— Не вмешивайтесь, черт побери. Не элите меня, я и так сейчас разозлюсь.
Ван Брант смекнул, что это не пустые слова. Он поглядел себе на руки, ущипнул дряблую койку на костяшке и потер левую руку правой.
Хуан сидел боком в кресле водителя. Взгляд его перебежал на Деву. «Ладно, ладно, — мысленно сказал он ей, малость смухлевал. Не очень, но малость есть. Думаю, теперь ты вправе сделать так, чтобы мне стало довольно неудобно». Вслух он сказал:
— Придется мне сходить и вызвать по телефону аварийную машину. Попрошу, чтобы за вами, друзья, прислали такси. Это будет не очень долго.
Ван Брант возразил сдержанно:
— Тут на шесть километров вокруг нет жилья. Дом старика Хокинса — километрах в полутора, но он стоит пустой с тех пор, как его забрал банк. Надо идти до шоссе, а это шесть километров с лишним.
— Ну, раз надо идти, значит, надо, — сказал Хуан. — Хуже, чем насквозь, не промокнешь.
В Прыще вспыхнуло чувство товарищества.
— Я пойду, — вызвался он. — Пошлите меня, а сами оставайтесь.
— Нет, — сказал Хуан, — у тебя сегодня выходной. — Он засмеялся. — Попользуйся им. Кит. — Он протянул руку к ящику в приборной доске и открыл дверцу. — Тут аварийное виски, — сказал он.
Он замешкался. Взять ему револьвер — хороший «смит-вессон» калибра 11,4, с пятнадцатисантиметровым стволом? Стыдно бросить такую вещь. Но и таскать его не с руки — если какая-нибудь неприятность, револьвер будет не в его пользу. Хуан решил оставить его. Если он собирается оставить жену, то револьвер подавно можно оставить. Он небрежно сказал:
— Если на вас нападут тигры, тут у меня револьвер.
— Я хочу есть, — пожаловалась Камилла.
Хуан улыбнулся ей.
— Возьмите эти ключи в откройте багажник. Там полно пирогов. — Он улыбнулся Прыщу. — Смотри, все не ешь. Значит, вы можете оставаться в автобусе, а если хотите — можете вынуть из багажника брезент и постелить себе в какой-нибудь пещере. Можете даже развести там костер, если найдете сухое топливо. Я постараюсь, чтобы машину за вами прислали поскорее.
— Можно, я пойду вместо вас? — спросил Прыщ.
— Нет, ты посиди здесь и присмотри за всем, — сказал Хуан и увидел, как Прыщ вспыхнул от удовольствия. Хуан доверху застегнул куртку. — Сидите спокойно, — сказал он и спустился на землю.
Прыщ выбрался за ним следом. Он прошел за Хуаном несколько шагов, Хуан повернулся и подождал его.
— Мистер Чикой, — тихо сказал Прыщ, — что вы задумали?
— Задумал?
— Ага. Ну, понимаете… вы газовали.
Хуан положил руку ему на плечо.
— Слушай, Кит, когда-нибудь я тебе скажу. Ты пока побудь за меня, ладно?
— Ну конечно, мистер Чикой, только… я просто хотел узнать.
— Я тебе все объясню, когда мы будем одни, — сказал Хуан. — Ты последи пока, чтобы эти люди не поубивали друг друга, ладно?
— Ну конечно, — смущенно ответил Прыщ. — Через сколько вы думаете вернуться?
— Не знаю, — нетерпеливо ответил Хуан. — Почем я знаю? Делай, что я говорю.
— Конечно. Ну конечно, — сказал Прыщ.
— И ешь пирогов сколько хочешь, — сказал Хуан.
— Но нам же платить за них, мистер Чикой!
— Конечно, — сказал Хуан и зашагал под дождем по дороге. Он знал, что Прыщ смотрит ему вслед, и знал, что Прыщ что-то почувствовал. Прыщ догадался, что он убегает. Но Хуана это не так уж радовало. Не так, как он ожидал. Не так ему было хорошо, не так приятно, не так привольно. Он остановился и посмотрел назад. Прыщ как раз влезал в автобус.
Дорога шла мимо выветренного каменного обрыва с пещерами. Хуан свернул с дороги и зашел на минуту в укрытие. Пещеры и уступы над ними были больше, чем казалось снаружи, и внутри было довольно сухо. Перед входом в самую большую лежали три закопченных камня и помятая жестянка. Хуан вернулся на дорогу и пошел дальше.
Дождь слабел. Справа под склоном горы ему открылась просторная излучина реки, которая здесь поворачивала и бежала обратно поперек долины, между намокших зеленых полей. Все вокруг было пропитано влагой. Сильно пахло гнилью — мясистые зеленые стебли прели. Охлестанный дождем проселок расковыривала вода, а не колеса. Тут давно никто не проезжал.
Хуан пошел быстрее, бодая дождь. Хуже, чем он думал. Он пытался вспомнить солнечную четкость Мексики, девочек в синих шалях и дух горячих бобов, но в голову лезла Алиса. Алиса выглядывала из-за сетчатой двери и он подумал о спальне с цветастыми занавесками. Она любила, чтобы было уютно. Она любила красивые вещи. Взять покрывало — огромное покрывало, которое она связала сама, мелкими квадратиками, и не было двух одинакового цвета. Она говорила, что могла бы получить за него больше ста долларов. И целиком связано ее руками.
Он подумал о больших деревьях и о том, как приятно было лежать в полной ванне горячей воды — в собственной ванной комнате, первой настоящей ванной комнате в его жизни, если не считать гостиниц. И всегда там кусок душистого мыла. «Просто привычка, будь она проклята, — сказал он себе. — Дурацкая западня. Привыкаешь к чему то, а потом начинаешь думать, что тебе нравится. Перетерплю, как простуду перетерпливаю. Будет, конечно, тяжело. Буду волноваться за Алису. Жалеть буду. Укорять себя; а то и спать буду плохо. Но перетерплю. А после и думать перестану. Дешевая западня, и больше ничего». Возникло лицо Прыща, доверчивое и дружелюбное. «Потом объясню. Я тебе все объясню. Кит Карсон». Мало кто так верил Хуану.
Он хотел подумать об озере Чапала, и над светлой спокойной его водой увидел «Любимую», увязшую в грязи.
Внизу слева, в ложбине, он увидел дом, конюшню и ветряную мельницу со сломанными повисшими крыльями. Это и есть, наверное, дом старика Хокинса. Как раз где пересидеть. Он пойдет туда — может быть, в дом, но скорее в конюшню. Старая конюшня обыкновенно чище старого дома. Там должен быть чердак или сеновал. Хуан заберется наверх и поспит. Ни о чем не будет думать. Проснется, может быть, завтра в эту же пору, выйдет на шоссе округа и проголосует. До пассажиров — какое ему дело? «С голоду не умрут. Это им будет совсем не вредно. Полезно будет. А мне какая печаль?»
Быстрым шагом он двинулся под гору к дому старика Хокинса. Его будут искать. Алиса решит, что его убили, и вызовет шерифа. Никому и в голову не придет, что он мог сбежать. Вот что самое потешное. Никому и в голову не придет, что он на это способен. Вот он им и докажет. Сперва до Сан-Днего, оттуда через границу и на почтовом грузовике в Ла-Пас. Алиса поднимет полицию.
Он остановился и оглянулся на дорогу. Следы его были заметны, но дождь, наверно, смоет их, да он и сам бы мог замести следы, если бы захотел. Он отвернулся от дороги и пошел к дому Хокинса.
Старый дом, стоило его бросить, пришел в упадок очень быстро. Забегавшие сюда ребята перебили стекла, утащили свинцовые трубы и водопроводные детали, а двери хлопали без толку и сорвались с петель. Дождь с ветром стащили старые темные обои и обнажили слой старых газет со старыми комиксами — «Хитрый дед», «Маленький Немо», «Веселый хулиган» и «Бастер Браун». Побывали здесь и бродяги, намусорили, сожгли дверные коробки в старом закопченном камине. В доме пахло запустением и кислой сыростью. Хуан заглянул в дверь, вошел, принюхался к брошенному дому и черным ходом вышел к конюшие.
Изгородь загона повалилась, ворота конюшни упали, но запах внутри был свежий. В стойлах, там, где лошади терлись о дерево, оно было отполировано. Углы скрадывала паутина. Между выгребными окошками еще стояли свечные коробки с вытертыми щетками и ржавыми скребницами. На вешалке возле двери висел старый хомут и гужи. Кожа на хомутине полопалась, и в трещины выглядывал войлок.
Сеновала тут не было. Под сено была занята когда-то вся середина конюшни. Хуан обошел крайнее стойло. Внутри было сумрачно, и свет неба низался сквозь трещины в кровле. Пол устилала короткая солома, темная от старости и чуть затхлая. Тихо стоя в дверях, Хуан слышал мышиный писк и чуял запах мышиных поселений. Две ржаво-белые сипухи поглядели на него с балки и снова закрыли желтые глаза.
Дождь затихал и уже едва шелестел по крыше. Хуан зашел в угол и ногой откинул верхний пыльный слой соломы. Он сел, потом лег навзничь и заложил руки за голову. Конюшня жила тайными слабыми звуками, но Хуан очень устал. Нервы были натянуты, настроение мерзкое. Он подумал, что, если поспит, ему, может быть, станет легче.
Он еще в автобусе чувствовал, предвкушал судорожный восторг слияния со свободой. Но так не получилось. Ему было скверно. Плечи болели, и сейчас, хотя он расслабился и вытянулся, спать не хотелось. Он спросил себя: «Что же, счастья никогда не будет? И сделать ничего нельзя?» Он пытался вспомнить былое время, когда ему казалось, что он счастлив, когда он испытывал чистую радость — и в уме всплывали картинки. Раннее-раннее утро, в воздухе холодок, солнце поднимается за горами, и по грязной дороге прыгают серые птички. Радоваться как будто нечему, но радость была.
И другая. Вечер, лоснящаяся лошадь трется красивой шеей об изгородь, кричит перепел, И где-то звук капающей воды. Он задышал чаще от одного воспоминания.
И другая. Он едет на старой тележке с двоюродной сестрой. Она старше его… он не помнит ее лица. Лошадь отпрянула от клочка бумаги, сестра повалилась на него и чтобы сесть, оперлась на его бедро, и внутри у него все занялось, а в голове загудело от восторга.
И другая. В полночь он стоит в громадном сумрачном соборе, и от острого варварского запаха копала свербит в носу. Он держит тоненькую свечку, перевязанную посередине белым шелковым бантом. И, как во сне, ласковый рокот мессы донесся издали с высокого алтаря, и его объяла сладкая дрема.
Мышцы Хуана расслабились, и он уснул на соломе в пустой конюшне. И робкие мыши, почуяв, что он спит, вылезли из-под соломы и деловито играли вокруг, а дождь тихо шуршал по крыше.
Ван Брант смекнул, что это не пустые слова. Он поглядел себе на руки, ущипнул дряблую койку на костяшке и потер левую руку правой.
Хуан сидел боком в кресле водителя. Взгляд его перебежал на Деву. «Ладно, ладно, — мысленно сказал он ей, малость смухлевал. Не очень, но малость есть. Думаю, теперь ты вправе сделать так, чтобы мне стало довольно неудобно». Вслух он сказал:
— Придется мне сходить и вызвать по телефону аварийную машину. Попрошу, чтобы за вами, друзья, прислали такси. Это будет не очень долго.
Ван Брант возразил сдержанно:
— Тут на шесть километров вокруг нет жилья. Дом старика Хокинса — километрах в полутора, но он стоит пустой с тех пор, как его забрал банк. Надо идти до шоссе, а это шесть километров с лишним.
— Ну, раз надо идти, значит, надо, — сказал Хуан. — Хуже, чем насквозь, не промокнешь.
В Прыще вспыхнуло чувство товарищества.
— Я пойду, — вызвался он. — Пошлите меня, а сами оставайтесь.
— Нет, — сказал Хуан, — у тебя сегодня выходной. — Он засмеялся. — Попользуйся им. Кит. — Он протянул руку к ящику в приборной доске и открыл дверцу. — Тут аварийное виски, — сказал он.
Он замешкался. Взять ему револьвер — хороший «смит-вессон» калибра 11,4, с пятнадцатисантиметровым стволом? Стыдно бросить такую вещь. Но и таскать его не с руки — если какая-нибудь неприятность, револьвер будет не в его пользу. Хуан решил оставить его. Если он собирается оставить жену, то револьвер подавно можно оставить. Он небрежно сказал:
— Если на вас нападут тигры, тут у меня револьвер.
— Я хочу есть, — пожаловалась Камилла.
Хуан улыбнулся ей.
— Возьмите эти ключи в откройте багажник. Там полно пирогов. — Он улыбнулся Прыщу. — Смотри, все не ешь. Значит, вы можете оставаться в автобусе, а если хотите — можете вынуть из багажника брезент и постелить себе в какой-нибудь пещере. Можете даже развести там костер, если найдете сухое топливо. Я постараюсь, чтобы машину за вами прислали поскорее.
— Можно, я пойду вместо вас? — спросил Прыщ.
— Нет, ты посиди здесь и присмотри за всем, — сказал Хуан и увидел, как Прыщ вспыхнул от удовольствия. Хуан доверху застегнул куртку. — Сидите спокойно, — сказал он и спустился на землю.
Прыщ выбрался за ним следом. Он прошел за Хуаном несколько шагов, Хуан повернулся и подождал его.
— Мистер Чикой, — тихо сказал Прыщ, — что вы задумали?
— Задумал?
— Ага. Ну, понимаете… вы газовали.
Хуан положил руку ему на плечо.
— Слушай, Кит, когда-нибудь я тебе скажу. Ты пока побудь за меня, ладно?
— Ну конечно, мистер Чикой, только… я просто хотел узнать.
— Я тебе все объясню, когда мы будем одни, — сказал Хуан. — Ты последи пока, чтобы эти люди не поубивали друг друга, ладно?
— Ну конечно, — смущенно ответил Прыщ. — Через сколько вы думаете вернуться?
— Не знаю, — нетерпеливо ответил Хуан. — Почем я знаю? Делай, что я говорю.
— Конечно. Ну конечно, — сказал Прыщ.
— И ешь пирогов сколько хочешь, — сказал Хуан.
— Но нам же платить за них, мистер Чикой!
— Конечно, — сказал Хуан и зашагал под дождем по дороге. Он знал, что Прыщ смотрит ему вслед, и знал, что Прыщ что-то почувствовал. Прыщ догадался, что он убегает. Но Хуана это не так уж радовало. Не так, как он ожидал. Не так ему было хорошо, не так приятно, не так привольно. Он остановился и посмотрел назад. Прыщ как раз влезал в автобус.
Дорога шла мимо выветренного каменного обрыва с пещерами. Хуан свернул с дороги и зашел на минуту в укрытие. Пещеры и уступы над ними были больше, чем казалось снаружи, и внутри было довольно сухо. Перед входом в самую большую лежали три закопченных камня и помятая жестянка. Хуан вернулся на дорогу и пошел дальше.
Дождь слабел. Справа под склоном горы ему открылась просторная излучина реки, которая здесь поворачивала и бежала обратно поперек долины, между намокших зеленых полей. Все вокруг было пропитано влагой. Сильно пахло гнилью — мясистые зеленые стебли прели. Охлестанный дождем проселок расковыривала вода, а не колеса. Тут давно никто не проезжал.
Хуан пошел быстрее, бодая дождь. Хуже, чем он думал. Он пытался вспомнить солнечную четкость Мексики, девочек в синих шалях и дух горячих бобов, но в голову лезла Алиса. Алиса выглядывала из-за сетчатой двери и он подумал о спальне с цветастыми занавесками. Она любила, чтобы было уютно. Она любила красивые вещи. Взять покрывало — огромное покрывало, которое она связала сама, мелкими квадратиками, и не было двух одинакового цвета. Она говорила, что могла бы получить за него больше ста долларов. И целиком связано ее руками.
Он подумал о больших деревьях и о том, как приятно было лежать в полной ванне горячей воды — в собственной ванной комнате, первой настоящей ванной комнате в его жизни, если не считать гостиниц. И всегда там кусок душистого мыла. «Просто привычка, будь она проклята, — сказал он себе. — Дурацкая западня. Привыкаешь к чему то, а потом начинаешь думать, что тебе нравится. Перетерплю, как простуду перетерпливаю. Будет, конечно, тяжело. Буду волноваться за Алису. Жалеть буду. Укорять себя; а то и спать буду плохо. Но перетерплю. А после и думать перестану. Дешевая западня, и больше ничего». Возникло лицо Прыща, доверчивое и дружелюбное. «Потом объясню. Я тебе все объясню. Кит Карсон». Мало кто так верил Хуану.
Он хотел подумать об озере Чапала, и над светлой спокойной его водой увидел «Любимую», увязшую в грязи.
Внизу слева, в ложбине, он увидел дом, конюшню и ветряную мельницу со сломанными повисшими крыльями. Это и есть, наверное, дом старика Хокинса. Как раз где пересидеть. Он пойдет туда — может быть, в дом, но скорее в конюшню. Старая конюшня обыкновенно чище старого дома. Там должен быть чердак или сеновал. Хуан заберется наверх и поспит. Ни о чем не будет думать. Проснется, может быть, завтра в эту же пору, выйдет на шоссе округа и проголосует. До пассажиров — какое ему дело? «С голоду не умрут. Это им будет совсем не вредно. Полезно будет. А мне какая печаль?»
Быстрым шагом он двинулся под гору к дому старика Хокинса. Его будут искать. Алиса решит, что его убили, и вызовет шерифа. Никому и в голову не придет, что он мог сбежать. Вот что самое потешное. Никому и в голову не придет, что он на это способен. Вот он им и докажет. Сперва до Сан-Днего, оттуда через границу и на почтовом грузовике в Ла-Пас. Алиса поднимет полицию.
Он остановился и оглянулся на дорогу. Следы его были заметны, но дождь, наверно, смоет их, да он и сам бы мог замести следы, если бы захотел. Он отвернулся от дороги и пошел к дому Хокинса.
Старый дом, стоило его бросить, пришел в упадок очень быстро. Забегавшие сюда ребята перебили стекла, утащили свинцовые трубы и водопроводные детали, а двери хлопали без толку и сорвались с петель. Дождь с ветром стащили старые темные обои и обнажили слой старых газет со старыми комиксами — «Хитрый дед», «Маленький Немо», «Веселый хулиган» и «Бастер Браун». Побывали здесь и бродяги, намусорили, сожгли дверные коробки в старом закопченном камине. В доме пахло запустением и кислой сыростью. Хуан заглянул в дверь, вошел, принюхался к брошенному дому и черным ходом вышел к конюшие.
Изгородь загона повалилась, ворота конюшни упали, но запах внутри был свежий. В стойлах, там, где лошади терлись о дерево, оно было отполировано. Углы скрадывала паутина. Между выгребными окошками еще стояли свечные коробки с вытертыми щетками и ржавыми скребницами. На вешалке возле двери висел старый хомут и гужи. Кожа на хомутине полопалась, и в трещины выглядывал войлок.
Сеновала тут не было. Под сено была занята когда-то вся середина конюшни. Хуан обошел крайнее стойло. Внутри было сумрачно, и свет неба низался сквозь трещины в кровле. Пол устилала короткая солома, темная от старости и чуть затхлая. Тихо стоя в дверях, Хуан слышал мышиный писк и чуял запах мышиных поселений. Две ржаво-белые сипухи поглядели на него с балки и снова закрыли желтые глаза.
Дождь затихал и уже едва шелестел по крыше. Хуан зашел в угол и ногой откинул верхний пыльный слой соломы. Он сел, потом лег навзничь и заложил руки за голову. Конюшня жила тайными слабыми звуками, но Хуан очень устал. Нервы были натянуты, настроение мерзкое. Он подумал, что, если поспит, ему, может быть, станет легче.
Он еще в автобусе чувствовал, предвкушал судорожный восторг слияния со свободой. Но так не получилось. Ему было скверно. Плечи болели, и сейчас, хотя он расслабился и вытянулся, спать не хотелось. Он спросил себя: «Что же, счастья никогда не будет? И сделать ничего нельзя?» Он пытался вспомнить былое время, когда ему казалось, что он счастлив, когда он испытывал чистую радость — и в уме всплывали картинки. Раннее-раннее утро, в воздухе холодок, солнце поднимается за горами, и по грязной дороге прыгают серые птички. Радоваться как будто нечему, но радость была.
И другая. Вечер, лоснящаяся лошадь трется красивой шеей об изгородь, кричит перепел, И где-то звук капающей воды. Он задышал чаще от одного воспоминания.
И другая. Он едет на старой тележке с двоюродной сестрой. Она старше его… он не помнит ее лица. Лошадь отпрянула от клочка бумаги, сестра повалилась на него и чтобы сесть, оперлась на его бедро, и внутри у него все занялось, а в голове загудело от восторга.
И другая. В полночь он стоит в громадном сумрачном соборе, и от острого варварского запаха копала свербит в носу. Он держит тоненькую свечку, перевязанную посередине белым шелковым бантом. И, как во сне, ласковый рокот мессы донесся издали с высокого алтаря, и его объяла сладкая дрема.
Мышцы Хуана расслабились, и он уснул на соломе в пустой конюшне. И робкие мыши, почуяв, что он спит, вылезли из-под соломы и деловито играли вокруг, а дождь тихо шуршал по крыше.
ГЛАВА 15
Пассажиры смотрели, как уходит Хуан и скрывается за косогором. Никто не заговорил — даже тогда, когда в автобус влез Прыщ и занял место водителя. Сиденья были наклонены, и каждый старался умоститься поудобнее.
Наконец мистер Причард обратился ко всем с вопросом:
— Как вы думаете, сколько времени ему понадобится, чтобы прислать сюда машину?
Ван Брант нервно потер левую руку.
— Ждите ее не раньше, чем через три часа. Ему идти шесть с половиной километров. Если ему и удастся вызвать машину, они будут час собираться да час сюда ехать. Если вообще поедут. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь согласился ехать по этой дороге. Нам надо было идти с ним и голосовать на шоссе.
— Мы не можем, — ответил мистер Причард. — С нами багаж.
Миссис Причард сказала:
— Я не хотела ничего говорить, когда тебе взбрела в голову эта дикая идея, Элиот. В конце концов это же твой отпуск.
Ей давно хотелось объяснить другим пассажирам, как люди их положения, для всех очевидного, могли очутиться в автобусе, могли подвергнуть себя таким неудобствам. Они, наверно, удивляются, — думала Бернис. Теперь она повернулась и обратилась к ним:
— Мы выехали на поезде, чудесном поезде, «Город Сан-Франциско» — очень комфортабельный и дорогой поезд. А потом у моего чудака мужа возникла дикая идея ехать на автобусе. Он решил, что так лучше увидит страну.
— И мы ее видим, девочка, — сердито напомнил он.
Она продолжала:
— Мой муж сказал, что он оторван от людей. Ему захотелось послушать, о чем говорит народ, настоящий народ. — Тонкая струйка яда зажурчала в ее голосе. — Я подумала, что это глупо, но ведь это его отпуск. Ведь это он столько трудился для победы. У жен забот было немного — выкрутиться как-нибудь с нормированными продуктами, раздобыть еды в пустых магазинах. Представляете, было два месяца, когда мы не видели ни крошки мяса. Ничего, кроме кур.
Мистер Причард посмотрел на жену с некоторым удивлением. Не часто ему доводилось слышать такую досаду в ее голосе, и это подействовало на него неожиданно. Он поймал себя на том, что сердится — ужасно, безрассудно сердится. Причиной был ее тон.
— Я очень жалею, что мы поехали, — сказал он. — Я, кстати, и не хотел ехать. Я бы превосходно отдохнул, играя понемногу в гольф и ночуя в своей постели. Я совсем не хотел ехать.
Остальные пассажиры наблюдали за ними с любопытством. Они скучали. Это могло стать занятным. Супружеская ссора постепенно захватывала автобус.
Милдред сказала:
— Мама, папа, кончайте.
— А ты не вмешивайся, — сказал мистер Причард. Я не хотел ехать. Совсем не хотел. Терпеть не могу чужие страны, в особенности грязные.
Губы у миссис Причард сжались и побелели, глаза сделались холодными.
— Ты удачно выбрал время, чтобы об этом сообщить, — сказала она. — Кто составил весь маршрут и покупал все билеты? Кто посадил нас на этот автобус, застрявший неизвестно где? Кто это сделал? Я это сделала?
— Мама! — закричала Милдред. Она никогда не слышала у матери такого тона.
— Довольно странное заявление… — голос у миссис Причард слегка прерывался, — я так стараюсь. Эта поездка со всеми расходами обойдется нам в три или четыре тысячи. Если бы ты не хотел ехать, я могла бы построить оранжерейку для орхидей, которую мне так давно хочется, — миленькую крохотную оранжерейку. Ты говорил: мы покажем дурной пример, если построим ее во время войны, но война уже кончилась, а мы едем в путешествие, которого ты не хотел. Так ты теперь и для меня его испортил. Оно мне будет не в радость. Ты все портишь. Все! — Она закрыла глаза рукой.
Милдред встала.
— Мама, прекрати. Мама, прекрати сейчас же!
Миссис Причард тихонько застонала.
— Если ты не прекратишь, я уйду, — сказала Милдред.
— Уходи, — сказала миссис Причард. — Ах, уходи. Ты ничего не понимаешь.
Лицо у Милдред стало жестче. Она надела свое габардиновое пальто.
— Я пойду на шоссе, — сказала она.
— Это шесть километров с лишним, — сказал Ван Брант. — Вы испортите туфли.
— Я хорошо хожу, — отметила Милдред. Ей надо было уйти: в ней поднималась ненависть к матери и ее мутило. Миссис Причард извлекла носовой платок, и запах лаванды наполнил автобус.
— Возьми себя в руки, — грубо сказала Милдред. Я знаю, что ты собираешься устроить. Собираешься устроить мигрень и наказать нас. Я тебя знаю. Очередной притворный приступ, — со злобой сказала она. — Не желаю сидеть и смотреть на твои выкрутасы.
Прыщ наблюдал увлеченно. Он дышал ртом.
Миссис Причард смотрела на дочь в ужасе.
— Дорогая! Ты ведь сама так не думаешь!
— Кажется, начинаю, — сказала Милдред. — Очень уж кстати случаются эти мигрени.
Мистер Причард сказал:
— Милдред, перестань!
— Я пошла.
— Милдред, я запрещаю!
Дочь резко обернулась к нему.
— Плевать на твои запрещения! — Она застегнула пальто на груди.
Мистер Причард протянул руку.
— Милдред, дорогая, я тебя прошу.
— Хватит с меня, — сказала она. — Мне надо проветриться. — Она вылезла из автобуса и быстро пошла прочь.
— Элиот, — крикнула миссис Причард. — Элиот, останови ее. Не позволяй ей уйти.
Он потрепал ее по руке.
— Ничего, девочка, ничего с ней не будет. Мы просто раздражены. Мы все.
— Ох, Элиот, — простонала она, — если бы только я могла лечь. Если бы я могла немного отдохнуть. Она думает, что я изображаю головную боль. Элиот, я убью себя, если она вправду так думает. О, если бы я могла лечь и вытянуться!
Прыщ сказал:
— Мадам, у нас взаду лежат куски брезента. Мы закрываем ими багаж, когда везем на крыше. Ваш муж может постелить брезент в пещере, вы там полежите.
— Чудесная мысль! — сказал мистер Причард.
— Лежать на сырой земле? — ужаснулась она. — Нет.
— Нет, на брезенте. Я устрою моей девочке милую кроватку.
— Ну, не знаю, — сказала она.
— Посмотри, дорогая, — настаивал он. — Посмотри, сейчас я скатаю мое пальто, а ты положишь на него голову, вот так. А немного погодя я приду за тобой и провожу тебя к твоей постельке.
Она всхлипнула.
— Ты положишь голову на подушку и закроешь глаза.
Прыщ сказал:
— Мистер Чикой велел мне вытащить пироги, если кто проголодается. Там четырех сортов, и все довольно приличные. Я бы съел кусок прямо сейчас.
— Давайте сначала возьмем брезент, — сказал мистер Причард. — Моя жена устала. Она просто падает с ног. Поможете устроить ей постель, ладно?
— Конечно, — сказал Прыщ. Он чувствовал, что неплохо справляется в отсутствие Хуана. Настроение было веселое и бодрое. Об этом говорила вся его повадка: плечи были расправлены, а бледные волчьи глаза смотрели ясно и уверенно. Одно лишь беспокоило Прыща. Он жалел, что не догадался кинуть в автобус старую пару туфель. Двухцветным его полуботинкам теперь достанется, и надо будет основательно поработать зубной щеткой, пока отчистишь эту грязь. А показать, что он бережет свою обувь, он не может: Камилла поймет, что он не такой рубаха-парень. На нее не произведет впечатления мужчина, который переживает из-за своей обуви — даже если это новые бело-коричневые полуботинки.
Эрнест сказал;
— Пойду погляжу на пещеры. — Он встал и вылез из автобуса, Ван Брант ворча последовал за ним.
Миссис Причард примостилась на мужнином пальто и закрыла глаза. Она была угнетена. Как она могла сцепиться с ним при людях — с мужем? Такого еще не бывало. Когда назревала ссора, она старалась остаться с ним с глазу на глаз. Даже дочери не дозволялось присутствовать при ссорах. Бернис считала вульгарным ругаться при посторонних, а кроме того, это разрушало образ, который она строила годами, — легенду о том, что благодаря ее мягкому характеру у них идеальный брак. В это верили все се знакомые. Она сама в это серила. Своими стараниями она создала прекрасный брак, а теперь она оступилась. Она поссорилась. Она проговорилась насчет оранжерейки для орхидей.
Она уже несколько лет хотела эту оранжерейку. Точнее — с тех пор, как прочла в «Харперс Базаре» про оранжерею некоей миссис Уильям О. Маккензи. Фотографии были красивые. Люди стали бы говорить о миссис Причард, что у нее прелестная оранжерейка. Это вещь дорогая, ценность. Это лучше колец и мехов. Люди, с которыми она даже не знакома, прослышали бы про ее оранжерейку. Втихомолку она многое разузнала об устройстве таких теплиц. Она изучала чертежи. Она знала стоимость отопительных систем и увлажнителей. Она знала, где покупают рассаду и какие на нее цены. Она изучала книги по цветоводству. И все это в глубокой тайне, ибо она знала, что, когда придет срок сооружать теплицу, она устроит так, чтобы мистеру Причарду захотелось выяснить все самому и ей объяснить. Это единственный путь. И ее это даже не возмущало. Просто такова жизнь, и таким путем она сделала свой брак счастливым. Она будет восхищаться его познаниями и спрашивать его совета по всякому поводу.
Но ее тревожило, что она сгоряча проболталась. Эта оплошность может отбросить ее назад на полгода и больше. Она намеревалась подвести его к тому, чтобы он предложил оранжерею сам, и дозированным сопротивлением заставить его преодолеть ее неохоту. А теперь, в ссоре, она выдала свою цель, и у него возникнет стойкое предубеждение. Если в дальнейшем не проявить величайшей осмотрительности, он вообще может упереться на своем.
Сзади до нее долетел тихий разговор Нормы с Камиллой. Им и в голову не приходило, что она подслушивает: глаза у нее были закрыты, и выглядела она такой маленькой, такой больной. Норма говорила:
— А еще я хочу, чтобы вы меня научили, как вы обращаетесь… ну, с парнями.
— Что значит — как? — спросила блондинка со смешком.
— Ну, с Прыщом, например. Я же видела, как он себя вел… старался, но на выстрел не мог подъехать, а вы вроде ничего и не делали. Или с этим, другим, например, с торговцем. Он ведь довольно шустрый, а вы его отшили, как маленького. Хотела бы я знать, как это у вас получаотся.
Камилла была польщена. Хоть и боялась она надеть себе такой хомут на шею, а все же приятно, когда тобой восхищаются. Тут-то и было самое время объяснить Норме, что никакая она не сестра, объяснить про гигантский винный бокал и про банкетики, но она не могла. Короче, ей не хотелось разочаровывать Норму. Ей хотелось восхищения.
— Мне что нравится — что вы не вредничаете, не огрызаетесь, а они к вам близко подойти не смеют, — продолжала Норма.
— Знаешь, не замечала, — ответила Камилла. — Инстинкт, наверно, какой-то. — Она усмехнулась. — У меня подруга есть — вот она умеет с ними управляться. Ей на все плевать, а с мужчинами она, пожалуй, даже вредная. И вот, Лорейн — так ее зовут — была… ну, можно сказать, помолвлена с одним — у него было хорошее место, словом, человек подходящий. Лорейн хотела шубу. У нее, конечно, был короткий жакет из волка и пара белых песцов — потому что Лорейн пользуется большим успехом. Она хорошенькая и маленькая, а когда она с женщинами — смешит беспрерывно. И вот Лорейн хотела норковую шубу, не короткую, а настоящую, полную, они стоят три четыре тысячи.
Норма свистнула сквозь зубы.
— Ничего себе! — сказала она.
— В один прекрасный день Лорейн говорит: «Кажется, теперь у меня будет шуба». Говорю: «Ты шутишь».
«Думаешь, шучу? Эдди подарит».
«Когда он тебе сказал?» — спрашиваю.
Лорейн только засмеялась. «Он мне не сказал. Он еще сам не знает».
«Так, — говорю. — Ты случайно не того?»
«Давай спорить?» — Лорейн хлебом не корми, дай поспорить.
А я спорить не люблю, я говорю: «Как же ты собираешься подъехать?»
«Если я скажу, не разболтаешь? Это просто. Я знаю Эдди. Сегодня вечером начну его подковыривать и буду подковыривать, покуда он не взбесится. Не отвяжусь, пока он меня не стукнет. Может, даже подставлюсь — когда Эдди под мухой, он плохо попадает. Вот, а потом дам ему повариться в собственном соку. Я знаю Эдди. Он будет жалеть и переживать. Ну что, поспорим? — говорит. Я даже срок поставлю. Спорим, что к завтрашнему вечеру у меня будет шуба».
Я вообще никогда не спорю — и говорю ей: «На двадцать пять центов — что не будет».
У Нормы был открыт рот от волнения, а у миссис Причард в щелках между сомкнутыми ресницами мерцал отраженный свет.
— Ну, а шубу-то? — не вытерпела Норма.
— В воскресенье утром я к ней пришла. У Лорейн — фонарь, красивый синий фонарь, залеплен пластырем, и нос разбит.
— Ну, а шубу она получила?
— Получила, будь спокойна, — Камилла хмурилась с озадаченным видом. — Получила, и шуба была прелесть. Потом она все с себя сняла, — мы были вдвоем. Она вывернула шубу и надела прямо на голое тело, мехом к телу. И стала кататься, кататься по полу, а сама смеется, хохочет, как ненормальная.
Норма медленно перевела дух.
— Ой, — сказала Норма, — почему это она?
— Не знаю. Она была, что ли… ну, что ли, не в себе как будто рехнулась.
У миссис Причард горело лицо. Она дышала очень часто. Кожу покалывало, по бедрам и животу разливался тянущий зуд, и ее охватило возбуждение, какое ей пришлось испытать только раз в жизни — давным-давно, когда она ехала верхом.
Норма рассудительно сказала:
— По-моему, это нехорошо. Если она в самом деле любила Эдди, и он хотел на ней жениться, по-моему, нехорошо так поступать.
— По-моему, тоже, — согласилась Камилла. — Мне это не очень нравилось в Лорейн, я ей так и сказала, а она говорит: «Ну, другие женщины просто подбираются дольше кружной дорогой, а я хотела быстро. В конце-то концов выходит одно на одно. А Эдди все равно кто-нибудь обработает».
— И она за него вышла?
— Да нет, не вышла.
— Да она его небось и не любила, — горячо сказала Норма. — Просто обирала этого Эдди.
— Может быть, — отозвалась Камилла, — но мы с ней старые подруги, и если мне что нужно, она всегда тут как тут. Один раз у меня было воспаление легких, она сидела со мной трое суток напролет, я была без гроша, и она заплатила врачу.
— Да, тут трудно разобраться, — заметила Норма.
— Трудно, — согласилась Камилла. — Видишь, а ты меня спрашиваешь, как обращаться с мужчинами.
Миссис Причард секла себя словами. Ее испугала собственная реакция. Она сказала себе — даже вслух прошептала: «Какая страшная, вульгарная история. Какие низменные эти девушки. Так вот что имеет в виду Элиот, говоря „соприкоснуться с народом“. Нет, это ужас. Мы просто забываем, каковы люди, как они бывают гнусны. „Милая Эллен, — лихорадочно излагала она, а внутренние части ляжек все еще покалывало от возбуждения. — Милая Эллен, дорога из Сан-Исидро в Сан-Хуан-де-ла-Крус была ужасна. Автобус застрял в канаве, а мы сидели и ждали, час за часом. Мой Элиот был очень нежен и устроил мне постель в смешной пещерке. Ты говорила, что у меня будут приключения. Помнишь? Ты сказала, что у меня всегда бывают приключения. Ты не ошиблась. С нами в автобусе ехали две вульгарные необразованные девушки, одна официантка, а другая довольно хорошенькая. Ты догадаешься, что за птица. Я отдыхала, а они, наверно, решили, что я сплю, и преспокойно беседовали. Не могу написать на бумаге, что они говорили. Я до сих пор краснею. Порядочные люди просто не знают, как живут эти существа. Это невероятно. Я убеждена, что все от невежества. Если бы у нас были получше школы и если бы — словом, если хочешь знать правду, — если бы мы, те, кто должен показывать пример, показывали бы пример получше, я уверена, что вся картина стала бы меняться — медленно, но верно“.
Эллен будет читать и читать это письмо знакомым. «Я только что получила письмо от Бернис. С ней происходят самые удивительные приключения. Знаете, с ней всегда так. Нет, вам надо послушать, что она пишет. Я не знаю никого, кто умел бы, как Бернис, разглядеть в людях хорошее».
Наконец мистер Причард обратился ко всем с вопросом:
— Как вы думаете, сколько времени ему понадобится, чтобы прислать сюда машину?
Ван Брант нервно потер левую руку.
— Ждите ее не раньше, чем через три часа. Ему идти шесть с половиной километров. Если ему и удастся вызвать машину, они будут час собираться да час сюда ехать. Если вообще поедут. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь согласился ехать по этой дороге. Нам надо было идти с ним и голосовать на шоссе.
— Мы не можем, — ответил мистер Причард. — С нами багаж.
Миссис Причард сказала:
— Я не хотела ничего говорить, когда тебе взбрела в голову эта дикая идея, Элиот. В конце концов это же твой отпуск.
Ей давно хотелось объяснить другим пассажирам, как люди их положения, для всех очевидного, могли очутиться в автобусе, могли подвергнуть себя таким неудобствам. Они, наверно, удивляются, — думала Бернис. Теперь она повернулась и обратилась к ним:
— Мы выехали на поезде, чудесном поезде, «Город Сан-Франциско» — очень комфортабельный и дорогой поезд. А потом у моего чудака мужа возникла дикая идея ехать на автобусе. Он решил, что так лучше увидит страну.
— И мы ее видим, девочка, — сердито напомнил он.
Она продолжала:
— Мой муж сказал, что он оторван от людей. Ему захотелось послушать, о чем говорит народ, настоящий народ. — Тонкая струйка яда зажурчала в ее голосе. — Я подумала, что это глупо, но ведь это его отпуск. Ведь это он столько трудился для победы. У жен забот было немного — выкрутиться как-нибудь с нормированными продуктами, раздобыть еды в пустых магазинах. Представляете, было два месяца, когда мы не видели ни крошки мяса. Ничего, кроме кур.
Мистер Причард посмотрел на жену с некоторым удивлением. Не часто ему доводилось слышать такую досаду в ее голосе, и это подействовало на него неожиданно. Он поймал себя на том, что сердится — ужасно, безрассудно сердится. Причиной был ее тон.
— Я очень жалею, что мы поехали, — сказал он. — Я, кстати, и не хотел ехать. Я бы превосходно отдохнул, играя понемногу в гольф и ночуя в своей постели. Я совсем не хотел ехать.
Остальные пассажиры наблюдали за ними с любопытством. Они скучали. Это могло стать занятным. Супружеская ссора постепенно захватывала автобус.
Милдред сказала:
— Мама, папа, кончайте.
— А ты не вмешивайся, — сказал мистер Причард. Я не хотел ехать. Совсем не хотел. Терпеть не могу чужие страны, в особенности грязные.
Губы у миссис Причард сжались и побелели, глаза сделались холодными.
— Ты удачно выбрал время, чтобы об этом сообщить, — сказала она. — Кто составил весь маршрут и покупал все билеты? Кто посадил нас на этот автобус, застрявший неизвестно где? Кто это сделал? Я это сделала?
— Мама! — закричала Милдред. Она никогда не слышала у матери такого тона.
— Довольно странное заявление… — голос у миссис Причард слегка прерывался, — я так стараюсь. Эта поездка со всеми расходами обойдется нам в три или четыре тысячи. Если бы ты не хотел ехать, я могла бы построить оранжерейку для орхидей, которую мне так давно хочется, — миленькую крохотную оранжерейку. Ты говорил: мы покажем дурной пример, если построим ее во время войны, но война уже кончилась, а мы едем в путешествие, которого ты не хотел. Так ты теперь и для меня его испортил. Оно мне будет не в радость. Ты все портишь. Все! — Она закрыла глаза рукой.
Милдред встала.
— Мама, прекрати. Мама, прекрати сейчас же!
Миссис Причард тихонько застонала.
— Если ты не прекратишь, я уйду, — сказала Милдред.
— Уходи, — сказала миссис Причард. — Ах, уходи. Ты ничего не понимаешь.
Лицо у Милдред стало жестче. Она надела свое габардиновое пальто.
— Я пойду на шоссе, — сказала она.
— Это шесть километров с лишним, — сказал Ван Брант. — Вы испортите туфли.
— Я хорошо хожу, — отметила Милдред. Ей надо было уйти: в ней поднималась ненависть к матери и ее мутило. Миссис Причард извлекла носовой платок, и запах лаванды наполнил автобус.
— Возьми себя в руки, — грубо сказала Милдред. Я знаю, что ты собираешься устроить. Собираешься устроить мигрень и наказать нас. Я тебя знаю. Очередной притворный приступ, — со злобой сказала она. — Не желаю сидеть и смотреть на твои выкрутасы.
Прыщ наблюдал увлеченно. Он дышал ртом.
Миссис Причард смотрела на дочь в ужасе.
— Дорогая! Ты ведь сама так не думаешь!
— Кажется, начинаю, — сказала Милдред. — Очень уж кстати случаются эти мигрени.
Мистер Причард сказал:
— Милдред, перестань!
— Я пошла.
— Милдред, я запрещаю!
Дочь резко обернулась к нему.
— Плевать на твои запрещения! — Она застегнула пальто на груди.
Мистер Причард протянул руку.
— Милдред, дорогая, я тебя прошу.
— Хватит с меня, — сказала она. — Мне надо проветриться. — Она вылезла из автобуса и быстро пошла прочь.
— Элиот, — крикнула миссис Причард. — Элиот, останови ее. Не позволяй ей уйти.
Он потрепал ее по руке.
— Ничего, девочка, ничего с ней не будет. Мы просто раздражены. Мы все.
— Ох, Элиот, — простонала она, — если бы только я могла лечь. Если бы я могла немного отдохнуть. Она думает, что я изображаю головную боль. Элиот, я убью себя, если она вправду так думает. О, если бы я могла лечь и вытянуться!
Прыщ сказал:
— Мадам, у нас взаду лежат куски брезента. Мы закрываем ими багаж, когда везем на крыше. Ваш муж может постелить брезент в пещере, вы там полежите.
— Чудесная мысль! — сказал мистер Причард.
— Лежать на сырой земле? — ужаснулась она. — Нет.
— Нет, на брезенте. Я устрою моей девочке милую кроватку.
— Ну, не знаю, — сказала она.
— Посмотри, дорогая, — настаивал он. — Посмотри, сейчас я скатаю мое пальто, а ты положишь на него голову, вот так. А немного погодя я приду за тобой и провожу тебя к твоей постельке.
Она всхлипнула.
— Ты положишь голову на подушку и закроешь глаза.
Прыщ сказал:
— Мистер Чикой велел мне вытащить пироги, если кто проголодается. Там четырех сортов, и все довольно приличные. Я бы съел кусок прямо сейчас.
— Давайте сначала возьмем брезент, — сказал мистер Причард. — Моя жена устала. Она просто падает с ног. Поможете устроить ей постель, ладно?
— Конечно, — сказал Прыщ. Он чувствовал, что неплохо справляется в отсутствие Хуана. Настроение было веселое и бодрое. Об этом говорила вся его повадка: плечи были расправлены, а бледные волчьи глаза смотрели ясно и уверенно. Одно лишь беспокоило Прыща. Он жалел, что не догадался кинуть в автобус старую пару туфель. Двухцветным его полуботинкам теперь достанется, и надо будет основательно поработать зубной щеткой, пока отчистишь эту грязь. А показать, что он бережет свою обувь, он не может: Камилла поймет, что он не такой рубаха-парень. На нее не произведет впечатления мужчина, который переживает из-за своей обуви — даже если это новые бело-коричневые полуботинки.
Эрнест сказал;
— Пойду погляжу на пещеры. — Он встал и вылез из автобуса, Ван Брант ворча последовал за ним.
Миссис Причард примостилась на мужнином пальто и закрыла глаза. Она была угнетена. Как она могла сцепиться с ним при людях — с мужем? Такого еще не бывало. Когда назревала ссора, она старалась остаться с ним с глазу на глаз. Даже дочери не дозволялось присутствовать при ссорах. Бернис считала вульгарным ругаться при посторонних, а кроме того, это разрушало образ, который она строила годами, — легенду о том, что благодаря ее мягкому характеру у них идеальный брак. В это верили все се знакомые. Она сама в это серила. Своими стараниями она создала прекрасный брак, а теперь она оступилась. Она поссорилась. Она проговорилась насчет оранжерейки для орхидей.
Она уже несколько лет хотела эту оранжерейку. Точнее — с тех пор, как прочла в «Харперс Базаре» про оранжерею некоей миссис Уильям О. Маккензи. Фотографии были красивые. Люди стали бы говорить о миссис Причард, что у нее прелестная оранжерейка. Это вещь дорогая, ценность. Это лучше колец и мехов. Люди, с которыми она даже не знакома, прослышали бы про ее оранжерейку. Втихомолку она многое разузнала об устройстве таких теплиц. Она изучала чертежи. Она знала стоимость отопительных систем и увлажнителей. Она знала, где покупают рассаду и какие на нее цены. Она изучала книги по цветоводству. И все это в глубокой тайне, ибо она знала, что, когда придет срок сооружать теплицу, она устроит так, чтобы мистеру Причарду захотелось выяснить все самому и ей объяснить. Это единственный путь. И ее это даже не возмущало. Просто такова жизнь, и таким путем она сделала свой брак счастливым. Она будет восхищаться его познаниями и спрашивать его совета по всякому поводу.
Но ее тревожило, что она сгоряча проболталась. Эта оплошность может отбросить ее назад на полгода и больше. Она намеревалась подвести его к тому, чтобы он предложил оранжерею сам, и дозированным сопротивлением заставить его преодолеть ее неохоту. А теперь, в ссоре, она выдала свою цель, и у него возникнет стойкое предубеждение. Если в дальнейшем не проявить величайшей осмотрительности, он вообще может упереться на своем.
Сзади до нее долетел тихий разговор Нормы с Камиллой. Им и в голову не приходило, что она подслушивает: глаза у нее были закрыты, и выглядела она такой маленькой, такой больной. Норма говорила:
— А еще я хочу, чтобы вы меня научили, как вы обращаетесь… ну, с парнями.
— Что значит — как? — спросила блондинка со смешком.
— Ну, с Прыщом, например. Я же видела, как он себя вел… старался, но на выстрел не мог подъехать, а вы вроде ничего и не делали. Или с этим, другим, например, с торговцем. Он ведь довольно шустрый, а вы его отшили, как маленького. Хотела бы я знать, как это у вас получаотся.
Камилла была польщена. Хоть и боялась она надеть себе такой хомут на шею, а все же приятно, когда тобой восхищаются. Тут-то и было самое время объяснить Норме, что никакая она не сестра, объяснить про гигантский винный бокал и про банкетики, но она не могла. Короче, ей не хотелось разочаровывать Норму. Ей хотелось восхищения.
— Мне что нравится — что вы не вредничаете, не огрызаетесь, а они к вам близко подойти не смеют, — продолжала Норма.
— Знаешь, не замечала, — ответила Камилла. — Инстинкт, наверно, какой-то. — Она усмехнулась. — У меня подруга есть — вот она умеет с ними управляться. Ей на все плевать, а с мужчинами она, пожалуй, даже вредная. И вот, Лорейн — так ее зовут — была… ну, можно сказать, помолвлена с одним — у него было хорошее место, словом, человек подходящий. Лорейн хотела шубу. У нее, конечно, был короткий жакет из волка и пара белых песцов — потому что Лорейн пользуется большим успехом. Она хорошенькая и маленькая, а когда она с женщинами — смешит беспрерывно. И вот Лорейн хотела норковую шубу, не короткую, а настоящую, полную, они стоят три четыре тысячи.
Норма свистнула сквозь зубы.
— Ничего себе! — сказала она.
— В один прекрасный день Лорейн говорит: «Кажется, теперь у меня будет шуба». Говорю: «Ты шутишь».
«Думаешь, шучу? Эдди подарит».
«Когда он тебе сказал?» — спрашиваю.
Лорейн только засмеялась. «Он мне не сказал. Он еще сам не знает».
«Так, — говорю. — Ты случайно не того?»
«Давай спорить?» — Лорейн хлебом не корми, дай поспорить.
А я спорить не люблю, я говорю: «Как же ты собираешься подъехать?»
«Если я скажу, не разболтаешь? Это просто. Я знаю Эдди. Сегодня вечером начну его подковыривать и буду подковыривать, покуда он не взбесится. Не отвяжусь, пока он меня не стукнет. Может, даже подставлюсь — когда Эдди под мухой, он плохо попадает. Вот, а потом дам ему повариться в собственном соку. Я знаю Эдди. Он будет жалеть и переживать. Ну что, поспорим? — говорит. Я даже срок поставлю. Спорим, что к завтрашнему вечеру у меня будет шуба».
Я вообще никогда не спорю — и говорю ей: «На двадцать пять центов — что не будет».
У Нормы был открыт рот от волнения, а у миссис Причард в щелках между сомкнутыми ресницами мерцал отраженный свет.
— Ну, а шубу-то? — не вытерпела Норма.
— В воскресенье утром я к ней пришла. У Лорейн — фонарь, красивый синий фонарь, залеплен пластырем, и нос разбит.
— Ну, а шубу она получила?
— Получила, будь спокойна, — Камилла хмурилась с озадаченным видом. — Получила, и шуба была прелесть. Потом она все с себя сняла, — мы были вдвоем. Она вывернула шубу и надела прямо на голое тело, мехом к телу. И стала кататься, кататься по полу, а сама смеется, хохочет, как ненормальная.
Норма медленно перевела дух.
— Ой, — сказала Норма, — почему это она?
— Не знаю. Она была, что ли… ну, что ли, не в себе как будто рехнулась.
У миссис Причард горело лицо. Она дышала очень часто. Кожу покалывало, по бедрам и животу разливался тянущий зуд, и ее охватило возбуждение, какое ей пришлось испытать только раз в жизни — давным-давно, когда она ехала верхом.
Норма рассудительно сказала:
— По-моему, это нехорошо. Если она в самом деле любила Эдди, и он хотел на ней жениться, по-моему, нехорошо так поступать.
— По-моему, тоже, — согласилась Камилла. — Мне это не очень нравилось в Лорейн, я ей так и сказала, а она говорит: «Ну, другие женщины просто подбираются дольше кружной дорогой, а я хотела быстро. В конце-то концов выходит одно на одно. А Эдди все равно кто-нибудь обработает».
— И она за него вышла?
— Да нет, не вышла.
— Да она его небось и не любила, — горячо сказала Норма. — Просто обирала этого Эдди.
— Может быть, — отозвалась Камилла, — но мы с ней старые подруги, и если мне что нужно, она всегда тут как тут. Один раз у меня было воспаление легких, она сидела со мной трое суток напролет, я была без гроша, и она заплатила врачу.
— Да, тут трудно разобраться, — заметила Норма.
— Трудно, — согласилась Камилла. — Видишь, а ты меня спрашиваешь, как обращаться с мужчинами.
Миссис Причард секла себя словами. Ее испугала собственная реакция. Она сказала себе — даже вслух прошептала: «Какая страшная, вульгарная история. Какие низменные эти девушки. Так вот что имеет в виду Элиот, говоря „соприкоснуться с народом“. Нет, это ужас. Мы просто забываем, каковы люди, как они бывают гнусны. „Милая Эллен, — лихорадочно излагала она, а внутренние части ляжек все еще покалывало от возбуждения. — Милая Эллен, дорога из Сан-Исидро в Сан-Хуан-де-ла-Крус была ужасна. Автобус застрял в канаве, а мы сидели и ждали, час за часом. Мой Элиот был очень нежен и устроил мне постель в смешной пещерке. Ты говорила, что у меня будут приключения. Помнишь? Ты сказала, что у меня всегда бывают приключения. Ты не ошиблась. С нами в автобусе ехали две вульгарные необразованные девушки, одна официантка, а другая довольно хорошенькая. Ты догадаешься, что за птица. Я отдыхала, а они, наверно, решили, что я сплю, и преспокойно беседовали. Не могу написать на бумаге, что они говорили. Я до сих пор краснею. Порядочные люди просто не знают, как живут эти существа. Это невероятно. Я убеждена, что все от невежества. Если бы у нас были получше школы и если бы — словом, если хочешь знать правду, — если бы мы, те, кто должен показывать пример, показывали бы пример получше, я уверена, что вся картина стала бы меняться — медленно, но верно“.
Эллен будет читать и читать это письмо знакомым. «Я только что получила письмо от Бернис. С ней происходят самые удивительные приключения. Знаете, с ней всегда так. Нет, вам надо послушать, что она пишет. Я не знаю никого, кто умел бы, как Бернис, разглядеть в людях хорошее».