Страница:
— Здесь, как вы понимаете, много возможных кандидатур…
Оставим этих государственных особ за важнейшей, исторической беседой и вернемся в парк, где неприкаянный и злой бродил меж беседок и боскетов Белов. Какого черта ему не дали поехать домой и выспаться — этого он не понимал. Ужин задерживали. Народу полно, разговоры пустые, дамы старые, а хорошенькие все куда-то подевались. Вина, правда, было в избытке, и оно было очень неплохим.
Он только пригубил бокал, когда к нему опять подошел юный и чрезвычайно вежливый польский посол… как его… Понятовский. Час назад буквально на бегу Бестужев представил Белова послу. Канцлер наговорил про Белова поляку с три короба, и все быстро, заикаясь, словно куда-то опаздывал: герой войны, умен, отлично владеет шпагой, говорит на трех языках, недавно был во Франции, в Вене с дипломатическим поручением, имеет связи… Хорошенький поляк радостно кивал, а потом убежал вслед за Бестужевым.
— Как вам здесь нравится, господин Белов?
— Благодарю вас, сударь. Мне бы здесь очень нравилось, если б я не так устал с дороги.
— Да, да… Я знаю. Алексей Петрович рассказывал.
«Вежлив, мил, спесив, как все поляки, чего это он меня обхаживает?» — подумал Белов.
— Алексей Петрович сделал из этого парка райский уголок, — продолжал Понятовский.
— Это не он сделал. Это мой родственник сделал, — ворчливо сказал Александр, его раздражал Понятовский.
— Вот как? А я и не знал. Кто же он?
— Головкин Гаврила Иванович, дед моей жены Анастасии Ягужинской.
Брови Понятовского поползли вверх, но он вовремя их остановил и сказал участливо:
— Я слышал об этой печальной истории. Дочь канцлера Головкина, в замужестве Ягужинская…
— А вторым браком— Бестужева. Анна Гавриловна уже четырнадцать лет живет в ссылке под Якутском. Она была замужем за братом Алексея Петровича.
— Да, да… — закивал головой Понятовский, — он сейчас посол в Париже, — голос его звучал столь участливо, а печаль была так искренна, что Белов простил ему спесь и праздное любопытство.
— Канцлер Гаврила Иванович был троюродный брат Петра Великого, — продолжал Александр. — Государь ему этот остров и подарил. А лет десять назад Бестужев купил Каменный у кузена моей жены и оформил имение на свою супругу.
— Тогда она сказочно богата!
— Не в этом дело. Просто русские хитры и дальновидны. Вдруг политическая ситуация изменится, и канцлер попадет в опалу с конфискацией имущества…
— Это он десять лет назад предвидел подобное? — потрясенно переспросил Понятовский, и Белов прикусил язык — что это он разболтался? Совсем не обязательно сообщать подобные подробности этому милому молодому человеку.
Однако Понятовский был другого мнения, он был в восторге от Сашиной родни и его непринужденного поведения.
Позвали к столу. Белов так и не понял, случайно ли его место оказалось рядом с Понятовским или Бестужев успел об этом позаботиться.
Чуть ли не с самых первых тостов Белов очутился в центре внимания. Да будет благословенная Виктория! За несокрушимость русского воинства! Виват Их Величеству! Виват Их Высочествам! Смельчакам и победителям славным — виват, виват, виват! С Беловым чокались, его поздравляли, какие-то девицы осыпали его мелкими и чрезвычайно колючими розами, а гости с дальнего стола, где сидела молодежь, кавалеры да фрейлины, все пытались после первого тоста вытащить его из-за стола, чтобы подбросить в воздух: качать, господа, качать! Белов не дался, но когда над аллеями парка взвился фейерверк, роскошный, надо сказать, Бестужев не поскупился, а Прошка не подкачал, шалая молодежь повторила попытку с подбрасыванием, и на этот раз это им удалось. Сноп разноцветных огней и шутих взвился в небо, и Александр летел вверх, словно пытаясь догнать это красочное великолепие. Чей-то пьяный, восторженный, до чрезвычайности глупый голос выкрикивал призывно по-латыни, де, пусть станет негостеприимным гостеприимное, Таковая надпись украшала медаль, выбитую в 1696 году в честь взятия Петром Азова, и под гостеприимством понималось Черное море, но это не смущало патриота, который ненавидел пруссаков и славил русскую армию. Белова злил этот глупый голос, и, стараясь перекричать весь этот гвалт и ракетную пальбу, он кричал:
— Но мы же отступаем! Господа, мы проиграли Гросс — Егерсдорф, мы отступаем!
Выпитое есть выпитое, иначе Белов, конечно, сразу бы вспомнил, как он вдруг очутился сидящим на лавке, с которой ему непременно надо было встать, потому что перед ним стоял Бестужев.
— Ты что орешь на весь парк, — «отступаем»? Не отступаем, а переходим на зимние квартиры.
Александр кивнул, ох .тяжела голова была, так и гудела! Бестужев тоже порядком выпил, но себя держал, только шепелявил больше обычного.
— Все это зело неразумно, — продолжал Бестужев, важно вышагивая вдоль
садовой лавки той же походкой, какой мерил кабинет в минуту задумчивости. — Другой указ будет подписан, а именно: выйти к Тильзиту, защитить Мемель и вперед на Кенигсберг! В противном случае, что нам скажут союзники? У нас открыта дорога к столице Пруссии, а мы пошли по другой дороге.
Сколько бы Белов ни пил, в случае необходимости он умел трезветь и теперь уловил в словах канцлера что-то актерское, надуманное. «Перед кем
спектакль? — Александр оглянулся, но в аллее было пусто. — Перед собой, — догадался он. — Это канцлер с собой не в ладу, перед собой и проигрывает наступление— Но поздно уже думать об этом… поздно».
— Мне везти этот указ? — он встал, щелкнул каблуками, на это у него в любом хмелю доставало сил.
— Нет, не ты. Я тебе дома дела найду. Первый вопрос, который ему задал на следующий день Бестужев, был:
— Ну как, подружился с Понятовским? Вот и славно… Завтра же к нему и поезжай. А теперь расскажи, как вы пруссаков под Гросс — Егерсдорфом побили. И, пожалуйста, со всем подробностями.
Оставим этих государственных особ за важнейшей, исторической беседой и вернемся в парк, где неприкаянный и злой бродил меж беседок и боскетов Белов. Какого черта ему не дали поехать домой и выспаться — этого он не понимал. Ужин задерживали. Народу полно, разговоры пустые, дамы старые, а хорошенькие все куда-то подевались. Вина, правда, было в избытке, и оно было очень неплохим.
Он только пригубил бокал, когда к нему опять подошел юный и чрезвычайно вежливый польский посол… как его… Понятовский. Час назад буквально на бегу Бестужев представил Белова послу. Канцлер наговорил про Белова поляку с три короба, и все быстро, заикаясь, словно куда-то опаздывал: герой войны, умен, отлично владеет шпагой, говорит на трех языках, недавно был во Франции, в Вене с дипломатическим поручением, имеет связи… Хорошенький поляк радостно кивал, а потом убежал вслед за Бестужевым.
— Как вам здесь нравится, господин Белов?
— Благодарю вас, сударь. Мне бы здесь очень нравилось, если б я не так устал с дороги.
— Да, да… Я знаю. Алексей Петрович рассказывал.
«Вежлив, мил, спесив, как все поляки, чего это он меня обхаживает?» — подумал Белов.
— Алексей Петрович сделал из этого парка райский уголок, — продолжал Понятовский.
— Это не он сделал. Это мой родственник сделал, — ворчливо сказал Александр, его раздражал Понятовский.
— Вот как? А я и не знал. Кто же он?
— Головкин Гаврила Иванович, дед моей жены Анастасии Ягужинской.
Брови Понятовского поползли вверх, но он вовремя их остановил и сказал участливо:
— Я слышал об этой печальной истории. Дочь канцлера Головкина, в замужестве Ягужинская…
— А вторым браком— Бестужева. Анна Гавриловна уже четырнадцать лет живет в ссылке под Якутском. Она была замужем за братом Алексея Петровича.
— Да, да… — закивал головой Понятовский, — он сейчас посол в Париже, — голос его звучал столь участливо, а печаль была так искренна, что Белов простил ему спесь и праздное любопытство.
— Канцлер Гаврила Иванович был троюродный брат Петра Великого, — продолжал Александр. — Государь ему этот остров и подарил. А лет десять назад Бестужев купил Каменный у кузена моей жены и оформил имение на свою супругу.
— Тогда она сказочно богата!
— Не в этом дело. Просто русские хитры и дальновидны. Вдруг политическая ситуация изменится, и канцлер попадет в опалу с конфискацией имущества…
— Это он десять лет назад предвидел подобное? — потрясенно переспросил Понятовский, и Белов прикусил язык — что это он разболтался? Совсем не обязательно сообщать подобные подробности этому милому молодому человеку.
Однако Понятовский был другого мнения, он был в восторге от Сашиной родни и его непринужденного поведения.
Позвали к столу. Белов так и не понял, случайно ли его место оказалось рядом с Понятовским или Бестужев успел об этом позаботиться.
Чуть ли не с самых первых тостов Белов очутился в центре внимания. Да будет благословенная Виктория! За несокрушимость русского воинства! Виват Их Величеству! Виват Их Высочествам! Смельчакам и победителям славным — виват, виват, виват! С Беловым чокались, его поздравляли, какие-то девицы осыпали его мелкими и чрезвычайно колючими розами, а гости с дальнего стола, где сидела молодежь, кавалеры да фрейлины, все пытались после первого тоста вытащить его из-за стола, чтобы подбросить в воздух: качать, господа, качать! Белов не дался, но когда над аллеями парка взвился фейерверк, роскошный, надо сказать, Бестужев не поскупился, а Прошка не подкачал, шалая молодежь повторила попытку с подбрасыванием, и на этот раз это им удалось. Сноп разноцветных огней и шутих взвился в небо, и Александр летел вверх, словно пытаясь догнать это красочное великолепие. Чей-то пьяный, восторженный, до чрезвычайности глупый голос выкрикивал призывно по-латыни, де, пусть станет негостеприимным гостеприимное, Таковая надпись украшала медаль, выбитую в 1696 году в честь взятия Петром Азова, и под гостеприимством понималось Черное море, но это не смущало патриота, который ненавидел пруссаков и славил русскую армию. Белова злил этот глупый голос, и, стараясь перекричать весь этот гвалт и ракетную пальбу, он кричал:
— Но мы же отступаем! Господа, мы проиграли Гросс — Егерсдорф, мы отступаем!
Выпитое есть выпитое, иначе Белов, конечно, сразу бы вспомнил, как он вдруг очутился сидящим на лавке, с которой ему непременно надо было встать, потому что перед ним стоял Бестужев.
— Ты что орешь на весь парк, — «отступаем»? Не отступаем, а переходим на зимние квартиры.
Александр кивнул, ох .тяжела голова была, так и гудела! Бестужев тоже порядком выпил, но себя держал, только шепелявил больше обычного.
— Все это зело неразумно, — продолжал Бестужев, важно вышагивая вдоль
садовой лавки той же походкой, какой мерил кабинет в минуту задумчивости. — Другой указ будет подписан, а именно: выйти к Тильзиту, защитить Мемель и вперед на Кенигсберг! В противном случае, что нам скажут союзники? У нас открыта дорога к столице Пруссии, а мы пошли по другой дороге.
Сколько бы Белов ни пил, в случае необходимости он умел трезветь и теперь уловил в словах канцлера что-то актерское, надуманное. «Перед кем
спектакль? — Александр оглянулся, но в аллее было пусто. — Перед собой, — догадался он. — Это канцлер с собой не в ладу, перед собой и проигрывает наступление— Но поздно уже думать об этом… поздно».
— Мне везти этот указ? — он встал, щелкнул каблуками, на это у него в любом хмелю доставало сил.
— Нет, не ты. Я тебе дома дела найду. Первый вопрос, который ему задал на следующий день Бестужев, был:
— Ну как, подружился с Понятовским? Вот и славно… Завтра же к нему и поезжай. А теперь расскажи, как вы пруссаков под Гросс — Егерсдорфом побили. И, пожалуйста, со всем подробностями.
Служебная дверь
Екатерине казалось, что на бестужевском балу за ней следят тысячи глаз, поэтому все, что она себе позволила, это два танца с Понятовским. Большую часть вечера она просидела в беседке своим кружком, мило беседуя с друзьями. Понятовский сидел рядом, глядя ей в лицо, потом вдруг исчезал, ссылаясь на дела. Какие дела могут быть на балу? Она видела издали сердечного друга говорящим с каким-то гвардейским офицером. Может, этот офицер и есть «дела»? Очарование беседы с друзьями было нарушено появлением Александра Ивановича Шувалова, явился вдруг в беседку, встал в проеме, буравя всех глазами, щека его со шрамом нервно пульсировала.
Бал совершенно измотал силы Екатерины. Она явилась в Летний дворец под утро. «Наверное, это мой последний бал в этом сезоне, — думала она, — дальше мне не удастся скрывать беременность. Да и не до веселья теперь». Разговор с Бестужевым все перевернул. Его новость ужасна. Весь вечер она говорила себе: об этом пока не думать… для этих мыслей надо иметь ясную голову…
В кроне клена, стоявшего у ее окна, пел дрозд. Крона была еще зеленой, но; пыльной, словно уставшая листва говорила о наступлении осени.
Владиславова — камер-юнгфераnote 12 и близкий человек, неторопливо раздела Екатерину и уложила в постель. Простыни были холодными, низ живота тянуло. Может, ей уже и танцевать нельзя?
Она сделала Владиславовой знак удалиться и закрыла глаза. Вот теперь можно все обдумать. День, по всей видимости, будет жарким, солнце уже печет… Ее задача сделать все так, чтобы в случае смерти Елизаветы она могла спасти государство, семью и детей. Мысленно она причисляла к Павлу и этого, нерожденного, она была уверена, что будет мальчик. А если «эта колода» не умрет? Если она так и будет влачить существование с одышкой, кашлем, сердечными приступами? Да так можно жить сколько угодно, страной правят Шуваловы, им не важно, больна или здорова Елизавета— была бы только жива!.. Но почему, собственно, ей самой нужно думать об этих неприятных вещах? Бестужев точно сказал: «Через неделю, от силы две, я представлю проект». И представит… Вот тогда и будем думать и переживать…
Яркость дня, призывающая мозг работать, была обманчива. Неожиданно для себя Екатерина уснула. После полудня проснулась ненадолго, не поднимаясь с кровати попила кофе, пожевала какие-то сухарики и опять уснула с книгой в руке. Какие шутки иногда выкидывает с нами беременность!
Проснулась она окончательно оттого, что под дверью надсадно мяукал кот. За окном была ночь, низкие звезды казались махровыми, как крохотные маргаритки на огромном лугу. Екатерина улыбнулась своим сладким видениямотрывкам сна, в котором показывали ее немецкое детство. Кот опять мяукнул тоном отчаяния, звезды плутовски подмигнули, и Екатерина сразу села.
Бал совершенно измотал силы Екатерины. Она явилась в Летний дворец под утро. «Наверное, это мой последний бал в этом сезоне, — думала она, — дальше мне не удастся скрывать беременность. Да и не до веселья теперь». Разговор с Бестужевым все перевернул. Его новость ужасна. Весь вечер она говорила себе: об этом пока не думать… для этих мыслей надо иметь ясную голову…
В кроне клена, стоявшего у ее окна, пел дрозд. Крона была еще зеленой, но; пыльной, словно уставшая листва говорила о наступлении осени.
Владиславова — камер-юнгфераnote 12 и близкий человек, неторопливо раздела Екатерину и уложила в постель. Простыни были холодными, низ живота тянуло. Может, ей уже и танцевать нельзя?
Она сделала Владиславовой знак удалиться и закрыла глаза. Вот теперь можно все обдумать. День, по всей видимости, будет жарким, солнце уже печет… Ее задача сделать все так, чтобы в случае смерти Елизаветы она могла спасти государство, семью и детей. Мысленно она причисляла к Павлу и этого, нерожденного, она была уверена, что будет мальчик. А если «эта колода» не умрет? Если она так и будет влачить существование с одышкой, кашлем, сердечными приступами? Да так можно жить сколько угодно, страной правят Шуваловы, им не важно, больна или здорова Елизавета— была бы только жива!.. Но почему, собственно, ей самой нужно думать об этих неприятных вещах? Бестужев точно сказал: «Через неделю, от силы две, я представлю проект». И представит… Вот тогда и будем думать и переживать…
Яркость дня, призывающая мозг работать, была обманчива. Неожиданно для себя Екатерина уснула. После полудня проснулась ненадолго, не поднимаясь с кровати попила кофе, пожевала какие-то сухарики и опять уснула с книгой в руке. Какие шутки иногда выкидывает с нами беременность!
Проснулась она окончательно оттого, что под дверью надсадно мяукал кот. За окном была ночь, низкие звезды казались махровыми, как крохотные маргаритки на огромном лугу. Екатерина улыбнулась своим сладким видениямотрывкам сна, в котором показывали ее немецкое детство. Кот опять мяукнул тоном отчаяния, звезды плутовски подмигнули, и Екатерина сразу села.
Main Gottnote 13! Это же Нарышкин!
Этот шалун Левушка взял за привычку мяукать под ее окнами, но еще никогда он не мяукал под дверью. Екатерина накинула пенье, взялась за ручку. Дверь открылась бесшумно, и она увидела смеющееся лицо своего проказливого друга. Он прижал палец к губам и на цыпочках вошел в спальню.
Нет, положительно, на этого человека нельзя сердиться!
— Я за вами, ваше высочество, — прошептал Левушка ей в ухо. — Мы должны немедленно поехать навестить родственницу — Веру Никитишну.
— Это еще кто? — улыбнулась Екатерина, угадав, что за этим именем скрывается какая-то шутка или каверза.
Застань кто-нибудь здесь Нарышкина и донеси об этом государыне… неприятности могут быть огромны, непредсказуемы, например принудительное знакомство с Тайной канцелярией.
— Это родственница жены старшего брата. Она больна. У нее желудочные колики. А ведь еще так молода!.. Помочь ей может только один врач — вы!
— Но как вы попали во дворец?
Оказывается, через покои великого князя. Петр Федорович пировал в компании офицеров, там были и дамы, большинство из них — фрейлины Екатерины. Левушка утверждал, что если они пройдут тем же путем, то их никто не заметит, коридор пуст.
— А как мы выйдем из дворца?
— О, я знаю одну дверь, которая никогда не запирается и никем не охраняется. Но лучше… безопаснее, ваше высочество, если вы наденете мужское платье.
— Спрячьтесь, — Екатерина показала за ширму и, как только Нарышкин скрылся за ней, позвала негромко: — Парфен…
Он явился немедленно, мальчик-калмык, пожалуй, уже юноша. Казалось его раскосые глаза не знают сна. Он был предан Екатерине безоговорочно, но даже ему не следовало видеть здесь Нарышкина. Мало ли… Калмыка может забрать Тайная канцелярия, и не нужно обременять память юноши лишними сведениями. Через минуту Парфен принес мужской офицерский костюм и с поклоном удалился.
Все было так, как предсказывал Нарышкин. Коридор в покоях великого князя был пуст, дверь в столовую распахнута, хохот, пение, звуки скрипки, табачный дым.
— Когда вы будете возвращаться, — прошептал Левушка, весело сверкнув глазами в сторону Екатерины, — они уже будут все под столом.
Они вышли через дверь, ведущую во двор, караульного не было, более того, самого места, обустроенного под караул, не предусмотрели.
— Это дверь для прислуги, — пояснил Нарышкин, — для службы. Бежим?
И они побежали. О, какое это восхитительное чувство, мчаться сломя голову по пустым улицам, да еще в мужском костюме! Кто бы знал, как стесняют ее движения фижмы и полотняные нижние юбки, ты чувствуешь, что у тебя ноги в клетке, бедра в клетке, талия словно скована обручем, еще ошейник на шее — жемчуга, которые холодят кожу, затрудняя дыхание.
Фонари, чуть наполненные конопляным маслом, горели слабо, чадно, переменчивые тени деревьев, подталкиваемые ногами, стремительно убегали назад. «Сторони-и-ись!» — раздался голос форейтора на соседней улице. Прочеркнув наискось площадь, прогромыхала карета, и опять никого. Однако она устала… Тяжела, голубушка… так говорят русские, тяжела.
— Здесь, — сказал вдруг Левушка, и они остановились около небольшого особняка с черепичной крышей и широким подъездом, украшенном двумя спящими, довольно плохо исполненными, мраморными львами. Кажется, Екатерина уже бывала тут, четыре стройные березы на торце казались очень знакомыми, и эти львы… Впрочем, редкий дом в Петербурге, из приличных, конечно, не украшен спящими львами. Вид у особняка был сонным, подъезд темен, окна первого этажа тоже темны, и только мезонин светился мягким светом, словно в глубине комнаты стояла одинокая свеча, при которой хозяйка читала или предавалась мечтам.
Левушка потянул великую княгиню за руку, взбежал на крыльцо и толкнул ногой входную дверь. Екатерина на цыпочках вошла вслед за Нарышкиным, оба они очутились в совершеннейшей темноте, тихо было, как в могиле.
— Мы вот они! — вдруг весело и гулко сказал Левушка, и тут же пространство взорвалось музыкой и светом. Екатерина не могла понять, каким образом десять, а может и того больше, человек могли сохранить, соблюсти такую молчаливость. Сейчас музыканты пиликали по струнам, флейтисты дули что есть мочи, женщины смеялись, мужчины наливали вино, и бокалы музыкально звенели. Здесь были все, кого хотела видеть Екатерина: и Елагин, и Ададуров, и сестры Нарышкины, и Сенявина с Измайловой. А вот и он, сокол, свет очей, идет навстречу, голубой, под стать глазам, камзол, расшит серебром, и парик отливает серебром, алые губы дрожат, не дошел, с истинно польским изяществом упал на одно колено:
— Счастье приходит в дом, где слышен смех… Цитата казалось и не очень к месту, но произнесена была так страстно, что все захлопали. Это был чудный вечер. Хозяйка дома мнимая Вера Никитишна предложила Екатерине несколько платьев на выбор, но та предпочла остаться в мужском наряде и в танцах исполняла мужскую партию. Уже в конце менуэта Понятовский заставил ее танцевать за даму, и все немало забавлялись, глядя, как великая княгиня делает реверанс. Ребенок тяжело ворочался в чреве. «Тихо, тихо, — шептала ему Екатерина. — Я больше не буду танцевать, я буду смирной». Ужинали, сидя на полу, на разбросанных там и сям подушках.
— Что за офицер был с вами вчера? — спросила Екатерина Понятовского.
Граф непритворно удивился. Как, она не помнит этого отличного молодого человека? Он поспешил пересказать историю Анастасии Ягужинской.
— Я все вспомнила, — кивнула Екатерина. — А зачем этот человек Бестужеву?
— Как зачем? Он наш связной…
— Нам уже нужен связной? Без связного мы уже не можем встретиться? Это вам Бестужев сказал?
— Он мне ничего не говорил, — растерялся вдруг молодой человек. — А что, Белову нельзя доверять?
— Можно… Думаю, что можно. Он мне когда-то жизнь спас, — голос Екатерины зазвенел, за столом вдруг все замолчали, и в наступившей тишине раздался несколько ревнивый голос Понятовского:
— Как это случилось? Расскажите.
— Как-нибудь потом. Это давняя история. В парке рухнула катальная горка. Сейчас не хочется вспоминать.
Екатерина встала и с отвлеченным видом пошла к двери — первой попавшейся, главное, чтобы она вела во внутренние покои, в какую-нибудь непроходную комнату. Понятовский бесшумно последовал за ней. Компания, казалось, не заметила исчезновения главной своей гостьи: Да и отсутствовали они всего, если быть точными, семь минут с небольшим, ну восемь. Екатерина торопилась во дворец. Хозяйка дома предложила ей легкий экипаж, сопровождали великую княгиню Нарышкин и Понятовский. Когда до дворца осталось метров двести, Екатерина решительно вылезла из кареты.
— Дальше я сама, не провожайте меня.
— Но найдете ли вы нужную дверь, ваше высочество?
— О, да! Я хорошо ее запомнила, главное, чтоб она была открыта.
— Она не закрывается никогда— нежно пропел Левушка.
На повороте Екатерина оглянулась, громадина кареты все еще темнела под вязом, рыцари сторожили ее шаги. Но почему так болит живот? Врач Гюйон говорит, что прогулки при беременности только полезны. Значит, и бег не может быть им вреден.
Решетка ограды была мокрой от росы. Тень от деревьев была темна, как чернила. Теперь пересечь двор, вот она — дверь. Екатерина уверенно взялась за ручку, дернула… Может, она открывается внутрь? Тоже безуспешно. Дверь была заперта.
Это было столь нелепо и чудовищно, что Екатерина даже не успела испугаться. В конце концов она может пройти к главному входу. Караульные отдадут ей честь и с поклоном проводят до ее покоев. Но завтра весь дворец будет знать, что она в четыре часа утра… Нет, это невозможно!
Над дверью для прислуги находилось крохотное оконце, видимо, оно выходило на пролет лестницы. Может быть, попытаться найти окно ее спальни, где в соседней комнате на сундуке спит верный Парфен. Если найти окно, то можно бросить камень… Но стекло разобьется, на шум сбегутся караульные… Да добросит ли она камень до второго этажа? Только бы найти нужное в тысяче темных, безгласных окон. Боже мой, что Делать? В трудные минуты Екатерина всегда призывала на помощь русского, православного Бога.
Она почувствовала, как заломили, заболели глаза под веками, сейчас, хоть она и не хочет этого, появятся слезы. Как это унизительно! Она топнула ногой и замерла. Не ухо, а все ее существо уловило какой-то неясный звук, который творился там, за смотровым оконцем в глубине коридора. А может, ей только показалось, что в окошке мелькнуло чье-то бледное лицо. Щелчоктишайший, словно шорох сверчка в ночи, и дверь распахнулась.
— Пожалуйте, ваше высочество, — прошептала, казалось, сама темнота на чистейшем, восхитительном немецком, потом показалась хорошенькая девичья головка в ночном чепце, нежная ручка поманила Екатерину, и та последовала за девушкой.
Вначале они шли в темноте, потом в руках у девушки появилась зажженная свеча, очевидно, она стояла где-нибудь на подоконнике или столике. Девушка быстро шла вперед, прикрывая от сквозняка пламя, ладошка ее нежно светилась.
Они миновали покои великого князя. Веселье в его покоях сменилось симфонией храпов, кто-то по-детски беспокойно вскрикивал во сне. Вот, наконец, ее гостиная. Екатерина упала в кресло.
— Ты кто?
— Помощница акушерки, ваше высочество, — и девушка низко присела. — Меня прислали к вам десять дней назад.
— Как тебя зовут?
— Анна… Анна Фросс.
Как грациозна, и голосок звенит… как флейта, как сказал бы великий князь. Надо будет узнать, кто ее порекомендовал на эту должность.
— Объясни мне, Анна, почему ты открыла мне дверь? И почему не спишь, как все?
— О, ваше высочество, простите мне мою нескромность. Я видела, как вы уходили,
— Тебе велели следить за мной?
— Помилуйте, ваше высочество, от такой напасти! — с непритворным испугом сказала девушка, упав на колени. — Я случайно оказалась в коридоре. Мне велели принести воды их высочеству, чтобы разбавить вино…
— Разве это входит в обязанности помощницы акушерки? — насмешливо спросила Екатерина. — Разве, кроме тебя, никого не было?
— Я не знаю… на этом настояли их высочество, — она заторопилась, смущенно теребя оборку на юбке.
«Приставал к бедной девочке», — подумала Екатерина.
— Продолжай…
— Потом я ушла из покоев их высочества, но мне велели ждать в коридореМне не хотелось, чтобы меня нашли, и я спряталась. И тут увидела, как горничная статс-дамы… я забыла, как ее зовут, кажется, Варвара, закрыла дверь… И ушла. Я решила дождаться вас.
— И правильно сделала, милая Анна. Но как ты нашла ключ?
— Его не надо искать. Он висит на гвоздике. Каждый, кто хочет, может открыть и закрыть эту дверь.
— Но ты же могла открыть дверь и уйти спать? — Екатерина внимательно рассматривала девушку, впрямь ли она так простодушна или хитрит.
— А если бы ее опять закрыли?
— Ты оказала мне услугу. — Екатерина решила, что хватит экзаменовать юную акушерку. — Я уходила из дворца по делам милосердия, потом сломалась карета… Но я не хотела, чтобы кто-то лишний знал об этой поломке.
— Конечно, ваше высочество.
— Раздень меня…
Ласковые руки ловко освободили тело от одежды. Екатерина обнаружила, что рубашка натерла ей под мышками, видно, стала тесна. Анна принесла склянку с жирной мазью, стала ласково и осторожно смазывать покрасневшую, воспаленную кожу.
— Давно из Германии?
— Три месяца.
— Откуда ты, Анна?
— Из Цербста.
Нет, положительно, на этого человека нельзя сердиться!
— Я за вами, ваше высочество, — прошептал Левушка ей в ухо. — Мы должны немедленно поехать навестить родственницу — Веру Никитишну.
— Это еще кто? — улыбнулась Екатерина, угадав, что за этим именем скрывается какая-то шутка или каверза.
Застань кто-нибудь здесь Нарышкина и донеси об этом государыне… неприятности могут быть огромны, непредсказуемы, например принудительное знакомство с Тайной канцелярией.
— Это родственница жены старшего брата. Она больна. У нее желудочные колики. А ведь еще так молода!.. Помочь ей может только один врач — вы!
— Но как вы попали во дворец?
Оказывается, через покои великого князя. Петр Федорович пировал в компании офицеров, там были и дамы, большинство из них — фрейлины Екатерины. Левушка утверждал, что если они пройдут тем же путем, то их никто не заметит, коридор пуст.
— А как мы выйдем из дворца?
— О, я знаю одну дверь, которая никогда не запирается и никем не охраняется. Но лучше… безопаснее, ваше высочество, если вы наденете мужское платье.
— Спрячьтесь, — Екатерина показала за ширму и, как только Нарышкин скрылся за ней, позвала негромко: — Парфен…
Он явился немедленно, мальчик-калмык, пожалуй, уже юноша. Казалось его раскосые глаза не знают сна. Он был предан Екатерине безоговорочно, но даже ему не следовало видеть здесь Нарышкина. Мало ли… Калмыка может забрать Тайная канцелярия, и не нужно обременять память юноши лишними сведениями. Через минуту Парфен принес мужской офицерский костюм и с поклоном удалился.
Все было так, как предсказывал Нарышкин. Коридор в покоях великого князя был пуст, дверь в столовую распахнута, хохот, пение, звуки скрипки, табачный дым.
— Когда вы будете возвращаться, — прошептал Левушка, весело сверкнув глазами в сторону Екатерины, — они уже будут все под столом.
Они вышли через дверь, ведущую во двор, караульного не было, более того, самого места, обустроенного под караул, не предусмотрели.
— Это дверь для прислуги, — пояснил Нарышкин, — для службы. Бежим?
И они побежали. О, какое это восхитительное чувство, мчаться сломя голову по пустым улицам, да еще в мужском костюме! Кто бы знал, как стесняют ее движения фижмы и полотняные нижние юбки, ты чувствуешь, что у тебя ноги в клетке, бедра в клетке, талия словно скована обручем, еще ошейник на шее — жемчуга, которые холодят кожу, затрудняя дыхание.
Фонари, чуть наполненные конопляным маслом, горели слабо, чадно, переменчивые тени деревьев, подталкиваемые ногами, стремительно убегали назад. «Сторони-и-ись!» — раздался голос форейтора на соседней улице. Прочеркнув наискось площадь, прогромыхала карета, и опять никого. Однако она устала… Тяжела, голубушка… так говорят русские, тяжела.
— Здесь, — сказал вдруг Левушка, и они остановились около небольшого особняка с черепичной крышей и широким подъездом, украшенном двумя спящими, довольно плохо исполненными, мраморными львами. Кажется, Екатерина уже бывала тут, четыре стройные березы на торце казались очень знакомыми, и эти львы… Впрочем, редкий дом в Петербурге, из приличных, конечно, не украшен спящими львами. Вид у особняка был сонным, подъезд темен, окна первого этажа тоже темны, и только мезонин светился мягким светом, словно в глубине комнаты стояла одинокая свеча, при которой хозяйка читала или предавалась мечтам.
Левушка потянул великую княгиню за руку, взбежал на крыльцо и толкнул ногой входную дверь. Екатерина на цыпочках вошла вслед за Нарышкиным, оба они очутились в совершеннейшей темноте, тихо было, как в могиле.
— Мы вот они! — вдруг весело и гулко сказал Левушка, и тут же пространство взорвалось музыкой и светом. Екатерина не могла понять, каким образом десять, а может и того больше, человек могли сохранить, соблюсти такую молчаливость. Сейчас музыканты пиликали по струнам, флейтисты дули что есть мочи, женщины смеялись, мужчины наливали вино, и бокалы музыкально звенели. Здесь были все, кого хотела видеть Екатерина: и Елагин, и Ададуров, и сестры Нарышкины, и Сенявина с Измайловой. А вот и он, сокол, свет очей, идет навстречу, голубой, под стать глазам, камзол, расшит серебром, и парик отливает серебром, алые губы дрожат, не дошел, с истинно польским изяществом упал на одно колено:
— Счастье приходит в дом, где слышен смех… Цитата казалось и не очень к месту, но произнесена была так страстно, что все захлопали. Это был чудный вечер. Хозяйка дома мнимая Вера Никитишна предложила Екатерине несколько платьев на выбор, но та предпочла остаться в мужском наряде и в танцах исполняла мужскую партию. Уже в конце менуэта Понятовский заставил ее танцевать за даму, и все немало забавлялись, глядя, как великая княгиня делает реверанс. Ребенок тяжело ворочался в чреве. «Тихо, тихо, — шептала ему Екатерина. — Я больше не буду танцевать, я буду смирной». Ужинали, сидя на полу, на разбросанных там и сям подушках.
— Что за офицер был с вами вчера? — спросила Екатерина Понятовского.
Граф непритворно удивился. Как, она не помнит этого отличного молодого человека? Он поспешил пересказать историю Анастасии Ягужинской.
— Я все вспомнила, — кивнула Екатерина. — А зачем этот человек Бестужеву?
— Как зачем? Он наш связной…
— Нам уже нужен связной? Без связного мы уже не можем встретиться? Это вам Бестужев сказал?
— Он мне ничего не говорил, — растерялся вдруг молодой человек. — А что, Белову нельзя доверять?
— Можно… Думаю, что можно. Он мне когда-то жизнь спас, — голос Екатерины зазвенел, за столом вдруг все замолчали, и в наступившей тишине раздался несколько ревнивый голос Понятовского:
— Как это случилось? Расскажите.
— Как-нибудь потом. Это давняя история. В парке рухнула катальная горка. Сейчас не хочется вспоминать.
Екатерина встала и с отвлеченным видом пошла к двери — первой попавшейся, главное, чтобы она вела во внутренние покои, в какую-нибудь непроходную комнату. Понятовский бесшумно последовал за ней. Компания, казалось, не заметила исчезновения главной своей гостьи: Да и отсутствовали они всего, если быть точными, семь минут с небольшим, ну восемь. Екатерина торопилась во дворец. Хозяйка дома предложила ей легкий экипаж, сопровождали великую княгиню Нарышкин и Понятовский. Когда до дворца осталось метров двести, Екатерина решительно вылезла из кареты.
— Дальше я сама, не провожайте меня.
— Но найдете ли вы нужную дверь, ваше высочество?
— О, да! Я хорошо ее запомнила, главное, чтоб она была открыта.
— Она не закрывается никогда— нежно пропел Левушка.
На повороте Екатерина оглянулась, громадина кареты все еще темнела под вязом, рыцари сторожили ее шаги. Но почему так болит живот? Врач Гюйон говорит, что прогулки при беременности только полезны. Значит, и бег не может быть им вреден.
Решетка ограды была мокрой от росы. Тень от деревьев была темна, как чернила. Теперь пересечь двор, вот она — дверь. Екатерина уверенно взялась за ручку, дернула… Может, она открывается внутрь? Тоже безуспешно. Дверь была заперта.
Это было столь нелепо и чудовищно, что Екатерина даже не успела испугаться. В конце концов она может пройти к главному входу. Караульные отдадут ей честь и с поклоном проводят до ее покоев. Но завтра весь дворец будет знать, что она в четыре часа утра… Нет, это невозможно!
Над дверью для прислуги находилось крохотное оконце, видимо, оно выходило на пролет лестницы. Может быть, попытаться найти окно ее спальни, где в соседней комнате на сундуке спит верный Парфен. Если найти окно, то можно бросить камень… Но стекло разобьется, на шум сбегутся караульные… Да добросит ли она камень до второго этажа? Только бы найти нужное в тысяче темных, безгласных окон. Боже мой, что Делать? В трудные минуты Екатерина всегда призывала на помощь русского, православного Бога.
Она почувствовала, как заломили, заболели глаза под веками, сейчас, хоть она и не хочет этого, появятся слезы. Как это унизительно! Она топнула ногой и замерла. Не ухо, а все ее существо уловило какой-то неясный звук, который творился там, за смотровым оконцем в глубине коридора. А может, ей только показалось, что в окошке мелькнуло чье-то бледное лицо. Щелчоктишайший, словно шорох сверчка в ночи, и дверь распахнулась.
— Пожалуйте, ваше высочество, — прошептала, казалось, сама темнота на чистейшем, восхитительном немецком, потом показалась хорошенькая девичья головка в ночном чепце, нежная ручка поманила Екатерину, и та последовала за девушкой.
Вначале они шли в темноте, потом в руках у девушки появилась зажженная свеча, очевидно, она стояла где-нибудь на подоконнике или столике. Девушка быстро шла вперед, прикрывая от сквозняка пламя, ладошка ее нежно светилась.
Они миновали покои великого князя. Веселье в его покоях сменилось симфонией храпов, кто-то по-детски беспокойно вскрикивал во сне. Вот, наконец, ее гостиная. Екатерина упала в кресло.
— Ты кто?
— Помощница акушерки, ваше высочество, — и девушка низко присела. — Меня прислали к вам десять дней назад.
— Как тебя зовут?
— Анна… Анна Фросс.
Как грациозна, и голосок звенит… как флейта, как сказал бы великий князь. Надо будет узнать, кто ее порекомендовал на эту должность.
— Объясни мне, Анна, почему ты открыла мне дверь? И почему не спишь, как все?
— О, ваше высочество, простите мне мою нескромность. Я видела, как вы уходили,
— Тебе велели следить за мной?
— Помилуйте, ваше высочество, от такой напасти! — с непритворным испугом сказала девушка, упав на колени. — Я случайно оказалась в коридоре. Мне велели принести воды их высочеству, чтобы разбавить вино…
— Разве это входит в обязанности помощницы акушерки? — насмешливо спросила Екатерина. — Разве, кроме тебя, никого не было?
— Я не знаю… на этом настояли их высочество, — она заторопилась, смущенно теребя оборку на юбке.
«Приставал к бедной девочке», — подумала Екатерина.
— Продолжай…
— Потом я ушла из покоев их высочества, но мне велели ждать в коридореМне не хотелось, чтобы меня нашли, и я спряталась. И тут увидела, как горничная статс-дамы… я забыла, как ее зовут, кажется, Варвара, закрыла дверь… И ушла. Я решила дождаться вас.
— И правильно сделала, милая Анна. Но как ты нашла ключ?
— Его не надо искать. Он висит на гвоздике. Каждый, кто хочет, может открыть и закрыть эту дверь.
— Но ты же могла открыть дверь и уйти спать? — Екатерина внимательно рассматривала девушку, впрямь ли она так простодушна или хитрит.
— А если бы ее опять закрыли?
— Ты оказала мне услугу. — Екатерина решила, что хватит экзаменовать юную акушерку. — Я уходила из дворца по делам милосердия, потом сломалась карета… Но я не хотела, чтобы кто-то лишний знал об этой поломке.
— Конечно, ваше высочество.
— Раздень меня…
Ласковые руки ловко освободили тело от одежды. Екатерина обнаружила, что рубашка натерла ей под мышками, видно, стала тесна. Анна принесла склянку с жирной мазью, стала ласково и осторожно смазывать покрасневшую, воспаленную кожу.
— Давно из Германии?
— Три месяца.
— Откуда ты, Анна?
— Из Цербста.
Мелитриса
В тот день, когда приехали дамы из Пскова, шел сильный дождь, который кончился градом. Обыватели были напуганы не столько продырявленными листьями на деревьях и битой капустой на огородах, сколько необычайностью явления. Град— то же самое, что комета, то есть предзнаменование каких-то значительных неожиданностей, от которых добра не жди.
К счастью, псковские дамы под град не попали, что было весьма кстати — дорожная их карета не вызывала доверия. После выгрузки багажанемногочисленного — обе гостьи предстали перед Никитой.
— Опочкина Лидия Сильвестровна, — представилась басовито старшая.
Голос ее должен был принадлежать другому, более мощному телу, поскольку Лидия Сильвестровна была похожа на ожившую и сбежавшую из саркофага мумию. Обилие камней, украшавших бледные, с подагрическими шишками пальцы, прозрачные мочки ушей и плоская грудь тоже вызывала в памяти Египет, но не подлинный, а балаганный, в котором актеры мажут мелом лицо и вешают на шею разноцветный стеклярус.
— Мадемуазель Мелитриса, — гулко представила мумия девицу.
Вторая гостья выглядела не менее экзотично. Она была в трауре, гладкое платье плотно облегало ее худощавую фигуру, иссиня-черные волосы украшала наколка с длинным, наподобие фаты, крепом, но что особенно поразило Никиту, так это круглые очки в роговой оправе. До сих пор он считал, что очки прилично носить только старикам да старухам, да и то их носят от случая к случаю, когда читают или пишут— письма— Но в семнадцать лет украшать себя подобным образом! Мелитриса склонила голову набок, стекла, отражая свет, вспыхнули, и на миг показалось, что величина ее глаз точно соответствует черепаховому ободку очков.
«Глазаста, — подумал Никита. — Вылитая стрекоза, и креп за спиной вздувается, как крылья. С ними надо о чем-то говорить…»
— Как вы перенесли дорогу?
О! Дорогу они перенесли отвратительно! Лошади — клячи, смотрители постоялых дворов — воры, тракт— сплошные лужи, рытвины и ухабы, лесастрашны, темны и кишат разбойниками, кучер — плут, гостиница в Опочке полна тараканов, клопов и мышей.
Все это дама произнесла на одной пронзительной ноте, а потом внезапно смолкла, ожидая новых вопросов. Девица сидела молча, таращась своими окулярами. Видно, она простыла в дороге, потому что застенчиво сморкалась в платок. Не исключено, что воспоминания о покойном родителе вызывали слезы, и она старалась скрыть их таким способом. На розовом безымянном пальчике у ногтя сидела маленькая серая бородавка, на сгибе мизинца — вторая. «У нее и цыпки, поди, есть, — подумал Никита. — Она еще совершенный ребенок…»
— Я решил разместить вас на жительство во флигель. Там вам будет покойно. В большом доме ремонт. Так что не обессудьте.
— О, князь! Тетушка ваша Ирина Ильинишна тысячу раз рассказывала нам о вашей доброте и бескорыстии. Она прямо говорила— на этого человека можно положиться во всем.
— Я бы не доверял уж слишком словам моей тетушки, — заметил Никита, косясь в окно, дамы ему уже смертельно надоели. — Ей свойственны преувеличения.
Лидия нетерпеливо повела головой, дескать, помолчите, князь, не перебивайте.
— Мир зол, — продолжила она с угрозой в голосе, — кругом столько, знаете, негодяев. Все норовят перебежать дорогу и схватить тебя за горло. Лучшего опекуна, чем вы, бедной девочке не найти. И опекунский совет того же мнения, — закончила она твердо.
— Ка-а-к? Меня хотят сделать опекуном этой девицы? — вскричал Никита, напрочь забыв, что девица смотрит на него во все глаза. — Но для этого надо хотя бы мое согласие!
— Мы его получим, — заверила мумия, сложив руки лодочкой, как перед молитвой.
Девица вдруг отчаянно зашмыгала носом.
— Ну будет, будет, — безучастно сказала Опочкина.
—Простите, а вы кем приходитесь нашей милой… — он не сообразил, как назвать девушку, и просто показал на нее рукой.
— Я-то? — переспросила Лидия Сильвестровна. — Седьмая вода на киселе. Знакомо вам такое родство?
Она было пустилась в объяснения: Мелитриса живет из милости у старой графини… не Репнинской, нет, а Лепниной, только Мелитриса ей не настоящая племянница, а она, Лидия Сильвестровна, настоящая…
Никита прервал поток этих излияний.
— Я сейчас же поеду к благодетелю и другу моему Ивану Ивановичу Шувалову. Думаю, что на этой неделе мадемуазель Мелитриса будет представлена государыне.
Девица за всю беседу так и не сказала ни слова. «А сколько было бы переполоху, — подумал Никита, — если бы дочь героя оказалась немой! Но что я, дурак, ерничаю. Бедную девочку пожалеть надо… сирота». Всю дорогу к графу он думал в этом направлении, однако ни жалости, ни сострадания к девице Репнинской так и не появилось.
Шувалов, к удивлению, был дома, но разговор не получился. Он торопился в Царское.
— Хорошо, что девица быстро приехала. А то потеряла бы фрейлинство. Государыня стала забывчива… — он улыбнулся грустно. — О дне аудиенции извещу с курьером.
— Аудиенция будет на этой неделе? — в голосе Никиты против воли прозвучало нетерпение.
К счастью, псковские дамы под град не попали, что было весьма кстати — дорожная их карета не вызывала доверия. После выгрузки багажанемногочисленного — обе гостьи предстали перед Никитой.
— Опочкина Лидия Сильвестровна, — представилась басовито старшая.
Голос ее должен был принадлежать другому, более мощному телу, поскольку Лидия Сильвестровна была похожа на ожившую и сбежавшую из саркофага мумию. Обилие камней, украшавших бледные, с подагрическими шишками пальцы, прозрачные мочки ушей и плоская грудь тоже вызывала в памяти Египет, но не подлинный, а балаганный, в котором актеры мажут мелом лицо и вешают на шею разноцветный стеклярус.
— Мадемуазель Мелитриса, — гулко представила мумия девицу.
Вторая гостья выглядела не менее экзотично. Она была в трауре, гладкое платье плотно облегало ее худощавую фигуру, иссиня-черные волосы украшала наколка с длинным, наподобие фаты, крепом, но что особенно поразило Никиту, так это круглые очки в роговой оправе. До сих пор он считал, что очки прилично носить только старикам да старухам, да и то их носят от случая к случаю, когда читают или пишут— письма— Но в семнадцать лет украшать себя подобным образом! Мелитриса склонила голову набок, стекла, отражая свет, вспыхнули, и на миг показалось, что величина ее глаз точно соответствует черепаховому ободку очков.
«Глазаста, — подумал Никита. — Вылитая стрекоза, и креп за спиной вздувается, как крылья. С ними надо о чем-то говорить…»
— Как вы перенесли дорогу?
О! Дорогу они перенесли отвратительно! Лошади — клячи, смотрители постоялых дворов — воры, тракт— сплошные лужи, рытвины и ухабы, лесастрашны, темны и кишат разбойниками, кучер — плут, гостиница в Опочке полна тараканов, клопов и мышей.
Все это дама произнесла на одной пронзительной ноте, а потом внезапно смолкла, ожидая новых вопросов. Девица сидела молча, таращась своими окулярами. Видно, она простыла в дороге, потому что застенчиво сморкалась в платок. Не исключено, что воспоминания о покойном родителе вызывали слезы, и она старалась скрыть их таким способом. На розовом безымянном пальчике у ногтя сидела маленькая серая бородавка, на сгибе мизинца — вторая. «У нее и цыпки, поди, есть, — подумал Никита. — Она еще совершенный ребенок…»
— Я решил разместить вас на жительство во флигель. Там вам будет покойно. В большом доме ремонт. Так что не обессудьте.
— О, князь! Тетушка ваша Ирина Ильинишна тысячу раз рассказывала нам о вашей доброте и бескорыстии. Она прямо говорила— на этого человека можно положиться во всем.
— Я бы не доверял уж слишком словам моей тетушки, — заметил Никита, косясь в окно, дамы ему уже смертельно надоели. — Ей свойственны преувеличения.
Лидия нетерпеливо повела головой, дескать, помолчите, князь, не перебивайте.
— Мир зол, — продолжила она с угрозой в голосе, — кругом столько, знаете, негодяев. Все норовят перебежать дорогу и схватить тебя за горло. Лучшего опекуна, чем вы, бедной девочке не найти. И опекунский совет того же мнения, — закончила она твердо.
— Ка-а-к? Меня хотят сделать опекуном этой девицы? — вскричал Никита, напрочь забыв, что девица смотрит на него во все глаза. — Но для этого надо хотя бы мое согласие!
— Мы его получим, — заверила мумия, сложив руки лодочкой, как перед молитвой.
Девица вдруг отчаянно зашмыгала носом.
— Ну будет, будет, — безучастно сказала Опочкина.
—Простите, а вы кем приходитесь нашей милой… — он не сообразил, как назвать девушку, и просто показал на нее рукой.
— Я-то? — переспросила Лидия Сильвестровна. — Седьмая вода на киселе. Знакомо вам такое родство?
Она было пустилась в объяснения: Мелитриса живет из милости у старой графини… не Репнинской, нет, а Лепниной, только Мелитриса ей не настоящая племянница, а она, Лидия Сильвестровна, настоящая…
Никита прервал поток этих излияний.
— Я сейчас же поеду к благодетелю и другу моему Ивану Ивановичу Шувалову. Думаю, что на этой неделе мадемуазель Мелитриса будет представлена государыне.
Девица за всю беседу так и не сказала ни слова. «А сколько было бы переполоху, — подумал Никита, — если бы дочь героя оказалась немой! Но что я, дурак, ерничаю. Бедную девочку пожалеть надо… сирота». Всю дорогу к графу он думал в этом направлении, однако ни жалости, ни сострадания к девице Репнинской так и не появилось.
Шувалов, к удивлению, был дома, но разговор не получился. Он торопился в Царское.
— Хорошо, что девица быстро приехала. А то потеряла бы фрейлинство. Государыня стала забывчива… — он улыбнулся грустно. — О дне аудиенции извещу с курьером.
— Аудиенция будет на этой неделе? — в голосе Никиты против воли прозвучало нетерпение.