Страница:
Никита понял, что большего он не добьется.
— Вы кого-нибудь ищете, князь? — спросила Екатерина, наблюдая за взглядом Никиты.
— Я не вижу здесь фрейлин Ее Величества.
— Нет государыни, нет и фрейлин. А позвольте полюбопытствовать, какая из этих очаровательных дев занимает ваши мысли настолько, что вы желаете ее видеть? — вопрос был задан кокетливым и вместе с тем ревнивым тоном.
— Ах, ваше высочество, это не то, что вы предполагаете. Я опекун одной особы… — он усмехнулся, — с трудным характером. Она невообразимо юна, а потому обидчива. Некоторое время назад я получил от нее письмо, которое показалось мне странным. Вообразите, кто-то рылся в ее вещах. И даже что-то похитили из шкатулки, а потом положили на место. Никогда не слышал, что во дворце бывает воровство,
— Но если украденное положили на место, какое же это воровство? — Екатерина странным, внимательным взглядом окинула своего собеседника. — Как зовут вашу подопечную? — она словно знала ответ.
— Княжна Мелитриса Репнинская.
— Вы кого-нибудь ищете, князь? — спросила Екатерина, наблюдая за взглядом Никиты.
— Я не вижу здесь фрейлин Ее Величества.
— Нет государыни, нет и фрейлин. А позвольте полюбопытствовать, какая из этих очаровательных дев занимает ваши мысли настолько, что вы желаете ее видеть? — вопрос был задан кокетливым и вместе с тем ревнивым тоном.
— Ах, ваше высочество, это не то, что вы предполагаете. Я опекун одной особы… — он усмехнулся, — с трудным характером. Она невообразимо юна, а потому обидчива. Некоторое время назад я получил от нее письмо, которое показалось мне странным. Вообразите, кто-то рылся в ее вещах. И даже что-то похитили из шкатулки, а потом положили на место. Никогда не слышал, что во дворце бывает воровство,
— Но если украденное положили на место, какое же это воровство? — Екатерина странным, внимательным взглядом окинула своего собеседника. — Как зовут вашу подопечную? — она словно знала ответ.
— Княжна Мелитриса Репнинская.
В огонь
Вечером после бала в голове Екатерины сложился примерный план— как действовать и как вести себя дальше. Многое было неясно. Но на будущее она пока не заглядывала, сейчас надо было решать насущные, сиюминутные задачи.
Интуиция подсказывала, что главную опасность представлял «манифест». Ясно было, что эти бумаги Бестужев сжег в первую очередь. Манифест о престолонаследии переписывал статский из коллегии иностранных дел Пуговишников, человек исполнительный, но недалекий. Его надо было сразу предупредить, чтоб не трясся от страха и, еще того хуже, не наделал бы глупостей.
Роль посыльного на этот раз выполняла Владиславова, поскольку Пуговишников был ее зятем, и неурочный визит тещи ни у кого бы не вызвал подозрения. Записка была лаконичной: «Вам нечего бояться, успели все сжечь». Екатерина никогда не говорила Владиславовой о бестужевском манифесте, но, слава Богу, умной женщине ничего не надо было объяснять. По возвращении Владиславова выглядела благостно:
— Слезно благодарит вас зятек и в ноги кланяется. Очень он, сердешный,
— она перешла на шепот, — крепости боится.
— Ее все боятся, — вздохнула Екатерина. Вошедшая в комнату Анна уловила только конец фразы, заинтересованно глянула на Владиславову, но ничего не спросила. Анну Екатерина сама вызвала в кабинет. Ей надлежало завтра же с утра пойти в дом к графу Бестужеву и спросить там немца-музыканта. Екатерина объясняла подробно, Анна понимающе кивала. Решили, что первому, кто откроет дверь, Анна скажет, что пришла к Зигфриду Дитмару передать пакет из Мюнхена… или Нюрнберга… или Бибирах-ан-лер-Риса, какая разница? Главное, увидеться с музыкантом.
Теперь было уже доподлинно известно, что Бестужева не отвели в крепость, а содержат под домашним арестом. Камердинер Екатерины Шкурин, малый расторопный и преданный, узнал даже имя начальника караула. У Екатерины мелькнула мысль, а не послать ли вместо Анны Шкурина, но после некоторого размышления она вернулась к первому варианту. Уж очень деликатна была миссия девушки. Шкурин мужчина громкий, заметный, да и слуги бестужевские могут знать, чей он камердинер, а Анна молчалива, сдержана, но всякий, кто увидит ее, захочет перекинуться с ней словцом. Анна должна была наладить постоянную связь с домом Бестужева. Потом, Бог даст, она и с другими арестованными найдет тайный контакт. Тогда удастся корректировать показания на допросах.
Надобно, чтобы не было никаких разночтении, чтоб и Ададуров, и Елагин, и конечно, Бестужев показывали одно и то же по главным вопросам.
Визит Анны увенчался полным успехом. Трубач Дитмар долго не хотел понимать, от какого родственника он должен, вопреки его желанию, получить привет и ценную посылку. Но как только понял, родственников сыскалась целая дюжина. «Дитмар сказал, — конспиративно шептала Анна, — что граф Бестужев заперт в библиотеке, ходить по дому ему не разрешают. Супруга его пребывает в болезни и из комнат своих не выходит. И еще Дитмар сказал, что приходить к нему в дом никак нельзя — опасно, а сноситься можно будет через тайник».
Тайник музыкант придумал самый обыденный и неприметный. Недалеко от особняка Бестужева ремонтировали чей-то дом. Там работало полно народу, завезли много, строительного материала, а в уголке сада лежал всеми забытый битый кирпич. Вот в щелях этого мерзлого кирпича Дитмар и придумал устроить тайнохранилище, как бы почтовый ящик.
На следующее утро Анна в сопровождении Шкурина пошла проведать тайник, но он был пуст. По зрелым размышлениям это ни о чем не говорило, времени прошло слишком мало, но возникло другое непредвиденное осложнение. Когда Анна пробиралась между куч гравия и щебня, каменщики побросали мастерки и смотрели на нее с великим удовольствием. Поскольку Шкурин не удержался и рассказал ее высочеству, какое впечатление на всех оказывает красавица Фросс, решено было впредь к тайнику Шкурину ходить в одиночестве.
Шок, вызванный арестом Бестужева, прошел. Екатерина нашла способ увидеться с Понятовским. Он сказал, что, по счастью, предоставлен самому себе, никакого намека на слежку, он посол другой державы, потому не может быть арестован. Решено было, что в целях безопасности Екатерина сама не будет писать Бестужеву, за нее это будет делать Понятовский.
В четверг Шкурин ходил к тайнику, на этот раз — о, счастье! — канал для сношений начал действовать. Шкурин забрал из тайника записку, а сам положил письмо от Понятовского, написанное накануне. В этом письме Понятовский в самых невинных выражениях спрашивал Бестужева о здоровье, настроении и сообщал, что все ранее им сказанное дошло до нужных ушей. Бестужев должен был догадаться, о ком шла речь. Наконец-то связь наладилась! Можно было передохнуть. И тут громом среди ясного неба грянуло сообщение — Бернарди арестован! Об аресте ювелира Екатерина узнала стороной от случайного человека и взволновалась страшно. На скромность и преданность Елагина и Ададурова она могла полагаться полностью, но Бернарди никак не относился к числу ее близких друзей. Ювелирщик был слишком скользок, увертлив, он всегда и во всем стремился извлечь собственную выгоду.
А кто его знает— какой эта выгода предстанет перед его воспаленным тюрьмой взором?
Через тайник Бестужев писал великой княгине, что если у нее есть возможность передать информацию Елагину и Ададурову, то пусть. сообщит: он рекомендует им говорить только правду. «Если бы экс-канцлер знал об аресте Бернарди, — подумала Екатерина, — то вряд ли стал советовать подобное. Ювелирщику на допросах надо было молчать о многом, а еще о большем просто врать, чтобы как-то обелить себя».
Екатерина решила, что пришла пора призвать на помощь князя Оленева, для чего послала к нему Анну Фросс с запиской. Та отсутствовала полдня, если не больше, а потом явилась с заявлением, что все это время прождала князя Оленева, но тот так и не явился.
— Записку оставила?
— О да, ваше высочество.
Что-то в лице Анны не понравилось Екатерине. Этому выражению трудно было найти название. Может быть, отвлеченный, как сказали бы латины, абстрактный взгляд или слегка надменное, простонародное выражение упрямства, так смотрят грязнули-горничные, когда им делают выговор. Или она уловила легкий дух спиртного? Нет, не может быть. Екатерина ненавидела и само вино и его пьющих, все окружающие отлично знали это.
Будь у Екатерины спокойнее на душе, она, конечно, разобралась, что за новое, неуловимое — этакое, появилось вдруг у Анны в лице, а потом само собой истаяло. Но великой княгине было не до Анны. Она искала связи с Бернарди и не находила ее.
Через три дня наступил крах. Направляющийся к тайнику Шкурин не дошел до места, так как издали увидел солдат, которые методично раскидывали кучу кирпичей. Ясно было, они добрались до тайника, осталось только узнать, что попало им в руки.
Не много — так надеялась Екатерина. Вчера Шкурин отнес письмо Понятовского, написанное под диктовку. Язык письма был эзоповский. Ничего следователи в нем не поймут, а Бестужев должен был догадаться, что Екатерину беспокоит одно — ее письмо к Апраксину.
Ожидания Екатерины оправдались. Следователь на основании этого письма не смог предъявить Бестужеву новых обвинений, зато Понятовский сразу почувствовал последствия своей переписки. Был поставлен вопрос о немедленной высылке его из России за сношение с государственным преступником — Но посла невозможно выслать в один день. Начали с того, что новый канцлер Воронцов потребовал у польского короля отозвания графа Понятовского. Со временем граф действительно был отозван, но это случилось только спустя полгода.
Самым неприятным в аресте тайника под кирпичами было то, что граф Бестужев, опечаленный тем, что не получил от Екатерины ни строчки, усомнилсяа дошли ли до нее его заверения? Усомнился и написал фразу, которую раньше боялся доверить бумаге: «Ваше высочество, припадаю к ногам вашим. Поступайте во всем смысле бодро, ибо пустыми подозрениями ничего доказать не можно». Воистину, и на старуху бывает проруха. Такой политик, такая умница, и так подставиться! Именно эта записка попала на следственный стол и принесла эксканцлеру неисчислимые неприятности и неудобства. Но об этом после.
Во дворце всяк чует внутреннюю погоду. Для Екатерины настала тяжелая пора. Придворные обходили ее стороной, встретившись лицом к лицу, опускали глаза, боясь произнести лишнюю фразу.
Великий князь, донельзя испуганный, тоже исчез из поля зрения. Впрочем, ему пока бояться было нечего. Бестужева он не любил, и все знали об этом.
Екатерина решила, что самое разумное сейчас сказаться больной и спрятаться в своих покоях. Но вначале надо было обезопасить себя. Вряд ли в ее покоях кто-то посмеет устраивать обыск, но Россия непредсказуема! Она достала из тайника в своем столе все бумаги, письма, к ним добавила переплетенные в книги счета за многие годы, свои девичьи дневникиполучилась довольно внушительная гора бумаги. После этого она крикнула камердинера Шкурина и велела разжечь огонь в еще теплом камине. Кого выбрать в свидетели? Владиславова и так будет говорить в ее пользу. Кого-нибудь из статс-дам? Но они напуганы, смотрят буками и все стараются намекнуть, что служат более великому князю, чем ей.
Пусть камердинер Шкурин и будет свидетелем гигантского аутодафе. В огонь пусть летят все ее мечты и страсти. В последний момент Екатерина крикнула Анну Фросс. Ей казалось, что если призовут ее слуг в Тайную канцелярию, то Анна сможет более толково рассказать о настроении своей госпожи и причине сожжения документов.
Екатерина кидала в огонь бумаги сама. Шкурин стоял столбом, пламя гипнотизировало его. Анна не выдержала и бросилась помогать великой княгине.
— Если вас спросят, — где, мол, бумаги ее высочества, — сказала Екатерина, отирая нотный лоб, — скажите — все сожгла, собственноручно!
По комнате летал пепел. В глазах Анны стояли слезы. Картина и впрямь была достойна всяческого сожаления.
— Теперь позовите лекаря!
Доктор Гюйон пришел тотчас же. Екатерина уже легла. Лицо ее было бледным. Доктор нашел, что у нее слабый пульс, общее недомогание и красное горло — Прописал грелку к ногам, теплое питье, немного красного вина, а главное— не волноваться, не вставать…
Когда лекарь ушел, последние силы оставили Екатерину. Она устала быть смелой и собранной, ей надоело притворяться, симулировать болезни, расточать притворные улыбки. Она чувствовала себя необычайно одинокой, и даже предстоящее свидание с Понятовским не радовало. Вспомнилась вдруг мать, и словно воочию услыхала она несколько пискливый голос:
«Мое дорогое дитя…» И хотя знала Екатерина, что мать ее лжива, двулична, равнодушна к родственным отношениям, что по-настоящему в жизни она ценила и любила только собственные удовольствия — любовники и деньги! — в ее призыве она вдруг услышала скрытую ласку и разрыдалась.
Интуиция подсказывала, что главную опасность представлял «манифест». Ясно было, что эти бумаги Бестужев сжег в первую очередь. Манифест о престолонаследии переписывал статский из коллегии иностранных дел Пуговишников, человек исполнительный, но недалекий. Его надо было сразу предупредить, чтоб не трясся от страха и, еще того хуже, не наделал бы глупостей.
Роль посыльного на этот раз выполняла Владиславова, поскольку Пуговишников был ее зятем, и неурочный визит тещи ни у кого бы не вызвал подозрения. Записка была лаконичной: «Вам нечего бояться, успели все сжечь». Екатерина никогда не говорила Владиславовой о бестужевском манифесте, но, слава Богу, умной женщине ничего не надо было объяснять. По возвращении Владиславова выглядела благостно:
— Слезно благодарит вас зятек и в ноги кланяется. Очень он, сердешный,
— она перешла на шепот, — крепости боится.
— Ее все боятся, — вздохнула Екатерина. Вошедшая в комнату Анна уловила только конец фразы, заинтересованно глянула на Владиславову, но ничего не спросила. Анну Екатерина сама вызвала в кабинет. Ей надлежало завтра же с утра пойти в дом к графу Бестужеву и спросить там немца-музыканта. Екатерина объясняла подробно, Анна понимающе кивала. Решили, что первому, кто откроет дверь, Анна скажет, что пришла к Зигфриду Дитмару передать пакет из Мюнхена… или Нюрнберга… или Бибирах-ан-лер-Риса, какая разница? Главное, увидеться с музыкантом.
Теперь было уже доподлинно известно, что Бестужева не отвели в крепость, а содержат под домашним арестом. Камердинер Екатерины Шкурин, малый расторопный и преданный, узнал даже имя начальника караула. У Екатерины мелькнула мысль, а не послать ли вместо Анны Шкурина, но после некоторого размышления она вернулась к первому варианту. Уж очень деликатна была миссия девушки. Шкурин мужчина громкий, заметный, да и слуги бестужевские могут знать, чей он камердинер, а Анна молчалива, сдержана, но всякий, кто увидит ее, захочет перекинуться с ней словцом. Анна должна была наладить постоянную связь с домом Бестужева. Потом, Бог даст, она и с другими арестованными найдет тайный контакт. Тогда удастся корректировать показания на допросах.
Надобно, чтобы не было никаких разночтении, чтоб и Ададуров, и Елагин, и конечно, Бестужев показывали одно и то же по главным вопросам.
Визит Анны увенчался полным успехом. Трубач Дитмар долго не хотел понимать, от какого родственника он должен, вопреки его желанию, получить привет и ценную посылку. Но как только понял, родственников сыскалась целая дюжина. «Дитмар сказал, — конспиративно шептала Анна, — что граф Бестужев заперт в библиотеке, ходить по дому ему не разрешают. Супруга его пребывает в болезни и из комнат своих не выходит. И еще Дитмар сказал, что приходить к нему в дом никак нельзя — опасно, а сноситься можно будет через тайник».
Тайник музыкант придумал самый обыденный и неприметный. Недалеко от особняка Бестужева ремонтировали чей-то дом. Там работало полно народу, завезли много, строительного материала, а в уголке сада лежал всеми забытый битый кирпич. Вот в щелях этого мерзлого кирпича Дитмар и придумал устроить тайнохранилище, как бы почтовый ящик.
На следующее утро Анна в сопровождении Шкурина пошла проведать тайник, но он был пуст. По зрелым размышлениям это ни о чем не говорило, времени прошло слишком мало, но возникло другое непредвиденное осложнение. Когда Анна пробиралась между куч гравия и щебня, каменщики побросали мастерки и смотрели на нее с великим удовольствием. Поскольку Шкурин не удержался и рассказал ее высочеству, какое впечатление на всех оказывает красавица Фросс, решено было впредь к тайнику Шкурину ходить в одиночестве.
Шок, вызванный арестом Бестужева, прошел. Екатерина нашла способ увидеться с Понятовским. Он сказал, что, по счастью, предоставлен самому себе, никакого намека на слежку, он посол другой державы, потому не может быть арестован. Решено было, что в целях безопасности Екатерина сама не будет писать Бестужеву, за нее это будет делать Понятовский.
В четверг Шкурин ходил к тайнику, на этот раз — о, счастье! — канал для сношений начал действовать. Шкурин забрал из тайника записку, а сам положил письмо от Понятовского, написанное накануне. В этом письме Понятовский в самых невинных выражениях спрашивал Бестужева о здоровье, настроении и сообщал, что все ранее им сказанное дошло до нужных ушей. Бестужев должен был догадаться, о ком шла речь. Наконец-то связь наладилась! Можно было передохнуть. И тут громом среди ясного неба грянуло сообщение — Бернарди арестован! Об аресте ювелира Екатерина узнала стороной от случайного человека и взволновалась страшно. На скромность и преданность Елагина и Ададурова она могла полагаться полностью, но Бернарди никак не относился к числу ее близких друзей. Ювелирщик был слишком скользок, увертлив, он всегда и во всем стремился извлечь собственную выгоду.
А кто его знает— какой эта выгода предстанет перед его воспаленным тюрьмой взором?
Через тайник Бестужев писал великой княгине, что если у нее есть возможность передать информацию Елагину и Ададурову, то пусть. сообщит: он рекомендует им говорить только правду. «Если бы экс-канцлер знал об аресте Бернарди, — подумала Екатерина, — то вряд ли стал советовать подобное. Ювелирщику на допросах надо было молчать о многом, а еще о большем просто врать, чтобы как-то обелить себя».
Екатерина решила, что пришла пора призвать на помощь князя Оленева, для чего послала к нему Анну Фросс с запиской. Та отсутствовала полдня, если не больше, а потом явилась с заявлением, что все это время прождала князя Оленева, но тот так и не явился.
— Записку оставила?
— О да, ваше высочество.
Что-то в лице Анны не понравилось Екатерине. Этому выражению трудно было найти название. Может быть, отвлеченный, как сказали бы латины, абстрактный взгляд или слегка надменное, простонародное выражение упрямства, так смотрят грязнули-горничные, когда им делают выговор. Или она уловила легкий дух спиртного? Нет, не может быть. Екатерина ненавидела и само вино и его пьющих, все окружающие отлично знали это.
Будь у Екатерины спокойнее на душе, она, конечно, разобралась, что за новое, неуловимое — этакое, появилось вдруг у Анны в лице, а потом само собой истаяло. Но великой княгине было не до Анны. Она искала связи с Бернарди и не находила ее.
Через три дня наступил крах. Направляющийся к тайнику Шкурин не дошел до места, так как издали увидел солдат, которые методично раскидывали кучу кирпичей. Ясно было, они добрались до тайника, осталось только узнать, что попало им в руки.
Не много — так надеялась Екатерина. Вчера Шкурин отнес письмо Понятовского, написанное под диктовку. Язык письма был эзоповский. Ничего следователи в нем не поймут, а Бестужев должен был догадаться, что Екатерину беспокоит одно — ее письмо к Апраксину.
Ожидания Екатерины оправдались. Следователь на основании этого письма не смог предъявить Бестужеву новых обвинений, зато Понятовский сразу почувствовал последствия своей переписки. Был поставлен вопрос о немедленной высылке его из России за сношение с государственным преступником — Но посла невозможно выслать в один день. Начали с того, что новый канцлер Воронцов потребовал у польского короля отозвания графа Понятовского. Со временем граф действительно был отозван, но это случилось только спустя полгода.
Самым неприятным в аресте тайника под кирпичами было то, что граф Бестужев, опечаленный тем, что не получил от Екатерины ни строчки, усомнилсяа дошли ли до нее его заверения? Усомнился и написал фразу, которую раньше боялся доверить бумаге: «Ваше высочество, припадаю к ногам вашим. Поступайте во всем смысле бодро, ибо пустыми подозрениями ничего доказать не можно». Воистину, и на старуху бывает проруха. Такой политик, такая умница, и так подставиться! Именно эта записка попала на следственный стол и принесла эксканцлеру неисчислимые неприятности и неудобства. Но об этом после.
Во дворце всяк чует внутреннюю погоду. Для Екатерины настала тяжелая пора. Придворные обходили ее стороной, встретившись лицом к лицу, опускали глаза, боясь произнести лишнюю фразу.
Великий князь, донельзя испуганный, тоже исчез из поля зрения. Впрочем, ему пока бояться было нечего. Бестужева он не любил, и все знали об этом.
Екатерина решила, что самое разумное сейчас сказаться больной и спрятаться в своих покоях. Но вначале надо было обезопасить себя. Вряд ли в ее покоях кто-то посмеет устраивать обыск, но Россия непредсказуема! Она достала из тайника в своем столе все бумаги, письма, к ним добавила переплетенные в книги счета за многие годы, свои девичьи дневникиполучилась довольно внушительная гора бумаги. После этого она крикнула камердинера Шкурина и велела разжечь огонь в еще теплом камине. Кого выбрать в свидетели? Владиславова и так будет говорить в ее пользу. Кого-нибудь из статс-дам? Но они напуганы, смотрят буками и все стараются намекнуть, что служат более великому князю, чем ей.
Пусть камердинер Шкурин и будет свидетелем гигантского аутодафе. В огонь пусть летят все ее мечты и страсти. В последний момент Екатерина крикнула Анну Фросс. Ей казалось, что если призовут ее слуг в Тайную канцелярию, то Анна сможет более толково рассказать о настроении своей госпожи и причине сожжения документов.
Екатерина кидала в огонь бумаги сама. Шкурин стоял столбом, пламя гипнотизировало его. Анна не выдержала и бросилась помогать великой княгине.
— Если вас спросят, — где, мол, бумаги ее высочества, — сказала Екатерина, отирая нотный лоб, — скажите — все сожгла, собственноручно!
По комнате летал пепел. В глазах Анны стояли слезы. Картина и впрямь была достойна всяческого сожаления.
— Теперь позовите лекаря!
Доктор Гюйон пришел тотчас же. Екатерина уже легла. Лицо ее было бледным. Доктор нашел, что у нее слабый пульс, общее недомогание и красное горло — Прописал грелку к ногам, теплое питье, немного красного вина, а главное— не волноваться, не вставать…
Когда лекарь ушел, последние силы оставили Екатерину. Она устала быть смелой и собранной, ей надоело притворяться, симулировать болезни, расточать притворные улыбки. Она чувствовала себя необычайно одинокой, и даже предстоящее свидание с Понятовским не радовало. Вспомнилась вдруг мать, и словно воочию услыхала она несколько пискливый голос:
«Мое дорогое дитя…» И хотя знала Екатерина, что мать ее лжива, двулична, равнодушна к родственным отношениям, что по-настоящему в жизни она ценила и любила только собственные удовольствия — любовники и деньги! — в ее призыве она вдруг услышала скрытую ласку и разрыдалась.
Страхи госпожи Шмидт
День, в который государыня вдруг увидела Мелитрису, был вторник, пасмурный, мартовский… Дело было в утренник, Мелитриса стояла среди прочих, кто знает, с чего это вдруг Елизавета обратила на нее внимание.
— Кто это?
— Да как же, матушка государыня, — поторопилась с объяснениями Мавра Егоровна, — сия девица прибыла еще в августе, вы же сами изволили…
Мавра Егоровна говорила шепотом, но при этом отчаянно жестикулировала и гримасничала. Последнее время Елизавета стала хуже слышать. Умная статс-дама первая догадалась об этом и, дабы не совершать государыне неудобств, стала разыгрывать с ней целые пантомимы. Сейчас она представила и гибель Репнинского на полях Гросс-Егерсдорфа, и вызов Мелитрисы из псковской усадьбы, и появление ее в Царском во время болезни государыни…
Мила… Только уж больно худа, — заметила Елизавета без улыбки. — А почему без шифраnote 20 моего?
— Так еще не выслужила! — Шувалова развела руками и сгорбилась, иллюстрируя этим долгий и трудный путь к желаемому шифру, лицо ее в дополнение к показываемому выражало крайнюю озабоченность.
— Пусть подойдет.
Шувалова вся вскинулась, тут же отступила, неопределенно пожав плечами, мол, ваше величество, воля ваша, но сейчас не время…
Этот день был особенным. Государыня сообщила с вечера, что будет присутствовать на Конференции, дабы подписать важную бумагу, а перед тем, как исполнить государственный долг, она согласилась— вот уж праздник для обер-церемониймейстера! — совершить завтрак с соблюдением полного этикета.
Обычно государыня не только не соблюдала дворцового распорядка, но относилась к церемониям с полным пренебрежением, почти с ненавистью: ела, когда хотела, зачастую на ходу, спала где придется. Сегодняшнее исключение было сделано в угоду иностранным дипломатам, чтобы, донесли своим дворам, де, государыня Елизавета не только выздоровела, но и полна сил для удержания в руках скипетра и державы российской. После недавнего ареста Бестужева это было особенно необходимо.
Елизавета медленно и важно шествовала по живому коридору из склонившихся в нижайшем поклоне особ обоего пола. Подле стола государыню ждал обер-гофмаршал Н. — в руке жезл с разноцветными перьями и лентами, вид чрезвычайно торжественный. К слову сказать, у обер-гофмаршала Н. была внешность дурака. Природа, к сожалению, часто вытворяет подобные шутки: дает глупое обличие умному человеку, или, скажем, смешную личину романтику, он в душе поэт, ценитель прекрасного, а у него уши торчком и нос уточкой. В частной жизни и на службе обер-гофмаршал Н. выглядел просто некрасивым человеком, но как только наденет на себя торжественную мину!.. еще эти перья петушиные… Ну просто нет сил…
Стоящая в левой группе фрейлина Мелитриса все время пряталась за колонну, потому что панически боялась рассмеяться. Виной тому был, конечно, обер-гофмаршал, и еще Верочка Олсуфьева, которая невыразимо смешно его передразнивала и даже гугнила шепотом какие-то глупости, которые, по ее мнению, мог говорить обер-тофмаршал.
Стол уже украсили первой переменой блюд. Обер-гофмаршал Н. поклонился государыне, важно сообщив, что кушанье подано, и, подойдя к столу, быстро всунул жезл в руки придворному кавалеру. Меж тем дневальный камергер Ее Величества уже спешил с блюдом в руках, на блюде стоял голубой, с целующимися голубками рукомой русской работы, государыня предпочитала его саксонскому фаянсу и английскому серебру. По этикету обер-гофмаршал должен был теперь подать государыне салфетку для утирания рук, затем без излишней торопливости, но живо оную салфетку принять и отодвинуть от стола стул. Как только Их Величество сядет и начнет вкушать, обер-гофмаршал должен опять взять жезл и замереть с ним подле стола.
На этот раз в цепи подавальщиков произошел сбой, или не ту салфетку достали из сундука, или кто-то стащил ее впопыхах, словом, с утиральником произошла какая-то заминка. Государыня тем временем ополоснула руки, подняла их над рукомоем. Обер-гофмаршал Н. пошел красными пятнами, вид у него был невыразимо дурацкий. Немая сцена, напряжение невероятное… для всех, но только не для Елизаветы. Заминка подарила ей несколько секунд. Она рассеянно осмотрела залу и опять увидела девицу, о которой только что спрашивала Шувалову. Та стояла у колонны и изо всех сил старалась соблюсти благопристойный вид, однако просто кисла от смеха.
Елизавета усмехнулась и в нарушение всех правил этикета поманила к себе девицу мокрым пальцем. Лицо Мелитрисы сразу вытянулось, застыло трагической маской. Прежде чем пойти на ватных ногах к государыне, она оглянулась по сторонам в слабой надежде, что к столу вызвали не ее, но встретила только строгие, настороженные взгляды придворных, Мелитрисе нравилась Елизавета. Это была не просто любовь юной фрейлины к своей государыне, когда любишь не столько живого человека, сколько символ верховной власти. Симпатию Мелитрисы вызывала именно сама немолодая, тучная, с нездоровым цветом лица, но все еще статная женщина. Вся она погасла, отяжелели веки, выцвели глаза, но все преображала улыбка. Как в пасмурный день проглянет вдруг на миг солнце и увидишь, как прекрасен и светел Божий мир, так и улыбка на лице государыни смывала с лица болезнь, уменьшала прожитые годы.
Государыня рано постарела. Когда женщине стареть, один Господь знает, однако современники сплетничали, что в преждевременном старении помогла себе сама государыня. Про ее привычки и беспорядочный образ жизни сочиняли анекдоты и рассказывали их шепоточком по углам, с оглядкой. Каждый понимал, что за шепотки на дыбу или под кнут не попадешь, поскольку времена мягкие, но и нареканий от страха Тайной канцелярии Шувалова Александра Ивановича никому не хотелось слушать. Немало подобных анекдотов услышала Мелитриса. Ну, например, что Елизавета велит каждый день переставлять мебель в своих покоях и что засыпает каждый день в новой комнате, которую даже не всегда оборудуют под спальню. Увидит императрица канапе в углу и сразу— бух, сегодня буду здесь почивать! Сплетничали, что Елизавета Петровна боится заговора, боится, что арестовывать ее придут ночью гвардейцы, как сама пришла двадцать лет назад. Вот и прячется Елизавета Петровна, чтоб не нашли.
Все эти сплетни и жалкие подробности ничуть не смущали Мелитрису и не умаляли чувства, которые она питала к Елизавете. Так бы могла выглядеть ее мать, доживи она до этих лет. Мать свою Мелитриса совсем не помнила, но саму память о ней почитала святой. «Матушка…»— называли придворные Елизавету, и Мелитриса вкладывала в это формальное обращение его подлинный смысл. В ее жизни понятие «матушка» было накрепко связано с понятием «смерть». Поэтому первая встреча с Елизаветой, когда та лежала в Царском на стоптанной траве, голова и вовсе в песке, вызвало в ее памяти смутные видения. Нянька рассказывала, что мать тоже померла в одночасье, шла себе и вдруг упала… наверное, тоже на стоптанный газон, и лицо, изуродованное конвульсией, тоже кто-нибудь закрыл белым платком, Наконец, на подиуме, назовем так возвышение со столом Ее Величества, где-то в левой кулисе, началось движение утиральника. Придворные вздохнули с облегчением, обер-гофмаршал приободрился, неловкая минута прошла. Приближения долгожданной салфетки не почувствовала только государыня. Ей надоело стоять с мокрыми руками, она сильно их встряхнула и вытерла о подол. Капли воды веером полетели на близстоящих, они даже не поморщились, почувствовав на себе холодные капли. Тут с Мелитрисой случилась странность. Она почти подошла к государыне, и как только та взмахнула руками, вдруг упала на колени, словно подкошенная. Она сама не поняла, сознательно ли опустилась на колени или просто споткнулась, наступив на подол — Но «случайно или нарочно»— это было не важно, потому что получилось хорошо. Мелитриса упала не без изящества, а словно копируя старинную картину или гобелен с куртуазными сценами. Видно, Елизавета этого никак не ожидала, потому что рассмеялась весело. И все рассмеялись вслед за ней, и даже обергофмаршал, что стоял, держа в одной руке жезл, а в другой утиральник.
— Встань, милая, встань… — сколько музыки было в «этих словах, если что-то и не постарело в Елизавете, так это голос.
Мелитриса была смущена до чрезвычайности, поэтому на все вопросы отвечала только междометиями, присовокупляя «благодарю Вас, Ваше Величество». Из ее ответов можно было понять, что никогда и нигде никакой девице не жилось столь прекрасно, как во дворце, мелкая взяточница принцесса Курляндская выглядела по ее оценке Прекрасной Дамой, Шмидша, эта образина и пьяница, — образцом человеколюбия. Да мало ли что она там отвечала! Кому нужны были ее ответы. Государыня излучала доброту, и Мелитриса купалась в ней, как в золотой купели.
Она еще стояла перед императрицей, а придворные уже подсчитали количество и качество благ, которые получит эта удачливая и пронырливая фрейлина. Вот ведь молодежь пошла! Еще молоко на губах не обсохло, а в хитрости и стариков обгонит.
В былые времена все было бы именно так, как предсказывали придворные сплетники, но Елизавета была уже не та. Она позволила Мелитрисе поцеловать себе руку, пообещала ей любовь и внимание, а через час уже забыла о своем обещании.
Елизавета не любила посещать Сенат, Конференцию, коллегию — словом, все то, что называется государственными учреждениями. Прежде чем обсудить или подписать какой-то документ, бывший канцлер Бестужев и теперешний — Воронцов долго ее умащивали и умасливали, ходили вокруг да около, объясняя великий смысл составленной ими бумаги. В молодости Елизавета тянула и отнекивалась вовсе не из высоких соображений, пусть-де еще поработают над документом, просто ей было лень окунуться в скучный чиновничий мир. С возрастом появился некий опыт. Она поняла, что бумага должна отлеживаться, и теперь зачастую откладывала подписание сознательно, хотя, как и прежде, говорила легкомысленно: подпишу после маскарада… или после бала… или ужо выдадим фрейлину К., а там после свадьбы — то и подпишем.
С сегодняшними указами, касаемыми завоеванного Кенигсберга, торговли, моря Балтийского, армии и прочая, дело обстояло иначе. Она сама хотела быть милосердной, сама предложила указы, даже текст наговорила. Например, «Указ о дисциплине русских войск на занятых территориях и о содействии развития торговли в Восточной Пруссии». Канцлеру осталось только записать, отредактировать и найти хорошего переписчика.
Конференция была в полном сборе. Все разместились у просторного стола, на котором стоял богатый письменный прибор. Только когда Елизавета села за стол, канцлер ловко подсунул первый, великолепно оформленный документ: «Объявляем во всенародное известие! По благополучному покорению ныне оружию нашему целого королевства Прусского, свет, может быть, ожидал… что учиним мы за ужасные разорения в Саксонии возмездие в Пруссии…» Далее текст указа говорил, мол, ничуть не бывало. «Мы повелеваем во имя человеколюбия войскам нашим строжайшую дисциплину… наблюдать и никому ни малейших обид и утеснении… не чинить… Соизволяем мы и среди самой худой войны пекчись о благосостоянии невинных худому своему жребию земель, а потому торговлю их и коммерцию не усекать, а защищать и вспомоществовать» note 21.
Елизавета поставила короткую подпись и перешла к следующей бумаге. А вечером ей стало плохо. Видно, перетрудилась, если не телом, то душой, опять живот вспух, словно камнями набит, и еще изжога, и пятки ломит, и ноги отекли, а в голове туман. Поэтому вполне понятно, что императрице не сообщили о скандальном происшествии, которое приключилось на следующий день после памятного разговора в ожидании утиральника.
Происшествие было столь необычным, что не знаешь сразу, как его и обозначить. Если в двух словах, то — Мелитриса пропала, если подробно рассказывать, то получается большая нелепица. Как может пропасть среди бела дня из дворца человек, да еще если этот человек фрейлина самой императрицы?
Но, видно, кто-то что-то знал наверняка, а может, догадывался, потому что усилий к поиску пропавшей не предпринимали никаких. И вообще все слишком быстро успокоились.
А дело было так. День выдался хлопотный, и Верочка Олсуфьева появилась в спальне только к ночи. Мелитрисы в комнате не было. Укладываясь спать, Верочка подумала, что, очевидно, к подруге приехал опекун. Странно только, что она не надела на свидание любимое платье-роброн цвета весенних фиалок. Платье это с накладками из флера и золотой бахромой — очень красивое — висело на спинке кровати. Может, Мелитриса его жалеет, не носит часто, чтоб не обтрепалось.
Среди ночи Верочка проснулась, заглянула за ширму— кровать Мелитрисы была пуста. Это становилось интересным! Может, это и не опекун, а настоящий воздыхатель появился? Одно дело целоваться в коридоре, и совсем другое— не явиться домой ночевать. Беспокойство тоже было, сверлило душу потихоньку. Но за свою фрейлинскую жизнь Верочка всего насмотрелась, поэтому повернулась на другой бок и уснула.
— Кто это?
— Да как же, матушка государыня, — поторопилась с объяснениями Мавра Егоровна, — сия девица прибыла еще в августе, вы же сами изволили…
Мавра Егоровна говорила шепотом, но при этом отчаянно жестикулировала и гримасничала. Последнее время Елизавета стала хуже слышать. Умная статс-дама первая догадалась об этом и, дабы не совершать государыне неудобств, стала разыгрывать с ней целые пантомимы. Сейчас она представила и гибель Репнинского на полях Гросс-Егерсдорфа, и вызов Мелитрисы из псковской усадьбы, и появление ее в Царском во время болезни государыни…
Мила… Только уж больно худа, — заметила Елизавета без улыбки. — А почему без шифраnote 20 моего?
— Так еще не выслужила! — Шувалова развела руками и сгорбилась, иллюстрируя этим долгий и трудный путь к желаемому шифру, лицо ее в дополнение к показываемому выражало крайнюю озабоченность.
— Пусть подойдет.
Шувалова вся вскинулась, тут же отступила, неопределенно пожав плечами, мол, ваше величество, воля ваша, но сейчас не время…
Этот день был особенным. Государыня сообщила с вечера, что будет присутствовать на Конференции, дабы подписать важную бумагу, а перед тем, как исполнить государственный долг, она согласилась— вот уж праздник для обер-церемониймейстера! — совершить завтрак с соблюдением полного этикета.
Обычно государыня не только не соблюдала дворцового распорядка, но относилась к церемониям с полным пренебрежением, почти с ненавистью: ела, когда хотела, зачастую на ходу, спала где придется. Сегодняшнее исключение было сделано в угоду иностранным дипломатам, чтобы, донесли своим дворам, де, государыня Елизавета не только выздоровела, но и полна сил для удержания в руках скипетра и державы российской. После недавнего ареста Бестужева это было особенно необходимо.
Елизавета медленно и важно шествовала по живому коридору из склонившихся в нижайшем поклоне особ обоего пола. Подле стола государыню ждал обер-гофмаршал Н. — в руке жезл с разноцветными перьями и лентами, вид чрезвычайно торжественный. К слову сказать, у обер-гофмаршала Н. была внешность дурака. Природа, к сожалению, часто вытворяет подобные шутки: дает глупое обличие умному человеку, или, скажем, смешную личину романтику, он в душе поэт, ценитель прекрасного, а у него уши торчком и нос уточкой. В частной жизни и на службе обер-гофмаршал Н. выглядел просто некрасивым человеком, но как только наденет на себя торжественную мину!.. еще эти перья петушиные… Ну просто нет сил…
Стоящая в левой группе фрейлина Мелитриса все время пряталась за колонну, потому что панически боялась рассмеяться. Виной тому был, конечно, обер-гофмаршал, и еще Верочка Олсуфьева, которая невыразимо смешно его передразнивала и даже гугнила шепотом какие-то глупости, которые, по ее мнению, мог говорить обер-тофмаршал.
Стол уже украсили первой переменой блюд. Обер-гофмаршал Н. поклонился государыне, важно сообщив, что кушанье подано, и, подойдя к столу, быстро всунул жезл в руки придворному кавалеру. Меж тем дневальный камергер Ее Величества уже спешил с блюдом в руках, на блюде стоял голубой, с целующимися голубками рукомой русской работы, государыня предпочитала его саксонскому фаянсу и английскому серебру. По этикету обер-гофмаршал должен был теперь подать государыне салфетку для утирания рук, затем без излишней торопливости, но живо оную салфетку принять и отодвинуть от стола стул. Как только Их Величество сядет и начнет вкушать, обер-гофмаршал должен опять взять жезл и замереть с ним подле стола.
На этот раз в цепи подавальщиков произошел сбой, или не ту салфетку достали из сундука, или кто-то стащил ее впопыхах, словом, с утиральником произошла какая-то заминка. Государыня тем временем ополоснула руки, подняла их над рукомоем. Обер-гофмаршал Н. пошел красными пятнами, вид у него был невыразимо дурацкий. Немая сцена, напряжение невероятное… для всех, но только не для Елизаветы. Заминка подарила ей несколько секунд. Она рассеянно осмотрела залу и опять увидела девицу, о которой только что спрашивала Шувалову. Та стояла у колонны и изо всех сил старалась соблюсти благопристойный вид, однако просто кисла от смеха.
Елизавета усмехнулась и в нарушение всех правил этикета поманила к себе девицу мокрым пальцем. Лицо Мелитрисы сразу вытянулось, застыло трагической маской. Прежде чем пойти на ватных ногах к государыне, она оглянулась по сторонам в слабой надежде, что к столу вызвали не ее, но встретила только строгие, настороженные взгляды придворных, Мелитрисе нравилась Елизавета. Это была не просто любовь юной фрейлины к своей государыне, когда любишь не столько живого человека, сколько символ верховной власти. Симпатию Мелитрисы вызывала именно сама немолодая, тучная, с нездоровым цветом лица, но все еще статная женщина. Вся она погасла, отяжелели веки, выцвели глаза, но все преображала улыбка. Как в пасмурный день проглянет вдруг на миг солнце и увидишь, как прекрасен и светел Божий мир, так и улыбка на лице государыни смывала с лица болезнь, уменьшала прожитые годы.
Государыня рано постарела. Когда женщине стареть, один Господь знает, однако современники сплетничали, что в преждевременном старении помогла себе сама государыня. Про ее привычки и беспорядочный образ жизни сочиняли анекдоты и рассказывали их шепоточком по углам, с оглядкой. Каждый понимал, что за шепотки на дыбу или под кнут не попадешь, поскольку времена мягкие, но и нареканий от страха Тайной канцелярии Шувалова Александра Ивановича никому не хотелось слушать. Немало подобных анекдотов услышала Мелитриса. Ну, например, что Елизавета велит каждый день переставлять мебель в своих покоях и что засыпает каждый день в новой комнате, которую даже не всегда оборудуют под спальню. Увидит императрица канапе в углу и сразу— бух, сегодня буду здесь почивать! Сплетничали, что Елизавета Петровна боится заговора, боится, что арестовывать ее придут ночью гвардейцы, как сама пришла двадцать лет назад. Вот и прячется Елизавета Петровна, чтоб не нашли.
Все эти сплетни и жалкие подробности ничуть не смущали Мелитрису и не умаляли чувства, которые она питала к Елизавете. Так бы могла выглядеть ее мать, доживи она до этих лет. Мать свою Мелитриса совсем не помнила, но саму память о ней почитала святой. «Матушка…»— называли придворные Елизавету, и Мелитриса вкладывала в это формальное обращение его подлинный смысл. В ее жизни понятие «матушка» было накрепко связано с понятием «смерть». Поэтому первая встреча с Елизаветой, когда та лежала в Царском на стоптанной траве, голова и вовсе в песке, вызвало в ее памяти смутные видения. Нянька рассказывала, что мать тоже померла в одночасье, шла себе и вдруг упала… наверное, тоже на стоптанный газон, и лицо, изуродованное конвульсией, тоже кто-нибудь закрыл белым платком, Наконец, на подиуме, назовем так возвышение со столом Ее Величества, где-то в левой кулисе, началось движение утиральника. Придворные вздохнули с облегчением, обер-гофмаршал приободрился, неловкая минута прошла. Приближения долгожданной салфетки не почувствовала только государыня. Ей надоело стоять с мокрыми руками, она сильно их встряхнула и вытерла о подол. Капли воды веером полетели на близстоящих, они даже не поморщились, почувствовав на себе холодные капли. Тут с Мелитрисой случилась странность. Она почти подошла к государыне, и как только та взмахнула руками, вдруг упала на колени, словно подкошенная. Она сама не поняла, сознательно ли опустилась на колени или просто споткнулась, наступив на подол — Но «случайно или нарочно»— это было не важно, потому что получилось хорошо. Мелитриса упала не без изящества, а словно копируя старинную картину или гобелен с куртуазными сценами. Видно, Елизавета этого никак не ожидала, потому что рассмеялась весело. И все рассмеялись вслед за ней, и даже обергофмаршал, что стоял, держа в одной руке жезл, а в другой утиральник.
— Встань, милая, встань… — сколько музыки было в «этих словах, если что-то и не постарело в Елизавете, так это голос.
Мелитриса была смущена до чрезвычайности, поэтому на все вопросы отвечала только междометиями, присовокупляя «благодарю Вас, Ваше Величество». Из ее ответов можно было понять, что никогда и нигде никакой девице не жилось столь прекрасно, как во дворце, мелкая взяточница принцесса Курляндская выглядела по ее оценке Прекрасной Дамой, Шмидша, эта образина и пьяница, — образцом человеколюбия. Да мало ли что она там отвечала! Кому нужны были ее ответы. Государыня излучала доброту, и Мелитриса купалась в ней, как в золотой купели.
Она еще стояла перед императрицей, а придворные уже подсчитали количество и качество благ, которые получит эта удачливая и пронырливая фрейлина. Вот ведь молодежь пошла! Еще молоко на губах не обсохло, а в хитрости и стариков обгонит.
В былые времена все было бы именно так, как предсказывали придворные сплетники, но Елизавета была уже не та. Она позволила Мелитрисе поцеловать себе руку, пообещала ей любовь и внимание, а через час уже забыла о своем обещании.
Елизавета не любила посещать Сенат, Конференцию, коллегию — словом, все то, что называется государственными учреждениями. Прежде чем обсудить или подписать какой-то документ, бывший канцлер Бестужев и теперешний — Воронцов долго ее умащивали и умасливали, ходили вокруг да около, объясняя великий смысл составленной ими бумаги. В молодости Елизавета тянула и отнекивалась вовсе не из высоких соображений, пусть-де еще поработают над документом, просто ей было лень окунуться в скучный чиновничий мир. С возрастом появился некий опыт. Она поняла, что бумага должна отлеживаться, и теперь зачастую откладывала подписание сознательно, хотя, как и прежде, говорила легкомысленно: подпишу после маскарада… или после бала… или ужо выдадим фрейлину К., а там после свадьбы — то и подпишем.
С сегодняшними указами, касаемыми завоеванного Кенигсберга, торговли, моря Балтийского, армии и прочая, дело обстояло иначе. Она сама хотела быть милосердной, сама предложила указы, даже текст наговорила. Например, «Указ о дисциплине русских войск на занятых территориях и о содействии развития торговли в Восточной Пруссии». Канцлеру осталось только записать, отредактировать и найти хорошего переписчика.
Конференция была в полном сборе. Все разместились у просторного стола, на котором стоял богатый письменный прибор. Только когда Елизавета села за стол, канцлер ловко подсунул первый, великолепно оформленный документ: «Объявляем во всенародное известие! По благополучному покорению ныне оружию нашему целого королевства Прусского, свет, может быть, ожидал… что учиним мы за ужасные разорения в Саксонии возмездие в Пруссии…» Далее текст указа говорил, мол, ничуть не бывало. «Мы повелеваем во имя человеколюбия войскам нашим строжайшую дисциплину… наблюдать и никому ни малейших обид и утеснении… не чинить… Соизволяем мы и среди самой худой войны пекчись о благосостоянии невинных худому своему жребию земель, а потому торговлю их и коммерцию не усекать, а защищать и вспомоществовать» note 21.
Елизавета поставила короткую подпись и перешла к следующей бумаге. А вечером ей стало плохо. Видно, перетрудилась, если не телом, то душой, опять живот вспух, словно камнями набит, и еще изжога, и пятки ломит, и ноги отекли, а в голове туман. Поэтому вполне понятно, что императрице не сообщили о скандальном происшествии, которое приключилось на следующий день после памятного разговора в ожидании утиральника.
Происшествие было столь необычным, что не знаешь сразу, как его и обозначить. Если в двух словах, то — Мелитриса пропала, если подробно рассказывать, то получается большая нелепица. Как может пропасть среди бела дня из дворца человек, да еще если этот человек фрейлина самой императрицы?
Но, видно, кто-то что-то знал наверняка, а может, догадывался, потому что усилий к поиску пропавшей не предпринимали никаких. И вообще все слишком быстро успокоились.
А дело было так. День выдался хлопотный, и Верочка Олсуфьева появилась в спальне только к ночи. Мелитрисы в комнате не было. Укладываясь спать, Верочка подумала, что, очевидно, к подруге приехал опекун. Странно только, что она не надела на свидание любимое платье-роброн цвета весенних фиалок. Платье это с накладками из флера и золотой бахромой — очень красивое — висело на спинке кровати. Может, Мелитриса его жалеет, не носит часто, чтоб не обтрепалось.
Среди ночи Верочка проснулась, заглянула за ширму— кровать Мелитрисы была пуста. Это становилось интересным! Может, это и не опекун, а настоящий воздыхатель появился? Одно дело целоваться в коридоре, и совсем другое— не явиться домой ночевать. Беспокойство тоже было, сверлило душу потихоньку. Но за свою фрейлинскую жизнь Верочка всего насмотрелась, поэтому повернулась на другой бок и уснула.