Стампас Октавиан. Цитадель (Тамплиеры - 3)

   Король сидел понурившись, лицо его осунулось и сделалось совсем стариковским.
   - Надеюсь теперь, Ваше величество, вы поняли, что передача этого лена очень тонкая интрига. Д'Амьен приобретает сильного союзника, знающего, кому он должен быть благодарен за расширение своих владений. Мы, тамплиеры, получаем сильного врага. Нас и так многие ненавидят за то особое положение, что даровал нам римский престол, теперь появиться еще один сильный ненавистник. А король в этой ситуации...
   Де Торрож вдруг остановился и с каким-то новым вниманием посмотрел на подавленного старика, сидевшего в кресле Иерусалимского короля.
   - Хотел я вам отвести в своих рассуждениях роль прекраснодушного сибарита, послушной игрушки в чьих-то хитрых планах. А ведь может статься, что все сложнее, а?
   - Я не понимаю, о чем вы говорите, граф?
   Де Торрож звучно кашлянул.
   - Все вы понимаете, Ваше величество, - когда он произносил это обращение к коронованной особе, в голосе тамплиера звучало нескрываемое презрение, - я считаю своим долгом вас предупредить: если вы всерьез решили опереться на Госпиталь против Храма, то поберегитесь. Вы даже не представляете, по какому узкому лезвию вздумали пройтись.
   Бодуэн хватал ртом воздух, как бы собираясь что-то произнести, но великий магистр, не желая слушать его оправданий, продолжал:
   - Ваши дочери достаточно подросли, чтобы выйти замуж, и, стало быть, ваша внезапная смерть не осиротит Иерусалимский престол, как это могло быть еще три-четыре года назад. Да и ваш главный союзник, Д'Амьен, наверное изменит свое мнение о вас, когда мы поведаем ему кое-какие ваши тайны.
   Граф де Торрож встал, оглаживая ладонью свою могучую, соответствующую общей комплекции, бороду. Король вжался в угол кресла и смотрел на гиганта ненавидящим взором. Возразить ему было нечего, да и не посмел бы он возражать.
   Когда великий магистр спустился во внутренний двор, двое оруженосцев помогли ему забраться в седло. Сделать это было отнюдь не просто и удалось не с первой попытки. Дюжие парни обливались потом, граф осыпал их ругательствами и проклятиями за нерадивость. Наконец, все устроилось. Граф де Торрож оказался в седле. Выражение лица у него было недовольное. Болела печень, донимала одышка. Лучше было бы конечно не мучить себя и отправиться во дворец в экипаже. Но только не сегодня. Для этого визита требовалось полное воинское облачение. Великий магистр был символом мощи ордена и его жизненной силы. Не годиться, чтобы символ возили в каком-нибудь дамском рыдване.
   Молодой белокурый паж развернул Бо-Сеан, другие рыцари свиты неторопливо разобрались по парам, громко цокая копытами своих коней по камням двора. Королевские слуги и стражники наблюдали за этими приготовлениями с мрачным интересом. Большинство современников испытывало такого рода чувства к ордену Храма Соломонова.
   Иерусалим, как и все старые восточные города, строился стихийно. Сразу за стенами, окружавшими дворец, начинался лабиринт узких извилистых улочек, глинобитных стен, тупиков. В 1099 году, после взятия его войсками Годфруа Буйонского, из главного города евреев, все евреи были изгнаны. Лет за двадцать до описываемых событий, они начали постепенно возвращаться, опасливо селясь в кварталах северной части города у самых стен. Кроме них, довольно много было арабов, армян, персов, сирийцев. Латиняне селились, в основном, в районе Сен-Мари ла Гранд. Была возведена особая стена, чтобы отделить эти кварталы от мусульманских.
   На улицах и площадях было довольно много народу, в основном торгующего и шныряющего вида. Граф де Торрож был уверен, что все азиаты - воры. Процессия тамплиеров выехала на площадь - здесь кишел вечный рынок. Дымили жаровни, орали ослы, носились собаки, трепетали на ветру полосатые шатры уличных брадобреев. Над всем этим возбужденным человеческим морем шел по канату канатоходец.
   При виде Бо-Сеана жизнь, заполонившая рыночную площадь, мгновенно и безропотно расступилась, как вода уступает ножу, чтобы снова сомкнуться у него за спиной. И королевские стражники и комтур Иерусалима давно оставили попытки по наведению более менее благолепного порядка на улицах Святого города. Это было также бесполезно, как при помощи копья или меча сопротивляться наводнению.
   В латинских кварталах было несколько тише и чище, и можно сказать, мрачнее. Правда, нищих и проходимцев и здесь было в избытке.
   Великий магистр подъехал к большому каменному строению у южной стены города. Здание это имело внушительный вид и представляло собой своеобразную смесь крепости и церкви. Это была резиденция графа и всех его предшественников на посту главы ордена тамплиеров. Здесь, собственно, и вершились все повседневные дела ордена. Огромный храм на Сионском холме использовался только для парадных богослужений и собраний верховного капитула.
   Никаких внешних примет того, что резиденция великого магистра тщательно и неусыпно охраняется, видно не было, но граф знал, сколько арбалетчиков и меченосцев по одному сигналу явится, как бы из под земли, при появлении непрошеного визитера.
   Во внутренних покоях утомленный де Торрож поспешил переодеться. Жара и тяжелые доспехи сделали свое дело, он был весь в мыле.
   - Что, брат Гийом еще здесь? - спросил он у прислуживавшего ему монаха.
   - Да, мессир.
   Великий магистр дал облачить себя в белую льняную рубаху, широкий мягкий кафтан, пристегнул пряжкой, в виде львиной лапы, плащ к левому плечу. Продолжая вполголоса недовольные переговоры с самим собой, граф прошел в зал, где обычно занимался делами. Стены здесь были задрапированы белой тканью и украшены красными крестами в человеческий рост. У стены с двумя узкими, бойницеобразными окнами стоял большой деревянный стол. По краям его располагались два позолоченных и облепленных вчерашним воском подсвечника.
   Брат Гийом сидел за столом и перебирал какие-то бумаги. Одет он был в простую черную сутану, лет ему было сорок с небольшим. На вытянутом, всегда бледном лице светились холодным блеском большие синие глаза. На щеках рисовались отчетливые вертикальные складки, как у человека, который часто улыбается, что было странно, ибо брата Гийома никто никогда улыбающимся не видел.
   - Что, больше никто не соизволит пожаловать? - спросил граф, усаживаясь за свой стол.
   - Брат сенешаль болен. Брат маршал осматривает арсеналы в Аскалоне, граф де Марейль сейчас, по-видимому, прибудет. А граф де Ридфор... вы же знаете его отношение...
   Верховным органом власти в ордене издавна считался капитул, он состоял из высших чинов, то есть магистров всех орденских областей, и наиболее родовитых в уважаемых рыцарей. Но в практической жизни собрать всех членов капитула удавалось крайне редко. Области ордена располагались и во Франции, и в Португалии, и в Венгрии, и в Испании и съезжались провинциальные магистры главным образом для того лишь, чтобы избрать нового орденского главу взамен почившего. Таким образом, граф де Торрож пользовался в своих действиях значительно большей свободой, чем это можно было предположить, ознакомившись с уставом ордена. При нем для совета находилось несколько родовитых рыцарей, эти господа, называемые "ближайшими", и были реально высшим руководством орденской империи.
   Со двора донеслись голоса. Брат Гийом выглянул в окно и негромко сказал:
   - Граф де Марейль.
   Через несколько секунд, в комнату вошел небольшой плотный старик, совершенно седой, подвижный и веселый.
   - Ну что? - бодро спросил он, прохаживаясь по каменному полу, позванивая серебряными шпорами, задевая краем летающего плаща ножки стола.
   - Ну что, эти лекаря-притворщики опять бросают нам камни под копыта?
   - Вот именно, - сказал великий магистр, - я только что вернулся от короля.
   - И что сказал этот вечно трясущийся, собачий хвост?
   - Он действительно трясся от страха, но когда я уходил, у меня не было впечатления, что мне удалось его полностью образумить. К сожалению.
   - То есть? - тихо спросил брат Гийом.
   - Он сделал вид, что подписал сервильную грамоту на Асфанерский лен, по глупости. Не придал, мол, значения. Но я ему не верю. Слишком долго он скрывал, что вообще сделал это. Ведь мы узнали об этом только после того, как люди Д'Амьена заняли этот несчастный караван-сарай.
   Седой граф резко дернул полой своего плаща.
   - Но если он решил предаться этим ворам-врачевателям, он безумец, - или он забыл кому должен быть благодарен за то, что... ведь мы можем...
   - Вот это меня и беспокоит, - погладил свою бороду великий магистр, умным человеком я его никогда не считал, но на человека, способного действовать во вред себе, он тоже не похож.
   - Он рассчитывает на то, что мы сейчас и сами не захотим скандала в королевском семействе, - сказал брат Гийом.
   Де Торрож погладил ладонью правый бок.
   - Может быть, может быть. Очень болит печень, - без всякого перехода заговорил великий магистр о своем основательно подорванном здоровье, - ты бы брат прописал мне какое-нибудь снадобье, знаю ведь, занимаешься знахарством там, в своих подвалах.
   - При недугах, типа вашего, полезнее воздержание, чем даже самое лучшее зелье. Что толку в питие лекарств, если за ним следует питие вина.
   - Ладно, ладно, - махнул рукой граф, - вернемся лучше к Бодуэну. Судя по всему, пришло время задуматься о ближайшем будущем династии.
   - Бодуэн V еще совсем ребенок, - заметил граф де Марейль. Сказанное, разумеется, не было ни для кого новостью.
   - Даже когда он вырастет, он не сможет стать полноценным претендентом на престол и, тем более, королем, - великий магистр продолжал растирать свой бок. - Нам следует обратить внимание на принцесс. Боюсь, что даже если мы сделаем это немедленно, мы будем не первыми, кто догадался это сделать.
   Великий магистр закрыл глаза, пережидал, видимо, приступ боли. Присутствующие молчали, наблюдая за ним. В глазах брата Гийома нельзя было прочесть ничего определенного, граф де Марейль рассматривал де Торрожа более чем заинтересованно. В случае скорой смерти последнего, граф, как один из родовитейших и заслуженнейших рыцарей ордена, реально мог претендовать на его перстень. Впрочем, де Марейль не был человеком кровожадным, напротив можно было его назвать человеком благонравным. И вряд ли он стал что либо делать, чтобы столкнуть великого магистра в могилу, край которой был, судя по всему, близок. Но не желать ему смерти было выше его сил.
   - Я уже думал о них, - сказал брат Гийом.
   - О принцессах? - спросил де Торрож, не открывая глаз.
   - Да, мессир.
   - И что же вы надумали? - вступил в разговор де Марейль. Сам он мало интересовался судьбой этих девчонок. Еще когда они жили при дворе, вокруг каждой из них образовалось нечто наподобие партии. Находились лихие головы, готовые обнажить ради них свои мечи. Одни, ввиду будущих благ, другие по соображениям куртуазного свойства. Это рыцарям Храма строго воспрещалось поклоняться какой-либо женщине, кроме девы Марии, для всех остальных крестоносцев такого запрета не существовало.
   - Трудно сказать, какая из них менее выгодна для нас в качестве будущей королевы, - сказал монах.
   - Что вы имеете в виду? - открыл один глаз, великий магистр.
   - Изабелла, судя по некоторым нашим наблюдениям, влюблена в Гюи Лузиньянского, а духовником Сибиллы, с месяц назад, сделался отец Савари, а он, как известно, давно уже тяготеет к Госпиталю.
   - Если Изабелла выйдет за Лузиньяна, они могут стать хорошей парой для Иерусалимского трона, - тяжело вздохнул и поморщился де Торрож. - А откуда ты, кстати, знаешь про то, что Изабелла влюблена в этого островитянина?
   - Из этого письма, - брат Гийом продемонстрировал свиток, - мне удалось уговорить одну из камеристок принцессы, чтобы она помогала нам.
   - Савари, Савари, я вспомнил его, - воскликнул де Марейль, - это большой прохиндей.
   - И что в этом письме?
   - Оно довольно откровенное, хотя, мне кажется, что между ними пока имела место только переписка.
   - А где Гюи сейчас, все там же, на Кипре?
   - Да, мессир.
   - Что-то очень долго он сидит на этом Кипре, - счел нужным, заявить де Марейль. Он чувствовал, что беседа, в сущности, протекает без его участия и хотел напомнить о себе.
   Де Торрож взял из тонких пальцев монаха свиток с письмом принцессы, но не стал разворачивать. Читать у него не было сил.
   - Что ты собираешься с ним делать дальше?
   Брат Гийом пожал плечами.
   - Пока не решил. Но в ближайшие дни отправлять его не буду. Мне еще нужно выяснить кое какие обстоятельства.
   - Ну думай, думай, - великий магистр вяло порылся в бумагах на столе. Тут есть одно еще дело. Весьма пикантного свойства. Вы должно быть слышали о Рено Шатильонском?
   - Еще бы! - почти подпрыгнул на месте де Марейль, на лице его изобразилась неожиданная ярость. - Очень уж неучтивый молодой человек.
   - Успокойтесь, граф, этот неучтивый молодой человек сидит у нас под замком в подвале, и королевский указ о его смертной казни валяется вот на этом столе.
   Великий магистр снова потер свой правый бок и добавил почти шепотом:
   - Но это совсем не значит, что Рено Шатильонский будет казнен. Теперь оставьте меня, господа.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   ...КОРОЛЬ ИЕРУСАЛИМСКИЙ
   От основной территории монастыря-лепрозория, "нижние пещеры" были отделены довольно высокой глинобитной стеной. Имелись в этой стене ворота, охраняемые четырьмя стражниками. Почему это место именовалось пещерами, да еще нижними, понять было трудно. Оно находилось на одном уровне с другими частями монастыря. В углу огромного, огороженного стенами двора, торчал из земли длинный каменный выступ, изъеденный глубокими, естественными кавернами. К выступу этому был пристроен сарай, в котором содержались прокаженные, в чем-то преступившие законы лепрозория. От этих каверн в камне и пошло, очевидно, наименование "пещеры", а слово "нижние" обозначало, наверное, уровень человеческого падения тех, кто здесь оказался.
   Проще говоря, это была монастырская тюрьма. И тех, кто там содержался, отделяла от мира не только проказа, но и решетка. Но не все заключенные были больны. Пристроенный к скале сарай, предназначался только для прокаженных. Заключенные, пока сумевшие сберечься от заразы, обитали в соседнем строении, тоже очень гнусном, вонючем, темном сарае.
   Между этими "пещерами" стояла кухня. Обслуживали ее пятеро надсмотрщиков, назначенных из числа заключенных, чем-то сумевших выделиться и добиться большого повышения. Они могли выходить за ворота "тюрьмы", приносили еду и воду - эта нехитрая и необременительная работа разнообразила их жизнь. К тому же, вечно крутясь около кухни, они были сыты, в отличие от всех прочих узников.
   Анаэлю, естественно, нечего было и мечтать ни о чем подобном. Он был обречен слоняться в четырех каменных стенах, изнывая от безделья, жары и жажды, - воды вечно не хватало. Оказывается, есть вещи, похуже самой тяжелой и монотонной работы, - ее полное отсутствие. Вынужденное безделье парализует волю и затупляет мысли. Ему нечего, абсолютно нечего противопоставить. Анаэль попытался вспоминать свои ассасинские упражнения по сосредоточению сознания. Ему и раньше приходилось сутками лежать без движения, месяцами молчать, притворяться глухонемым и сумасшедшим. Но тогда у него была цель, она была, как куст рядом с трясиной. Уцепившись за нее, можно было вытянуть себя из бездны самого глубокого отчаяния. Для чего стараться теперь? Он был навечно сослан в монастырь, потом также навечно в монастырскую тюрьму, мир теперь отгородился от него забором двойной вечности.
   Он, все же, попытался бороться, просто ради самой борьбы. Но стоило ему принять соответствующую позу, как он получил удар дубинкой по плечам. Подняв налившиеся болью глаза, он увидел над собой коренастого одноглазого мужчину, по имени Сибр. Он был главным в тюрьме. Это он делил между заключенными крохи работы и капли баланды, которая готовилось в чадящей печи.
   - Недаром меня предупреждали, чтобы я внимательно за тобой посматривал.
   - Я не сделал ничего плохого.
   Сибр повертел в руках свою палку.
   - Не знаю, как это называется, но делать этого больше не смей. Ты понял меня?
   Сибр отошел, прихрамывая. Помимо выбитого глаза, у него была сильно повреждена нога. Подойдя к котлу, в котором варилась пища и посмотрев внутрь, он крикнул кому-то из своих помощников, что можно выводить прокаженных.
   - Обед готов!
   Анаэль остался сидеть, прислонившись к шероховатой стене, в жалкой тени, создаваемой ею. Боль от удара палкой прошла, оставив после себя тупое серое безразличие. Безразлично, он наблюдал за тем, как отворяются ворота в торце каменного сарая и оттуда медленно, как видения из страшных снов, появляются, слепнущие от солнечного, света куски гниющего мяса, уже мало напоминающие человека. Когда месяц назад, он увидел это шествие впервые, он содрогнулся и попытался отползти как можно дальше от того места, где они принимали пищу. Теперь ему было все равно.
   Тяжело, хрипло, грязно дыша, прокаженные столпились возле кашевара. Получив свою порцию, они рассаживались прямо на солнцепеке. Прием пищи был одной из немногих возможностей побыть на свежем воздухе, поэтому ели они медленно и никто, даже Сибр не пытался их подгонять. Это было бесполезно.
   Анаэль увидел, что к нему направляется со своей миской один из прокаженных, причем особенно страшный на вид. Он приблизился, затрудненно передвигая ноги, и сел рядом, прислонившись спиной к стене. Еще, наверное, неделю назад бывший ассасин, ругаясь, отсел бы подальше - подобное соседство могло лишь отбить аппетит. Непрошеный сосед был лыс, голова его была изъязвлена, как голова Иова, вместо верхней губы висели зеленоватого вида ошметки. Пальцы левой руки были лишены одной из фаланг. Он держал свою миску обеими руками и отхлебывал раскаленное варево, сладострастно постанывая. Анаэль отвернулся.
   - Послушай, - сказал вдруг сосед, - послушай, ты хочешь стать прокаженным?
   На жутком солнцепеке реакция Анаэля замедлилась, он не сразу сообразил, что нужно ответить на подобный вопрос. Беспалый еще отхлебнул своего супа.
   - На время, - добавил он, после глотка.
   У Анаэля не было сил разозлиться.
   - Я не понимаю тебя, - вяло сказал он.
   - Я выбрал тебя.
   Анаэль демонстративно сплюнул. Беспалый не счел нужным на это обидеться.
   - Скоро, кажется, умру. А может и нет. Знаю одну тайну. Очень большую. Не хочется делиться с могилой.
   - Какую тайну? - недовольным голосом задал Анаэль риторический вопрос.
   - Все! - заорал Сибр. - Все! Прокаженные - под замок, под замок!
   Беспалый допил свое пойло, наклонился к уху Анаэля и прошептал, плюясь сквозь ошметки верхней губы:
   - Я король Иерусалимский.
   Разумеется, Анаэль решил, что этот старик просто-напросто повредился в рассудке. Это легко было понять - возраст, жара, проказа. И он отмахнулся было от этого отвратительного и нелепого видения. Но, на следующий день, старик снова осторожно к нему подсел.
   - Я не сошел о ума. Стань прокаженным.
   И тут же отошел. Анаэль успел посмотреть ему в глаза, взгляд их показался ему осмысленным и уверенным. Несколько дней после этого, он наблюдал за стариком во время кратковременных трапез. Конечно, болезнь накладывает свой отпечаток на любого, особенно если это такая болезнь, как лепра, но с другой стороны, что бы с человеком не случилось, какие-то черты себя прежнего, он сохраняет в любых обстоятельствах. По многим мелким деталям поведения, походки, по строю и тону речи этого старика, Анаэль заключил для себя, что тот скорее всего принадлежал раньше к обществу людей благородных и был франком, а не азиатом. Старик, конечно, догадывался, что за ним наблюдают, но не подходил и избегал встречаться с Анаэлем взглядами.
   Анаэль не мог не задаваться мыслью, что именно за тайну может скрывать этот человек, называющийся так звучно - король Иерусалимский. И зачем ему нужно, чтобы Анаэль стал прокаженным? Может быть там, в бараке, имеется какое-то доказательство, что его столь громадные притязания не вполне беспочвенны? И почему, он решил но откровенничать именно с ним из полусотни имеющихся здесь преступников?
   Но даже если он прав, продолжал рассуждать Анаэль, если он даже и король Иерусалимский, чего конечно не может быть, так вот если он даже и прав, то какую пользу бывший ассасин сможет извлечь для себя из владения его тайной? Тем более находясь здесь, за двумя кругами стен, да еще под замком в бараке, набитом прокаженными.
   Пускай на троне Иерусалима сидит самозванец, стало быть это угодно кому-то, неким немалым силам. Выступить против них на стороне, изувеченного проказой, старика - не самая завидная роль. Можно попробовать, обратиться с этими ценнейшими сведениями к другим силам, противникам царствующего самозванца - их не может не быть, но где их тут отыскать, на пыльном, выжженном солнцем дворе?
   На некоторое время Анаэль совершенно успокаивался, но потом что-то начинало шевелиться в груди. Так что - остаться в стороне, пройти мимо такой возможности? И было бы что терять, и из чего выбирать. Правда и то, что эта "возможность" сильно смахивает на обыкновенное самоубийство. Но не самоубийство ли это тихое угасание под надзором одноглазого Сибра, возле уныло чадящей печи на берегу Мертвого моря?
   Несколько дней эти сомнения изводили Анаэля. Он очень остро осознал, что находясь на самом, казалось бы, дне жизни, стоя по уши в дерьме безысходности, он имеет то, что можно потерять - право не быть прокаженным.
   Через неделю, старик снова подошел к нему.
   - Я не привык ждать. Не хочешь - прощай. Как стать прокаженным научу. Голос старика звучал требовательно и твердо.
   Раздумывать долго Анаэлю не пришлось.
   Вечером того же дня, Сибр застал одного итальянца за разглядыванием каких-то пятен у себя под мышками. Тут же был вызван монастырский костоправ, и вскоре уже волокли воющего бедолагу к воротам внутреннего тюремного лепрозория.
   Наблюдая за этой сценой, Анаэль принял решение. Надо оттолкнуться от дна, это умнее, чем всю жизнь барахтаться на глубине без шанса оказаться на поверхности.
   Он подошел к Сибру, тот беседовал с лекарем, сидя на лавке перед кухней, и сказал, что тоже, кажется, болен.
   - Что-о?! - беседующие воззрились на него с не скрываемым удивлением.
   - Я болен, - повторил Анаэль и показал им голени своих ног. На них, время от времени, появлялась какая-то сыпь и сейчас она как раз имела место.
   Лекарь, покряхтывая от любопытства и прилившей к голове крови, осмотрел предъявленные раны.
   - Ну, что? - поинтересовался нетерпеливый Сибр.
   Его вполне бы устроило переселение этого странного типа из его барака в соседний - меньше хлопот.
   Костоправ выглядел несколько смущенным.
   - Не знаю, - сказал он, - язвы, конечно, есть, но...
   - Да ноги - это что, - заорал Сибр, - ты на рожу его посмотри! Как его раньше не запихнули в прокаженный сарай!
   - Да, лицо тоже чего-то... - лекарь продолжал проявлять нерешительность.
   - Он же сам говорит, что болен! - настаивал Сибр. - Я уже пять лет здесь и впервые вижу, чтобы человек сам просился к прокаженным.
   - Вот именно, - пробормотал врач.
   Надсмотрщик встал, охватил правой рукою Анаэля за подбородок. Повертел его из стороны в сторону и убежденно заявил:
   - Лепра.
   Лекарь перекрестился, пожал плечами и стал шептать, подходящую к случаю, молитву. Надсмотрщик оценил это как согласие и кликнул своих помощников. Препровождение новопрокаженного в обитель собратьев по несчастью, Сибр сопроводил рядом замечаний, высказанных весьма громким голосом. Они имели цель сообщить всем желающим услышать, до какой степени он считает каменную пещеру, набитую вонючим мясом, подходящим местом для этого типа с пятнистым лицом. Во время извержения этих потоков сквернословия лекарь продолжал молиться и крестился все истовее.
   Все оказалось даже хуже, чем Анаэль предполагал. Внутри сарай лепрозория был разделен узкими переборками. Таким образом образовалось два ряда небольших стойл. Левый ряд был утоплен в камень скалы, в отделениях правого ряда - не во всех, - имелись небольшие окошки под самым потолком. Подоконники были устроены таким образом, что даже при всем желании можно было наблюдать лишь бледно-голубое небо Палестины. Оказалось, что сладковатый запах, витавший над всею территорией "нижних пещер", истекает именно из стен этого сарая. До трети находящихся здесь больных давно утратили возможность передвигаться и разлагались заживо, лишенные самого минимального ухода. Пищу им приносили наиболее сердобольные из ходящих узников. Умерших никто не хоронил, трупы вытаскивали крючьями из сарая и выбрасывали на свалку. Тюремный лепрозорий был местом, где все делалось для того, чтобы побыстрее умертвить заключенных-пациентов. Подстилки не менялись годами и кишели целыми роями насекомых. Ничего подобного не было даже в загоне для рабов в Агаддине. Келью же свою, рядом с комнатами господина де Шастеле, Анаэль вполне мог сравнить с жилищем ангела в райских кущах.
   Появление новичка в темной и вонючей дыре не произвело на старожилов никакого впечатления. Те, кто еще сохранил более менее человеческое отношение к жизни, воспринял расширение своих рядов, как проявление божеской справедливости. В том смысле, что не им одним страдать, и что ходящие по площадям мира, питающиеся на серебре и злате, здоровые и веселые, являются таковыми лишь до времени, и стрела их проказы уже, может быть, находиться в пути. Те же, кто мог воспринимать окружающее только на животном уровне, не отреагировали на явление Анаэля никак, ибо им не стало ни холоднее, ни больнее.