Стампас Октавиан. Цитадель (Тамплиеры - 3)

   - Анаэль. Меня зовут Анаэль.
   Рыцарь отвел назад правую руку, и вдруг швырнул в сторону паломника волосяной сельджукский аркан. За время войн в Палестине, крестоносцы много полезных военных приемов переняли у своих сарацинских противников. Аркан аккуратно стянул плечи Анаэля, что вызвало одобрительный гогот среди рыцарей.
   - Добро пожаловать в Святую землю, паломник Анаэль, - весело крикнул тамплиер. Конец аркана он передал своему оруженосцу и тот живо переправил пленника в хвост процессии. Слегка оглушенный этим приключением, Анаэль молча побрел вслед за едущими шагом всадниками. Его окружала небольшая, человек в двадцать, толпа пеших людей. Немного придя в себя, "паломник" огляделся, кто они такие и с кем ему придется соседствовать на первых шагах своего погружения в христианский мир.
   Прямо перед ним, хромая, шагали двое негров, очень изможденных и грязных, в одних лишь замызганных набедренных повязках. Сзади, пошатываясь как пьяный, брел прилично, по-городскому одетый араб. Он был несколько не в себе, видимо от слишком неожиданного поворота в судьбе. По правую руку Анаэль обнаружил высокого старика в стоптанных чувяках. Лицо его было изъедено оспой. Анаэль попытался с ним заговорить, но ни по-арабски, ни на лингва-франка он не говорил. Не понимал также и курдскую речь. Пришлось попытку получше сориентироваться в окружающей обстановке отложить на более позднее время.
   Один, правда, вывод Анаэль позволил себе сделать сразу. Все эти разношерстные люди могли оказаться в одной компании только в одном случае попав в плен. Ну что же, сказал себе бывший ассасин, если судьба толкает тебя в объятия твоего злейшего врага, даже в этом случае покорись судьбе. Он уже более менее оправился от своей первой неудачи - все же это было не падение с башни в пропасть - и испытывал чувство, похожее на любопытство, меся горячую пыль, посреди неизвестно куда направляющейся процессии.
   Судя по поведению всадников, возглавлявших ее, на привал останавливаться они не собирались. Они, наоборот, всячески побуждали пленников идти побыстрее.
   Стало быть, где-то поблизости находится их постоянное становище, укрепленная усадьба или даже настоящий замок.
   Так оно и было. Вскоре всадники свернули с дороги на едва заметную в жухлой, выжженной траве, тропинку. Команды их становились все громче и раздраженнее. Торопливо, как это бывает в южных странах, садилось солнце, и вскоре настала густая, полноправная ночь. Анаэль не понимал, как можно передвигаться в столь непроницаемой темноте, но потом заметил впереди несколько отдаленных огней, мерцающих на невидимом возвышении.
   Идти было не так приятно как прежде. Лезли под ноги кочки, поросшие сухой, колючей травой, острые камни. Всадники окружили толпу пленных плотным кольцом. Остро пахло конским потом и кожей. Лошади храпели и фыркали. Анаэль чувствовал, что сквозь эту движущуюся телесную стену при желании можно проскользнуть. Недаром крестоносцы нервничают. Невозможно без собак отыскать человека в чернильно-черной ночи, даже если побег будет замечен. Некоторое время два противоположных желания боролись в душе Анаэля - бежать или остаться. С одной стороны, факт пленения его раздражал, тем более, факт пленения тамплиерами, с другой стороны, он понимал, что с чего-то надо начинать свое возрождение из временного небытия. Если он сбежит, то куда сможет направить свои стопы? В мир, осененный черным знаменем абассидов? Но он не стал ему приятнее и милее оттого, что исмаилитский имам оказался злобным фигляром. Судьба толкает его к назореям, и он уже сделал первый шаг на этом пути. Он уже не просто изувеченный, босоногий человек с именем, напоминающим о духах пустыни, он, как никак, пленник рыцарей Иерусалимского храма.
   Размышления Анаэля были прерваны несколькими глухими ударами, раздавшимися впереди. Это били тупым концом копья в запертые ворота.
   Проснулся, гордый своим званием, пленник тамплиеров в полутемном глинобитном сарае, проснулся от колокольного звона, доносившегося снаружи. Лежал Анаэль на голой земле, как остальные пять или шесть десятков человек, занимавших земляной прямоугольник пола. В сарае не было тихо. Кто-то надсадно, мучительно кашлял, кто-то хрипел, других трясла лихорадка. Анаэль лежал бесшумно и неподвижно. Он понимал, что от первого дня зависит очень многое. Надо постараться не совершить каких-нибудь ошибок. Если его заподозрят в том, что он не тот, за кого себя выдает, его просто зарежут, да и все. Он ругал себя за нелепую ребяческую самоуверенность, которая, неизвестно, правда, почему, выставила его в смешном виде перед рыцарями там на дороге. Неплохо было бы узнать, что заставило крестоносцев смеяться. Он представил себе назорея, случайно оказавшегося в замке Алейк, скажем в казарме фидаинов. Как дико бы он выглядел! Надо сжаться, уничтожиться в точку, превратиться в зрение и слух. Ему предстоит проскочить по очень узенькой тропинке между шутовским колпаком и топором палача.
   Двери сарая с визгом распахнулись. В проеме появился верзила в серой до пят хламиде, подпоясанный простым вервием. Назорейский монах. Он что-то крикнул на незнакомом языке. Вернее не совсем знакомом, определил Анаэль. Пришедший вместе с монахом, надсмотрщик несколько раз выразительно щелкнул бичом. Заскулил кто-то, спавший у самой двери - досталось. Обитатели сарая стали со стонами, враскорячку подниматься и медленно, подслеповато выбредать наружу.
   Анаэль тоже вышел, постаравшись быть не первым и не последним.
   На дворе, все медленно разделились на несколько, неравных по размерам, групп. Сначала Анаэль не понял, по какому принципу происходит деление, и не знал к какой группе пристать. По одежде сориентироваться было трудно - все были слишком оборваны и замызганы. И только когда члены той группы, что была побольше других, стали с характерными подвываниями падать на колени и кланяться в одном направлении, он сообразил, что происходит утренняя молитва. Затверженная с детства привычка едва не свалила его на колени рядом с остальными мусульманами. Одна эта ошибка могла бы самым решительным образом сказаться на судьбе человека, объявившем себя христианским паломником. Он вовремя спохватился. Стоящий рядом монах и надсмотрщики могли подумать, что этого беспорядочно бородатого урода в полусгнившем рубище просто качнуло утренним ветерком.
   Он избежал опасности быть причисленным к мусульманам, но этим дело не кончилось. Оставалось еще три компании. К какой из них направиться? То ли к этим перепуганным неграм в грязных набедренниках, то ли к краснобородым старикам в широченных рваных шароварах. Кто больше похож на его названных единоверцев. Выручил монах, молча направившийся через площадь посреди крепости, внутри которой находился сарай, к каменному строению с четырехугольной колоколенкой. За ним затрусило человек пять. Анаэль понял, что ему с ними. Выбор веры состоялся. Теперь надобно собраться с вниманием, дабы не опростоволоситься во время богослужения.
   Изнутри жилище христианского бога поразило новообратившегося своей бедностью и мрачностью. Серые, каменные, неоштукатуренные стены. Даже мечети горных дикарей дейлемитов выглядели понарядней. В стенах, к тому же, были неравномерно расположены окна, что создавало световую дисгармонию и раздражало глаз, привыкший к орнаментальной симметричности.
   Помещение храма было разделено на три части. Одну образовало возвышение в непосредственной близости к алтарным вратам, оно было огорожено невысокими деревянными перилами. Внутри этих перил, как выяснилось впоследствии, имели право молиться только полноправные тамплиеры. К утренней службе их явилось всего пятнадцать человек.
   Вокруг деревянных перил теснились рыцари, не получившие еще посвящения, и оруженосцы, одеты они были не столь единообразно, как полноправные члены ордена, но тоже весьма внушительно.
   Последняя группа допущенных к молитве внутри храма, состояла из донатов и облатов - светских приверженцев ордена. Это были, в основном, состоятельные граждане городка Агаддин, возле которого располагалась капелла тамплиеров, в которую угодил Анаэль. Горожане были в малом числе, значительно больше их появлялось к обедне; заутреню они выстаивали в городских церквях.
   Христианских пленников в само помещение капеллы не пустили. Пали они на колени в самом худом темноватом притворчике, жадно прислушиваясь к тому действу, что разворачивалось там, в глубине. Под грубыми, диковатыми сводами довольно согласно грянули голоса братии. Для мусульманского уха это каменноподобное, хотя и не лишенное известного благозвучия пение, казалось невыносимо варварским. Анаэлю оставалось только терпеть и креститься.
   Впрочем не только. Очень внимательно он присматривался ко всем деталям происходящего, при этом стараясь ничем не обнаружить своего слишком жадного, неофитского интереса. Одно неверное движение, один неверный шаг, один неуместный взгляд мог привести в пыточную камеру. Так, по крайней мере, было все устроено в замке Синана и у Анаэля не было оснований думать, что орден тамплиеров есть собрание людей благодушных и рассеянных. Очень может статься, что именно сейчас за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. Хотя бы этого неразговорчивого монаха, что расположился у пленников за спиной. Позднее, кстати, Анаэль понял, что люди в серых балахонах отнюдь не монахи, а лишь их служки. А настоящими членами монашеского ордена являются те громоблистающие бородачи с красными крестами на плече.
   Итак, опасны все, и серые балахоны, надсмотрщики, звероподобные берберы, и даже те, кто спит рядом в сарае и сопит на соседней подстилке.
   После заутрени погнали всех вместе - и христиан и мусульман, и огнепоклонников, и иудеев на работу. Пощелкивал бич, что-то хрипло покрикивал бербер. Колонна пленников медленно вышла из ворот крепости. Капелла Агаддин располагалась в замке, воздвигнутом еще во времена первого крестового похода. Он был одним из самых восточных форпостов Иерусалимского королевства. Вид этого каменного, величественно вознесшегося над плодородной равниной, строения был несколько, если смотреть со стороны, странен. Было непонятно, зачем среди пышных и благодатных оливковых рощ стоит это непримиримо воинственное сооружение. Но именно так строили во времена Годфруа Буйонского и первых Бодуэнов, давая понять, что претензии латинян на Святую землю серьезны и основательны.
   Анаэлю досталась довольно легкая работа. Так, по крайней мере, ему показалось вначале. Вместе с чернокожим иудеем по имени Шама и двумя краснобородыми персами - Сахиром и Раздаем, он таскал огромные ивовые корзины к масличному жому. Услышав, как зовут нового напарника, Шама оживился и заинтересовался, но бывший исмаилит оставил все его расспросы без внимания, решив, что назвавшись, он и так сказал слишком много.
   Персы работали молча, в их движениях чувствовалась тоскливая обреченность. Через несколько дней Анаэль, не удержавшись, нарушая зарок, данный самому себе, спросил у Шамы, с которым тащил очередную корзину, почему эти персы такие замкнутые.
   - Ты тоже не слишком разговорчив, - ответил перс и показал, давай, мол, передохнем. Поставили корзин на землю. Шама вытер пот.
   - Они давно здесь и раньше их было трое...
   - Почему встали?! - заревел у них за спинами невесть откуда взявшийся бербер, полосуя плетью по пыли. Впрочем, ничего удивительного в его наблюдательности не было. Оливковая роща на пологом склоне просматривалась насквозь. Серв, не дожидаясь повторного вопроса, подхватили корзину и поспешил дальше. И зря. Анаэль споткнулся, полетел на землю, страшно ударившись коленом о выступившее корневище. Корзина, зацепившись дном о землю качнулась, выплеснув в пыль несколько мер черных ягод. Анаэль сидел, схватившись руками за колено и стараясь не стонать, Шама суетливо ползал вокруг корзины, торопясь собрать рассыпанное.
   - Скорее, Шама, скорее, - слезливым голосом погонял он самого себя.
   Но все это было напрасно. Невысокий, коренастый, коричневый от загара, опоясанный широким кожаны поясом с нашитыми на нем бронзовыми бляхами надсмотрщик, уже появился из-за ближайших деревьев Он не стал спрашивать, кто виноват - разумеется тот кто держится за ногу. Это он споткнулся. И наказание было придумано без долгих раздумий.
   - Ешь! - сказал бербер, глядя в глаза Анаэля, затянутые дымкой боли. Тот понял, что это приказание надо выполнить, вступать в переговоры бесполезно. Он медленно протянул руку к рассыпанным ягодам и стал засовывать их в рот. Шама тихонько отполз в сторону, и схоронился за деревом.
   Песок скрипел на зубах, землистого цвета слюна ползла по бороде Анаэля. Вкус ягод был омерзителен, а перемешанный со вкусом пыли, особенно. Тошнота подступала к горлу. Надсмотрщик дождался, когда все рассыпанное будет съедено. Бич, как живое существо шевелился у него в руке, в нетерпеливом ожидании работы. Закончив "трапезу", Анаэль откинулся к стволу, вытирая рот тыльной стороной ладони.
   - Остальное отнесете куда положено, - сказал бербер и, подобрав свое надсмотрщицкое орудие, ушел.
   Шама выполз из-за ствола, сочувственно повздыхал и сообщил, между прочим, что Анаэлю, в общем-то, повезло.
   - Повезло?
   - Того перса, о котором ты спрашивал, за то же самое запороли насмерть. Били так, что кожа налипла на бич и он перестал щелкать в воздухе. Назореи не зря держат берберов на этой работе, хотя, те и верят в Христа.
   В ответ на этот короткий рассказ, Анаэля внезапно вырвало только что съеденным.
   Почти всю ночь бывший ассасин, несмотря на страшное утомление, не спал. Будущее ему перестало рисоваться в соблазнительных красках. Монотонная каторга на плантации, жуткая еда, постоянная угроза получить удар бичом по спине или что-нибудь похуже. К концу лета он превратится в существо, не только не способное отомстить Синану... ему будет все равно, существует ли вообще на свете этот одноглазый обманщик. Надобно что-то предпринять. При свете это стало еще очевиднее, особенно при взгляде на распухшее колено. Увидевший ногу напарника, Шама озабоченно зацокал языком. Затравленно оглянувшись, он прошептал Анаэлю на ухо толстыми, потрескавшимися губами:
   - Когда все выйдут, задержись.
   Так и было сделано. Подчиняясь команде надсмотрщика и церковного служки, сервы, как обычно, начали выползать наружу, вздыхая, нехорошо откашливаясь. Шама, убедившись, что никто не смотрит в его сторону, быстро достал из складок своей невообразимо грязной набедренной повязки небольшую серебряную коробочку, открыл ее сломанными ногтями; запахло смолой. Негр выгреб из коробочки пальцем немного желтоватой мази, нанес на ушиб и стал растирать.
   - Этот бальзам еще моему деду... - но ему не пришлось закончить свой рассказ. Раздались крики бербера. Надо было спешить. Кое-как встав на ноги, закусив от боли губы, опираясь на руку Шамы, Анаэль заковылял к выходу из сарая.
   Бальзам оказал свое действие и, несмотря на непрекращающуюся боль, бывший ассасин продержался весь рабочий день. Сделаться больным, по словам иудея, было смертельно опасно, все больные немедленно куда-то исчезали, и ничего о них больше не было слышно. Кажется, они шли на корм собакам.
   Ночью в темноте Шама повторил процедуру, к утру опухоль стала спадать.
   Продолжая внимательно изучать окружающее и окружающих, новообращенный постепенно разобрался в устройстве укрепления крестоносцев, уяснил себе, чем отличается рыцарь-послушник, живущий вне капеллы, от простого оруженосца, сына местного христианского богатея, являющегося в замок для совершенствования воинских навыков и прислуживания полноправным тамплиерам. Он догадался, что хотя во время службы все крестоносцы поют в храме в унисон, между теми, у кого на плече красный крест и прочими, теми у кого кресты черного цвета, возвышается непреодолимая и невидимая стена. Впрочем еще более высокая стена есть между ним, молодым сервом и самым убогим клириком из тех, что бродят со смиренным видом в серых сутанах по выжженному солнцем двору замка. Анаэлю казалось, что он хорошо теперь разбирается в устройстве здешней жизни, и доведись ему выбраться из рабского сарая, он сумел бы вести себя так, что даже самый придирчивый человек не заподозрил бы о его сарацинском прошлом. Самое неприятное было в том, что никаких возможностей выбраться из этого проклятого сарая он не видел.
   Среди прочих наблюдений Анаэль сделал и следующее. Во время общих работ на оливковой плантации между пленниками мелькал, время от времени, один, весьма странной наружности, человек. У него были длинные русые волосы до плеч, на ногах кожаные, дорогие сапоги, а за поясом - это было самое невероятное - богатой выделки кинжал. Человек этот, несмотря на то, что вместе с остальными таскал корзины и ел на земле, как раб, ту же самую полбу и сухие ячменные лепешки, нисколько не боялся берберов. Они никогда не кричали на него и не смели замахиваться.
   - Кто это?
   - Рыцарь, - объяснил Шама.
   - Рыцарь?!
   - Настоящий тамплиер. Родовитый человек, может быть даже и барон.
   - Кто же его заставил...
   - Он утратил свой плащ и теперь каждое утро просит прощение у братии. Пока его не простят, он будет жить и работать, как и остальные рабы.
   Этот разговор хорошо запомнился Анаэлю.
   Однажды, во время обеда рабов на плантации, он выждал момент, когда старший надсмотрщик отойдет к ручью, чтобы напиться, незаметно вылил свою похлебку на землю и поспешил вслед за ним, якобы для того, чтобы ополоснуть свою чашку. Опустился на колени рядом с бербером, зачерпнул из ручья и негромко сказал:
   - Да продлит твой бог дни твои, господин.
   Этот звероподобный мусульманин был, видимо, неглупым от природы человеком и, несмотря на то, что раб с пятнистым лицом явно нарушал порядок, обращаясь прямо к старшему надсмотрщику, позволил ему говорить.
   - Твоя похлебка сытнее моей, - это была правда, берберы питались лучше простой рабочей скотины, хотя были такими же рабами, что и все остальные, но все же жизнь твоя сходна, что несправедливо по трудам твоим.
   - Говори, - произнес надсмотрщик, имея в виду, что хватит ходить вокруг да около, пора излагать суть.
   Анаэль мельком оглянулся, никто из сервов еще не закончил есть, их пока можно было не ждать у воды.
   - Что бы ты сказал о небольшой серебряной вещице, которая стоит не меньше двух византийских бизантов?
   Теперь оглянулся бербер, он проверил не слышит ли разговор кто-нибудь из его людей.
   - Что ты хочешь за это?
   - У рыцаря, который ест с нами, заболел напарник. Сделай так, чтобы я его заменил.
   - Где твое серебро?
   - Оно сейчас не у меня.
   - У кого оно?
   - Обещай, господин, что сделаешь то, о чем я прошу.
   Бербер искоса посмотрел в сторону странного урода с молодым голосом.
   - Я могу взять в руки бич, и ты мне расскажешь не только про серебро.
   - У тебя могучий бич, ты великий надсмотрщик, но, если ты станешь меня бить, я стану очень громко кричать, и тогда все узнают, у кого серебро.
   - Хорошо, я обещаю.
   - Нет, господин, сначала ты переведи меня, а потом я скажу тебе, у кого серебро. Если будет иначе, те, что в сарае поймут в чем дело, и меня задушат ночью.
   Помолчав несколько мгновений, бербер встал и, не говоря больше ни слова, вернулся к толпе работников, заканчивавших свою не слишком обильную трапезу. Бич дважды полоснул по воздуху, это означало - хватит бездельничать, пора приниматься за работу. Все бросились к ручью, спеша напиться, - хотя жара к вечеру несколько спадала, организм иссушала работа.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   СЛУГА
   Поначалу барон де Кренье не обратил никакого внимания на невразумительное существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Своего предыдущего напарника он не задумываясь изувечил, когда тот попытался в самой осторожной форме настаивать на своем мнении, кстати, совершенно справедливом, в споре о каком-то пустяке. Если найдет блажь, то и этот услужливый малый получит кулаком по переносице. Барон де Кренье был весьма и весьма родовит и самонадеян. Он любил при случае, да и без всякого случая, упомянуть, что доводится почти прямым потомком самому Карлу Мартеллу. При этом он был на удивление беден. Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, отчасти затем, чтобы поправить свои материальные обстоятельства. Был, как и многие, наслышан о богатстве тамплиерских замков. Вступив, не без приключений, во влиятельный и загадочный орден, он на новом поприще не оставил своих старых, еще лангедокских привычек. Пил по поговорке - "как тамплиер", сочинял совершенно неудобоваримые канцоны и сирвенты, пытаясь подражать английскому королю Ричарду I, и весьма сожалел, что в округе Агаддина нет ничего, что могло бы ему возместить ласки безотказных лангедокских поселянок.
   Ликом был барон чрезвычайно красен, нес на челе следы нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не числились у него в числе любимых. В левой голени имелся след от сарацинской стрелы. Пресловутый белый плащ с красным крестом, символ рыцарского достоинства всякого тамплиера, он утратил во время одного сомнительного предприятия, которое трактовалось комтуром Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области, как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина, но могло быть, при желании, оценено и по-другому.
   После нескольких дней работы на плантации, барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своей большой любовью к лошадям; в общем, он не унывал. Братья могли бы обойтись с ним суровее, когда бы сочли нужным. До изгнания из ордена, что было худшим из наказаний, дело не дошло. Работа по уходу за лошадьми была хоть и погрязнее прежней, но куда менее обременительной, чем та, под палящим солнцем на оливковой плантации. Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье заметил это и оценил, услужливость легче находит путь к сердцу, чем преданность, сохраняющая внешнее достоинство.
   На третий или четвертый день совместной работы, барон обратился к помощнику с пятнистым лицом:
   - Эй, как тебя там?
   - Анаэль, господин.
   - Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?
   - Да, господин, - пробормотал бывший ассасин, старательно крестясь.
   - Ну тогда, на.
   И рыцарь бросил ему кость, с остатками мяса на ней. Еда барону полагалась особая, от стола, которым пользовались все прочие братья, и он решил, что было бы благоразумно малую толику их уделить этому усердному рабу. Ведь если он сдохнет, то может быть следующий не будет так расторопен и сообразителен.
   В глазах Анаэля промелькнул мгновенный огонь, и он кинулся лобызать благородную руку, и благодарная рука позволила сделать это.
   Пожирая честно заработанное мясо, Анаэль спокойно прислушивался к крикам, доносившимся со стороны сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно отдать свой родовой сосуд с целебным дедовским бальзамом. Анаэль грыз кость и думал, правильно ли он сделал, что все три предыдущих дня подползал ночью к Шаме и просил растереть ему ногу, и вчера договорился, что приползет сегодня ночью. Теперь чернокожий ни за что не заподозрит его в предательстве. А это мясо - знак судьбы, он на правильном пути. Теперь он уже не на самой низшей ступени великой жизненной лестницы. На ней сейчас этот визжащий от боли негр. Он лег в основание той постройки, которую предстоит возвести бывшему мертвецу.
   Постепенно барон даже привязался к своему напарнику, насколько такой человек, как он, мог испытывать привязанность. Анаэль не только выполнял всю работу на конюшне, но и с охотой исполнял его поручения, выходящие, казалось бы, за пределы предусмотренных обязанностей. Например, бегал к келарю капеллы за бутылкой, другой вина для барона. Но главная его ценность для господина де Кренье заключалась не в этом, а в том, что он согласен был сколь угодно долго, и с неизменным, просто-таки нечеловеческим вниманием, выслушивать рассказы барона о его воинских подвигах. И тех, что совершены были еще в землях франков, и, особенно, о тех, что имели место здесь, в Святой земле. Толпы изрубленных сарацин, десятки задушенных ассасинов, сам Саладин, еле-еле унесший ноги от меча де Кренье, все это было в упоенных повествованиях барона.
   Доходило до вещей, совершенно невообразимых: этот парень с лицом, как античная мозаика, сам часто просил господина де Кренье рассказать что-нибудь, и готов был внимать одной и той же истории по два, по три раза, никогда не напоминая рыцарю, что количество истребленных им сарацин все возрастает от одного рассказа к другому.
   Авторское тщеславие властно даже над благородными душами. Барон усиленно подкармливал своего единственного слушателя и даже счел нужным намекнуть надсмотрщикам, чтобы они обращались с ним помягче. Правда, эта забота произвела несколько неожиданный эффект. Берберы перестали его замечать, но в их равнодушии сквозило непонятное презрение. Все прочие рабы стали его опасливо сторониться. Отношение и тех, и других волновало Анаэля мало, он не искал среди них ни любви, ни уважения. Его устраивало то, что он стал внушать кое-кому страх, а что до презрения, оно мало его трогало, хотя он и не мог постичь, в чем его причина. Он не собирался надолго задерживаться среди рабов и, поэтому, все силы обратил на то, чтобы разобраться в жизни господ. Здесь нужны были особые методы. Например, Анаэль сообразил, что ничего не надо спрашивать в лоб, на прямой вопрос никогда нельзя получить прямой ответ, а скорее можно вызвать подозрение. Окольный путь всегда оказывался короче, а главное безопаснее.