А теперь, после некрасивого заявления Алисы насчет туалета, он оглянулся вокруг и увидел, что он один. Что тут больше нет мистеров причардов. Взгляд его задержался было на маленьком мужчине в пиджачной паре, но выглядел тот как-то странно. Правда, в петлице у него тоже был какой-то что ли значок — голубая эмалевая планка с белыми звездочками,но такого клуба мистер Причард не знал. Эти люди сделались ему противны, и даже собственный отпуск сделался противен. Ему захотелось вернуться в спальню и закрыть дверь, а тут этой толстой захотелось в туалет. Мистер Причард очень быстро почистил ногти золотой пилочкой на часовой цепочке.
От природы и сначала мистер Причард таким не был. Один раз он голосовал за Юджина Дебса, но это было давным-давно. Дело в том, что люди его круга наблюдали друг за другом. Всякое отклонение от общепринятого сперва замечалось, потом обсуждалось. Отклонившийся человек был ненадежный человек, а если он упорствовал, с ним никто не хотел иметь дело. Защитная окраска действительно защищала. Но мистер Причард не был двоедушным. Он отказался от свободы, а потом и забыл, что это такое. Теперь он смотрел на ту историю как на юношеское безумство. Голос, поданный за Юджина Дебса, он относил туда же, куда и посещение публичного дома в возрасте двадцати лет. У мальчишек такое не редкость. Иногда он даже в клубе за обедом вспоминал, как проголосовал за Дебса — доказывая этим, что и он был горяч и что такие выходки наряду с прыщами вообще свойственны юности. Но хотя он извинял себе это озорство и даже им гордился, он был немало озабочен поведением своей дочери Милдред.
Она водилась в колледже с очень опасной компанией — определенного сорта публикой и преподавателями, которые считались красными. Перед войной пикетировала пароход с металлоломом для Японии и собирала деньги на лекарства для тех, кого он называл красными в Испанской войне. С самой Милдред он об этом не разговаривал. Она не хотела с ним это обсуждать. И у него было глубокое убеждение, что если все будут молчать и сдерживаться, то она это перерастет. Муж и дети разрядят ее политическое беспокойство. Тогда, говорил он, она поймет, что такое настоящие ценности.
Посещение публичного дома он помнил слабо. Ему было двадцать лет, и он был пьян, а после им овладело иссушающее чувство оскверненности и горя. Зато помнил следующие две недели, когда он с ужасом ждал симптомов. Он даже решил покончить с собой, если они появятся: покончить с собой так, чтобы это приняли за несчастный случай.
Сейчас он нервничал. Он был в отпуске, которого, в сущности, не хотел. Он ехал в Мексику, которую, несмотря на рекламы, считал страной не только грязной, но и опасно радикальной. Они экспроприировали нефть; другими словами, украли частную собственность. А чем это лучше России? Россия мистеру Причарду заменила дьявола средних веков как источник всяческого коварства, зла и ужасов. Сегодня он нервничал еще и потому, что не выспался. Он любил свою собственную кровать. Привыкнуть к новой — ему нужна неделя, а тут впереди три недели, и что ни ночь, то новая кровать, да и бог знает с какой живностью. Он устал, и собственная кожа казалась ему шершавой. Вода тут была жесткая, и после бритья стало ясно, что через три дня на шее образуется хомуток подкожной щетины.
Он вытащил из грудного кармана платок, снял и протер очки.
— Я предупрежу жену и дочь, — сказал он. — Я не знал, что мы вас так стеснили.
Норме понравилось это слово, и она повторила его про себя. «Стеснять… я не хотела бы вас стеснять, мистер Гейбл, но должна сказать вам…»
Мистер Причард вернулся в спальню. Слышно было, что он им разъясняет положение, а они о чем-то спрашивают.
Человек с усиками встал и заковылял к стойке, постанывая от боли.
Он взял сахарницу и, кривясь, вернулся на свое место.
— Я бы вам подала, — пожалела его Норма.
Он улыбнулся и мужественно сказал:
— Не хотел вас беспокоить.
— Вы бы нисколько меня не стеснили, — сказала Норма.
Хуан опустил чашку на стол.
Прыщ сказал:
— Мне бы кусок кокосового пирога.
Алиса рассеянно отрезала ему кусок, двинула блюдце по стойке и сделала отметку в блокноте.
— Хоть бы разик хозяйка угостила, — заметил Прыщ.
— Я думаю, кое-кто тут и без хозяйки угощается, и не разик, — ответила Алиса.
— Вижу, вы здорово растянули ногу, — обратился к маленькому человеку Хуан.
— Отдавил, — сказал тот, — пальцы отдавил. Сейчас покажу.
Из спальни вышел мистер Причард и сел за свободный стол.
Маленький человек расшнуровал и снял туфлю. Потом стянул носок и аккуратно положил его в туфлю. Ступня его была забинтована до подъема, и бинт пропитался яркой красной кровью.
— Показывать не обязательно, — поспешно сказала Алиса. От вида крови ей делалось дурно.
— Все равно пора сменить повязку, — пояснил тот, размотал бинт и открыл ногу. Большой палец и два соседних были страшно раздавлены, ногти почернели, а концы пальцев превратились в кровавое мясо.
Хуан встал. Прыщ подошел поближе. Даже Норма не осталась в стороне.
— Господи спаси, жуткое дело, — сказал Хуан. — Погодите, воды принесу, промоем. Надо же чем-то намазать. Вы получите заражение. Можете ногу потерять.
Прыщ пронзительно свистнул сквозь зубы, показывая свою заинтересованность и даже некоторое восхищение размерами увечья. Маленький человек следил за лицом Хуана, и глаза его блестели от удовольствия и приятного ожидания.
— Думаете, скверно? — спросил он.
— Черт, еще как скверно, — подтвердил Хуан.
— Думаете, надо показаться врачу?
— Я бы на вашем месте показался.
Маленький человек радостно хохотнул.
— Вот это я и хотел услышать, — сказал он. Он поддел ногтем подъем ноги, и нога отделилась — и кожа, и кровь, и раздавленные пальцы, а под этим открылась ступня, целая и невредимая, со здоровыми пальцами. Закинув голову, он ликующе рассмеялся.
— Улавливаете? Пластмасса. Новинка.
Мистер Причард подошел поближе с отвращением на лице.
— Это искусственная раненая нога «Маленького чуда», — объявил человек. Он вытащил из бокового кармана плоскую коробку и вручил Хуану. — Вы мне посочувствовали, хочу вам подарить. С наилучшими пожеланиями от Эрнеста Хортона, представляющего компанию «Маленькое чудо». — Он увлеченно затараторил: — Выпускаются трех номиналов — с одним, двумя и тремя раздробленными пальцами. Та, которую я вам дал, — трехпальцевая, как у меня. Приложен бинт и пузырек искусственной крови, чтобы повязка выглядела страшно. Инструкция — внутри. Когда надеваете в первый раз, надо размочить в теплой водой. Тогда обтягивает, как перчатка, никто не отличит. Получите массу удовольствия.
Мистер Причард подался к нему. Он уже мысленно видел, как снимает носки на правлении. Можно сделать это сразу после мексиканской поездки, а сперва сочинить какую нибудь историю с бандитами.
— Почем они у вас идут? — спросил он.
— По полтора доллара, но я вообще-то не продаю в розницу, — сказал Эрнест Хортон. — Торговля хватает сразу все, что я получаю. За две недели я продал сорок гроссов.
— Ну? — сказал мистер Причард. Глаза у него одобрительно расширились.
— Не верите — могу показать книжку заказов. Такой ходкой новинки мне еще не приходилось продавать. «Маленькое чудо» имеет на ней отличную прибыль.
— Сколько вы накидываете? — поинтересовался мистер Причард.
— Видите ли, если вы не торгуете, я предпочел бы не говорить. Деловая этика — так?
Мистер Причард кивнул.
— Я бы взял одну для пробы по розничной цене, — сказал он.
— Сейчас, поем и принесу. Готова у вас гренка с маслом? — спросил он Норму.
— Поспевает, — сказала Норма, виновато ушла за стойку и включила тостер.
— Понимаете, их успех — на психологии, — торжествующе объяснил Эрнест. — Искусственные разрезанные пальцы мы производили годами, и они шли туго, а это… тут психологическая тонкость в том, что вы снимаете туфлю и носок. Никто не ждет, что вы затеете такую волынку. Тот, кто до этого додумался, получил очень хороший гонорар.
— Надо полагать, вы тоже имеете с нее неплохой доход, — сказал мистер Причард с восхищением. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше.
— Не жалуюсь, — сказал Эрнест. — У меня в чемодане еще два-три образчика, могут вас заинтересовать. Они не для продажи, только для торговцев, но я их продемонстрирую. Может быть, посмеетесь.
— Я хочу взять полдюжины раненых ног, — сказал мистер Причард.
— Трехпальцевых?
Мистер Причард подумал. Он хотел их подарить, но он не хотел конкуренции. Чарли Джонсону розыгрыши удавались лучше, чем мистеру Причарду. Чарли был прирожденный комик.
— Скажем так: одну трехпальцевую, три двухпальцевые и две однопальцевые. Так, пожалуй, будет в самый раз.
Дождь менялся. Он накатывал тяжелыми косыми водяными обвалами, которые перемежались коротким капающим затишьем. Хуан пил кофе у окна. На блюдце перед ним лежала половинка румяного пончика.
— Я думаю, немного поутихнет, — сказал Хуан. — Мне бы еще раз проверить задний мост, до того как поедем.
— Мне бы кокосового пирога, — сказал Прыщ.
— Не получишь, — сказала Алиса. — Клиентам надо немножко оставить.
— А я, что ли, не клиент?
— Не знаю, получим ли мы сегодня из Сан-Исидро. Надо оставить на всякий случай.
На самом краю стойки стояла ваза в виде лесенки, и там лежали конфеты. Прыщ поднялся с табурета и встал перед корзинкой. Он долго рассматривал яркие палочки, не зная, что выбрать. Наконец взял три брикета и сунул в карман.
— Одна «Беби Рут», одна «Любовное гнездышко» и одна «Кокосовая киска», — сказал он.
— «Кокосовая киска» — десять центов. Она с орехами, — сказала Алиса.
— Я знаю, — сказал Прыщ.
Алиса достала из-за стойки блокнот.
— Ты забежал вперед жалованья, — сказала она.
От природы и сначала мистер Причард таким не был. Один раз он голосовал за Юджина Дебса, но это было давным-давно. Дело в том, что люди его круга наблюдали друг за другом. Всякое отклонение от общепринятого сперва замечалось, потом обсуждалось. Отклонившийся человек был ненадежный человек, а если он упорствовал, с ним никто не хотел иметь дело. Защитная окраска действительно защищала. Но мистер Причард не был двоедушным. Он отказался от свободы, а потом и забыл, что это такое. Теперь он смотрел на ту историю как на юношеское безумство. Голос, поданный за Юджина Дебса, он относил туда же, куда и посещение публичного дома в возрасте двадцати лет. У мальчишек такое не редкость. Иногда он даже в клубе за обедом вспоминал, как проголосовал за Дебса — доказывая этим, что и он был горяч и что такие выходки наряду с прыщами вообще свойственны юности. Но хотя он извинял себе это озорство и даже им гордился, он был немало озабочен поведением своей дочери Милдред.
Она водилась в колледже с очень опасной компанией — определенного сорта публикой и преподавателями, которые считались красными. Перед войной пикетировала пароход с металлоломом для Японии и собирала деньги на лекарства для тех, кого он называл красными в Испанской войне. С самой Милдред он об этом не разговаривал. Она не хотела с ним это обсуждать. И у него было глубокое убеждение, что если все будут молчать и сдерживаться, то она это перерастет. Муж и дети разрядят ее политическое беспокойство. Тогда, говорил он, она поймет, что такое настоящие ценности.
Посещение публичного дома он помнил слабо. Ему было двадцать лет, и он был пьян, а после им овладело иссушающее чувство оскверненности и горя. Зато помнил следующие две недели, когда он с ужасом ждал симптомов. Он даже решил покончить с собой, если они появятся: покончить с собой так, чтобы это приняли за несчастный случай.
Сейчас он нервничал. Он был в отпуске, которого, в сущности, не хотел. Он ехал в Мексику, которую, несмотря на рекламы, считал страной не только грязной, но и опасно радикальной. Они экспроприировали нефть; другими словами, украли частную собственность. А чем это лучше России? Россия мистеру Причарду заменила дьявола средних веков как источник всяческого коварства, зла и ужасов. Сегодня он нервничал еще и потому, что не выспался. Он любил свою собственную кровать. Привыкнуть к новой — ему нужна неделя, а тут впереди три недели, и что ни ночь, то новая кровать, да и бог знает с какой живностью. Он устал, и собственная кожа казалась ему шершавой. Вода тут была жесткая, и после бритья стало ясно, что через три дня на шее образуется хомуток подкожной щетины.
Он вытащил из грудного кармана платок, снял и протер очки.
— Я предупрежу жену и дочь, — сказал он. — Я не знал, что мы вас так стеснили.
Норме понравилось это слово, и она повторила его про себя. «Стеснять… я не хотела бы вас стеснять, мистер Гейбл, но должна сказать вам…»
Мистер Причард вернулся в спальню. Слышно было, что он им разъясняет положение, а они о чем-то спрашивают.
Человек с усиками встал и заковылял к стойке, постанывая от боли.
Он взял сахарницу и, кривясь, вернулся на свое место.
— Я бы вам подала, — пожалела его Норма.
Он улыбнулся и мужественно сказал:
— Не хотел вас беспокоить.
— Вы бы нисколько меня не стеснили, — сказала Норма.
Хуан опустил чашку на стол.
Прыщ сказал:
— Мне бы кусок кокосового пирога.
Алиса рассеянно отрезала ему кусок, двинула блюдце по стойке и сделала отметку в блокноте.
— Хоть бы разик хозяйка угостила, — заметил Прыщ.
— Я думаю, кое-кто тут и без хозяйки угощается, и не разик, — ответила Алиса.
— Вижу, вы здорово растянули ногу, — обратился к маленькому человеку Хуан.
— Отдавил, — сказал тот, — пальцы отдавил. Сейчас покажу.
Из спальни вышел мистер Причард и сел за свободный стол.
Маленький человек расшнуровал и снял туфлю. Потом стянул носок и аккуратно положил его в туфлю. Ступня его была забинтована до подъема, и бинт пропитался яркой красной кровью.
— Показывать не обязательно, — поспешно сказала Алиса. От вида крови ей делалось дурно.
— Все равно пора сменить повязку, — пояснил тот, размотал бинт и открыл ногу. Большой палец и два соседних были страшно раздавлены, ногти почернели, а концы пальцев превратились в кровавое мясо.
Хуан встал. Прыщ подошел поближе. Даже Норма не осталась в стороне.
— Господи спаси, жуткое дело, — сказал Хуан. — Погодите, воды принесу, промоем. Надо же чем-то намазать. Вы получите заражение. Можете ногу потерять.
Прыщ пронзительно свистнул сквозь зубы, показывая свою заинтересованность и даже некоторое восхищение размерами увечья. Маленький человек следил за лицом Хуана, и глаза его блестели от удовольствия и приятного ожидания.
— Думаете, скверно? — спросил он.
— Черт, еще как скверно, — подтвердил Хуан.
— Думаете, надо показаться врачу?
— Я бы на вашем месте показался.
Маленький человек радостно хохотнул.
— Вот это я и хотел услышать, — сказал он. Он поддел ногтем подъем ноги, и нога отделилась — и кожа, и кровь, и раздавленные пальцы, а под этим открылась ступня, целая и невредимая, со здоровыми пальцами. Закинув голову, он ликующе рассмеялся.
— Улавливаете? Пластмасса. Новинка.
Мистер Причард подошел поближе с отвращением на лице.
— Это искусственная раненая нога «Маленького чуда», — объявил человек. Он вытащил из бокового кармана плоскую коробку и вручил Хуану. — Вы мне посочувствовали, хочу вам подарить. С наилучшими пожеланиями от Эрнеста Хортона, представляющего компанию «Маленькое чудо». — Он увлеченно затараторил: — Выпускаются трех номиналов — с одним, двумя и тремя раздробленными пальцами. Та, которую я вам дал, — трехпальцевая, как у меня. Приложен бинт и пузырек искусственной крови, чтобы повязка выглядела страшно. Инструкция — внутри. Когда надеваете в первый раз, надо размочить в теплой водой. Тогда обтягивает, как перчатка, никто не отличит. Получите массу удовольствия.
Мистер Причард подался к нему. Он уже мысленно видел, как снимает носки на правлении. Можно сделать это сразу после мексиканской поездки, а сперва сочинить какую нибудь историю с бандитами.
— Почем они у вас идут? — спросил он.
— По полтора доллара, но я вообще-то не продаю в розницу, — сказал Эрнест Хортон. — Торговля хватает сразу все, что я получаю. За две недели я продал сорок гроссов.
— Ну? — сказал мистер Причард. Глаза у него одобрительно расширились.
— Не верите — могу показать книжку заказов. Такой ходкой новинки мне еще не приходилось продавать. «Маленькое чудо» имеет на ней отличную прибыль.
— Сколько вы накидываете? — поинтересовался мистер Причард.
— Видите ли, если вы не торгуете, я предпочел бы не говорить. Деловая этика — так?
Мистер Причард кивнул.
— Я бы взял одну для пробы по розничной цене, — сказал он.
— Сейчас, поем и принесу. Готова у вас гренка с маслом? — спросил он Норму.
— Поспевает, — сказала Норма, виновато ушла за стойку и включила тостер.
— Понимаете, их успех — на психологии, — торжествующе объяснил Эрнест. — Искусственные разрезанные пальцы мы производили годами, и они шли туго, а это… тут психологическая тонкость в том, что вы снимаете туфлю и носок. Никто не ждет, что вы затеете такую волынку. Тот, кто до этого додумался, получил очень хороший гонорар.
— Надо полагать, вы тоже имеете с нее неплохой доход, — сказал мистер Причард с восхищением. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше.
— Не жалуюсь, — сказал Эрнест. — У меня в чемодане еще два-три образчика, могут вас заинтересовать. Они не для продажи, только для торговцев, но я их продемонстрирую. Может быть, посмеетесь.
— Я хочу взять полдюжины раненых ног, — сказал мистер Причард.
— Трехпальцевых?
Мистер Причард подумал. Он хотел их подарить, но он не хотел конкуренции. Чарли Джонсону розыгрыши удавались лучше, чем мистеру Причарду. Чарли был прирожденный комик.
— Скажем так: одну трехпальцевую, три двухпальцевые и две однопальцевые. Так, пожалуй, будет в самый раз.
Дождь менялся. Он накатывал тяжелыми косыми водяными обвалами, которые перемежались коротким капающим затишьем. Хуан пил кофе у окна. На блюдце перед ним лежала половинка румяного пончика.
— Я думаю, немного поутихнет, — сказал Хуан. — Мне бы еще раз проверить задний мост, до того как поедем.
— Мне бы кокосового пирога, — сказал Прыщ.
— Не получишь, — сказала Алиса. — Клиентам надо немножко оставить.
— А я, что ли, не клиент?
— Не знаю, получим ли мы сегодня из Сан-Исидро. Надо оставить на всякий случай.
На самом краю стойки стояла ваза в виде лесенки, и там лежали конфеты. Прыщ поднялся с табурета и встал перед корзинкой. Он долго рассматривал яркие палочки, не зная, что выбрать. Наконец взял три брикета и сунул в карман.
— Одна «Беби Рут», одна «Любовное гнездышко» и одна «Кокосовая киска», — сказал он.
— «Кокосовая киска» — десять центов. Она с орехами, — сказала Алиса.
— Я знаю, — сказал Прыщ.
Алиса достала из-за стойки блокнот.
— Ты забежал вперед жалованья, — сказала она.
ГЛАВА 4
Как только Причарды вышли из спальни, Норма быстро сказала:
— Мне надо немного помыться и причесаться, — и кинулась к двери.
Алиса двинулась за ней по пятам.
— В ванную после меня, — холодно сказала она.
Норма прошла через спальню Чикоев к себе. Она закрыла за собой дверь и, поскольку ключа не было, заперлась на задвижку, чтобы не помешали. Ее узкая складная кровать была не застелена, а у стены стоял большой чемодан Эрнеста с образцами.
Комнатка была тесная. Одну стену занимал низкий комод с тазом и кувшином; над ним была прибита блестящая шелковая наволочка с бахромой. Она была розовая, с изображением скрещенных пушек на букете красных роз. И на ней было напечатано стихотворение «Письмо солдата к матери».
Она торопливо запустила руку на дно чемодана. Пальцы нащупали квадратную коробочку с кольцами. Норма вытащила ее, сдернула крышку, увидела, что кольца на месте, и снять спрятала на дно. Потом закрыла и заперла чемодан, задвинула под комод и снова приколола ключ к изнанке платья. После этого она выдвинула ящик комода, взяла щетку и гребень и повернулась к окну. На стене, рядом с красно-зеленой цветастой кретоновой занавеской, висело зеркало в раме. Норма подошла к нему и стала смотреть на себя.
Свинцовый свет из окна падал на ее лицо. Она широко раскрыла глаза, после чего улыбнулась, показав все зубы — жизнерадостно улыбнулась. Она приподнялась на цыпочки, помахала громадной толпе и опять улыбнулась. Она провела гребнем по жидким волосам — гребень застрял в завитых концах, она дернула. Потом взяла из ящика карандаш и подвела тупым грифелем бесцветные брови; дуги нарисовала покруче, отчего лицо приобрело удивленное выражение. Потом стала расчесывать волосы щеткой: десять раз одну сторону, десять раз другую. Причесываясь, она приподнималась на носки и напрягала мускулы — то на левой ноге, то на правой, — чтобы развить икры. Этот метод рекомендовала одна кинозвезда, которая в жизни не делала упражнений, но имела красивые ноги.
Норма бросила взгляд на окно, где свет потускнел еще больше. Не дай бог подсмотрят этот нелепый танец. Скрытностью Норма превосходила айсберг. Снаружи виднелась только крохотная часть Нормы. Потому что несравненно большая, лучшая и прекраснейшая часть Нормы была внутри нее, защищена и закупорена.
Ручка двери повернулась, и на дверь нажали. Норма напряглась и оцепенела. Двигалась только одна рука, она лихорадочно стирала брови, от чего на лбу образовались серые полосы. А в дверь уже стучались. Стучались легонько и вежливо. Она положила щетку на комод, обдернула платье и подошла. Вытянула задвижку, приоткрыла дверь. На нее смотрело лицо Эрнеста Хортона. Его плотные ворсистые усики выгнулись подковкой.
Норма пока не отпускала дверь.
— Вы все были так любезны и прочее, — сказал он. — И мне очень неприятно причинять вам лишнее беспокойство.
Норма слегка расслабилась, но дышала еще тяжеловато. Она открыла дверь и отступила. Эрнест со смущенной улыбкой вошел в комнату. Он остановился возле кровати.
— Как же я не заправил койку, — сказал он и, расстелив простыню и одеяло, принялся сгонять складки.
— Не надо, я сама, — сказала Норма.
— Я вам обещал чаевые, а вы не подождали, — сказал Эрнест. — Но я приготовил. — Он застелил кровать аккуратно, как будто набил на этом руку.
— Да я бы сама убрала, — сказала Норма.
— Уже убрал, — ответил он. Он подошел к своему большому чемодану. — Не возражаете, я открою? Я хочу кое-что вынуть.
— Давайте, — сказала Норма. Глаза ее загорелись любопытством.
Он положил большой чемодан на ее кровать, щелкнул замком и откинул крышку. В чемодане были чудесные вещи. Тут были картонные трубки и платки, менявшие цвет. Тут были взрывающиеся сигареты и вонючие бомбочки. Тут были трубки для чревовещания, и рожки, и карнавальные бумажные шапки, и флажки, и смешные значки. Были шелковые наволочки вроде той, что висела над столиком. Эрнест достал шесть искусственных раненых ног в плоских упаковках, и Норма подошла поближе, чтобы заглянуть в замечательный чемодан. Взгляд ее привлекли фотографии киноартистов. Карточки были запрессованы в прозрачный пластик толщиной не меньше половины сантиметра. И у них было еще одно любопытное свойство. Они не выглядели плоскими. То ли благодаря хитрому изгибу, то ли из-за игры преломленного света лица были как бы выпуклые, выходящие из глубины. Карточки казались трехмерными, а размером были двадцать на двадцать пять сантиметров.
Сверху улыбался, как живой, Джеймс Стюарт; из-под него высовывался чей-то краешек — только волосы и часть лба, однако Норма узнала этот лоб и волосы. Губы у нее разжались, глаза блеснули. Рука потянулась к чемодану и убрала Джеймса Стюарта прочь. И правда — он, Кларк Гейбл, глядел на нее, выпуклый, натуральный. У него было серьезное, сосредоточенное выражение — подбородок вперед, глаза спокойные и внимательные. Таким на портретах она его не видела. Она глубоко вздохнула, стараясь, чтобы этого не было слышно. Она вынула карточку из чемодана, глядя ему в глаза остановившимися расширенными глазами.
Эрнест наблюдал за ней и заметил ее интерес.
— Правда, потрясающе? — сказал он. — Новая идея. Заметили, что они выпуклые, почти как статуя?
Норма кивнула, онемев.
— Предсказываю, — объявил Эрнест. — Перед всей торговлей ручаюсь. Эта штучка выметет с рынка все остальные картинки навсегда. Она кислотоустойчива, влагоустойчива и никогда не желтеет — она вечная. Она отформована и заплавлена прямо в рамке. Она вечная.
Норма не сводила глаз с портрета. Эрнест хотел забрать его, но ее пальцы вцепились в карточку, как когти.
— Сколько? — Слово прозвучало как хриплое глубокое рычание.
— Это только образец, — сказал Эрнест. — Чтобы показывать торговцам. Не для продажи. Их заказывают.
— Сколько? — Ее пальцы побелели от напряжения. Эрнест посмотрел на нее внимательно. Он увидел, что лицо ее застыло, желваки затвердели и ноздри раздуваются от сдерживаемого дыхания.
Эрнест сказал:
— В розницу они идут по два доллара, но я говорил, что с меня причитаются хорошие чаевые. Вы больше хотите это, чем чаевые?
Голос Нормы прозвучал хрипло:
— Да.
— Тогда берите.
Белизна медленно сошла с ее пальцев. В глазах светилось торжество. Она облизнула губы.
— Спасибо, — сказала она. — Спасибо вам. — Она повернула карточку лицом к себе и прижала к груди. Пластмасса была не холодная, как стекло, а теплая и нежная на ощупь.
— А я, пожалуй, обойдусь одним образцом, — сказал Эрнест. — Понимаете, я двигаюсь на юг. В контору вернусь только через полтора месяца. Две недели решил провести в Лос-Анджелесе. Для моих товаров — лучше города нет.
Норма унесла карточку к комоду, выдвинула ящик, засунула карточку под белье и задвинула ящик.
— Вы, наверно, и в Голливуд попадете, — сказала она.
— А как же. С игрушками там еще лучше, чем в Лос-Анджелесе. А потом, у меня там вроде отпуска. У меня там много друзей. Устраиваю себе отпуск, гуляю, смотрю разные разности и заодно с торговлей знакомлюсь. Убиваю двух зайцев. Времени не теряю. У меня там фронтовой друг. на студии работает. С ним и развлекаемся. В прошлый раз начали с «Мелроз-грота». Это на Мелроз, рядом со студией РКО. Вот погуляли! Я вам не буду рассказывать, чем мы занимались, но я в жизни так не веселился. А другу, конечно, потом пришлось идти на работу, на студию.
Норма навострила уши, как щенок, когда он наблюдает за жуком.
— Ваш друг работает на студии? — равнодушно переспросила она. — На какой?
— «Метро-Голдвин-Майерс, — сказал Эрнест. Он укладывал чемодан и не смотрел на нее. Он не услышал ее свистящего дыхания и неестественных ноток в ее голосе.
— Вы тоже бываете на студии?
— Ага. Вилли устраивает мне пропуск. Иногда хожу смотреть на съемки. Вилли — плотник. Работал там до войны и опять вернулся. Мы вместе служили. Прекрасный малый. На вечеринках незаменим! У него знакомых барышень, телефонов у него — вы себе представить не можете. Толстая черная книжка — и вся полна телефонами. Сам не помнит половину дам, которые у него записаны.
Эрнест постепенно зажигался темой. Он сел на стульчик возле стены. Он засмеялся.
— В начале войны — я его еще не знал — он служил в Санта-Ане. Офицеры, значит, прослышали про его черную книжечку и стали брать Вилли в Голливуд. Вилли добывал для них дам и увольнение получал, когда хотел. Ему неплохо жилось, пока их часть не посадили на пароход.
Во время этих воспоминаний в глазах у Нормы появилось выражение досады. Она теребила свой фартук. Голос ее сделался высоким, потом низким.
— Скажите, вас не очень стеснит, если я попрошу об одном одолжении?
— Да нет, — сказал Эрнест. — О каком?
— Если я дам вам письмо, а вы вдруг… Ну, окажетесь на студии МГМ и случайно встретите мистера Гейбла. Так вы ему… его не передадите?
— Кто это — мистер Гейбл?
— Мистер Кларк Гейбл, — сурово сказала Норма.
— А-а, он. Вы его знаете?
— Да, — сказала Норма ледяным голосом. — Я… я его двоюродная сестра.
— Вон что? Ну конечно, передам. Но вдруг я туда не попаду? Почему вы не отправите по почте?
Глаза у Нормы сузились.
— Почта до него не доходит, — загадочно сказала она. — Там сидит девица — ну, секретарша, так она просто забирает письма и сжигает.
— Да что вы? — сказал Эрнест. — Зачем?
Норма остановилась и подумала.
— Там просто не хотят, чтобы он их получал.
— Даже от родственников?
— Даже от двоюродной сестры, — сказала Норма.
— Это он вам сказал?
— Да. — Глаза у нее были широко раскрыты и ничего не выражали. — Да. Конечно, я скоро туда поеду. Были предложения, и раз я даже собралась ехать, но мой двоюродный брат-то есть мистер Гейбл — сказал, он сказал: «Нет, тебе надо набраться опыта. Ты молода. Тебе некуда спешить». И я набираюсь опыта. В закусочной очень много узнаешь о людях. Я их все время изучаю.
Эрнест посмотрел на нее с некоторым сомнением. Он слышал фантастические рассказы об официантках, которые в одну ночь становились звездами сцены, но у Нормы не те буфера, подумал он, и не те ноги. Ноги у Нормы были как палочки. Хотя он знал о двух или трех кинозвездах, которые без грима до того неинтересны, что на улице их никто и не узнает. Он читал о них. А Норма — хотя внешность у нее неподходящая — ну, ей подложат, где надо, и если Кларк Гейбл ей двоюродный брат, то при такой руке не пропадешь. Все двери открыты.
— В этот раз я вообще-то не собирался просить у Вилли пропуск, — сказал он. — Бывал уже я там… но, если вам нужно, я туда схожу, найду его и передам ваше письмо. А все-таки зачем, по-вашему, они выкидывают его почту?
— Просто хотят выжать из него все, что можно, а потом выкинуть его, как старый башмак, — сказала Норма со страстью. Чувства накатывали на нее волна за волной. Она была в экстазе, и в то же время ее душил страх. Норма не была лгуньей. Такого, как сейчас, с ней никогда не случалось. Она шла по длинной шаткой доске и понимала это. Одного вопроса, малейшей осведомленности со стороны Эрнеста было бы достаточно, чтобы скинуть ее в пропасть, но остановиться она не могла.
— Он великий человек, — говорила она, — великого благородства человек. Ему не нравятся роли, которые его заставляют играть, потому что он не такой. Рета Батлера — он не хотел его играть, потому что он не подлец и не любит играть подлецов.
Эрнест опустил голову и наблюдал за Нормой исподлобья. И Эрнест начал понимать. Разгадка забрезжила в его сознании. Красивее, чем сейчас, Норма никогда не будет. Ее лицо выражало достоинство и отвагу и по-настоящему сильный прилив любви. Эрнесту оставалось либо осмеять ее, либо ей подыгрывать. Если бы в комнате был посторонний, например, другой мужчина, Эрнест бы, наверно, ее высмеял из страха, что этот посторонний будет его презирать, и высмеял бы тем наглее, с тем большим стыдом, что видел, как светится в девушке сильное, чистое, всепоглощающее чувство. Это оно заставляет новообращенных пролеживать ночи на камнях перед алтарем. Такого излияния нектара любви, такого открытого жара Эрнесту ни в ком не приходилось видеть.
— Я возьму письмо, — сказал он. — Я скажу, что это от двоюродной сестры.
На лице у Нормы появился испуг.
— Нет, — сказала она. — Лучше, если это будет сюрпризом. Скажите — просто от друга. Больше ничего, ничего не говорите.
— Когда вы думаете поехать туда работать? — спросил Эрнест.
— Мистер Гейбл говорит, что надо еще год подождать. Говорит, я еще молода, надо набраться опыта, узнать людей. Правда, иногда я от этого очень устаю. Так скучаю иногда по своему дому со… с большими тяжелыми шторами и длинным диваном. Так хочется повидать всех моих подруг — Бетт Дэвис, Ингрид Бергман, Джоун Фонтейн, — а с теми, остальными-то, которые вечно разводятся и всякое такое, я компанию не вожу. Мы просто сидим, говорим о серьезных вещах и все время занимаемся ведь только так можно развиться и стать великой актрисой. А есть еще много таких, которые плохо обходятся с поклонниками: не дают автографов и так далее, — а мы нет! То есть мы не такие. Иногда мы даже приводим девушек прямо с улицы — выпить чаю и поговорить, как будто мы ровня, — мы-то понимаем, что всем обязаны верности наших поклонников. — Внутри у нее все содрогалось от страха, а остановиться она не могла. Она слишком далеко зашла по доске и не могла остановиться, и доска уже не держала ее.
Эрнест сказал:
— Я сначала не понял. Вы уже снимались? Вы уже знамениты?
— Да, — сказала Норма. — Но мое здешнее имя ничего вам не скажет. В Голливуде меня знают под другим именем.
— Мне надо немного помыться и причесаться, — и кинулась к двери.
Алиса двинулась за ней по пятам.
— В ванную после меня, — холодно сказала она.
Норма прошла через спальню Чикоев к себе. Она закрыла за собой дверь и, поскольку ключа не было, заперлась на задвижку, чтобы не помешали. Ее узкая складная кровать была не застелена, а у стены стоял большой чемодан Эрнеста с образцами.
Комнатка была тесная. Одну стену занимал низкий комод с тазом и кувшином; над ним была прибита блестящая шелковая наволочка с бахромой. Она была розовая, с изображением скрещенных пушек на букете красных роз. И на ней было напечатано стихотворение «Письмо солдата к матери».
Норма оглянулась на окно, серое от дождевого света, и, сунув руку за пазуху, отогнула ворот платья. К изнанке английской булавкой был приколот ключик. Норма его отколола. Потом выдвинула из-под комода чемодан и отперла. Сверху лежал глянцевый портрет Кларка Гейбла в серебряной рамке и с надписью «С наилучшими пожеланиями — Кларк Гейбл». Портрет, рамка и надпись были куплены в магазине подарков в Сан-Исидро.
Тебя, о мама, помню в громе битвы,
Меня хранят от пуль твои молитвы.
Когда мы победим врага в борьбе,
Родная мама, я вернусь к тебе.
Она торопливо запустила руку на дно чемодана. Пальцы нащупали квадратную коробочку с кольцами. Норма вытащила ее, сдернула крышку, увидела, что кольца на месте, и снять спрятала на дно. Потом закрыла и заперла чемодан, задвинула под комод и снова приколола ключ к изнанке платья. После этого она выдвинула ящик комода, взяла щетку и гребень и повернулась к окну. На стене, рядом с красно-зеленой цветастой кретоновой занавеской, висело зеркало в раме. Норма подошла к нему и стала смотреть на себя.
Свинцовый свет из окна падал на ее лицо. Она широко раскрыла глаза, после чего улыбнулась, показав все зубы — жизнерадостно улыбнулась. Она приподнялась на цыпочки, помахала громадной толпе и опять улыбнулась. Она провела гребнем по жидким волосам — гребень застрял в завитых концах, она дернула. Потом взяла из ящика карандаш и подвела тупым грифелем бесцветные брови; дуги нарисовала покруче, отчего лицо приобрело удивленное выражение. Потом стала расчесывать волосы щеткой: десять раз одну сторону, десять раз другую. Причесываясь, она приподнималась на носки и напрягала мускулы — то на левой ноге, то на правой, — чтобы развить икры. Этот метод рекомендовала одна кинозвезда, которая в жизни не делала упражнений, но имела красивые ноги.
Норма бросила взгляд на окно, где свет потускнел еще больше. Не дай бог подсмотрят этот нелепый танец. Скрытностью Норма превосходила айсберг. Снаружи виднелась только крохотная часть Нормы. Потому что несравненно большая, лучшая и прекраснейшая часть Нормы была внутри нее, защищена и закупорена.
Ручка двери повернулась, и на дверь нажали. Норма напряглась и оцепенела. Двигалась только одна рука, она лихорадочно стирала брови, от чего на лбу образовались серые полосы. А в дверь уже стучались. Стучались легонько и вежливо. Она положила щетку на комод, обдернула платье и подошла. Вытянула задвижку, приоткрыла дверь. На нее смотрело лицо Эрнеста Хортона. Его плотные ворсистые усики выгнулись подковкой.
Норма пока не отпускала дверь.
— Вы все были так любезны и прочее, — сказал он. — И мне очень неприятно причинять вам лишнее беспокойство.
Норма слегка расслабилась, но дышала еще тяжеловато. Она открыла дверь и отступила. Эрнест со смущенной улыбкой вошел в комнату. Он остановился возле кровати.
— Как же я не заправил койку, — сказал он и, расстелив простыню и одеяло, принялся сгонять складки.
— Не надо, я сама, — сказала Норма.
— Я вам обещал чаевые, а вы не подождали, — сказал Эрнест. — Но я приготовил. — Он застелил кровать аккуратно, как будто набил на этом руку.
— Да я бы сама убрала, — сказала Норма.
— Уже убрал, — ответил он. Он подошел к своему большому чемодану. — Не возражаете, я открою? Я хочу кое-что вынуть.
— Давайте, — сказала Норма. Глаза ее загорелись любопытством.
Он положил большой чемодан на ее кровать, щелкнул замком и откинул крышку. В чемодане были чудесные вещи. Тут были картонные трубки и платки, менявшие цвет. Тут были взрывающиеся сигареты и вонючие бомбочки. Тут были трубки для чревовещания, и рожки, и карнавальные бумажные шапки, и флажки, и смешные значки. Были шелковые наволочки вроде той, что висела над столиком. Эрнест достал шесть искусственных раненых ног в плоских упаковках, и Норма подошла поближе, чтобы заглянуть в замечательный чемодан. Взгляд ее привлекли фотографии киноартистов. Карточки были запрессованы в прозрачный пластик толщиной не меньше половины сантиметра. И у них было еще одно любопытное свойство. Они не выглядели плоскими. То ли благодаря хитрому изгибу, то ли из-за игры преломленного света лица были как бы выпуклые, выходящие из глубины. Карточки казались трехмерными, а размером были двадцать на двадцать пять сантиметров.
Сверху улыбался, как живой, Джеймс Стюарт; из-под него высовывался чей-то краешек — только волосы и часть лба, однако Норма узнала этот лоб и волосы. Губы у нее разжались, глаза блеснули. Рука потянулась к чемодану и убрала Джеймса Стюарта прочь. И правда — он, Кларк Гейбл, глядел на нее, выпуклый, натуральный. У него было серьезное, сосредоточенное выражение — подбородок вперед, глаза спокойные и внимательные. Таким на портретах она его не видела. Она глубоко вздохнула, стараясь, чтобы этого не было слышно. Она вынула карточку из чемодана, глядя ему в глаза остановившимися расширенными глазами.
Эрнест наблюдал за ней и заметил ее интерес.
— Правда, потрясающе? — сказал он. — Новая идея. Заметили, что они выпуклые, почти как статуя?
Норма кивнула, онемев.
— Предсказываю, — объявил Эрнест. — Перед всей торговлей ручаюсь. Эта штучка выметет с рынка все остальные картинки навсегда. Она кислотоустойчива, влагоустойчива и никогда не желтеет — она вечная. Она отформована и заплавлена прямо в рамке. Она вечная.
Норма не сводила глаз с портрета. Эрнест хотел забрать его, но ее пальцы вцепились в карточку, как когти.
— Сколько? — Слово прозвучало как хриплое глубокое рычание.
— Это только образец, — сказал Эрнест. — Чтобы показывать торговцам. Не для продажи. Их заказывают.
— Сколько? — Ее пальцы побелели от напряжения. Эрнест посмотрел на нее внимательно. Он увидел, что лицо ее застыло, желваки затвердели и ноздри раздуваются от сдерживаемого дыхания.
Эрнест сказал:
— В розницу они идут по два доллара, но я говорил, что с меня причитаются хорошие чаевые. Вы больше хотите это, чем чаевые?
Голос Нормы прозвучал хрипло:
— Да.
— Тогда берите.
Белизна медленно сошла с ее пальцев. В глазах светилось торжество. Она облизнула губы.
— Спасибо, — сказала она. — Спасибо вам. — Она повернула карточку лицом к себе и прижала к груди. Пластмасса была не холодная, как стекло, а теплая и нежная на ощупь.
— А я, пожалуй, обойдусь одним образцом, — сказал Эрнест. — Понимаете, я двигаюсь на юг. В контору вернусь только через полтора месяца. Две недели решил провести в Лос-Анджелесе. Для моих товаров — лучше города нет.
Норма унесла карточку к комоду, выдвинула ящик, засунула карточку под белье и задвинула ящик.
— Вы, наверно, и в Голливуд попадете, — сказала она.
— А как же. С игрушками там еще лучше, чем в Лос-Анджелесе. А потом, у меня там вроде отпуска. У меня там много друзей. Устраиваю себе отпуск, гуляю, смотрю разные разности и заодно с торговлей знакомлюсь. Убиваю двух зайцев. Времени не теряю. У меня там фронтовой друг. на студии работает. С ним и развлекаемся. В прошлый раз начали с «Мелроз-грота». Это на Мелроз, рядом со студией РКО. Вот погуляли! Я вам не буду рассказывать, чем мы занимались, но я в жизни так не веселился. А другу, конечно, потом пришлось идти на работу, на студию.
Норма навострила уши, как щенок, когда он наблюдает за жуком.
— Ваш друг работает на студии? — равнодушно переспросила она. — На какой?
— «Метро-Голдвин-Майерс, — сказал Эрнест. Он укладывал чемодан и не смотрел на нее. Он не услышал ее свистящего дыхания и неестественных ноток в ее голосе.
— Вы тоже бываете на студии?
— Ага. Вилли устраивает мне пропуск. Иногда хожу смотреть на съемки. Вилли — плотник. Работал там до войны и опять вернулся. Мы вместе служили. Прекрасный малый. На вечеринках незаменим! У него знакомых барышень, телефонов у него — вы себе представить не можете. Толстая черная книжка — и вся полна телефонами. Сам не помнит половину дам, которые у него записаны.
Эрнест постепенно зажигался темой. Он сел на стульчик возле стены. Он засмеялся.
— В начале войны — я его еще не знал — он служил в Санта-Ане. Офицеры, значит, прослышали про его черную книжечку и стали брать Вилли в Голливуд. Вилли добывал для них дам и увольнение получал, когда хотел. Ему неплохо жилось, пока их часть не посадили на пароход.
Во время этих воспоминаний в глазах у Нормы появилось выражение досады. Она теребила свой фартук. Голос ее сделался высоким, потом низким.
— Скажите, вас не очень стеснит, если я попрошу об одном одолжении?
— Да нет, — сказал Эрнест. — О каком?
— Если я дам вам письмо, а вы вдруг… Ну, окажетесь на студии МГМ и случайно встретите мистера Гейбла. Так вы ему… его не передадите?
— Кто это — мистер Гейбл?
— Мистер Кларк Гейбл, — сурово сказала Норма.
— А-а, он. Вы его знаете?
— Да, — сказала Норма ледяным голосом. — Я… я его двоюродная сестра.
— Вон что? Ну конечно, передам. Но вдруг я туда не попаду? Почему вы не отправите по почте?
Глаза у Нормы сузились.
— Почта до него не доходит, — загадочно сказала она. — Там сидит девица — ну, секретарша, так она просто забирает письма и сжигает.
— Да что вы? — сказал Эрнест. — Зачем?
Норма остановилась и подумала.
— Там просто не хотят, чтобы он их получал.
— Даже от родственников?
— Даже от двоюродной сестры, — сказала Норма.
— Это он вам сказал?
— Да. — Глаза у нее были широко раскрыты и ничего не выражали. — Да. Конечно, я скоро туда поеду. Были предложения, и раз я даже собралась ехать, но мой двоюродный брат-то есть мистер Гейбл — сказал, он сказал: «Нет, тебе надо набраться опыта. Ты молода. Тебе некуда спешить». И я набираюсь опыта. В закусочной очень много узнаешь о людях. Я их все время изучаю.
Эрнест посмотрел на нее с некоторым сомнением. Он слышал фантастические рассказы об официантках, которые в одну ночь становились звездами сцены, но у Нормы не те буфера, подумал он, и не те ноги. Ноги у Нормы были как палочки. Хотя он знал о двух или трех кинозвездах, которые без грима до того неинтересны, что на улице их никто и не узнает. Он читал о них. А Норма — хотя внешность у нее неподходящая — ну, ей подложат, где надо, и если Кларк Гейбл ей двоюродный брат, то при такой руке не пропадешь. Все двери открыты.
— В этот раз я вообще-то не собирался просить у Вилли пропуск, — сказал он. — Бывал уже я там… но, если вам нужно, я туда схожу, найду его и передам ваше письмо. А все-таки зачем, по-вашему, они выкидывают его почту?
— Просто хотят выжать из него все, что можно, а потом выкинуть его, как старый башмак, — сказала Норма со страстью. Чувства накатывали на нее волна за волной. Она была в экстазе, и в то же время ее душил страх. Норма не была лгуньей. Такого, как сейчас, с ней никогда не случалось. Она шла по длинной шаткой доске и понимала это. Одного вопроса, малейшей осведомленности со стороны Эрнеста было бы достаточно, чтобы скинуть ее в пропасть, но остановиться она не могла.
— Он великий человек, — говорила она, — великого благородства человек. Ему не нравятся роли, которые его заставляют играть, потому что он не такой. Рета Батлера — он не хотел его играть, потому что он не подлец и не любит играть подлецов.
Эрнест опустил голову и наблюдал за Нормой исподлобья. И Эрнест начал понимать. Разгадка забрезжила в его сознании. Красивее, чем сейчас, Норма никогда не будет. Ее лицо выражало достоинство и отвагу и по-настоящему сильный прилив любви. Эрнесту оставалось либо осмеять ее, либо ей подыгрывать. Если бы в комнате был посторонний, например, другой мужчина, Эрнест бы, наверно, ее высмеял из страха, что этот посторонний будет его презирать, и высмеял бы тем наглее, с тем большим стыдом, что видел, как светится в девушке сильное, чистое, всепоглощающее чувство. Это оно заставляет новообращенных пролеживать ночи на камнях перед алтарем. Такого излияния нектара любви, такого открытого жара Эрнесту ни в ком не приходилось видеть.
— Я возьму письмо, — сказал он. — Я скажу, что это от двоюродной сестры.
На лице у Нормы появился испуг.
— Нет, — сказала она. — Лучше, если это будет сюрпризом. Скажите — просто от друга. Больше ничего, ничего не говорите.
— Когда вы думаете поехать туда работать? — спросил Эрнест.
— Мистер Гейбл говорит, что надо еще год подождать. Говорит, я еще молода, надо набраться опыта, узнать людей. Правда, иногда я от этого очень устаю. Так скучаю иногда по своему дому со… с большими тяжелыми шторами и длинным диваном. Так хочется повидать всех моих подруг — Бетт Дэвис, Ингрид Бергман, Джоун Фонтейн, — а с теми, остальными-то, которые вечно разводятся и всякое такое, я компанию не вожу. Мы просто сидим, говорим о серьезных вещах и все время занимаемся ведь только так можно развиться и стать великой актрисой. А есть еще много таких, которые плохо обходятся с поклонниками: не дают автографов и так далее, — а мы нет! То есть мы не такие. Иногда мы даже приводим девушек прямо с улицы — выпить чаю и поговорить, как будто мы ровня, — мы-то понимаем, что всем обязаны верности наших поклонников. — Внутри у нее все содрогалось от страха, а остановиться она не могла. Она слишком далеко зашла по доске и не могла остановиться, и доска уже не держала ее.
Эрнест сказал:
— Я сначала не понял. Вы уже снимались? Вы уже знамениты?
— Да, — сказала Норма. — Но мое здешнее имя ничего вам не скажет. В Голливуде меня знают под другим именем.