром и его советниками.
   На другой день Иоанн призвал всех бояр и начал им говорить, чтоб они присягали сыну его, царевичу Димитрию, и присягали бы в передней избе, потому что он очень болен и приводить их к присяге при себе ему очень тяжело; вместо себя он велел присутствовать при крестном целовании боярам — князьям Мстиславскому и Воротынскому с товарищами; присягнувшим боярам Иоанн сказал: «Вы дали мне и сыну моему душу на том, что будете нам служить, а другие бояре сына моего на государстве не хотят видеть; так если станется надо мною воля божия, умру я, то вы, пожалуйста, не забудьте, на чем мне и сыну моему крест целовали: не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда бог вам укажет; а вы, Захарьины! Чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы; так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали». Из последних слов видно, что Захарьины испугались сильного сопротивления враждебной стороны и царь должен был напомнить им, что их судьба тесно связана с судьбою царицы и царевича, что если они поддадутся требованиям противной стороны и признают царем Владимира вместо Димитрия, то и в таком случае пощажены не будут. Слова Иоанна о будущей судьбе своего семейства, когда Владимир сделается царем, испугали бояр, увидавших, какие мысли на душе у больного и к чему могут повести такие мысли, если больной выздоровеет. Испугавшись этих жестких слов, по выражению летописи, бояре пошли в переднюю избу целовать крест. Подошел князь Иван Турунтай-Пронский и, увидавши, что у креста стоит князь Воротынский, не удержался и поспешил выместить на нем то неприятное чувство, с каким давал присягу. «Твой отец, — сказал он Воротынскому, — да и ты сам после великого князя Василия первый изменник, а теперь к кресту приводишь!» Воротынский нашелся, что отвечать: «Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил государю нашему и сыну его, царевичу Димитрию; ты прямой человек, а государю и сыну его креста не целуешь и служить им не хочешь». Турунтай смутился, не нашел, что сказать на это, и молча присягнул. После всех присягнули князь Курлятев и казначей Фуников под предлогом болезни; но шли слухи, что они пересылались с князем Владимиром и его матерью, хотели возвести его на престол. Но как некоторые из присягнувших хотели выполнять свою присягу, показал князь Дмитрий Палецкий: присягнувши Димитрию прежде других, вместе с князьями Мстиславским и Воротынским, на лецкий, несмотря на то, послал сказать князю Владимиру Андреевичу и матери его, что если они дадут зятю его, царскому брату князю Юрию (не могшему по состоянию умственных способностей чем-либо управлять), и жене его удел, назначенный в завещании великого князя Василия, то он, Палецкий, не будет противиться возведению князя Владимира на престол и готов ему служить. По известию одной летописи, бояре насильно заставили присягнуть князя Владимира Андреевича, объявивши ему, что иначе не выпустят из дворца; к матери его посылали трижды с требованием, чтоб и она привесила свою печать к крестоприводной записи. «И много она бранных речей говорила. И с тех пор пошла вражда, между боярами смута, а царству во всем скудость», — говорит летопись.
   Иоанн выздоровел. Мы видели, какие чувства к боярам вынес он из своего малолетства; эти чувства высказываются ясно везде, при каждом удобном случае: в речи к собору архиерейскому, в речи к народу с Лобного места; сам Иоанн признается, что нерасположение к боярам заставило его приблизить к себе Адашева; Курбский говорит, что на третий день после взятия Казани, рассердившись на одного из воевод, Иоанн сказал: «Теперь оборонил меня господь бог от вас». Понятно, как должно было усилиться это враждебное чувство после болезни. Но всего более должны были поразить Иоанна бездействие, молчаливая присяга Алексея Адашева, явное сопротивление отца его Федора, явное заступничество Сильвестра за князя Владимира, слова, что последний добра хочет государю, подозрительное отсутствие князя Курлятева, самого приближенного к Сильвестру и Адашеву человека. Питая враждебное чувство к вельможам, не доверяя им, Иоанн приблизил к себе двоих людей, обязанных ему всем, на благодарность которых, следовательно, он мог положиться, и, что всего важнее, эти люди овладели его доверенностию не вследствие ласкательств, угождений: он не любил этих людей только как приятных слуг, он уважал их как людей высоконравственных, смотрел на них не как на слуг, но как на друзей, одного считал отцом. И эти-то люди из вражды к жене его и к ее братьям, не желая видеть их господства, соединяются с его врагами, не хотят видеть на престоле сына его, обращаются к удельному князю, двоюродному брату. Но Иоанн очень хорошо знал, какая участь ожидает его семейство при воцарении Владимира, который должен будет смотреть на маленького Димитрия, сына старшего брата и царя, как на самого опасного для себя соперника, а известно было, как московские князья, предки Иоанновы, отделывались от своих опасных соперников, от князей-родичей; у Владимира перед глазами была участь его отца и родного дяди, понятно, следовательно, почему Иоанн умолял верных бояр бежать с его женою и ребенком в чужие земли, Умолял Захарьиных положить головы свои прежде, чем дать жену его на поругание боярам. Понятно, как Иоанн должен был смотреть на людей, ведших семейство его прямо к гибели, а в числе этих людей он видел Сильвестра и Адашева! Летопись справедливо говорит, что с тех пор пошла вражда, но летописец не говорит нам о непосредственном выражении этой вражды, о скорой мести: тяжелые чувства затаились пока на дне души, выздоровление, неожиданное, чудесное избавление от страшной опасности, располагало к чувству иному; радость, благодарность к богу противодействовали чувству мести к людям. С другой стороны, надобно было начать дело тяжелое, порвать все установившиеся уже отношения; тронуть одного значило тронуть всех, тронуть одного из приятелей Сильвестра и Адашева значило тронуть их самих, а это по прежним отношениям было очень трудно, к этому вовсе не были приготовлены; трудно было начать борьбу против вождей многочисленной стороны, обступившей престол, не имея людей, которых можно было бы противопоставить ей, на которых можно было бы опереться; наконец, при явном, решительном действии что можно было выставить против Сильвестра и Адашева? Они не подавали голоса против Димитрия, в пользу Владимира Андреевича.
   Иоанн дал обет во время болезни — по выздоровлении ехать на богомолье в Кириллов Белозерский монастырь и действительно в начале весны отправился в путь вместе с женою и сыном; но малютка на дороге умер. Один из самых значительных членов Сильвестровой стороны, Курбский, оставил нам любопытные известия об этой кирилловской поездке: здесь являются на сцену лица Василиева княжения, является Максим Грек, с одной стороны, и монах Иосифова Волоцкого монастыря — с другой, воскресают прежние отношения, прежняя борьба, ведшая начало от времен Иоанна III и Софии Палеолог. По свидетельству хранителей предания Патрикеевых и Ряполовских, молодой внук Софии для начатия последней кровавой борьбы с ними нуждался в совете ученика Иосифова, тогда как друг Вассиана Косого и жертва сына Софиина, Максим Грек, старался оказать единомышленникам Вассиана последнюю услугу, отвращая Иоанна от поездки в Кириллов монастырь, от свидания с учеником Иосифа Волоцкого. Мы нисколько не ручаемся за достоверность известий князя Курбского, но эти известия драгоценны для нас как выражение сознания современников о живой связи между событиями и лицами.
   Мы видели, что Максим Грек из Иосифова Волоцкого монастыря был переведен в Тверской Отроч, где с ним обходились лучше, но все ему, как еретику, не позволяли приобщаться святых таин; князь Петр Иванович Шуйский посетил Максима в его нужде, беседовал с ним; это заставило изгнанника обратиться к нему с письменною просьбою. «Я уже не прошу,писал Максим, — чтоб меня отпустили в честную и всем православным многожелаемую Святую гору: знаю сам, что такое прошение вам нелюбезно; одного прошу, чтоб сподобили меня приобщения святых таин». Потом в этом же послании Максим просит, чтоб ему прислали книг греческих, прибавляя, чтоб исполнили его просьбу для упокоения души великого князя Василия. Просьба эта осталась без исполнения. Максим обратился с нею к митрополиту Макарию; но, прося о святом причастии, Максим просит и о возвращении на Афон. Макарий разрешил ему ходить в церковь и приобщаться святых таин, для чего Максим написал два отвещательпых слова, где очищал себя от обвинений в ереси; в заключение первого слова он говорит: «Если я прав, то покажите мне милость, избавьте от страданий, которые терплю я столько лет, да сподоблюсь молиться о благоверном самодержце великом князе Иване Васильевиче и о всех вас; если же не прав, то отпустите меня на Святую гору». Но на Святую гору его не отпустили, несмотря на просьбы об этом двух патриархов — константинопольского и александрийского. Максим сильно тосковал по духовной своей родине, по Афону: почти везде в сочинениях его, относящихся к этому времени, слышны жалобы на задержку, просьбы о возвращении. В поучении к молодому царю он писал: «Царь есть образ живой и видимый царя небесного; но царь небесный весь естеством благ, весь правда, весь милость, щедр ко всем. Цари греческие унижены были за их преступления, за то, что похищали имения подручников своих… Благовернейший царь! Молю преславную державу благоверия твоего, прости меня, что откровенно говорю полезное к утверждению богохранимой державы твоей и всех твоих светлейших вельмож. Должен я это делать, с одной стороны, боясь участи ленивого раба, скрывшего талант господина своего, с другой — за многие милости и честь, которыми в продолжении 9 лет удостоивал меня, государь мой, приснопамятный отец твой, князь великий и самодержец всея Руси Василий Иванович; он удостоил бы меня и большей чести, если бы, по грехам моим, не поклепали ему меня некоторые небратолюбцы… Приняв слово мое с обычною тихостию твоею, даруй мне, рабу твоему и нищему богомольцу, возвращение на Святую гору!» В другом месте он обращается к Иоанну с такими словами: «Истинный царь и самодержец тот, кто правдою и благозаконием старается устроить житейские дела подручников своих, старается победить бессловесные страсти и похоти души своей, т.е. ярость, гнев напрасный… Разум не велит очи блудно наслаждать чужими красотами и приклонять слух к песням непристойным и к клеветам, по зависти творимым…» Максим уже не говорит против обычая владеть духовенству селами, но вооружается на духовных, которые употребляют свое имение не на прокормление бедных, а на свое довольство и обогащение племянников и сродников; Максим увещевает царя прекратить это; в том же поучении говорит: «Да не прельщаем себя, думая одною долгою молитвою получить свыше помощь». Оканчивает намеком на свою судьбу: «Царь должен быть страннолюбив, заботиться, чтоб иностранцам, приходящим к нему, было хорошо». Беспорядки, бывшие во время малолетства Иоаннова, побудили Максима написать слово о Василии: «Шествуя по пути жестокому и многих бед исполненному, нашел я жену, сидящую при пути, с преклоненною к коленам головою, горько стенящую и плачущую». Эта жена была Василия (власть, царство). «Владеющие мною, — говорила Василия Максиму, — должны быть крепостию и утверждением для сущих под рукою их людей, а не на губою и смятением беспрестанным». И в этом сочинении видим намек на судьбу автора: Максим хвалит Мельхиседека за страннолюбие.