Стампас Октавиан. Цитадель (Тамплиеры - 3)

   От своих братьев-фидаинов, сын красильщика отличался не только тем, что лучше них всех владел ремеслом убийцы. Он был наблюдательным человеком, обладал острым, подмечающим умом. Обычно фидаин действовал, как зашоренная лошадь, он двигался к своей цели, будто по узкому, но совершенно прямому коридору, в конце которого видел только одно - затылок, в который необходимо было вонзить кинжал. Что произойдет вслед за этим, обычного фидаина интересовало не слишком. Ибо страхом смерти душа его смущена не была ни в малейшей степени. Более того, очень часто она была даже очарована возможностью смерти. Исмаил был устроен совершенно иначе. Он заботился не только о том, как выполнить приказ, но и о том, каким образом избегнуть полагающегося за это наказания. Как ни странно, против всех ассасинских правил и традиций, он видел большое удовольствие в том, чтобы как можно дольше оставаться в живых. Конечно в этой своей особенности он не признавался, ему было стыдно. Он понимал, за что на него косятся, но переделать себя не мог. Не кончать же жизнь самоубийством для сохранения доброго имени? Тем более, что он не был уверен, что в случае такой гибели ему достанется место в раю.
   Исмаил был счастлив принадлежать к всесильному братству, над которым простиралась, по словам имама, высочайшая благодать Создателя. Ему и его братьям-ассасинам надлежало хотя бы остриями кинжалов вразумить ворочающийся в нечистоте и лжи мир, и подтолкнуть его на путь истины и очищения. То, что ни одна вражеская армия не смогла даже приблизиться к стенам замка Алейк, было убедительным доказательством, что дело "красных поясов" воистину угодно Аллаху и находится под его покровительством. Горят города, истребляются народы, мельчают династии, богатства накапливаются и расточаются, и только в замке Алейк из года в год один порядок, одна истина, один имам. Разве не показывает это, что Аллах не на стороне абассидов, отцов и чад погибели, что он неизменно споспешествует истинным последователям Пророка, почитателям имама Али.
   И только одна легкая тень лежала на сияющем, как утреннее солнце, образе ордена. Смутная, ползущая из трудно определимого прошлого, история о совершенном некогда прегрешении, о необоснованном злоупотреблении мирской властью. Речь шла о том, что некоторое время назад Старец Горы не называл себя имамом, но только лишь его наместником. То ли по наущению каких-то священных видений, то ли по какой-то скрытой от профанов и непосвященных причине, предшественник Синана самолично превозвысил собственное место перед вечностью. Разговоры и пересуды на эту тему всячески, до самой чрезвычайной строгости пресекались Синаном. Какая-то последняя, самая неуловимая искорка сомнения брезжила в воздухе замка. Исмаил, разумеется, знал эту историю, но, в отличие от многих других, не придавал ей особенного значения. Его лояльность была столь основательна, что без труда выдерживала испытание подобным сомнением. Однажды в беседе, носившей весьма доверительный характер, Синан поинтересовался его мнением на этот счет. Исмаил сказал правду, то есть уверил Старца Горы, что его преданность ему не зависит от того, кем тот сочтет нужным себя называть, самим ли имамом, или всего лишь его наместником. Правителю Алейка ответ его искуснейшего фидаина, кажется, не понравился, что-то он разглядел опасное на дне его серых глаз. Беседа продолжилась, как ни в чем не бывало, но их отношения навсегда утратили элемент сердечности.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   ХИЖИНА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
   - Теперь я понял, старик, теперь после всего я понял, что его рай был подставным, его рай был обманом, насмешкой и надо мной, и над всеми остальными. Синан не владел тайнами неба и земли, он всего лишь знал несколько ядовитых и целебных трав. От твоих настоев, старик, мне тоже иногда хочется плакать, иногда смеяться, иногда мне кажется, что я летаю по облакам, как знамя Пророка. Иногда мне даже кажется, что я - это не я. Может быть, это ты подсказал ему некоторые из своих секретов? Если бы ты не спас меня, я бы мог подумать, что вы заодно с ним, что ты находишься у него в услужении и помогаешь ему своими дурманящими, усыпляющими настоями поддерживать его власть.
   Ведь если разобраться, замок Алейк - это сновидение. Сновидение и ничего больше.
   Но не эта мысль тяготит мое сердце. То, что рай Синана был подставным, понять было трудно, признать еще труднее. Но есть мысль намного, намного страшнее, есть мысль намного глубже. У меня начинает кружиться голова, когда я лишь представляю себе, что нет не только синановского рая, но никакого рая вообще. Нет никакой награды после смерти и наказания тоже никакого нет. Нет бога кроме Аллаха, но и Аллаха тоже нет. И чей тогда пророк Магомет? Что ты на все это скажешь, старик? Ты ведь упоминал о своих молитвах, о своих непрерывных молитвах. Кому ты молишься, старик?
   Все это произносилось с пеной на губах в лихорадочной спешке, как будто юноша спешил выговорить все эти ужасные слова, пока он не сметен каким-нибудь камнепадом, ниспосланным волею оскорбленного Создателя. Но ничего не произошло. Ровным счетом ничего. Ответом на горячечные откровения выздоравливающего ассасина была тишина. Он приподнялся на локте, пытаясь рассмотреть, что там происходит в углу, где стояло ложе хозяина хижины. Несмотря на то, что глаза Исмаила достаточно освоились с мраком, на этот раз ничего рассмотреть ему не удалось. Какая-то бесформенная куча шкур или все же это спящий человек? Больному показалось, что он слышит некое сопение.
   - Эй, старик! - позвал он негромко, и в ответ услышал приближающиеся к берлоге шаги, кто-то неторопливо и тяжело спускался по тропинке, ведущей ко входу, скрипя базальтовым щебнем. На секунду Исмаилу стало не по себе, мелькнула мысль о людях Синана, которых тот вполне мог отправить по следам исчезнувшего тела. Но страху его не суждено было продолжаться долго. Полог хижины, состоящий из двух потертых и засаленных оленьих шнур, раздвинулся. В этот момент Исмаилу показалось, что сопение там, в углу, усилилось, он зажмурился и помотал головой. Во время этой примитивной очистительной процедуры старик успел войти в хижину, добраться до своего ложа и расположиться на нем, громко сопя.
   Итак, сделал вывод Исмаил, он ничего не слышал. Это вполне устраивало его. Внезапная вспышка болтливости, эта истерическая исповедь, была, конечно же, проявлением слабости, может быть последним проявлением болезни, и чем меньше у нее было свидетелей, тем лучше. Достаточно того, что ему самому перед собой будет стыдно. Интересно, что она, эта истерика, принесла огромное облегчение, душевная хворь, бывшая следствием телесных травм, вместе с потоком слов изошла из него. Был вскрыт застарелый внутренний нарыв и теперь Исмаил чувствовал себя собранным и сильным. Твердость и спокойствие ощутил он в своем сердце. Старик словно почувствовал это, и перестал потчевать его своими снадобьями, да и во всех прочих отношениях оставил тоже. Они почти перестали разговаривать. Их беседы и раньше мало напоминали словоизвержение, теперь они могли по целым дням не обменяться и словом. Поначалу Исмаилу это было и странно, и неприятно, но постепенно он понял, что ничего странного тут нет. Как раз это нормально, когда люди молчат, если у них нет настоящей темы для разговора. Стало как-то ясно, что выспрашивать у этого обомшелого куска горного урочища, кто он, как его зовут, откуда он родом, из какого он племени, и сколько ему лет, бессмысленно. Все равно не скажет, потому что это не имеет значения.
   Может быть спросить его о себе, что делать ему после выздоровления, ведь оно уже близко. Куда идти? К кому? Подумав немного, Исмаил решил и этих вопросов тоже не задавать. Откуда этому угрюмому отшельнику знать эти вещи. Он хороший лекарь, но стоит ли делать из него пророка и учителя жизни? Безусловное следование чьим бы то ни было советам не всегда благо. События недавнего прошлого убедили его в этом. Имеет смысл попробовать пожить какое-то время без всякого учителя. Ибо некоторые из них склонны к пожиранию своих лучших учеников.
   Лишь об одном, Исмаил счел необходимым заговорить с молчаливым знахарем, о собственном имени, хотя бы лишь для того, чтобы закончить тот старый разговор.
   Гудел огонь в каменной выбоине. Висели над огнем три закопченных котелка, источая разные, причудливо сплетающиеся ароматы. Сполохи огня пробегали по закопченным стенам жилища, и прихотливо освещали фигуру примостившегося возле огня хозяина хижины.
   - Ты сказал мне, что нужно сменить имя, почему? - спросил, без всякого предисловия, Исмаил, как будто продолжая разговор, прерванный лишь мгновение назад.
   Старик медленно покосился на него, его взгляд показался Исмаилу мертвым.
   - Ты думаешь, что меня будут разыскивать, чтобы убить до конца?
   Исмаилу и самому, его собственный вопрос показался каким-то мелочным, ничтожным. Ему стало вдруг очень стыдно. Он был уверен, что ответа никакого не последует и уже готов был с этим смириться. Но ошибся. Гора в шкурах медленно приподнялась. Развернулась.
   - Пошли, - послышался тяжелый голос.
   Больной хотел было заметить, что ходить он еще не может, что ноги не слушаются. И куда это, собственно, нужно идти и зачем? Но ничего этого он не сказал, слова просто замерли в горле. Вместо этого, Исмаил медленно спустил свои изувеченные ноги, окрашенные свежими шрамами, на каменный пол, оперся руками о край ложа и сцепив на всяким случай зубы, оттолкнулся. Хижина зашаталась. Исмаил хотел вскрикнуть, но загрыз во рту непрошеный стон осколками зубов. Старик был уже снаружи. Исмаил несколько раз осторожно вздохнул и сделал первый шаг по направлению к дверному проему. Второй, третий. Пахнуло свежим, опасным, веселящим воздухом. Вот он уже снаружи. Мир навалился на него весь разом, со всеми своими красками, звуками, запахами, всем открывшимся перед глазами объемом. Горный пейзаж давал огромный простор для глаз. Исмаил опять чуть не вскрикнул, и зашатался. Он ожидал чего-то удивительного, но не смог скрыть удивления. Он чувствовал себя, как статуя, которую вынудили двигаться, он боялся рассыпаться при каждом шаге. Одновременно он ощущал себя ребенком, только что появившимся на свет.
   Когда он немного привык к неистовости открывшихся красок, то различил в пейзаже фигуру старика. Он манил Исмаила к себе, находясь шагах в двадцати от входа. Зачем так далеко?! Расстояние казалось больному еще совершенно непреодолимым. Но не подчиниться было нельзя. Преодолевая окаменение членов, спотыкаясь, скрипя зубами от боли, он добрел-таки до старика. Он думал, что тот заставил его проделать этот громадный путь всего лишь затем, чтобы продемонстрировать открывающийся с этой точки вид. Полная мощи и величия красота каменного вала, захваченная некогда сосновыми и кедровыми зарослями. Но Исмаил ошибся, старик позвал его не за этим. Взяв грубыми, почти негнущимися пальцами своего подопечного за предплечье и довольно сильно сжав его, он сказал:
   - Не сюда.
   - Что?
   - Вот, - старик показывал не на отроги Антиливана, а на небольшую глубокую расселину в скале, где скопилась дождевая вода.
   - Смотри.
   Исмаил наклонился и вскрикнул. На него смотрело жуткое, чужое лицо, похожее на мозаичную маску, поросшую дикой клочковатой бородой. Исмаил изо всех сил старался найти в ней свои прежние черты, но они почти полностью пропали в этом месиве шрамов. Впору было усомниться в факте собственного существования. Да существует ли теперь на свете человек по имени Исмаил, сын красильщика из Бефсана?
   - Тебе надо взять другое имя, - сказал за спиной у него тяжелый голос.
   Исмаил закрыл глаза, боясь, что отразившееся в дождевой воде видение, запомнится ему и будет властвовать в сновидениях. Хватит с него хохочущей рожи Синана.
   - Какое же мне взять имя, старик?
   - Ты теперь, наверное, Анаэль.
   - Анаэль? Что это за имя? Я не слыхал такого никогда.
   - На одном древнем языке оно означает - "внемли мне Бог".
   С тех пор они больше не разговаривали. Исмаил, почти все время проводил в прогулках вокруг хижины своего спасителя. Прогулки эти становились все продолжительнее. Была у него мысль пойти в ученики к старику, научиться его ремеслу, проникнуть в его тайны и приобрести власть над человеческим здоровьем, а стало быть и волей. Кроме того, такая планида давала ему возможность большую часть времени проводить вдали от людей, что при его нынешнем облике было наилучшим выходом. Старик хоть и молчаливо, но однозначно уклонился от чести заиметь последователя. Охапку травы, собранной однажды Исмаилом на изумрудных лугах, сверкавших под солнцем от утренней росы, он почти брезгливо вышвырнул за порог берлоги. Исмаил не обиделся. Что ж, надобно будет поискать другие пути. И он искал и в прямом и переносном смысле. Блуждание по горной, абсолютно безлюдной местности более, чем что-либо другое, способствовало прояснению мыслей. Грандиозность и великолепие природных картин возводили размышления выходца с того света в план величественного откровения.
   Тот факт, что владетель замка Алейк оказался всего лишь злобным и трусливым обманщиком, вызвал в Исмаиле страшную духовную лихорадку, основы мира треснули, своды обрушились. Потеря веры в человека с опущенным веком, умертвила сердце верующего. Без всякого преувеличения можно было сказать: он умер. Лишь очень малая часть, нечто почти неуловимое, перешло от почти умершего ассасина к едва выжившему уроду. Исмаил вынужден был признать, что старик был прав, предлагая ему назваться каким-нибудь новым именем. Вряд ли этот неповоротливый гигант проник в глубины его омертвевшей души, и соображение его было вызвано чисто внешними наблюдениями, но его совет нельзя было не признать разумным.
   Что же было в этом трудноуловимом наследстве, полученном Анаэлем от Исмаила? Если честно признаться самому себе, ничего в нем не было, кроме мести.
   Блуждая по пологим лугам, карабкаясь по зазубренным камням, утоляя жажду из неожиданных родников, он все отчетливее и безусловнее ощущал, что должен сделать только одно - отомстить. Желание мести не кипело в груди, не скрипело зубами, не заставляло сжиматься кулаки. Оно просто пропитало все его искореженное существо насквозь, оно стало человеком, носившем некогда имя Исмаил. Синан украл у него не коня, не жену, не золото, и даже не жизнь. Синан украл у него весь мир. И он заслуживает, чтобы ему было воздано за это преступление соответственно. Как именно? Это было пока единственным вопросом, на который у Исмаила не было ответа.
   Значит, к затылку Старца Горы, в который так приятно будет вонзить свой кинжал, ведет длинная, очень извилистая дорога. Он, Исмаил, на дне шумной, мокрой пропасти оставил только внешность, но не молодость.
   Исмаил как раз взобрался на очередной уступ и выпрямился, оглядывая гористую перспективу, изгибы хребтов, переложенные полосами тумана. Он чувствовал в руках и ногах прежнюю силу, только мышцы лица непривычно болели. Он не сразу понял, отчего это - оказывается оттого, что он улыбается.
   На обратном пути Исмаил решил, что завтра он уходит. Покидает гостеприимный, но странноватый дом старика-отшельника. И напоследок он попросит у него совета. Пусть он, хотя бы, объяснит, каким путем отсюда легче выйти к людям. В его советах более существенного плана юноша уже не нуждался, он был даже уверен, что этот престарелый чудак ни в чем, кроме своих трав, и не разбирается. Изначальное почтение по отношению к нему было основано на полной от него зависимости. Врач, облегчающий ваши страдания, всегда кажется существом если не великим, то, по крайней мере, особенным.
   Напоследок, Исмаил решил все-таки отблагодарить хозяина хижины, угостить свежим мясом. Заприметив в тени деревьев, за ручьем, парочку косуль, он снял с плеча самодельный лук и наложил самодельную же стрелу. Коротко прицелился. Костяное острие попало именно туда, куда он его и направлял, под лопатку животному, но пробив шкуру, не смогло войти достаточно глубоко. Косуля не рухнула на траву, а нырнула в заросли. Охотник ринулся следом. Через ручей, вверх по склону. Далеко уйти она не могла, довольно скоро даст себя знать потеря крови. Исмаил долго бежал по распадку, потом поднимался вверх по осыпающемуся склону, потом был еще один распадок и бугристый откос. В нем неожиданно, во всей своей неистовости, проснулся охотничий инстинкт, тот самый, что так помогал ему при выполнении заданий владетеля горного замка. Даже потеряв след раненого животного, Исмаил еще долго блуждал в горах в надежде на случай; на этот раз случай отказался прийти ему на подмогу. Наступила ночь. Исмаил устроился на ночлег в яме, наполненной сухими листьями. Утром он обнаружил, что заблудился. Окружающая местность была ему совершенно незнакома. Он попытался найти дорогу обратно к хижине отшельника, о раненой косуле уже и не вспоминал. Попадавшиеся ему по дороге уступы, всхолмия, провалы, распадки, кедровые рощи были во-первых, ему абсолютно незнакомы, а во-вторых, походили друг на друга, как барханы в пустыне или волны в море. Раздражение его уже готово было смениться отчаянием, когда он вдруг увидел струйку дыма, поднимающуюся из-за ореховых зарослей.
   Еще не выбравшись на открытое место, Исмаил понял, что дым этот никак не связан с очагом молчаливого лекаря. Он поднимался над костром, расположенным на берегу ручья. Горы здесь уже почти сходили на нет и начиналась неширокая палестинская долина, занятая островами леса. Вдоль ручья шла полузаброшенная на вид дорога. У костра расположилось несколько человек. Путешествующие. В котелке, над догорающим огнем, кипел их обед. А может быть уже и ужин. Целый день пробродивший по негостеприимным горам, юноша сглотнул слюну.
   Первым побуждением Исмаила было кинуться к людям, но для начала он вспомнил о своем отражении в дождевой луже, да и весь опыт последних месяцев научил его тому, что надо подавлять в себе первые побуждения, как бы сильны и естественны они не были. Он лег в траву и стал внимательно присматриваться к сидящим у костра. Одеты все были кое-как, то есть были явно не избалованы путешествиями верхом и ночевку под открытым небом не считали большим несчастьем. На головах у всех красовались желтые головные повязки. Вели они себя сдержанно если не сказать опасливо. Не походили они, прямо скажем, на компанию подгулявших крестьян из соседнего села. "Ну конечно! - осенило Исмаила, - это были марабуты". Он похвалил себя за то, что не кинулся к ним с расспросами, ибо валялся бы сейчас на дне этого ручья с перерезанным горлом. Слишком дорогая плата за желание узнать дорогу к ближайшему человеческому поселению. Впрочем, что касается дороги - вот она, белая пыльная змея, вьющаяся между холмами, поросшими мелким иорданским можжевельником.
   Исмаил обошел стоянку бешеных дервишей. Он не боялся быть замеченным, его научили в свое время, говоря фигурально, растворяться в воде и испаряться в воздухе, так что проскользнуть незаметно мимо пятерых полусонных негодяев было для него делом нетрудным. И уже через каких-нибудь три сотни шагов он выбрался на дорогу и уверенно пошел по теплой пыли, еще не зная куда, но, во всяком случае, удаляясь от горного хребта, столь опостылевшего ему в последние месяцы.
   В попавшейся по дороге рощице он выломал себе суковатую палку - он не столько рассчитывал на нее, как на оружие, сколько надеялся, что она придаст ему страннический вид. Лук он выбросил, ибо пользы от него было бы немного, а раздражение он мог вызвать большое. Исмаил рассудил так, что ему нужно выбрать какой-то облик. Более всего подходящим он счел роль дервиша, или паломника, в зависимости от того, кто станет им интересоваться, сарацин или назорей. Исмаил понимал, что для начала надо выяснить, где он находится. Он не имел ни малейшего представления о том, куда его забросила судьба, в какой именно части Антиливана он имел несчастье или счастье заблудиться.
   Он был голоден, пыль набивалась в нос, подошвы, отвыкшие от длительной многодневной ходьбы, ныли, но состояние духа оставалось просветленным. В свои двадцать с небольшим лет он успел увидеть изнанку жизни, успел умереть и воскреснуть; вроде бы у него не было оснований ждать от людей, которых ему предстояло встретить, никакой ласки, но в глазах его горел какой-то особенно живой, то ли веселый, то ли азартный блеск. Он был готов ко всем тем каверзам и неожиданностям, что уже приготовила или только собирается ему приготовить жизнь.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА, ИЛИ БО-СЕАН
   Еще издали Исмаил увидел, что над ними развевается черно-белый полосатый флаг. Много он слышал рассказов о нем, но видел впервые. Он даже знал девиз, что был начертан на нем: "Не нам, не нам, но имени Твоему! " Эти слова назорейские рыцари из ордена храмовников, или говоря по другому, тамплиеров, обращали к матери своего Бога.
   Итак, к нему приближалась группа всадников, предводительствуемая несколькими рыцарями Иерусалимского храма. Исмаил остановился, внимательно и настороженно всматриваясь в приближающиеся конные фигуры. Среди последователей Старца Горы, как впрочем и среди всех остальных мусульман передней Азии, ходило множество рассказов об этом воинственном сообществе. Один фантастичнее другого. В результате, этот воинственный, богатый, и мрачный орден рисовался в воображении легковерных и впечатлительных сарацин чуть ли не как сказочное чудище с тысячами голов, ощетинившееся тысячами копий, одетое в один гигантский белый плащ, украшенный большим восьмиконечным красным крестом. Джуджи-Маджуджи арабских сказок явно ему проигрывали по силе действия на душу простого народа.
   Сообразив, с кем ему сейчас придется иметь дело на этой пустынной пыльной дороге, Исмаил покосился на близлежащие кусты: неплохо было бы свернуть туда и из укрытия понаблюдать за тем, как кавалькада тамплиеров продефилирует мимо. Но тут же он пристыдил себя за малодушие и остался на пути приближающейся железной колонны назореев. Кто знает, может быть это его судьба, переступая тяжелокованными копытами по палестинской пыли, приближается сейчас к нему? Сбежав сейчас в эти чахлые заросли, не обездолит ли он себя в некоем высшем смысле?
   Вот они уже совсем близко. Впереди ехал рыцарь, показавшийся Исмаилу существом просто нечеловеческих размеров, даже издалека. Древко знамени он опирал в стремя, белый плащ покрывал круп широкого, как буйвол, коня. На кольчужной груди блестел большой серебряный медальон. Следовавшие за первым рыцарем крестоносцы также были не мелки размерами и внушительны видом. Увидев путника посреди своей дороги, они все разом остановились. Поднятая копытами коней пыль, медленно окутывала скульптурную группу, а заходящее за спинами тамплиеров солнце подсвечивало ее, так что казалось, будто адское пламя сочло нужным в этом месте проступить сквозь землю.
   Из-за скалы, стоящей на повороте дороги, появлялись все новые всадники и накапливались за спиной того, что нес знамя. И все вместе они занимались тем, что рассматривали одинокого, но вызывающе стоящего путника. Исмаил не вполне осознавал, до какой степени нагло он себя ведет с точки зрения тамплиеров. Поскольку им было отлично видно, что он не вооружен, палка не в счет, то значит он не мог быть признан соперником. Ситуация выпадала за границы, определяемые рыцарским кодексом, и, стало быть, тамплиеры не сразу могли решить, что же им, собственно, делать. Двусмысленность создавшегося положении ввела стальные статуи в некоторое замешательство. Но оно не могло продолжаться долго, надо было из нее как-то выходить. Исмаил вспомнил, что главным официальным делом рыцарей-храмовников является сопровождение паломников-христиан к святым для них местам и заметив, что в тылу колонны топчется группа пеших людей, он подумал, что имеет дело с одним из таких караванов. Он решил выдать себя за паломника. Ему понравилась эта идея своей простотой и дерзостью. Побуждаемый внезапным вдохновением, он обратился к рыцарю со знаменем.
   - Благородный рыцарь, ты видишь перед собой страждущую христианскую душу. Посмотри на меня. Я заблудился, не ел и не преклонял головы несколько дней. Я хотел только спросить, не к святой ли реке Иордан направляетесь вы, и если да, то не разрешишь ли ты мне присоединиться к вам?
   Воин со знаменем ответил не сразу, можно было подумать, что речь путника с воспаленным на вид лицом и суковатой палкой его озадачила.
   - Так ты ищешь Иордан? - спросил он наконец.
   - Да.
   - А откуда ты идешь, святой паломник?
   - Я? Я иду из Аскалона, - уверенно ответил Исмаил, он точно знал, что такой город есть на побережье Греческого моря. Он был уверен, что ответил грамотно, но отчего тогда возникло такое оживление среди рыцарей?
   - Ты прибыл в Святую землю один?
   - Нет, но отстал от других по дороге.
   - А как тебя зовут, святой паломник?
   Исмаил внутренне сжался, назваться своим настоящим именем было бы немыслимо. Какое-либо христианское выбрать за одно мгновение было трудно, да и не так уж много он их знал. Само собой выговорилось: