Страница:
Но читать их было, к сожалению, недосуг. Коротка дневная жизнь в Кенигсберге. Только соберешься заняться философией, тебя уже зовут друзья (дружба — превыше всего!) к столам банкетным и карточным, словом, начинается жизнь ночная… В карты играл много и с переменным успехом, вино лилось рекой, и если вся компания вдруг снималась с места в поисках прекрасного пола, то не портил компанию. Жена, семья, любовь, Анастасия — все это лежало в одном отделении души, как бы в тайном хранилище, а в другом месте души, открытом всем ветрам, обитали реалии сегодняшнего дня.
А реалии были таковы, что и победители, и побежденные словно забыли в какой-то момент, что война на дворе, и бросились в омут самых беспечных удовольствий. Что ни вторник, то танцы— общественные, что ни четверг, то маскарад, по субботам давали балы поочередно прусское— городское и нашевоенное начальство. А в воскресенье свадьбы в семьях самых порядочных, и каждая семья за честь почтет, если в снимаемом ей трактире или танцевальной зале будет как можно больше господ офицеров.
Были приятные знакомства. Считать женщин, и прехорошеньких, пальцев на руках не хватит, но и среди сильного пола были достойные люди: господин Aамберг, как уже было говорено, приобщал его к философии и ссужал деньгами под очень малые проценты, барон Вейль оказался незаменимым партнером за зеленым сукном, с загадочным маркизом Джильди, кажется неаполитанцем, он ходил на скрипичные концерты. Потом выяснилось, что господин Джильди любит не только высокую музыку, истинной его страстью были танцы.
В музыке, как церковной, так и прочей, немцам нет равных, оркестры всегда были преотличные. Вечер начинался менуэтом, Джильди давал советы и сам не пропускал ни одного танца. Вначале пойдем во-он с той черненькой… а на контрданс— будет эта, с розочками в волосах, а польский танец будем отплясывать с пухленькой хозяйской дочкой. А не потерял ли ты голову, Белов? Отнюдь… просто мне Россия, матушка — постная — малость поднадоела! И ее проблемы тоже! И ее великодержавная спесь! Шире шаг, моя красавица. 0-ля-ля!
Как-то поутру, не после бала, а после хорошей игры, Белов возвращался пешком к себе на квартиру. После жарко натопленной, душной, провонявшей табаком залы в трактире свежий утренний воздух был особенно приятен. Из-за угла вынырнули Открытые сани. Кучер погонял лошаденку, одинокий седок в треуголке с серебряным позументом и лисьей дохе дремал. Сани поравнялись с Беловым, потом стали его обгонять. Седок открыл глаза, поправил воротник, натягивая его на уши. Потом встретился с Беловым Глазами. Это был Корсак. Тихая улочка Кенигсберга огласилась мощным криком:
— Откуда ты взялся?
— На войне как на войне? Из Мемеля мы… — дурашливо крикнул Корсак.
— Командировался, сэр?
— Вроде того, сэр.
— Надолго? — не унимался Александр.
— Что, сэр, ты орешь? Садись рядом!
— Поехали ко мне!
Каждую встречу русские сдабривают едой, и чтоб дрова трещали, и чтоб бокалы не пустели.
— Я бы тебя все равно нашел, — сказал Алексей, — не в Кенигсберге, так где-нибудь рядом.
— Никита пишет?
— Пишет. Он теперь одержим одной идеей — скульптурно-живописной. Академию художеств создает. Зачем нам эта академия, если все академики выписаны из Европы, а русские в ней только Оленев Никита и Шувалов Иван?..
— Ну, брат, раз не у кого учиться, не грех и немцев призвать. Хоть и небольшое государство, но толковое. — Александр улыбнулся своим прежним Мыслям.
Поговорили… не совсем так, как представлял Александр, но раскатали тему. Потом, как часто бывает, вдруг изменили направление разговора.
— Ты помнишь такую фамилию — Сакромозо? — спросил Корсак.
— А как же? Я уверен, что этот мальтийский рыцарь — прусский шпион. Когда-то я обещал ему уши -обрезать! Ты о нем что-нибудь знаешь?
— Только то, что он болтается в Кенигсберге. А может быть, болтался. А может быть, бывает наездами.
— Говори толком, — Белов стал серьезным.
— Это, знаешь ли, трудно. На моем корабле приплыл наш тайный агент. В Мемеле я невольно стал его помощником. Агент этот не болтлив. Фамилия его Почкин. Где он сейчас — не знаю. Да и не в нем дело-Александр поморщился.
— Я больше не играю в шпионские игры. Наш канцлер навсегда отбил у меня охоту служить ему.
— Говорят, что дела у Бестужева плохи. Он в немилости. И уж если эти сплетни до Мемеля дошли, значит…
— Туда ему и дорога, — перебил Александр друга. — Пальцем не пошевельну, чтобы сделать для него что-либо.
— Ладно, не шевели пальцем, шевели мозгами. И запомни адресок. Университетский проезд. Торговый дом Альберта Малина. В этом доме бывает Сакромозо. На его имя приходят шифровки. Это я потом из Почкина вытряс. Есть подозрение, что Сакромозо обретается здесь под чужой фамилией… Но все это не точно, зыбко…
— А под какой фамилией-то?
— Кабы знать… Развлекись на досуге, а?
— Увижу— придушу, — коротко сказал Александр, — но не плохо бы знать этого рыцаря в лицо.
— Я, наверное, еще не раз сюда приеду. Пока на море лед, я не капитан, я чиновник, купец, выжига. Деньги надо достать, паруса купить и снасти починить.
— Домой хочу, — сказал вдруг Александр. — Осточертела заграница.
А реалии были таковы, что и победители, и побежденные словно забыли в какой-то момент, что война на дворе, и бросились в омут самых беспечных удовольствий. Что ни вторник, то танцы— общественные, что ни четверг, то маскарад, по субботам давали балы поочередно прусское— городское и нашевоенное начальство. А в воскресенье свадьбы в семьях самых порядочных, и каждая семья за честь почтет, если в снимаемом ей трактире или танцевальной зале будет как можно больше господ офицеров.
Были приятные знакомства. Считать женщин, и прехорошеньких, пальцев на руках не хватит, но и среди сильного пола были достойные люди: господин Aамберг, как уже было говорено, приобщал его к философии и ссужал деньгами под очень малые проценты, барон Вейль оказался незаменимым партнером за зеленым сукном, с загадочным маркизом Джильди, кажется неаполитанцем, он ходил на скрипичные концерты. Потом выяснилось, что господин Джильди любит не только высокую музыку, истинной его страстью были танцы.
В музыке, как церковной, так и прочей, немцам нет равных, оркестры всегда были преотличные. Вечер начинался менуэтом, Джильди давал советы и сам не пропускал ни одного танца. Вначале пойдем во-он с той черненькой… а на контрданс— будет эта, с розочками в волосах, а польский танец будем отплясывать с пухленькой хозяйской дочкой. А не потерял ли ты голову, Белов? Отнюдь… просто мне Россия, матушка — постная — малость поднадоела! И ее проблемы тоже! И ее великодержавная спесь! Шире шаг, моя красавица. 0-ля-ля!
Как-то поутру, не после бала, а после хорошей игры, Белов возвращался пешком к себе на квартиру. После жарко натопленной, душной, провонявшей табаком залы в трактире свежий утренний воздух был особенно приятен. Из-за угла вынырнули Открытые сани. Кучер погонял лошаденку, одинокий седок в треуголке с серебряным позументом и лисьей дохе дремал. Сани поравнялись с Беловым, потом стали его обгонять. Седок открыл глаза, поправил воротник, натягивая его на уши. Потом встретился с Беловым Глазами. Это был Корсак. Тихая улочка Кенигсберга огласилась мощным криком:
— Откуда ты взялся?
— На войне как на войне? Из Мемеля мы… — дурашливо крикнул Корсак.
— Командировался, сэр?
— Вроде того, сэр.
— Надолго? — не унимался Александр.
— Что, сэр, ты орешь? Садись рядом!
— Поехали ко мне!
Каждую встречу русские сдабривают едой, и чтоб дрова трещали, и чтоб бокалы не пустели.
— Я бы тебя все равно нашел, — сказал Алексей, — не в Кенигсберге, так где-нибудь рядом.
— Никита пишет?
— Пишет. Он теперь одержим одной идеей — скульптурно-живописной. Академию художеств создает. Зачем нам эта академия, если все академики выписаны из Европы, а русские в ней только Оленев Никита и Шувалов Иван?..
— Ну, брат, раз не у кого учиться, не грех и немцев призвать. Хоть и небольшое государство, но толковое. — Александр улыбнулся своим прежним Мыслям.
Поговорили… не совсем так, как представлял Александр, но раскатали тему. Потом, как часто бывает, вдруг изменили направление разговора.
— Ты помнишь такую фамилию — Сакромозо? — спросил Корсак.
— А как же? Я уверен, что этот мальтийский рыцарь — прусский шпион. Когда-то я обещал ему уши -обрезать! Ты о нем что-нибудь знаешь?
— Только то, что он болтается в Кенигсберге. А может быть, болтался. А может быть, бывает наездами.
— Говори толком, — Белов стал серьезным.
— Это, знаешь ли, трудно. На моем корабле приплыл наш тайный агент. В Мемеле я невольно стал его помощником. Агент этот не болтлив. Фамилия его Почкин. Где он сейчас — не знаю. Да и не в нем дело-Александр поморщился.
— Я больше не играю в шпионские игры. Наш канцлер навсегда отбил у меня охоту служить ему.
— Говорят, что дела у Бестужева плохи. Он в немилости. И уж если эти сплетни до Мемеля дошли, значит…
— Туда ему и дорога, — перебил Александр друга. — Пальцем не пошевельну, чтобы сделать для него что-либо.
— Ладно, не шевели пальцем, шевели мозгами. И запомни адресок. Университетский проезд. Торговый дом Альберта Малина. В этом доме бывает Сакромозо. На его имя приходят шифровки. Это я потом из Почкина вытряс. Есть подозрение, что Сакромозо обретается здесь под чужой фамилией… Но все это не точно, зыбко…
— А под какой фамилией-то?
— Кабы знать… Развлекись на досуге, а?
— Увижу— придушу, — коротко сказал Александр, — но не плохо бы знать этого рыцаря в лицо.
— Я, наверное, еще не раз сюда приеду. Пока на море лед, я не капитан, я чиновник, купец, выжига. Деньги надо достать, паруса купить и снасти починить.
— Домой хочу, — сказал вдруг Александр. — Осточертела заграница.
Торговый дом Альберта Малина
После отъезда Корсака Белов начал с того, что поменялся с однополчанином квартирами. Новое жилье было меньше, дороже, хозяйка в два раза старше, и никаких бабочек в спальне, только лютеранские молитвенники на высоких, украшенных вышитыми салфетками подставках, но дом, в котором находилась квартира, стоял в Университетском проезде в двухстах метрах от Торгового дома Альберта Малина, и этим объяснялось все. Только совершив этот обмен, Александр понял, как надоела ему беззаботная карточно-бальномаскарадная хмельная жизнь.
Торговый дом, серая четырехэтажная громадина с примыкавшими к нему складскими помещениями, выходил торцовой стороной на Кнейпгофскую— самую богатую и красивую улицу в Кенигсберге, главный же вход его украшал собой узкий и скромный Университетский проезд. Два этажа были сложены из крупного дикого камня, а последние этажи вкупе с островерхой крышей были выполнены в виде многоцветного фахверка. Торцовую стену со стороны Кнейпгофской улицы (наши солдаты сразу прозвали ее Миллионной) здание обвивал вечнозеленый плющ, второй и третий этажи были украшены ящиками для цветов, окна на четвертом этаже были фасонно украшены, вид у Торгового дома был чрезвычайно мирный и не деловой. Александр ожидал, что около него будут сновать люди, только вглядывайся и анализируй. Но за час откровенного наблюдения из главного подъезда вышли: роскошная дама со слугой и пятнистым догом в попонке, немолодой моряк, по виду лоцман, и двое мальчишек-канцеляристов. Мало того, что стоять столбом глупо и неприлично— никакой конспирации, так Александр еще замерз, как цуцик. Главное, он сам не знал, чего ждет, пялясь на двери Торгового дома. Наверное, какой-нибудь зацепки, знака. Белов совсем было собрался уходить, как к дому подошел знакомый переводчик, господин Цейхель, работающий в русской канцелярии в Замке. Он отменно говорил понемецки, неважно по-русски, но нельзя было с определенностью сказать, откуда его взяли на службу, может, он из аборигенов, а может, с собой из России привезли. С Беловым они были знакомы не близко, пару раз сыграли на бильярде, столько же в шахматы, то есть ровно столько, чтобы при встрече вежливо раскланяться, и только. Но почему-то обоим показалось, что обычного кивка на этот раз маловато.
— Гуляете? — спросил Цейхель. Саша кивнул и спросил с тем же отвлеченным видом:
— У вас дела в доме Малина?
— Только по службе, — улыбнулся немец, — а на этом никак не разбогатеешь.
Александр вежливо рассмеялся, словно Цейхель удачно сострил. На этом они расстались. Цейхель вошел в здание, а Александр направился в казармы. Не надо слишком заметно мозолить глаза людям из Торгового дома. Если они увидят его в третий и четвертый раз, то могут запомнить, а если запомнят, он станет им подозрителен.
Вечером он опять прошелся по Университетскому проезду, задержался под деревом, глядя на незанавешенные окна. Два первых этажа были темны, на третьем за чистыми стеклами шла обычная жизнь. Помещение было жилым, там горели свечи, мелькнул профиль какой-то молоденькой, хорошенькой женщины. Где там Альберт Малина, где Сакромозо? Очевидно, Белов стал произносить это вслух. Какой-то настырный молодой человек замер подле, с интересом глядя ему в рот.
— Что? — спросил Александр громко и нарочито удивленно.. Незнакомец хмыкнул и бодро зашагал прочь.
Когда Александр подходил к своему дому, ему показалось, что за кустами тиса кто-то прячется. Тис — это была уже его территория, и он никому не позволит… Он выхватил шпагу из ножен:
— Кто здесь? — не долго думая Александр проткнул ею один куст, второй, потом обежал третий и нос к носу столкнулся… с господином Цейхелем, собственной персоной. Он неторопливо шествовал по мостовой, в руках у него была трость. Он, казалось, не заметил, что Белов при обнаженной шпаге.
— Гуляете? — невозмутимо произнес Цейхель. На этот раз вопрос был задан по-немецки.
— Именно, — с ненавистью ответил Белов. «Многовато на один день… Как сказал бы Никита— закон парности… Какого черта! Может, он за мной подсматривает? Может, он и есть Сакромозо? — так размышлял он, поднимаясь к себе на третий этаж по узкой и холодной лестнице, темнота была — глаз выколи. — Надо завести собаку… тогда частые прогулки ни у кого не вызовут подозрения… Дога… А можно шпица — белого. Назову его из свободомыслия Иваном Ивановичем и буду с ним прогуливаться… — Связанные с Никитой воспоминания так размягчили душу, что на повороте Александр потерял бдительность, и, если бы не подвесной канат, выполнявший роль поручней у лестницы, он непременно свалился бы вниз. — Фонарь нужен! Черт подери…» С этими мыслями он ввалился в свои апартаменты.
Новая квартира состояла из двух комнат плюс кладовка: узкая и холодная, в одно окно, выполняла роль спальни, узкая и теплая, тоже в одно окно, считалась гостиной, в узкой кладовке без окон спал денщик Тарас Федорович (так прозвали его в полку за степенный характер). Жить во всех трех комнатах было неудобно, некомфортабельно, как-то не с руки, зато чрезвычайно удобно бегать из угла в угол для успокоения нервов, если, конечно. Господь наградил вас такой привычкой. И вот незадача, вожделенный парадный подъезд дома Малина можно было увидеть из спальни только высунувшись из окна по пояс, мешал уступ карниза. Наверняка из соседней комнаты, которую занимала хозяйка, обзор был таким, какой требовался. Оставалось уговорить хозяйку поменяться комнатами, но это была задача для титана.
Фрау Н. принадлежал весь этот узкий и высокий, как башня, дом, первый этаж она сдавала в аренду съестной лавке, второй — какой-то состоятельной семье, четвертый и пятый были отданы студентам, а на третьем она жила сама. То, что она решила поделить жилье с солдатом-победителем, можно было расценить как акт верноподданничества, не исключено также, что она хотела защититься от мифических бед, связанных с оккупацией города.
Фрау Н. было около сорока, а может и больше, шут их разберет, этих постных, носатых, прижимистых, молодящихся особ — У нее был необычайно чуткий сон, стоило Александру появиться в коридоре, она тут же появлялась на пороге своих апартаментов. Она румянилась, белилась, носила в руке кружевной платочек и при всяком случае с неподдельными слезами оплакивала «своего безвременно ушедшего мужа». Съезжая с квартиры, Александр с удивлением узнал, что оный муж умер пятнадцать лет назад и пора бы успокоиться. Возможно, она боялась поползновений со стороны русского квартиранта, но не исключено, что жаждала именно утешения. Но мы забегаем вперед.
Белов очень деликатно намекал, что в занимаемых комнатах ему плохо, не нравится цвет обоев, скрипят половицы, студенты топают наверху. Хозяйка кивала и плакала о «безвременно ушедшем». Наконец, он прямо сказал, что денщику негде жить и потому ему нужна еще одна, а именно вот эта комната. У Фрау Н. немедленно просохли слезы, она вдвое увеличила квартирную плату, и на этом инцидент был исчерпан.
Белов оказался прав. Из новой комнаты парадный подъезд был как на ладони. В тот же день была куплена походная подзорная труба — небольшая, отлично сработанная, и Александр тут же приступил к тайному наблюдению.
Первым человеком, вышедшим из Торгового дома и попавшим в его окуляр, был Бомберг. Он не подумал раньше об этом большом, толстом, надежном человеке? Стоило менять квартиру, выклянчивать лишнюю комнату, покупать окуляр, если можно было посидеть в герберге с Бомбергом и выяснить все относительно торговли, банков, векселей, кредитов, фрахта кораблей. И уж, конечно, он мог рассказать, кто такой — загадочный Альберт Малина.
С банкиром Белов встретился в тот же вечер. Господин Бомберг ничуть не удивился Сашиным вопросам. Они провели замечательный вечер, великолепно поужинали, разговоры на этот раз велись не философические, а торговые. Бомберг говорил вдохновенно. Белов узнал, что торговля — это промысловая деятельность, имеющая целью преодолевание препятствий, разделяющих покупателя и производителя во времени и пространстве! Александру очень понравился столь философический подход к торговле. Далее… Торговля товарами подразделяется на два вида: оптовую и розничную. В первом случае торговец торгует с продавцами, во втором — с потребителями.
— Понял, понял, — перебил он со смехом Бомберга. — У нас у русских на этот счет есть замечательная пословица: на торгу два дурака, один дешево дает, другой дорого просит.
— Нас, немцев, это, пожалуй, не касается, — ласково улыбнулся банкир.
— Мы серьезная нация. Мы не торгуем ветром, — и нельзя было понять, в похвалу ли себе сказал он это или усмехнулся немецкому педантизму.
Далее Бомберг рассказал, что Торговый дом Малина очень старое и весьма уважаемое заведение, которое существует без малого двести лет и ведет торговлю даже с Африкой и Америкой. Сейчас старый Малина отошел от дел, ему сто лет, он болен и живет, кажется, в Берлине. Словом, всеми делами заправляет его племянник Иоганн, очень толковый господин. Но если быть точным, то домом руководят управители или компании из трех человек, все они являются совладельцами Иоганна.
Под розничную торговлю используется совсем небольшое помещение, часть первого этажа отдана магазину, основная торговля — оптовая. Так в милой болтовне прошел вечер, после кофе даже разыграли небольшую партийку в шахматы. Бомберг играл со вкусом, долго обдумывал каждый ход, запустив руку в роскошную бороду. «Зачем вы не бреетесь, — смеялся Белов, — борода вас старит…» «Я обет дал, — серьезно отвечал Бомберг, — и потом, я вовсе не молод». Сделав ход, он начинал в задумчивости массировать левую руку (такая у него была привычка). Эта странная привычка его портила, потому что руки у господина Бомберга были очень красивы, а повадки изящны. Расстались на том, что если у Белова будет вдруг нужда (зачем — не оговаривалось), то он непременно будет представлен Иоганну Малина.
Вечером, подсмеиваясь над собственной глупостью, — подумать только, дежурил у магазина, куда может зайти любой житель Кенигсберга! — Александр сочинял письмо в Петербург. Когда Никита спустя десять дней получил эту эпистолу, он решил, что друг сошел с ума. Начиналось письмо следующими словами: «Я тебе, Оленев, так скажу, ворвань сейчас идет по 5 рублей за пуд, а при царе Алексее Михайловиче шла по 2 рубля. Конский волос — по пять рублей за пуд, вот как жизнь дорожает!
Чем торгуем? Соленым мясом, живым скотом, яловичными кожами, дегтем и горшечной глиной. А ведь богатейшая в мире страна!»
Далее шел беглый текст о том, где он находится, как разместился и что Алешку встретил, но все это писалось как-то мимоходом, невнятно. «Пьян он, что ли?», — недоумевал Никита. Конец письма все объяснял: «Ты не думай, что я с ума съехал. Просто я здесь знакомство свел с одним Торговым домом— очень интересно. И еще просьбочку имею, сэр! Если не понравится— превозмоги, для дела необходимо. Напиши мне, друг, что ты помнишь о Сакромозо? Дело идет об его внешности, образе жизни, словом, все, что вспомнишь».
«Я могу вспомнить о Сакромозо только то, что он мерзавец», — подумал Никита и опять вернулся к письму. Словно угадав его состояние, Саша писал: «Если сам не помнишь, поговори с Софьей. Кажется, она рассказывала, как мальтиец перед ней маску снял. Остаюсь… и т. д. Александр».
Торговый дом, серая четырехэтажная громадина с примыкавшими к нему складскими помещениями, выходил торцовой стороной на Кнейпгофскую— самую богатую и красивую улицу в Кенигсберге, главный же вход его украшал собой узкий и скромный Университетский проезд. Два этажа были сложены из крупного дикого камня, а последние этажи вкупе с островерхой крышей были выполнены в виде многоцветного фахверка. Торцовую стену со стороны Кнейпгофской улицы (наши солдаты сразу прозвали ее Миллионной) здание обвивал вечнозеленый плющ, второй и третий этажи были украшены ящиками для цветов, окна на четвертом этаже были фасонно украшены, вид у Торгового дома был чрезвычайно мирный и не деловой. Александр ожидал, что около него будут сновать люди, только вглядывайся и анализируй. Но за час откровенного наблюдения из главного подъезда вышли: роскошная дама со слугой и пятнистым догом в попонке, немолодой моряк, по виду лоцман, и двое мальчишек-канцеляристов. Мало того, что стоять столбом глупо и неприлично— никакой конспирации, так Александр еще замерз, как цуцик. Главное, он сам не знал, чего ждет, пялясь на двери Торгового дома. Наверное, какой-нибудь зацепки, знака. Белов совсем было собрался уходить, как к дому подошел знакомый переводчик, господин Цейхель, работающий в русской канцелярии в Замке. Он отменно говорил понемецки, неважно по-русски, но нельзя было с определенностью сказать, откуда его взяли на службу, может, он из аборигенов, а может, с собой из России привезли. С Беловым они были знакомы не близко, пару раз сыграли на бильярде, столько же в шахматы, то есть ровно столько, чтобы при встрече вежливо раскланяться, и только. Но почему-то обоим показалось, что обычного кивка на этот раз маловато.
— Гуляете? — спросил Цейхель. Саша кивнул и спросил с тем же отвлеченным видом:
— У вас дела в доме Малина?
— Только по службе, — улыбнулся немец, — а на этом никак не разбогатеешь.
Александр вежливо рассмеялся, словно Цейхель удачно сострил. На этом они расстались. Цейхель вошел в здание, а Александр направился в казармы. Не надо слишком заметно мозолить глаза людям из Торгового дома. Если они увидят его в третий и четвертый раз, то могут запомнить, а если запомнят, он станет им подозрителен.
Вечером он опять прошелся по Университетскому проезду, задержался под деревом, глядя на незанавешенные окна. Два первых этажа были темны, на третьем за чистыми стеклами шла обычная жизнь. Помещение было жилым, там горели свечи, мелькнул профиль какой-то молоденькой, хорошенькой женщины. Где там Альберт Малина, где Сакромозо? Очевидно, Белов стал произносить это вслух. Какой-то настырный молодой человек замер подле, с интересом глядя ему в рот.
— Что? — спросил Александр громко и нарочито удивленно.. Незнакомец хмыкнул и бодро зашагал прочь.
Когда Александр подходил к своему дому, ему показалось, что за кустами тиса кто-то прячется. Тис — это была уже его территория, и он никому не позволит… Он выхватил шпагу из ножен:
— Кто здесь? — не долго думая Александр проткнул ею один куст, второй, потом обежал третий и нос к носу столкнулся… с господином Цейхелем, собственной персоной. Он неторопливо шествовал по мостовой, в руках у него была трость. Он, казалось, не заметил, что Белов при обнаженной шпаге.
— Гуляете? — невозмутимо произнес Цейхель. На этот раз вопрос был задан по-немецки.
— Именно, — с ненавистью ответил Белов. «Многовато на один день… Как сказал бы Никита— закон парности… Какого черта! Может, он за мной подсматривает? Может, он и есть Сакромозо? — так размышлял он, поднимаясь к себе на третий этаж по узкой и холодной лестнице, темнота была — глаз выколи. — Надо завести собаку… тогда частые прогулки ни у кого не вызовут подозрения… Дога… А можно шпица — белого. Назову его из свободомыслия Иваном Ивановичем и буду с ним прогуливаться… — Связанные с Никитой воспоминания так размягчили душу, что на повороте Александр потерял бдительность, и, если бы не подвесной канат, выполнявший роль поручней у лестницы, он непременно свалился бы вниз. — Фонарь нужен! Черт подери…» С этими мыслями он ввалился в свои апартаменты.
Новая квартира состояла из двух комнат плюс кладовка: узкая и холодная, в одно окно, выполняла роль спальни, узкая и теплая, тоже в одно окно, считалась гостиной, в узкой кладовке без окон спал денщик Тарас Федорович (так прозвали его в полку за степенный характер). Жить во всех трех комнатах было неудобно, некомфортабельно, как-то не с руки, зато чрезвычайно удобно бегать из угла в угол для успокоения нервов, если, конечно. Господь наградил вас такой привычкой. И вот незадача, вожделенный парадный подъезд дома Малина можно было увидеть из спальни только высунувшись из окна по пояс, мешал уступ карниза. Наверняка из соседней комнаты, которую занимала хозяйка, обзор был таким, какой требовался. Оставалось уговорить хозяйку поменяться комнатами, но это была задача для титана.
Фрау Н. принадлежал весь этот узкий и высокий, как башня, дом, первый этаж она сдавала в аренду съестной лавке, второй — какой-то состоятельной семье, четвертый и пятый были отданы студентам, а на третьем она жила сама. То, что она решила поделить жилье с солдатом-победителем, можно было расценить как акт верноподданничества, не исключено также, что она хотела защититься от мифических бед, связанных с оккупацией города.
Фрау Н. было около сорока, а может и больше, шут их разберет, этих постных, носатых, прижимистых, молодящихся особ — У нее был необычайно чуткий сон, стоило Александру появиться в коридоре, она тут же появлялась на пороге своих апартаментов. Она румянилась, белилась, носила в руке кружевной платочек и при всяком случае с неподдельными слезами оплакивала «своего безвременно ушедшего мужа». Съезжая с квартиры, Александр с удивлением узнал, что оный муж умер пятнадцать лет назад и пора бы успокоиться. Возможно, она боялась поползновений со стороны русского квартиранта, но не исключено, что жаждала именно утешения. Но мы забегаем вперед.
Белов очень деликатно намекал, что в занимаемых комнатах ему плохо, не нравится цвет обоев, скрипят половицы, студенты топают наверху. Хозяйка кивала и плакала о «безвременно ушедшем». Наконец, он прямо сказал, что денщику негде жить и потому ему нужна еще одна, а именно вот эта комната. У Фрау Н. немедленно просохли слезы, она вдвое увеличила квартирную плату, и на этом инцидент был исчерпан.
Белов оказался прав. Из новой комнаты парадный подъезд был как на ладони. В тот же день была куплена походная подзорная труба — небольшая, отлично сработанная, и Александр тут же приступил к тайному наблюдению.
Первым человеком, вышедшим из Торгового дома и попавшим в его окуляр, был Бомберг. Он не подумал раньше об этом большом, толстом, надежном человеке? Стоило менять квартиру, выклянчивать лишнюю комнату, покупать окуляр, если можно было посидеть в герберге с Бомбергом и выяснить все относительно торговли, банков, векселей, кредитов, фрахта кораблей. И уж, конечно, он мог рассказать, кто такой — загадочный Альберт Малина.
С банкиром Белов встретился в тот же вечер. Господин Бомберг ничуть не удивился Сашиным вопросам. Они провели замечательный вечер, великолепно поужинали, разговоры на этот раз велись не философические, а торговые. Бомберг говорил вдохновенно. Белов узнал, что торговля — это промысловая деятельность, имеющая целью преодолевание препятствий, разделяющих покупателя и производителя во времени и пространстве! Александру очень понравился столь философический подход к торговле. Далее… Торговля товарами подразделяется на два вида: оптовую и розничную. В первом случае торговец торгует с продавцами, во втором — с потребителями.
— Понял, понял, — перебил он со смехом Бомберга. — У нас у русских на этот счет есть замечательная пословица: на торгу два дурака, один дешево дает, другой дорого просит.
— Нас, немцев, это, пожалуй, не касается, — ласково улыбнулся банкир.
— Мы серьезная нация. Мы не торгуем ветром, — и нельзя было понять, в похвалу ли себе сказал он это или усмехнулся немецкому педантизму.
Далее Бомберг рассказал, что Торговый дом Малина очень старое и весьма уважаемое заведение, которое существует без малого двести лет и ведет торговлю даже с Африкой и Америкой. Сейчас старый Малина отошел от дел, ему сто лет, он болен и живет, кажется, в Берлине. Словом, всеми делами заправляет его племянник Иоганн, очень толковый господин. Но если быть точным, то домом руководят управители или компании из трех человек, все они являются совладельцами Иоганна.
Под розничную торговлю используется совсем небольшое помещение, часть первого этажа отдана магазину, основная торговля — оптовая. Так в милой болтовне прошел вечер, после кофе даже разыграли небольшую партийку в шахматы. Бомберг играл со вкусом, долго обдумывал каждый ход, запустив руку в роскошную бороду. «Зачем вы не бреетесь, — смеялся Белов, — борода вас старит…» «Я обет дал, — серьезно отвечал Бомберг, — и потом, я вовсе не молод». Сделав ход, он начинал в задумчивости массировать левую руку (такая у него была привычка). Эта странная привычка его портила, потому что руки у господина Бомберга были очень красивы, а повадки изящны. Расстались на том, что если у Белова будет вдруг нужда (зачем — не оговаривалось), то он непременно будет представлен Иоганну Малина.
Вечером, подсмеиваясь над собственной глупостью, — подумать только, дежурил у магазина, куда может зайти любой житель Кенигсберга! — Александр сочинял письмо в Петербург. Когда Никита спустя десять дней получил эту эпистолу, он решил, что друг сошел с ума. Начиналось письмо следующими словами: «Я тебе, Оленев, так скажу, ворвань сейчас идет по 5 рублей за пуд, а при царе Алексее Михайловиче шла по 2 рубля. Конский волос — по пять рублей за пуд, вот как жизнь дорожает!
Чем торгуем? Соленым мясом, живым скотом, яловичными кожами, дегтем и горшечной глиной. А ведь богатейшая в мире страна!»
Далее шел беглый текст о том, где он находится, как разместился и что Алешку встретил, но все это писалось как-то мимоходом, невнятно. «Пьян он, что ли?», — недоумевал Никита. Конец письма все объяснял: «Ты не думай, что я с ума съехал. Просто я здесь знакомство свел с одним Торговым домом— очень интересно. И еще просьбочку имею, сэр! Если не понравится— превозмоги, для дела необходимо. Напиши мне, друг, что ты помнишь о Сакромозо? Дело идет об его внешности, образе жизни, словом, все, что вспомнишь».
«Я могу вспомнить о Сакромозо только то, что он мерзавец», — подумал Никита и опять вернулся к письму. Словно угадав его состояние, Саша писал: «Если сам не помнишь, поговори с Софьей. Кажется, она рассказывала, как мальтиец перед ней маску снял. Остаюсь… и т. д. Александр».
Академия художеств
Как мы уже говорили, Иван Иванович Шувалов всецело был занят основанием «Академией трех знатных художеств»— живописи, скульптуры и архитектуры. Несколько слов о предыстории этой Академии. Наверное, эти сведения опять тормозят сюжет, но скажу по совести — сюжет наш не скачет красным конем по вершинам гор, жизнь в XVIII веке вообще была нетороплива, а сердце россиянина всегда было жадно до знания своей истории, в каком бы виде она ни подавалась.
Итак, первое светское заведение, обучающее учеников художествам, была рисовальная школа при Санкт-Петербургской типографии. Основана она была, конечно, Петром I. С самого первого дня государь назвал школу академией, под таким названием она и проходит по всем официальным документам. В «Юрнале», который там регулярно вели, сохранилась запись от 3 ноября 1715 года: «Его Величество был в академии, срисовал человека». Название это Петр придумал, очевидно, в уверенности, что со временем скромная школа превратится в истинный храм науки, ремесел и художеств. А может быть, слово «академия» note 18 отождествлялось в его голове со всяким учебным заведением, ведь и переведенную в Петербург московскую навигацкую школу он тоже назвал Морской академией.
Дату основания имперской, а позже Российской академии наук мы считаем январь 1724 года. Тогда Петром была создана «Академия наук и курьезных художеств». Слово «курьезных» возникло от уже созданной кунсткамеры — любимого детища Петра. Кунсткамере надлежало служить как бы учебным пособием для будущих академистов. Вышеназванная рисовальная школа (академия, как уже говорилось) вошла в Академию наук, как граверно-рисовальная школа. Она носила там чисто утилитарный характер, что-то вроде нашей фотолаборатории при научном институте. Но даже в этом скромном качестве рисовальная школа мешает академическому начальству. «Художник необходим для рисования анатомических фигур, трав и прочих натуралиев», — замечают мужи науки, но тут же, отчаянно жалуясь на нехватку средств, настаивают на выделении художников в самостоятельное заведение, а именно в Академию художеств. Таким образом, не следует забывать, что созданию Академии художеств мы, потомки, в немалой степени обязаны экономии и скаредности наших первых ученых.
В 1757 году куратор только что созданного Московского университета Иван Иванович Шувалов сделал представление в Сенате. Его доклад (как сказали бы сейчас) был явно новаторским, великолепно написанным: «… Необходимо установить Академию художеств, которой плоды, когда приведутся в состоянии, не только будут славой здешней Империи, но и великой пользой казенным и партикулярным работам, за которые иностранные посредственного знания получают великие деньги, обоготясь, возвращаются, ни оставя по сие время ни одного русского ни в каком художестве».
Надо ли говорить, что на мечты и прожекты Шувалова Никита Оленев откликнулся каждой клеткой своего существа и стал самым преданным его сподвижником.
Любое большое начинание требует времени, и как только Никита занялся делами Академии художеств, он ощутил полную его нехватку. Он уже забыл, когда совершал далекие пешие прогулки, до которых был большой охотник, когда неторопливо пил кофе с газетой, когда валялся на канапе с книгой. Теперь он все время куда-то спешил, что-то сочинял, потом писал, согласовывал, встречался и знакомился — всего не перечислишь.
Первых учеников для Академии Сенат предложил взять из Московского университета, из тех, кто уже определен был к занятию художествами и языками. Никита по просьбе Ивана Ивановича ездил в Москву за учениками, где между делом решал вопросы, связанные с опекой Мелитрисы.
По приезде в Петербург познакомился с профессором Ломоносовым, о котором был много наслышан. «Богатырь, северный богатырь! — восклицал он после знакомства. — Поверьте, со временем этот человек составит славу Отечества!» Шувалов кивал: «Если б Михайло Васильевич еще бы не пил богатырски… Вот ведь напасть-то! А ведь великий пиит! И в художествах знает толк!»
Словом, Никита жил весьма разнообразно и увидеться с Мелитрисой не имел никакой возможности. Даже на письма ее не отвечал, кстати, она сама догадалась прекратить на время переписку. Да и о чем писать? Здорова, и слава Богу!
В начале января в Петербург стали приезжать первые студенты. Возраст их был от четырнадцати до семнадцати лет, самому старшему— явному переросткубыло все двадцать. Фамилия его была Баженов и вполне соответствовала его происхождению.
Он был сыном церковника одного из московских соборов в Кремле. Всего приехало шестнадцать учеников. С грехом пополам их разместили рядом с классами. Француз Дю Буле взял на себя должность не только учителя языка, но и наставника. Учить студентов начали и общим дисциплинам, таким, как география, геометрия, мифология, закон Божий и прочее, а также азам рисунка и граверного дела. Для прочих дисциплин ждали профессоров из-за границы.
В это крайне насыщенное для Никиты время он получил от Мелитрисы пространное и непонятное письмо:
«Дорогой князь Никита и милостивый, государь! Премного вам благодарна за драгоценный убор, который вы заказали для меня у ювелира Бернарди. Он приходил ко мне днем снять мерку, но не снял. Хочет еще раз посоветоваться с вами. Очень благодарна и кланяюсь. Со мной приключилась странная история. Третьего дня из ларчика папеньки, что я с войны получила, пропала вдруг вся переписка. А на следующий день также вдруг и нашлась. Я хотела вам письмо писать, полезла в ларчик, а они, то бишь письма, там все и лежат. В этом ларце еще и чужие письма были, но их не взяли, видно, не нашли. Р. S. Напишите мне, князь, а…
Никита обратил внимание на студента Баженова не только из-за его возраста, но и из-за незлобливого характера и доброго лица и, как потом выяснилось, удивительных способностей в архитектуре. Когда два года спустя Василий Баженов вместе с другим академистом — Лосенке, отправился на обучение в Париж, Никита искренне порадовался за них обоих.
Р. S. У Бернарди маленькие желтые руки с утолщенными суставами, а ногти круглые и плоские. Такие талантливые руки и такие неприятные!»
Постскриптум был явно просительным, девочке неприятен Бернарди, ее можно понять… Но прочитав письмо второй раз, Никита обнаружил, что оно написано совсем не в том тоне, который ему послышался вначале. Письмо было, пожалуй, кокетливым, насмешливым, Мелитриса словно подмигивала ему за каждой строчкой. Никита не переносил глупого амикошонства. «Жизнь у этих девчонок,
— подумал он с раздражением, — удивительно бессодержательна и тупа, и игры у них дурацкие! Надо же такое придумать— письма друг у друга воровать! Все, что касалось Бернарди, Никита расценил как розыгрыш. Прямо просить украшения неудобно, вот она и придумала визит Бернарди. И правильно, кстати сказать, сделала. Уж давно пора чем-нибудь порадовать сироту, господин Оленев».
Размышляя таким образом, Никита машинально водил пером по бумаге и несколько удивился, увидев на полях женскую головку. У нарисованной в профиль особы были раскосые глаза, тугой, чернильный завиток на лбу и острый подбородок, утопавший в ворохе кружев. Удивляло то, как особа была похожа на Мелитрису. Он опять умакнул перо в чернильницу, нарисовал еще головку. Рука сама собой выводила схожесть, и Никита понял, в чем дело: раскосые глаза. Косину он, конечно, утрировал, у Мелитрисы кончики глаз только чуть-чуть были вздернуты к вискам. Заложенная в руке самостоятельность, словно бы не зависящая от воли создателя, озадачила и разозлила Никиту. Он ловко пририсовал к головке старушечьи очки, сходство с Мелитрисой мгновенно исчезло.
Итак, первое светское заведение, обучающее учеников художествам, была рисовальная школа при Санкт-Петербургской типографии. Основана она была, конечно, Петром I. С самого первого дня государь назвал школу академией, под таким названием она и проходит по всем официальным документам. В «Юрнале», который там регулярно вели, сохранилась запись от 3 ноября 1715 года: «Его Величество был в академии, срисовал человека». Название это Петр придумал, очевидно, в уверенности, что со временем скромная школа превратится в истинный храм науки, ремесел и художеств. А может быть, слово «академия» note 18 отождествлялось в его голове со всяким учебным заведением, ведь и переведенную в Петербург московскую навигацкую школу он тоже назвал Морской академией.
Дату основания имперской, а позже Российской академии наук мы считаем январь 1724 года. Тогда Петром была создана «Академия наук и курьезных художеств». Слово «курьезных» возникло от уже созданной кунсткамеры — любимого детища Петра. Кунсткамере надлежало служить как бы учебным пособием для будущих академистов. Вышеназванная рисовальная школа (академия, как уже говорилось) вошла в Академию наук, как граверно-рисовальная школа. Она носила там чисто утилитарный характер, что-то вроде нашей фотолаборатории при научном институте. Но даже в этом скромном качестве рисовальная школа мешает академическому начальству. «Художник необходим для рисования анатомических фигур, трав и прочих натуралиев», — замечают мужи науки, но тут же, отчаянно жалуясь на нехватку средств, настаивают на выделении художников в самостоятельное заведение, а именно в Академию художеств. Таким образом, не следует забывать, что созданию Академии художеств мы, потомки, в немалой степени обязаны экономии и скаредности наших первых ученых.
В 1757 году куратор только что созданного Московского университета Иван Иванович Шувалов сделал представление в Сенате. Его доклад (как сказали бы сейчас) был явно новаторским, великолепно написанным: «… Необходимо установить Академию художеств, которой плоды, когда приведутся в состоянии, не только будут славой здешней Империи, но и великой пользой казенным и партикулярным работам, за которые иностранные посредственного знания получают великие деньги, обоготясь, возвращаются, ни оставя по сие время ни одного русского ни в каком художестве».
Надо ли говорить, что на мечты и прожекты Шувалова Никита Оленев откликнулся каждой клеткой своего существа и стал самым преданным его сподвижником.
Любое большое начинание требует времени, и как только Никита занялся делами Академии художеств, он ощутил полную его нехватку. Он уже забыл, когда совершал далекие пешие прогулки, до которых был большой охотник, когда неторопливо пил кофе с газетой, когда валялся на канапе с книгой. Теперь он все время куда-то спешил, что-то сочинял, потом писал, согласовывал, встречался и знакомился — всего не перечислишь.
Первых учеников для Академии Сенат предложил взять из Московского университета, из тех, кто уже определен был к занятию художествами и языками. Никита по просьбе Ивана Ивановича ездил в Москву за учениками, где между делом решал вопросы, связанные с опекой Мелитрисы.
По приезде в Петербург познакомился с профессором Ломоносовым, о котором был много наслышан. «Богатырь, северный богатырь! — восклицал он после знакомства. — Поверьте, со временем этот человек составит славу Отечества!» Шувалов кивал: «Если б Михайло Васильевич еще бы не пил богатырски… Вот ведь напасть-то! А ведь великий пиит! И в художествах знает толк!»
Словом, Никита жил весьма разнообразно и увидеться с Мелитрисой не имел никакой возможности. Даже на письма ее не отвечал, кстати, она сама догадалась прекратить на время переписку. Да и о чем писать? Здорова, и слава Богу!
В начале января в Петербург стали приезжать первые студенты. Возраст их был от четырнадцати до семнадцати лет, самому старшему— явному переросткубыло все двадцать. Фамилия его была Баженов и вполне соответствовала его происхождению.
Он был сыном церковника одного из московских соборов в Кремле. Всего приехало шестнадцать учеников. С грехом пополам их разместили рядом с классами. Француз Дю Буле взял на себя должность не только учителя языка, но и наставника. Учить студентов начали и общим дисциплинам, таким, как география, геометрия, мифология, закон Божий и прочее, а также азам рисунка и граверного дела. Для прочих дисциплин ждали профессоров из-за границы.
В это крайне насыщенное для Никиты время он получил от Мелитрисы пространное и непонятное письмо:
«Дорогой князь Никита и милостивый, государь! Премного вам благодарна за драгоценный убор, который вы заказали для меня у ювелира Бернарди. Он приходил ко мне днем снять мерку, но не снял. Хочет еще раз посоветоваться с вами. Очень благодарна и кланяюсь. Со мной приключилась странная история. Третьего дня из ларчика папеньки, что я с войны получила, пропала вдруг вся переписка. А на следующий день также вдруг и нашлась. Я хотела вам письмо писать, полезла в ларчик, а они, то бишь письма, там все и лежат. В этом ларце еще и чужие письма были, но их не взяли, видно, не нашли. Р. S. Напишите мне, князь, а…
Никита обратил внимание на студента Баженова не только из-за его возраста, но и из-за незлобливого характера и доброго лица и, как потом выяснилось, удивительных способностей в архитектуре. Когда два года спустя Василий Баженов вместе с другим академистом — Лосенке, отправился на обучение в Париж, Никита искренне порадовался за них обоих.
Р. S. У Бернарди маленькие желтые руки с утолщенными суставами, а ногти круглые и плоские. Такие талантливые руки и такие неприятные!»
Постскриптум был явно просительным, девочке неприятен Бернарди, ее можно понять… Но прочитав письмо второй раз, Никита обнаружил, что оно написано совсем не в том тоне, который ему послышался вначале. Письмо было, пожалуй, кокетливым, насмешливым, Мелитриса словно подмигивала ему за каждой строчкой. Никита не переносил глупого амикошонства. «Жизнь у этих девчонок,
— подумал он с раздражением, — удивительно бессодержательна и тупа, и игры у них дурацкие! Надо же такое придумать— письма друг у друга воровать! Все, что касалось Бернарди, Никита расценил как розыгрыш. Прямо просить украшения неудобно, вот она и придумала визит Бернарди. И правильно, кстати сказать, сделала. Уж давно пора чем-нибудь порадовать сироту, господин Оленев».
Размышляя таким образом, Никита машинально водил пером по бумаге и несколько удивился, увидев на полях женскую головку. У нарисованной в профиль особы были раскосые глаза, тугой, чернильный завиток на лбу и острый подбородок, утопавший в ворохе кружев. Удивляло то, как особа была похожа на Мелитрису. Он опять умакнул перо в чернильницу, нарисовал еще головку. Рука сама собой выводила схожесть, и Никита понял, в чем дело: раскосые глаза. Косину он, конечно, утрировал, у Мелитрисы кончики глаз только чуть-чуть были вздернуты к вискам. Заложенная в руке самостоятельность, словно бы не зависящая от воли создателя, озадачила и разозлила Никиту. Он ловко пририсовал к головке старушечьи очки, сходство с Мелитрисой мгновенно исчезло.