Норма говорила:
— Если бы парень мне нравился, я бы ни за что с ним так не поступила. Если бы он захотел сделать мне подарок, пусть бы сам догадался.
— Я тоже так на это смотрю, — согласилась Камилла. — Но у меня нет меховой шубы, даже жакета, а у Лорейн — три.
— Нет, не думаю, что это честно, — сказала Норма. — Не думаю, чтобы мне понравилась Лорейн.
«Скажи на милость! — мысленно воскликнула Камилда. — Не знаешь, понравится ли тебе Лорейн. Да представляешь ли ты, что Лорейн о тебе подумает? Нет, поправилась она, — неправда, Лорейн скорее всего приняла бы эту девушку, привела бы ее в порядок, помогла бы. Что там ни говори про Лорейн, а что она плохой товарищ, про нее не скажешь».
— Если бы парень мне нравился, я бы ни за что с ним так не поступила. Если бы он захотел сделать мне подарок, пусть бы сам догадался.
— Я тоже так на это смотрю, — согласилась Камилла. — Но у меня нет меховой шубы, даже жакета, а у Лорейн — три.
— Нет, не думаю, что это честно, — сказала Норма. — Не думаю, чтобы мне понравилась Лорейн.
«Скажи на милость! — мысленно воскликнула Камилда. — Не знаешь, понравится ли тебе Лорейн. Да представляешь ли ты, что Лорейн о тебе подумает? Нет, поправилась она, — неправда, Лорейн скорее всего приняла бы эту девушку, привела бы ее в порядок, помогла бы. Что там ни говори про Лорейн, а что она плохой товарищ, про нее не скажешь».
ГЛАВА 16
Милдред наклонила голову, чтобы дождь не забрызгивал очки. Шагать по гравию было приятно, и от ходьбы она задышала глубже. Ей казалось, что смеркается. Час был не поздний, но вечер уже подкрадывался, высветляя светлые предметы, вроде обломков кварца и известняка, а темные, вроде столбов ограды, превращая в черные.
Милдред шагала быстро, с силой ставя ногу на землю, вгоняя каблуки в гравий. Она старалась выкинуть из головы родительскую ссору. Она не помнила, чтобы мать с отцом ругались при ней. Но процесс был отлаженный, и сама шаблонность ходов показывала, что в нем нет ничего чрезвычайного. Мать, наверное, умело загоняла ссоры в спальню, где их никто не мог услышать. Она создала и поддерживала версию об идеальном браке. На этот раз, когда температура достигла точки воспламенения, спальни поблизости не было. Милдред различила в ссоре нехорошие капельки желтого яда, и это ее встревожило. Яд был тайный — не открытая честная ярость, а подспудная ползучая злость, бившая острым узким жалом и тут же прятавшая оружие.
И впереди — бесконечная поездка по Мексике. А что, если ей не вернуться? Что, если уйти, проголосовать на дороге и исчезнуть… снять где-нибудь комнату, хотя бы на берегу моря, и проваляться все это время на камнях или на пляже? Мысль была очень заманчивая. Она сама себе будет стряпать и познакомится с людьми на берегу. Нелепая мысль. У нее нет денег. Отец был очень щедр — но не на звонкую монету. Он мог платить за ее платья и по ресторанным счетам, но наличных денег и у нее всегда было очень мало. Отец был щедр, но весьма любопытен. Он желал знать, что она покупает, где ест, и он выяснял это по ежемесячным счетам.
Конечно, можно устроиться на работу. Все равно ей это предстоит, не сейчас, но скоро. Нет, придется потерпеть. Придется дотянуть эту жуткую поездку по Мексике — а как было бы чудесно проехаться в одиночку! — и опять в университет. Но скоро она пойдет работать, и отец одобрит это. Он скажет Чарли Джонсону: «Я готов давать ей все, что надо, но где там — у нее столько прыти. Она сама зарабатывает на жизнь». Он скажет это с гордостью, словно это его заслуга, и даже не поймет, что работает она из желания оградить себя, иметь свою квартиру, свои деньги и тратить их, не докладываясь ему.
Дома, например, ей было разрешено залезать в винный шкаф когда угодно, но она знала, что отец точно помнит уровень в каждой бутылке, и, если она нальет себе три рюмки, он сразу заметит. Он очень любопытный человек.
Милдред сняла очки, вытерла их о подкладку пальто и снова надела. Она различала на дороге следы Хуана, большие шаги. Были места, где его нога поскользнулась на камушке, а в грязи отпечатывалась вся ступня со смазанными очертаниями мыска. Милдред попробовала ставить ноги в его следы, но шаг у него был широкий, и скоро у нее заныли бедра.
Что-то в нем есть странное, притягательное, подумала она. Она была рада, что утреннее переживание выдохлось. Она знала: смысла в нем искать нечего. Раздражение в совокупности с действием желез — все это она проходила. А кроме того, она знала про себя, что она женщина с большим биологическим потенциалом. Недалеко уже то время, когда ей необходимо будет либо выйти замуж, либо завести какую-нибудь постоянную связь. Периоды беспокойства и нужды становились все чаще. Она вспомнила смуглое лицо Хуана и блестящие глаза — они ее не волновали. Но в нем была теплота и честность. Он ей нравился.
Одолев склон, она увидела внизу брошенную ферму, и это зрелище захватило ее. От фермы веяло унынием. Она знала, что не сможет пройти мимо дома, не заглянув туда. Шаг ее убыстрился. Ее разбирало любопытство.
«Закладную просрочили, — объяснил Ван Брант, я семье пришлось уехать, а банку старый дом без надобности. Он землю отнимал».
Шаг ее почти сравнялся с шагом Хуана. Она размашисто спустилась к подошве холма и перед утонувшим в грязи въездом на ферму вдруг стала. Следы Хуана вели туда. Она прошла еще немного по дороге, — посмотреть, не выходят ли они с фермы, но никаких следов больше не увидела.
«Значит, он еще там, — сказала она себе. — Но почему? Он ведь шел к шоссе. Телефона тут быть не может». Сообразив, что происходит что-то непонятное, да и сам человек этот ей почти неизвестен, она насторожилась. Она медленно вернулась ко входу и сошла на траву, чтобы гравий не шуршал под ногами.
От брошенного дома исходила какая-то опасность. Вспомнились старые газетные сообщения об убийствах в таких местах. От страха у нее встал ком в горле. «Ну и что, — утешила она себя, — могу повернуться и уйти. Никто меня не держит. Никто туда не загоняет, но знаю, что надо заглянуть. Знаю, что не уйду. Наверно, те убитые девушки тоже могли уйти. Наверно, сами напросились».
Она представила себе, как лежит на полу в комнате, задушенная или зарезанная, и что-то в этой картине ей показалось смешным… вот что — в очках лежит. А что она знает про Хуана? У него жена и небольшое дело. Ей вспомнился один заголовок: «Отец троих детей — садист-убийца. Пастор убил хористку». Почему, интересно, убивают столько хористок и органистов? Как видно, с хоровым пением связана большая профессиональная вредность. Все время за ор`ганами находят задушенных хористок. Она засмеялась. Она знала, что войдет в дом. Протопать туда или наоборот — подкрасться и застигнуть Хуана врасплох за его занятием? Может быть, он просто в уборной.
Она осторожно поставила ногу на ступеньку и замерла, когда под ее тяжестью скрипнула доска. Она прошла по дому, заглядывая в шкафы. В кухне валялась опрокинутая банка из-под перца, а в стенном шкафу спальни забыли вешалку. Милдред наклонила голову набок, чтобы разглядеть старые газеты с комиксами под отставшими обоями. Она пробежала полоску «Веселого хулигана». Лошачиха Мод вскинула зад и лягнула, Сай полетел кубарем, на штанах у Сая отпечатались копыта.
Милдред подняла голову. Почему она раньше не подумала о конюшне? Она тихонько вернулась на крыльцо и внимательно осмотрела доски. Видны были мокрые следы Хуана. Они привели ее в комнату и там пропали. Тогда она подошла к открытой задней двери и выглянула. Ну что за дура — ходила крадучись! Вот следы — ведут наружу, действительно к конюшне.
Она спустилась по гнилым ступеням, прошла по следу через двор и мимо старой ветряной мельницы. В конюшне остановилась, прислушалась. Ни звука. Ей хотелось крикнуть и покончить с этим. Медленно она прошла вдоль стойл и обогнула последнее. Глаза не сразу привыкли к потемкам. Она стояла посередине конюшни. Все мыши попрятались. Потом она увидела Хуана. Он лежал навзничь, закинув руки за голову. Глаза у него были закрыты, и он дышал ровно.
«Могу уйти, — сказала Милдред. — Никто меня не держит. Сама буду виновата. Надо это запомнить. У него свои дела. Да что за чепуха такая?»
Она сняла очки и сунула в карман. Фигура мужчины расплылась в ее близоруких глазах, но все же она его видела. Медленно и осторожно она прошла по застланному соломой полу, остановилась возле Хуана и, поставив ногу за ногу, села по-турецки. Шрам у него на губе был белый, а дышал он неглубоко и ровно. «Просто устал, — сказала она себе. — Прилег отдохнуть и уснул. Не надо его будить».
Она подумала о тех, кто в автобусе, — что, если ни Хуан, ни она не вернутся? Что они там будут делать? Мать рухнет. Отец даст телеграмму губернатору — двум или трем губернаторам. Вызовет ФБР. Солоно ей придется. Но что они могут? Ей двадцать один год. Когда ее поймают, она может сказать: «Я совершеннолетняя и живу, как хочу. Кому какое дело?» А если уехать в Мексику с Хуаном? Это уже совсем другая история, совсем другая.
В голову полезли посторонние мыслишки. Если он индеец или с индейской примесью, разве к нему можно подкрасться? Она оттянула углы глаз, чтобы разглядеть его лицо. Лицо, дубленое, в шрамах, но хорошее лицо, подумала она. Губы полные и насмешливые, но добрые. С женщиной он должен быть мягким. Вытерпит он с ней вряд ли долго, но будет ласков. Хотя жена, страшная эта жена, ее-то он терпит? И бог знает сколько лет. Она, наверно, была хорошенькая, когда они поженились, а сейчас уродина. Что там у них вышло? Как эта страшная баба его удержала? Может быть, он такой же, как все, как ее отец. Может быть, и его держат на привязи страхи и привычки. Милдред не понимала, как это случается с человеком, но видела, что случается. Когда человек стареет, мельчают его страхи. Отец боится чужой постели, иностранного языка, другой политической партии. Отец в самом деле верит, что демократическая партия — подрывная организация, которая приведет страну к развалу и отдаст ее бородатым коммунистам. Он боится своих друзей, а друзья боятся его. Трус на трусе, трусом погоняет.
Взгляд ее перешел на тело Хуана, крепкое, жилистое тело, которое будет становиться с возрастом только крепче и жилистее. Брюки у него намокли от дождя и облепили ноги. В нем была опрятность — опрятность механика, только что принявшего душ. Она посмотрела на его плоский живот и широкую грудь. Она не заметила, чтобы он шевельнулся или задышал чаще, но глаза его были открыты — он смотрел на нее. И глаза были не мутные со сна, а ясные.
Милдред вздрогнула. Может быть, он вовсе не спал. Наблюдал за ней с тех пор, как вошла в конюшню. Невольно она начала объяснять:
— Захотелось размяться. Понимаете, все время сидела. Решила пройтись до шоссе и перехватить машину. А тут увидела этот старый дом. Я люблю старые дома.
У нее затекли ноги. Она оперлась на руку и, вытянув ноги в другую сторону, старательно прикрыла юбкой колени. В ногах закололо, когда кровь побежала по жилам.
Хуан не отвечал. Он смотрел ей в лицо. Он медленно перекатился на бок и подпер щеку рукой. В глазах у него возник темный блеск, и углы рта чуть поднялись. Лицо у него жесткое, подумала она. Через эти глаза в голову не проникнешь. Либо все на виду, либо, наоборот, так запрятано, что вообще проникнуть нельзя.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
Губы у него слегка раздвинулись.
— А вы что здесь делаете?
— Я сказала — захотелось размяться. Сказала.
— Да, сказала.
— А вы что здесь делаете?
Он как будто не совсем проснулся.
— Я? А-а, присел отдохнуть. Заснул. Не спал ночь.
— Да, я помню, — сказала она. Ей надо было продолжать разговор. Она была взвинчена. — Не могу понять. Вам здесь не место. В смысле — в автобусе. Ваше место где-то не здесь.
— Где же это? — шутливо спросил он. Взгляд его уперся туда, где сходились лацканы пальто.
— Ну… — смущенно сказала она, — пока я шла, у меня возникла странная мысль. Я подумала, а что, если вы не вернетесь, пойдете дальше, может быть, обратно в Мексику? Я представляю себе, что на вашем месте могла бы так сделать.
Прищурив глаза, он вглядывался в ее лицо.
— Вы в своем уме? С чего вы взяли?
— Ну, просто в голову взбрело. Ваша жизнь — в смысле езда на автобусе — должна быть довольно скучной после… ну, после Мексики.
— Вы не были в Мексике?
— Нет.
— Тогда вы не знаете, как там скучно.
— Нет.
Он поднял голову, распрямил руку и опустил голову на плечо.
— Как по-вашему, а что стало бы с ними?
— Как-нибудь вернулись бы, — ответила она. — Тут недалеко. С голоду бы не умерли.
— А как по-вашему, что стало бы с моей женой?
— С ней? — Милдред растерялась. — Я об этом не подумала.
— Нет, подумали, — сказал Хуан. — Она вам не понравилась. Я вам скажу. Она никому не нравится, кроме меня. А мне еще потому нравится, что не нравится никому. — Он ухмыльнулся. «Ну и врун», — сказал он себе.
— Конечно, дурацкая была мысль, — сказала она. — Мне даже пришло в голову, что я тоже могу убежать. Исчезну и буду жить сама по себе, и… ну, больше не видеть никого из знакомых. — Она поднялась на колени, потом села, вытянув ноги в другую сторону.
Хуан посмотрел на ее колено. Он протянул руку и прикрыл колено юбкой. Она дернулась, когда рука потянулась к ней, потом смущенно приняла прежнюю позу.
— Только не думайте, что я пошла сюда за вами, — сказала она.
— Хотите, чтобы я не думал, а сами пошли, — сказал Хуан.
— Ну, а если и пошла?
Его рука снова приблизилась, легла на ее прикрытое колено, и ее бросило в жар.
— Не из-за вас, — сказала она. В горле у нее пересохло. — Только не думайте, что из-за вас. Я сама. Я знаю, чего хочу. Вы мне даже не нравитесь. От вас пахнет козлом. — Ее голос продолжал с запинкой: — Вы не знаете, какой жизнью я живу. Я совсем одна. Никому ничего нельзя рассказывать.
Глаза у него были горячие и блестящие и как будто обдавали ее жаром.
— Может быть я не такая, как все, — говорила она. — Откуда я знаю? Только не из-за вас. Вы мне даже не нравитесь.
— Спорите с собой до упаду, а? — сказал Хуан.
— Слушайте, что вы собираетесь делать с автобусом? — строго спросила она. — Вы пойдете на шоссе?
Рука на ее колене стала тяжелее, потом он отнял руку.
— Я пойду обратно, вытащу автобус, довезу людей до места, — сказал он.
— Тогда зачем вы сюда пришли?
— Не вытанцевалось одно дело, — сказал он. — Я кое-что задумал, да не вытанцевалось.
— Когда вы пойдете обратно?
— Теперь скоро.
Она поглядела на его руку, спокойно лежавшую на соломе, — кожа была смуглая и блестящая, слегка морщинистая.
— Не собираетесь ко мне подъехать?
Хуан улыбнулся, и улыбка была хорошая, открытая.
— Да, наверно. Когда кончите спорить с собой. Сейчас вы ни здесь, ни там. Может быть, вы скоро решите — за или против, тогда я пойму, откуда заходить.
— А вы… вы хотите?
— Конечно, — сказал Хуан. — Конечно.
— Знаете, что я все равно буду вашей, и поэтому решили — стоит ли трудиться?
— Вы меня в ваш спор не втягивайте, — сказал Хуан. — Я старше вас. Я очень люблю эту работу. Так люблю, что могу подождать. Могу даже обойтись какое-то время.
— Вы могли бы мне очень не понравиться, — оказала она. — Вы отнимаете у меня всякую гордость. Отнимаете возможность все свалить на принуждение.
— Я думал, вашей гордости будет легче, если позволить вам самой решить.
— Выходит, не легче.
— Выходит, — сказал он. — У нас в стране женщины такие же. Надо их упрашивать — или напирать. Тогда они довольны.
— Вы что, со всеми такой?
— Нет, — ответил Хуан, — только с вами. Вы зачем-то сюда пришли. Сами сказали, что я тут ни при чем.
Она посмотрела на свои пальцы.
— Смешно. Я, что называется, интеллигентная женщина. Читаю всякие книжки. Я не девушка. Изучила тысячу историй болезни, а набиваться не умею. — Она улыбнулась коротко и тепло. — Не можете хоть немножко меня заставить?
Он протянул к ней руки, и она легла рядом с ним на солому.
— Не будете меня торопить?
— У нас целый день, — сказал он.
— Презирать меня или смеяться не будете?
— А вам не все равно?
— Не все равно, — ничего не могу поделать.
— Вы слишком много разговариваете, — сказал он. — Слишком много.
— Я знаю — со мной всегда так. Вы заберете меня? Хоть в Мексику.
— Нет, — сказал Хуан. — Попробуйте, может, вам удается немного помолчать.
Милдред шагала быстро, с силой ставя ногу на землю, вгоняя каблуки в гравий. Она старалась выкинуть из головы родительскую ссору. Она не помнила, чтобы мать с отцом ругались при ней. Но процесс был отлаженный, и сама шаблонность ходов показывала, что в нем нет ничего чрезвычайного. Мать, наверное, умело загоняла ссоры в спальню, где их никто не мог услышать. Она создала и поддерживала версию об идеальном браке. На этот раз, когда температура достигла точки воспламенения, спальни поблизости не было. Милдред различила в ссоре нехорошие капельки желтого яда, и это ее встревожило. Яд был тайный — не открытая честная ярость, а подспудная ползучая злость, бившая острым узким жалом и тут же прятавшая оружие.
И впереди — бесконечная поездка по Мексике. А что, если ей не вернуться? Что, если уйти, проголосовать на дороге и исчезнуть… снять где-нибудь комнату, хотя бы на берегу моря, и проваляться все это время на камнях или на пляже? Мысль была очень заманчивая. Она сама себе будет стряпать и познакомится с людьми на берегу. Нелепая мысль. У нее нет денег. Отец был очень щедр — но не на звонкую монету. Он мог платить за ее платья и по ресторанным счетам, но наличных денег и у нее всегда было очень мало. Отец был щедр, но весьма любопытен. Он желал знать, что она покупает, где ест, и он выяснял это по ежемесячным счетам.
Конечно, можно устроиться на работу. Все равно ей это предстоит, не сейчас, но скоро. Нет, придется потерпеть. Придется дотянуть эту жуткую поездку по Мексике — а как было бы чудесно проехаться в одиночку! — и опять в университет. Но скоро она пойдет работать, и отец одобрит это. Он скажет Чарли Джонсону: «Я готов давать ей все, что надо, но где там — у нее столько прыти. Она сама зарабатывает на жизнь». Он скажет это с гордостью, словно это его заслуга, и даже не поймет, что работает она из желания оградить себя, иметь свою квартиру, свои деньги и тратить их, не докладываясь ему.
Дома, например, ей было разрешено залезать в винный шкаф когда угодно, но она знала, что отец точно помнит уровень в каждой бутылке, и, если она нальет себе три рюмки, он сразу заметит. Он очень любопытный человек.
Милдред сняла очки, вытерла их о подкладку пальто и снова надела. Она различала на дороге следы Хуана, большие шаги. Были места, где его нога поскользнулась на камушке, а в грязи отпечатывалась вся ступня со смазанными очертаниями мыска. Милдред попробовала ставить ноги в его следы, но шаг у него был широкий, и скоро у нее заныли бедра.
Что-то в нем есть странное, притягательное, подумала она. Она была рада, что утреннее переживание выдохлось. Она знала: смысла в нем искать нечего. Раздражение в совокупности с действием желез — все это она проходила. А кроме того, она знала про себя, что она женщина с большим биологическим потенциалом. Недалеко уже то время, когда ей необходимо будет либо выйти замуж, либо завести какую-нибудь постоянную связь. Периоды беспокойства и нужды становились все чаще. Она вспомнила смуглое лицо Хуана и блестящие глаза — они ее не волновали. Но в нем была теплота и честность. Он ей нравился.
Одолев склон, она увидела внизу брошенную ферму, и это зрелище захватило ее. От фермы веяло унынием. Она знала, что не сможет пройти мимо дома, не заглянув туда. Шаг ее убыстрился. Ее разбирало любопытство.
«Закладную просрочили, — объяснил Ван Брант, я семье пришлось уехать, а банку старый дом без надобности. Он землю отнимал».
Шаг ее почти сравнялся с шагом Хуана. Она размашисто спустилась к подошве холма и перед утонувшим в грязи въездом на ферму вдруг стала. Следы Хуана вели туда. Она прошла еще немного по дороге, — посмотреть, не выходят ли они с фермы, но никаких следов больше не увидела.
«Значит, он еще там, — сказала она себе. — Но почему? Он ведь шел к шоссе. Телефона тут быть не может». Сообразив, что происходит что-то непонятное, да и сам человек этот ей почти неизвестен, она насторожилась. Она медленно вернулась ко входу и сошла на траву, чтобы гравий не шуршал под ногами.
От брошенного дома исходила какая-то опасность. Вспомнились старые газетные сообщения об убийствах в таких местах. От страха у нее встал ком в горле. «Ну и что, — утешила она себя, — могу повернуться и уйти. Никто меня не держит. Никто туда не загоняет, но знаю, что надо заглянуть. Знаю, что не уйду. Наверно, те убитые девушки тоже могли уйти. Наверно, сами напросились».
Она представила себе, как лежит на полу в комнате, задушенная или зарезанная, и что-то в этой картине ей показалось смешным… вот что — в очках лежит. А что она знает про Хуана? У него жена и небольшое дело. Ей вспомнился один заголовок: «Отец троих детей — садист-убийца. Пастор убил хористку». Почему, интересно, убивают столько хористок и органистов? Как видно, с хоровым пением связана большая профессиональная вредность. Все время за ор`ганами находят задушенных хористок. Она засмеялась. Она знала, что войдет в дом. Протопать туда или наоборот — подкрасться и застигнуть Хуана врасплох за его занятием? Может быть, он просто в уборной.
Она осторожно поставила ногу на ступеньку и замерла, когда под ее тяжестью скрипнула доска. Она прошла по дому, заглядывая в шкафы. В кухне валялась опрокинутая банка из-под перца, а в стенном шкафу спальни забыли вешалку. Милдред наклонила голову набок, чтобы разглядеть старые газеты с комиксами под отставшими обоями. Она пробежала полоску «Веселого хулигана». Лошачиха Мод вскинула зад и лягнула, Сай полетел кубарем, на штанах у Сая отпечатались копыта.
Милдред подняла голову. Почему она раньше не подумала о конюшне? Она тихонько вернулась на крыльцо и внимательно осмотрела доски. Видны были мокрые следы Хуана. Они привели ее в комнату и там пропали. Тогда она подошла к открытой задней двери и выглянула. Ну что за дура — ходила крадучись! Вот следы — ведут наружу, действительно к конюшне.
Она спустилась по гнилым ступеням, прошла по следу через двор и мимо старой ветряной мельницы. В конюшне остановилась, прислушалась. Ни звука. Ей хотелось крикнуть и покончить с этим. Медленно она прошла вдоль стойл и обогнула последнее. Глаза не сразу привыкли к потемкам. Она стояла посередине конюшни. Все мыши попрятались. Потом она увидела Хуана. Он лежал навзничь, закинув руки за голову. Глаза у него были закрыты, и он дышал ровно.
«Могу уйти, — сказала Милдред. — Никто меня не держит. Сама буду виновата. Надо это запомнить. У него свои дела. Да что за чепуха такая?»
Она сняла очки и сунула в карман. Фигура мужчины расплылась в ее близоруких глазах, но все же она его видела. Медленно и осторожно она прошла по застланному соломой полу, остановилась возле Хуана и, поставив ногу за ногу, села по-турецки. Шрам у него на губе был белый, а дышал он неглубоко и ровно. «Просто устал, — сказала она себе. — Прилег отдохнуть и уснул. Не надо его будить».
Она подумала о тех, кто в автобусе, — что, если ни Хуан, ни она не вернутся? Что они там будут делать? Мать рухнет. Отец даст телеграмму губернатору — двум или трем губернаторам. Вызовет ФБР. Солоно ей придется. Но что они могут? Ей двадцать один год. Когда ее поймают, она может сказать: «Я совершеннолетняя и живу, как хочу. Кому какое дело?» А если уехать в Мексику с Хуаном? Это уже совсем другая история, совсем другая.
В голову полезли посторонние мыслишки. Если он индеец или с индейской примесью, разве к нему можно подкрасться? Она оттянула углы глаз, чтобы разглядеть его лицо. Лицо, дубленое, в шрамах, но хорошее лицо, подумала она. Губы полные и насмешливые, но добрые. С женщиной он должен быть мягким. Вытерпит он с ней вряд ли долго, но будет ласков. Хотя жена, страшная эта жена, ее-то он терпит? И бог знает сколько лет. Она, наверно, была хорошенькая, когда они поженились, а сейчас уродина. Что там у них вышло? Как эта страшная баба его удержала? Может быть, он такой же, как все, как ее отец. Может быть, и его держат на привязи страхи и привычки. Милдред не понимала, как это случается с человеком, но видела, что случается. Когда человек стареет, мельчают его страхи. Отец боится чужой постели, иностранного языка, другой политической партии. Отец в самом деле верит, что демократическая партия — подрывная организация, которая приведет страну к развалу и отдаст ее бородатым коммунистам. Он боится своих друзей, а друзья боятся его. Трус на трусе, трусом погоняет.
Взгляд ее перешел на тело Хуана, крепкое, жилистое тело, которое будет становиться с возрастом только крепче и жилистее. Брюки у него намокли от дождя и облепили ноги. В нем была опрятность — опрятность механика, только что принявшего душ. Она посмотрела на его плоский живот и широкую грудь. Она не заметила, чтобы он шевельнулся или задышал чаще, но глаза его были открыты — он смотрел на нее. И глаза были не мутные со сна, а ясные.
Милдред вздрогнула. Может быть, он вовсе не спал. Наблюдал за ней с тех пор, как вошла в конюшню. Невольно она начала объяснять:
— Захотелось размяться. Понимаете, все время сидела. Решила пройтись до шоссе и перехватить машину. А тут увидела этот старый дом. Я люблю старые дома.
У нее затекли ноги. Она оперлась на руку и, вытянув ноги в другую сторону, старательно прикрыла юбкой колени. В ногах закололо, когда кровь побежала по жилам.
Хуан не отвечал. Он смотрел ей в лицо. Он медленно перекатился на бок и подпер щеку рукой. В глазах у него возник темный блеск, и углы рта чуть поднялись. Лицо у него жесткое, подумала она. Через эти глаза в голову не проникнешь. Либо все на виду, либо, наоборот, так запрятано, что вообще проникнуть нельзя.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
Губы у него слегка раздвинулись.
— А вы что здесь делаете?
— Я сказала — захотелось размяться. Сказала.
— Да, сказала.
— А вы что здесь делаете?
Он как будто не совсем проснулся.
— Я? А-а, присел отдохнуть. Заснул. Не спал ночь.
— Да, я помню, — сказала она. Ей надо было продолжать разговор. Она была взвинчена. — Не могу понять. Вам здесь не место. В смысле — в автобусе. Ваше место где-то не здесь.
— Где же это? — шутливо спросил он. Взгляд его уперся туда, где сходились лацканы пальто.
— Ну… — смущенно сказала она, — пока я шла, у меня возникла странная мысль. Я подумала, а что, если вы не вернетесь, пойдете дальше, может быть, обратно в Мексику? Я представляю себе, что на вашем месте могла бы так сделать.
Прищурив глаза, он вглядывался в ее лицо.
— Вы в своем уме? С чего вы взяли?
— Ну, просто в голову взбрело. Ваша жизнь — в смысле езда на автобусе — должна быть довольно скучной после… ну, после Мексики.
— Вы не были в Мексике?
— Нет.
— Тогда вы не знаете, как там скучно.
— Нет.
Он поднял голову, распрямил руку и опустил голову на плечо.
— Как по-вашему, а что стало бы с ними?
— Как-нибудь вернулись бы, — ответила она. — Тут недалеко. С голоду бы не умерли.
— А как по-вашему, что стало бы с моей женой?
— С ней? — Милдред растерялась. — Я об этом не подумала.
— Нет, подумали, — сказал Хуан. — Она вам не понравилась. Я вам скажу. Она никому не нравится, кроме меня. А мне еще потому нравится, что не нравится никому. — Он ухмыльнулся. «Ну и врун», — сказал он себе.
— Конечно, дурацкая была мысль, — сказала она. — Мне даже пришло в голову, что я тоже могу убежать. Исчезну и буду жить сама по себе, и… ну, больше не видеть никого из знакомых. — Она поднялась на колени, потом села, вытянув ноги в другую сторону.
Хуан посмотрел на ее колено. Он протянул руку и прикрыл колено юбкой. Она дернулась, когда рука потянулась к ней, потом смущенно приняла прежнюю позу.
— Только не думайте, что я пошла сюда за вами, — сказала она.
— Хотите, чтобы я не думал, а сами пошли, — сказал Хуан.
— Ну, а если и пошла?
Его рука снова приблизилась, легла на ее прикрытое колено, и ее бросило в жар.
— Не из-за вас, — сказала она. В горле у нее пересохло. — Только не думайте, что из-за вас. Я сама. Я знаю, чего хочу. Вы мне даже не нравитесь. От вас пахнет козлом. — Ее голос продолжал с запинкой: — Вы не знаете, какой жизнью я живу. Я совсем одна. Никому ничего нельзя рассказывать.
Глаза у него были горячие и блестящие и как будто обдавали ее жаром.
— Может быть я не такая, как все, — говорила она. — Откуда я знаю? Только не из-за вас. Вы мне даже не нравитесь.
— Спорите с собой до упаду, а? — сказал Хуан.
— Слушайте, что вы собираетесь делать с автобусом? — строго спросила она. — Вы пойдете на шоссе?
Рука на ее колене стала тяжелее, потом он отнял руку.
— Я пойду обратно, вытащу автобус, довезу людей до места, — сказал он.
— Тогда зачем вы сюда пришли?
— Не вытанцевалось одно дело, — сказал он. — Я кое-что задумал, да не вытанцевалось.
— Когда вы пойдете обратно?
— Теперь скоро.
Она поглядела на его руку, спокойно лежавшую на соломе, — кожа была смуглая и блестящая, слегка морщинистая.
— Не собираетесь ко мне подъехать?
Хуан улыбнулся, и улыбка была хорошая, открытая.
— Да, наверно. Когда кончите спорить с собой. Сейчас вы ни здесь, ни там. Может быть, вы скоро решите — за или против, тогда я пойму, откуда заходить.
— А вы… вы хотите?
— Конечно, — сказал Хуан. — Конечно.
— Знаете, что я все равно буду вашей, и поэтому решили — стоит ли трудиться?
— Вы меня в ваш спор не втягивайте, — сказал Хуан. — Я старше вас. Я очень люблю эту работу. Так люблю, что могу подождать. Могу даже обойтись какое-то время.
— Вы могли бы мне очень не понравиться, — оказала она. — Вы отнимаете у меня всякую гордость. Отнимаете возможность все свалить на принуждение.
— Я думал, вашей гордости будет легче, если позволить вам самой решить.
— Выходит, не легче.
— Выходит, — сказал он. — У нас в стране женщины такие же. Надо их упрашивать — или напирать. Тогда они довольны.
— Вы что, со всеми такой?
— Нет, — ответил Хуан, — только с вами. Вы зачем-то сюда пришли. Сами сказали, что я тут ни при чем.
Она посмотрела на свои пальцы.
— Смешно. Я, что называется, интеллигентная женщина. Читаю всякие книжки. Я не девушка. Изучила тысячу историй болезни, а набиваться не умею. — Она улыбнулась коротко и тепло. — Не можете хоть немножко меня заставить?
Он протянул к ней руки, и она легла рядом с ним на солому.
— Не будете меня торопить?
— У нас целый день, — сказал он.
— Презирать меня или смеяться не будете?
— А вам не все равно?
— Не все равно, — ничего не могу поделать.
— Вы слишком много разговариваете, — сказал он. — Слишком много.
— Я знаю — со мной всегда так. Вы заберете меня? Хоть в Мексику.
— Нет, — сказал Хуан. — Попробуйте, может, вам удается немного помолчать.
ГЛАВА 17
Прыщ вынул из зажигания ключи и подошел к заду автобуса. Он отпер висячий замок на багажнике и поднял крышку. Пахнуло нежным запахом пирогов. Мистер Причард заглянул поверх его плеча. Багаж внутри был составлен плотно.
— Пожалуй, придется все вытащить, чтобы достать брезент, — сказал Прыщ и начал дергать стиснутые чемоданы.
— Погодите, — сказал мистер Причард. — Дайте я приподыму, а вы тащите, тогда не надо будет трогать вещи.
Мистер Причард встал на бампер и потянул кверху нижний чемодан, а Прыщ стал дергать перегиб грубого брезента. Он дергал из стороны в сторону, и постепенно брезент вылез из-под чемоданов.
— Может, заодно прихватим пару пирогов, пока открыто? — предложил Прыщ. — Тут с малиновым и лимонным кремом, с изюмом и карамельно-кремовый. Кусочек карамельно-кремового — в самый раз бы сейчас.
— Потом, — сказал мистер Причард. — Сперва устроим мою жену. — Он взялся за один край тяжелого брезента, Прыщ за другой, и они пошли к обрыву с пещерами.
Это было вполне обычное обнажение. В давние времена склон холмика отвалился и получилась гладкая стенка из мягкого камня. Ветер и дождь постепенно выедали низ, а верхушку держал дерн. И с течением веков под нависающей стеной образовалось несколько пещер. Здесь койоты плодили щенков, сюда — в прежнее время, когда они еще водились, забирался спать гризли. А в верхних пещерах днем сидели сычи.
В низу обрыва были три глубоких темных пещеры, а над ними — пещеры поменьше. Нависшая стена защищала их входы от дождя. Пещеры были творениями не одной природы — тут отдыхали и жили отряды индейцев, охотившихся на антилоп, кипели тут их битвы, которых уже никто не помнит. Позже они служили пристанищем для белых людей, заполонивших страну, и люди расширяли пещеры и разводили костры под стеной.
Копоть на камне была где старая, где довольно свежая, а полы пещер сравнительно сухие, потому что этот холмик с обрушившимся склоном не принимал стока с других, высоких холмов. На стене кто-то выцарапывал свои инициалы, но камень был такой мягкий, что они вскоре делались неразборчивыми. Только большое слово «Покайтесь» еще не сдалось непогодам. Бродячий проповедник спустился по веревке, чтобы написать это великое слово черной краской, — и ушел, ликуя, что разносит слово божие по грешному миру.
Мистер Причард, держа свой край брезента, поднял взгляд на слово «Покайтесь».
— Кому-то пришлось потрудиться, — сказал он, — крепко потрудиться.
Интересно, подумал он, кто финансировал это начинание. Какой-нибудь миссионер, подумал он.
С Прыщом они свалили брезент под стеной и пошли осматривать пещеры. Норы были мелкие и почти одинаковые: метра полтора в высоту и в ширину, три с половиной — четыре — в глубину. Мистер Причард выбрал крайнюю справа, потому что она казалась посуше, а внутри — чуть потемнее. Раз у жены начинается головная боль, в темноте ей будет легче. Прыщ помог ему расстелить брезент.
— Хорошо бы раздобыть сосновых веток или соломы и подложить под парусину, — сказал мистер Причард.
— Трава мокрая, — сказал Прыщ, — а сосны не найдешь и за сто километров отсюда.
Мистер Причард потер брезент ладонью — не грязный ли.
— Она может лечь на мое пальто, — сказал он, — а своим меховым накрыться.
Подошли Эрнест с Ван Брантом и заглянули в пещеру.
— Мы могли бы жить тут месяц, если бы было что есть, — сказал Эрнест.
— Может, и придется, если хотите знать, — сказал Ван Брант. — Если шофер не вернется до завтрашнего утра, я пойду пешком. Хватит с меня ваших глупостей.
Прыщ предложил:
— Если хотите, могу распотрошить пару пирогов.
— А что, неплохая мысль, — ответил Эрнест.
— Вы какие любите? — спросил Прыщ.
— Да всякие.
— Карамельно-кремовый хорош. Там вместо корочки печенье.
— Ну и прекрасно, — сказал Эрнест.
Мистер Причард пошел к автобусу за женой. Ему было стыдно за недавнюю вспышку. В животе стоял твердый ком, всегда появлявшийся от неприятностей, — ком наподобие кулака. Чарли Джонсон сказал, что у него, наверное, язва, и Чарли довольно забавно прошелся на этот счет. Он сказал: у тех, кто получает меньше двадцати пяти тысяч в год, не бывает язвы. Она — признак солидного счета в банке, сказал Чарли. И бессознательно мистер Причард слегка гордился болью в животе.
Когда он влез в автобус, глаза у миссис Причард были закрыты.
— Мы постелили тебе кроватку, — сказал мистер Причард.
Она открыла глаза и растерянно огляделась.
— О!
— Ты спала? — спросил он. — Напрасно я тебя разбудил. Прости меня.
— Нет, дорогой. Ничего страшного. Я только задремала.
Он помог ей подняться.
— Ты можешь лечь на мое пальто, а своим накрыться.
Ответом на это была слабая улыбка. Он помог ей сойти на землю.
— Извини меня за грубость, девочка, — сказал он.
— Ничего. Ты просто устал. Я знаю, что ты не со зла.
— Чтобы это искупить, я угощу тебя в Голливуде роскошным, сказочным обедом, ну, хотя бы у Романова — и с шампанским. Согласна?
— Тебе нельзя доверить деньги, — игриво сказала она. — Все уже забыто. Мы просто устали. — «Дорогая Эллен, мы прелестно пообедали у Романова, и ты ни за что не угадаешь, кто сидел за соседним столиком». Смотри, дождь почти кончился, — сказала она.
— Нет, а моей девочке надо поспать, чтобы проснуться здоровой и веселой.
— Ты уверен, что там не сыро и нет змей?
— Нет, мы смотрели.
— И пауков нет?
— Да, никакой паутины там нет.
— Ну, а большие волосатые тарантулы? Ведь у них нет паутины.
— Мы можем еще посмотреть, — сказал он. — Стены гладкие. Им там негде спрятаться. — Он подвел ее к пещерке. — Видишь, как уютно? Ты можешь лечь головой сюда, повыше, и смотреть наружу, если захочешь.
Он расстелил свое пальто, и она села.
— Теперь ляг, а я тебя накрою.
Она была очень послушна.
— Как у моей девочки головка?
— Ничего, я боялась, что будет хуже.
— Это хорошо, — сказал он. — Сосни немного. Тебе уютно?
Она издала тихий сладкий стон.
— Если тебе что-нибудь понадобится, позови. Я буду близко.
К пещере подошел Прыщ. Рот у него был набит, и он нес форму с пирогом.
— Хотите кусочек пирога?
Миссис Причард подняла голову, потом передернулась и опять легла.
— Нет, спасибо, — сказала она. — Очень любезно с вашей стороны, что вы обо мне вспомнили, но пирог — не могу. — «Элиот обращался со мной как с королевой, Эллен. Многие ли способны на это после двадцати трех лет совместной жизни? Не устаю напоминать себе, как мне повезло».
Мистер Причард посмотрел на нее сверху. Глаза у нее были закрыты, на губах легкая улыбка. Вдруг, как это часто бывало, на него напала тоска одиночества. Он помнил, ясно помнил, как она возникла первый раз. Ему было пять лет, когда родилась младшая сестра, — и вдруг все двери перед ним закрылись, и он не мог войти в детскую, не мог дотронуться до ребенка, и тогда появилось чувство, что он маленький грязнуля, шумный и нехороший, а его мама всегда занята. И тогда навалилось на него холодное одиночество, холод одиночества, который нападал и потом и вот напал опять. Легкая улыбка на лице жены означала, что Бернис удалилась от мира в свои покои, а ему туда входа нет.
Он вынул из кармана золотой маникюрный приборчик, открыл его и, отходя от пещеры, почистил ногти. Он увидел Эрнеста Хортона, который сидел спиной к обрыву с другого края. Верхняя пещера была у него над головой. Эрнест сидел на газетах, и, когда подошел мистер Причард, он вытащил из-под себя двойной лист и протянул ему.
— Самая нужная вещь на свете, — сказал он. — Годится для чего угодно, кроме чтения.
Мистер Причард со смешком взял газету и сел на нее рядом с Эрнестом.
— Если ты прочел это в газете, значит, это неправда, — процитировал он Чарли Джонсона. — Вот вам, пожалуйста. Два дня назад я жил в номере люкс гостиницы «Окленд», а сейчас мы в пещере. Вот чего стоят наши планы.
Он посмотрел на автобус. В окнах он увидел Прыща и обеих женщин — они ели пирог. Его потянуло к ним. Он бы съел кусок пирога. Эрнест сказал:
— Что чего стоит — непременно выясняется. Иногда мне просто смешно. Знаете, считается, что мы технический народ. Каждый водит машину, пользуется холодильником и радио. Люди, пожалуй, действительно думают, что у них технический ум, но засорись у вас карбюратор, и… машина так и будет стоять, покуда не придет механик и не вынет сетку. Свет перегорит — зови электрика менять пробки. Лифт застрянет — паника.
— Ну, не знаю, — возразил мистер Причард. — В общем и целом американцы все же технический народ. Наши предки неплохо управлялись и сами.
— Они-то управлялись. Да и мы бы тоже, если бы нужда была. Можете вы отрегулировать опережение у себя в моторе?
— Я.
— Пойдем дальше, — сказал Эрнест. — Положим, вам пришлось остаться здесь на две недели. Сумеете вы не умереть с голоду? Либо схватите воспаление легких и умрете?
— Видите ли, — сказал мистер Причард, — теперь люди специализируются.
— Сумеете убить корову? — не отставал Эрнест. Сумеете освежевать ее и зажарить?
Мистер Причард почувствовал, что этот молодой человек вызывает у него раздражение.
— По стране бродит какой-то цинизм, — резко сказал он. — Мне кажется, молодежь перестала верить в Америку. У наших предков была вера.
— Нашим предкам надо было кушать, — сказал Эрнест. — Им верить было некогда. Теперь люди много не работают. Им есть когда верить.
— Но веры у них нет, — вскричал мистер Причард. — Что в них вселилось?
— Интересно, — сказал Эрнест. — Я даже пробовал разобраться. У моего отца было две веры. Одна — что честность так или иначе вознаграждается. Он думал, что, если человек честен, он как-нибудь выдюжит, и думал, что, если человек хорошо трудится и откладывает, он может накопить немного денег и не страшиться завтрашнего дня. Нефтяной скандал двадцать второго года и прочие такие дела просветили его насчет первого, а тысяча девятьсот тридцатый просветил насчет второго. Он уяснил, что самые почитаемые люди совсем не честные. И умер в недоумении — страшноватом, между прочим, недоумении: во что он верил — в честность и усердие, — они себя не оправдали. А я вдруг смекнул, что вместо них-то ничего другого не придумано.
— Пожалуй, придется все вытащить, чтобы достать брезент, — сказал Прыщ и начал дергать стиснутые чемоданы.
— Погодите, — сказал мистер Причард. — Дайте я приподыму, а вы тащите, тогда не надо будет трогать вещи.
Мистер Причард встал на бампер и потянул кверху нижний чемодан, а Прыщ стал дергать перегиб грубого брезента. Он дергал из стороны в сторону, и постепенно брезент вылез из-под чемоданов.
— Может, заодно прихватим пару пирогов, пока открыто? — предложил Прыщ. — Тут с малиновым и лимонным кремом, с изюмом и карамельно-кремовый. Кусочек карамельно-кремового — в самый раз бы сейчас.
— Потом, — сказал мистер Причард. — Сперва устроим мою жену. — Он взялся за один край тяжелого брезента, Прыщ за другой, и они пошли к обрыву с пещерами.
Это было вполне обычное обнажение. В давние времена склон холмика отвалился и получилась гладкая стенка из мягкого камня. Ветер и дождь постепенно выедали низ, а верхушку держал дерн. И с течением веков под нависающей стеной образовалось несколько пещер. Здесь койоты плодили щенков, сюда — в прежнее время, когда они еще водились, забирался спать гризли. А в верхних пещерах днем сидели сычи.
В низу обрыва были три глубоких темных пещеры, а над ними — пещеры поменьше. Нависшая стена защищала их входы от дождя. Пещеры были творениями не одной природы — тут отдыхали и жили отряды индейцев, охотившихся на антилоп, кипели тут их битвы, которых уже никто не помнит. Позже они служили пристанищем для белых людей, заполонивших страну, и люди расширяли пещеры и разводили костры под стеной.
Копоть на камне была где старая, где довольно свежая, а полы пещер сравнительно сухие, потому что этот холмик с обрушившимся склоном не принимал стока с других, высоких холмов. На стене кто-то выцарапывал свои инициалы, но камень был такой мягкий, что они вскоре делались неразборчивыми. Только большое слово «Покайтесь» еще не сдалось непогодам. Бродячий проповедник спустился по веревке, чтобы написать это великое слово черной краской, — и ушел, ликуя, что разносит слово божие по грешному миру.
Мистер Причард, держа свой край брезента, поднял взгляд на слово «Покайтесь».
— Кому-то пришлось потрудиться, — сказал он, — крепко потрудиться.
Интересно, подумал он, кто финансировал это начинание. Какой-нибудь миссионер, подумал он.
С Прыщом они свалили брезент под стеной и пошли осматривать пещеры. Норы были мелкие и почти одинаковые: метра полтора в высоту и в ширину, три с половиной — четыре — в глубину. Мистер Причард выбрал крайнюю справа, потому что она казалась посуше, а внутри — чуть потемнее. Раз у жены начинается головная боль, в темноте ей будет легче. Прыщ помог ему расстелить брезент.
— Хорошо бы раздобыть сосновых веток или соломы и подложить под парусину, — сказал мистер Причард.
— Трава мокрая, — сказал Прыщ, — а сосны не найдешь и за сто километров отсюда.
Мистер Причард потер брезент ладонью — не грязный ли.
— Она может лечь на мое пальто, — сказал он, — а своим меховым накрыться.
Подошли Эрнест с Ван Брантом и заглянули в пещеру.
— Мы могли бы жить тут месяц, если бы было что есть, — сказал Эрнест.
— Может, и придется, если хотите знать, — сказал Ван Брант. — Если шофер не вернется до завтрашнего утра, я пойду пешком. Хватит с меня ваших глупостей.
Прыщ предложил:
— Если хотите, могу распотрошить пару пирогов.
— А что, неплохая мысль, — ответил Эрнест.
— Вы какие любите? — спросил Прыщ.
— Да всякие.
— Карамельно-кремовый хорош. Там вместо корочки печенье.
— Ну и прекрасно, — сказал Эрнест.
Мистер Причард пошел к автобусу за женой. Ему было стыдно за недавнюю вспышку. В животе стоял твердый ком, всегда появлявшийся от неприятностей, — ком наподобие кулака. Чарли Джонсон сказал, что у него, наверное, язва, и Чарли довольно забавно прошелся на этот счет. Он сказал: у тех, кто получает меньше двадцати пяти тысяч в год, не бывает язвы. Она — признак солидного счета в банке, сказал Чарли. И бессознательно мистер Причард слегка гордился болью в животе.
Когда он влез в автобус, глаза у миссис Причард были закрыты.
— Мы постелили тебе кроватку, — сказал мистер Причард.
Она открыла глаза и растерянно огляделась.
— О!
— Ты спала? — спросил он. — Напрасно я тебя разбудил. Прости меня.
— Нет, дорогой. Ничего страшного. Я только задремала.
Он помог ей подняться.
— Ты можешь лечь на мое пальто, а своим накрыться.
Ответом на это была слабая улыбка. Он помог ей сойти на землю.
— Извини меня за грубость, девочка, — сказал он.
— Ничего. Ты просто устал. Я знаю, что ты не со зла.
— Чтобы это искупить, я угощу тебя в Голливуде роскошным, сказочным обедом, ну, хотя бы у Романова — и с шампанским. Согласна?
— Тебе нельзя доверить деньги, — игриво сказала она. — Все уже забыто. Мы просто устали. — «Дорогая Эллен, мы прелестно пообедали у Романова, и ты ни за что не угадаешь, кто сидел за соседним столиком». Смотри, дождь почти кончился, — сказала она.
— Нет, а моей девочке надо поспать, чтобы проснуться здоровой и веселой.
— Ты уверен, что там не сыро и нет змей?
— Нет, мы смотрели.
— И пауков нет?
— Да, никакой паутины там нет.
— Ну, а большие волосатые тарантулы? Ведь у них нет паутины.
— Мы можем еще посмотреть, — сказал он. — Стены гладкие. Им там негде спрятаться. — Он подвел ее к пещерке. — Видишь, как уютно? Ты можешь лечь головой сюда, повыше, и смотреть наружу, если захочешь.
Он расстелил свое пальто, и она села.
— Теперь ляг, а я тебя накрою.
Она была очень послушна.
— Как у моей девочки головка?
— Ничего, я боялась, что будет хуже.
— Это хорошо, — сказал он. — Сосни немного. Тебе уютно?
Она издала тихий сладкий стон.
— Если тебе что-нибудь понадобится, позови. Я буду близко.
К пещере подошел Прыщ. Рот у него был набит, и он нес форму с пирогом.
— Хотите кусочек пирога?
Миссис Причард подняла голову, потом передернулась и опять легла.
— Нет, спасибо, — сказала она. — Очень любезно с вашей стороны, что вы обо мне вспомнили, но пирог — не могу. — «Элиот обращался со мной как с королевой, Эллен. Многие ли способны на это после двадцати трех лет совместной жизни? Не устаю напоминать себе, как мне повезло».
Мистер Причард посмотрел на нее сверху. Глаза у нее были закрыты, на губах легкая улыбка. Вдруг, как это часто бывало, на него напала тоска одиночества. Он помнил, ясно помнил, как она возникла первый раз. Ему было пять лет, когда родилась младшая сестра, — и вдруг все двери перед ним закрылись, и он не мог войти в детскую, не мог дотронуться до ребенка, и тогда появилось чувство, что он маленький грязнуля, шумный и нехороший, а его мама всегда занята. И тогда навалилось на него холодное одиночество, холод одиночества, который нападал и потом и вот напал опять. Легкая улыбка на лице жены означала, что Бернис удалилась от мира в свои покои, а ему туда входа нет.
Он вынул из кармана золотой маникюрный приборчик, открыл его и, отходя от пещеры, почистил ногти. Он увидел Эрнеста Хортона, который сидел спиной к обрыву с другого края. Верхняя пещера была у него над головой. Эрнест сидел на газетах, и, когда подошел мистер Причард, он вытащил из-под себя двойной лист и протянул ему.
— Самая нужная вещь на свете, — сказал он. — Годится для чего угодно, кроме чтения.
Мистер Причард со смешком взял газету и сел на нее рядом с Эрнестом.
— Если ты прочел это в газете, значит, это неправда, — процитировал он Чарли Джонсона. — Вот вам, пожалуйста. Два дня назад я жил в номере люкс гостиницы «Окленд», а сейчас мы в пещере. Вот чего стоят наши планы.
Он посмотрел на автобус. В окнах он увидел Прыща и обеих женщин — они ели пирог. Его потянуло к ним. Он бы съел кусок пирога. Эрнест сказал:
— Что чего стоит — непременно выясняется. Иногда мне просто смешно. Знаете, считается, что мы технический народ. Каждый водит машину, пользуется холодильником и радио. Люди, пожалуй, действительно думают, что у них технический ум, но засорись у вас карбюратор, и… машина так и будет стоять, покуда не придет механик и не вынет сетку. Свет перегорит — зови электрика менять пробки. Лифт застрянет — паника.
— Ну, не знаю, — возразил мистер Причард. — В общем и целом американцы все же технический народ. Наши предки неплохо управлялись и сами.
— Они-то управлялись. Да и мы бы тоже, если бы нужда была. Можете вы отрегулировать опережение у себя в моторе?
— Я.
— Пойдем дальше, — сказал Эрнест. — Положим, вам пришлось остаться здесь на две недели. Сумеете вы не умереть с голоду? Либо схватите воспаление легких и умрете?
— Видите ли, — сказал мистер Причард, — теперь люди специализируются.
— Сумеете убить корову? — не отставал Эрнест. Сумеете освежевать ее и зажарить?
Мистер Причард почувствовал, что этот молодой человек вызывает у него раздражение.
— По стране бродит какой-то цинизм, — резко сказал он. — Мне кажется, молодежь перестала верить в Америку. У наших предков была вера.
— Нашим предкам надо было кушать, — сказал Эрнест. — Им верить было некогда. Теперь люди много не работают. Им есть когда верить.
— Но веры у них нет, — вскричал мистер Причард. — Что в них вселилось?
— Интересно, — сказал Эрнест. — Я даже пробовал разобраться. У моего отца было две веры. Одна — что честность так или иначе вознаграждается. Он думал, что, если человек честен, он как-нибудь выдюжит, и думал, что, если человек хорошо трудится и откладывает, он может накопить немного денег и не страшиться завтрашнего дня. Нефтяной скандал двадцать второго года и прочие такие дела просветили его насчет первого, а тысяча девятьсот тридцатый просветил насчет второго. Он уяснил, что самые почитаемые люди совсем не честные. И умер в недоумении — страшноватом, между прочим, недоумении: во что он верил — в честность и усердие, — они себя не оправдали. А я вдруг смекнул, что вместо них-то ничего другого не придумано.