Мистер Причард не допустил до себя эту мысль.
— Налоги подтачивают усердие, — сказал он. — Было время, когда человек мог сколотить состояние, теперь не может. Все отбирают налоги. Просто работаешь на правительство. Я вам говорю: они под корень режут инициативу. Никто ни к чему не стремится.
— Да не так уж важно, на кого работаешь, если веришь, — сказал Эрнест. — На правительство или на кого-нибудь другого.
Мистер Причард перебил:
— Солдаты, пришедшие с войны, — сказал он, — вот кто меня беспокоит. Они не хотят осесть и взяться за работу. Считают, что правительство обязано кормить их всю жизнь, а нам это не по средствам.
На лбу у Эрнеста выступили капли пота, вокруг губ побелело, взгляд сделался мутным.
— Я тоже оттуда, — тихо сказал он. — Нет-нет, не беспокойтесь. Рассказывать про это не буду. Не собираюсь. Не желаю.
Мистер Причард сказал:
— Нет, конечно, я глубоко уважаю наших солдат и считаю, что к их голосу тоже надо прислушаться.
Пальцы Эрнеста подползли к петле в лацкане.
— Ну да, — сказал он, — ну да, я понимаю. — Он говорил как будто с ребенком. — Я читаю в газетах про наших лучших людей. Наверно, они наши лучшие люди, раз занимают главные места. Я читаю, что они говорят и делают, а у меня полно приятелей, которых вы назовете ханыгами, и между ними страшно мало разницы. Кое-кто из ханыг, я слышу, выдает тексты почище, чем государственный секретарь… А, ну их к черту! — Он засмеялся. — У меня есть изобретение — резиновый барабан, а бьешь в него губкой. Это для алкоголиков, которые хотят играть в оркестре на ударных. Пойду пройдусь.
— У вас нервы, — оказал мистер Причард.
— Ага, нервы, — сказал Эрнест. — У всех нервы. И вот что скажу. Если у нас опять будет война, знаете, что самое ужасное? Я опять пойду. Вот что самое ужасное. — Он встал и пошел прочь, назад, в ту сторону, откуда ехал автобус.
Голова у него была опущена, руки в карманах, ноги били дорожный гравий, и он стискивал губы и не мог остановиться. «Нервы у меня, — говорил он, — просто нервы. Больше ничего».
Мистер Причард смотрел ему вслед, потом опустил глаза на руки, снова вынул машинку для ногтей и почистил ногти. Мистер Причард был потрясен и не понимал — чем. При всем его пессимизме относительно правительства, вмешивающегося в коммерцию, в глубине души мистера Причарда всегда жила большая надежда. Есть где-то человек, такой, как Кулидж или Гувер, — он явится и вырвет правительство из рук у нынешних дураков, и тогда дело пойдет на лад. Забастовки прекратятся, все будут наживать деньги, и все будут счастливы. До этого рукой подать. Мистер Причард не сомневался. У него и в мыслях не было, что изменился мир. Мир просто наделал ошибок, но явятся нужные люди — скажем, Боб Тафт, — и все станет на места и дурацкие эксперименты кончатся.
Но молодой человек тревожил его, потому что это способный молодой человек, а живет с ощущением безнадежности. И хотя такого разговора не было, мистер Причард знал, что Эрнест Хортон не проголосовал бы за Боба Тафта, если бы его выдвинули. Мистер Причард, как большинство его соратников, верил в чудеса, но он был глубоко потрясен. Хортон не нападал на мистера Причарда прямо, но… это, насчет карбюратора. Перед мысленным взором мистера Причарда изобразился карбюратор. Сумел бы он его разобрать? Он смутно помнил, что в карбюраторе есть какой-то поплавок, и ему рисовалась латунная сетка и прокладки.
Однако есть кое-что поважней, над чем подумать, напомнил он себе. Хортон сказал «если свет погаснет»… мистер Причард попробовал вспомнить, где у него в доме щиток с пробками, — и не смог. Хортон на него нападал, Хортон его невзлюбил. А что, если они будут отрезаны, как сказал этот молодой человек?
Мистер Причард закрыл глаза и очутился в автобусе, в проходе между сиденьями. «Не волнуйтесь, — обратился он к остальным пассажирам, — я все беру на себя. Как вы догадываетесь, не обладая определенными способностями, я не создал бы крупное коммерческое предприятие. Давайте рассуждать, — сказал он. — Прежде всего нам нужна пища. Тут на поле пасутся коровы». А Хортон сказал, что я не умею убить корову. Ничего, мы ему покажем. Может быть, Хортон не знал, что в ящичке у шофера — пистолет. А мистер Причард знал.
Мистер Причард вытащил пистолет. Он вылез из автобуса, пошел к полю и перелез через забор. Он держал в руке большой черный пистолет. Мистер Причард часто ходил в кино. Сама собой его мысль заработала наплывами. Он не увидел, как убивает корову и свежует ее, зато увидел, как возвращается к обрыву с громадным куском красного мяса. «Вот вам пища, — сказал он. — Теперь — костер». И снова дал наплыв: пляшет огонь в костре, и большой кусок мяса на вертеле над жаром.
А Камилла говорит: «Но что с животным? Оно же — чье-то».
Мистер Причард ответил: «Целесообразность не признает законов. Закон выживания — прежде всего. Кто потребует, чтобы я позволил вам голодать».
И вдруг — опять наплыв, и он тряхнул головой и открыл глаза. «Этого не касайся, — шепнул он себе. — От этого подальше». Где он ее видел? Если бы удалось немного с ней поговорить, он бы припомнил. Он не мог ошибиться, он был уверен в этом, потому что при виде ее лица у него как-то сжималось в груди. Он не только видел ее — что-то еще, должно быть, произошло. Он посмотрел на автобус. Прыщ и обе женщины по-прежнему сидели внутри.
Он поднялся на ноги, отряхнул сзади брюки, словно газета не предохранила их от пыли. Дождь едва моросил, и на западе проглядывало клочками голубое небо. Все будет в порядке. Он подошел к автобусу и поднялся по ступенькам. Ван Брант растянулся на заднем сиденье, занимавшем всю ширину автобуса. Ван Брант как будто спал. Прыщ и женщины разговаривали тихо, чтобы не потревожить его.
— От жены мне надо, чтобы она была верной, — говорил Прыщ.
— А сам ты? — спросила Камилла. — Тоже собираешься быть верным?
— Конечно, — сказал Прыщ, — если жена будет, какая мне нужна.
— Ну, а если нет?
— Тогда я ей тоже покажу. Как вы с нами, так и мы с вами — как Кери Грант в этом кино.
Пустая форма из-под пирога и вторая, уже только с четвертушкой, лежали на сиденье по другую сторону от прохода. Женщины сидели вместе, а Прыщ — перед ними, боком, свесив руку за спинку.
При появлении мистера Причарда все повернулись к нему.
— Не возражаете, я присяду? — спросил он.
— Ну конечно, заходите, — сказал Прыщ. — Съедите кусочек пирога? Вот тут кусок лежит. — Он протянул пирог мистеру Причарду и сдвинул пустые формы, чтобы освободить ему место.
— У вас есть девушка? — продолжала Камилла.
— Ну, можно сказать, да. Но она… ну… как бы сказать, глуповата.
— Она вам верна?
— Конечно, — сказал Прыщ.
— Откуда вы знаете?
— Ну ни разу не… короче… ага, я уверен.
— Мне кажется, вы скоро женитесь, — шутливо сказал мистер Причард, — и сами откроете дело.
— Нет, пока нет, — сказал Прыщ, — я учусь заочно. У радара большое будущее. За год можно подняться до семидесяти пяти долларов в неделю.
— Да что вы говорите?
— Там ребята, которые кончили эти курсы, они пишут, что столько зарабатывают, — сказал Прыщ. — Один уже заведует районным отделением — всего через год.
— Районным отделением чего? — спросил мистер Причард.
— Просто районным отделением. Так он пишет в письме, а оно напечатано в рекламе.
Настроение у мистера Причарда исправилось. Вот молодой человек к чему-то стремится. Не все — циники.
Камилла поинтересовалась:
— Когда вы думаете пожениться?
— Ну, не сейчас еще, — сказал Прыщ. — Я думаю, до того, как обзаводиться семьей, надо повидать мир. Поглядеть, поездить. Может быть, устроюсь на корабль. Если знаешь радар, так ведь и радио знаешь. Я думаю, неплохо было бы устроиться на корабль и поплавать радистом.
— А когда вы рассчитываете кончить курсы? — спросил мистер Причард.
— Занятия начинаются скоро. Талон у меня уже оформлен, теперь коплю на взнос. Испытание я прошел — написали, что у меня большие способности. У меня три или четыре письма оттуда.
Глаза у Камиллы были усталые. Мистер Причард смотрел на ее лицо. Он знал, что очки скрывают его взгляд. Он думал, что, если присмотреться к ней поближе, у нее очень приятное лицо. Губы такие полные и добрые, только глаза усталые. Всю дорогу из Чикаго на автобусе, — подумал он. С виду она не очень-то крепкая. Он видел, как круглится ее грудь под жакетом, а жакет был мятый. Отложные манжеты блузки она завернула внутрь, чтобы не запачкались края. Мистер Причард это заметил. Это говорило об аккуратности. Он любил подмечать детали.
Девушку эту он ощущал почти как запах духов. Он ощущал подъем и влечение. — Не часто же видишь таких девушек, таких привлекательных и милых, сказал он себе. И тут он услышал свой голос — а между тем и не думал, что собирается заговорить.
— Мисс Дубе, — сказал он, — я тут кое о чем подумал, и у меня возникла одна дельная мысль, которую вам, возможно, захочется выслушать. Я президент весьма крупной корпорации, и мне пришло в голову… надеюсь, молодые люди извинят нас, если вам будет угодно выслушать мою мысль. Не пройтись ли нам к обрыву? Там можно сесть, у меня есть газеты. — Он изумился своим словам.
«Тьфу, нелегкая! — сказала про себя Камилла. — Поехало».
Мистер Причард вылез первым и галантно помог спуститься Камилле. Когда она перешагнула канаву, он поддержал ее под локоть, а потом мягко направил к расстеленным газетам, на которых сидел перед тем с Эрнестом. Он показал на землю.
— Не знаю, ей-богу, — сказала Камилла. — И так засиделась.
— Ничего, перемена позы — это тоже отдых, — ответил мистер Причард. — Знаете, когда я подолгу работаю за столом, я каждый час меняю высоту кресла и нахожу, что это прекрасно освежает. — Он помог ей сесть на газеты. Она прикрыла колени юбкой и, обхватив руками, подтянула к груди.
Мистер Причард сел рядом. Он снял очки.
— Я вот что подумал, — сказал он. — Понимаете, человек моего положения должен смотреть вперед и рассчитывать. Сейчас, формально, я в отпуске. — Он улыбнулся. — Отпуск… интересно, что это будет такое, настоящий отпуск.
Камилла улыбнулась. Сидеть было очень жестко. Долго ли это протянется? — подумала она.
— Так вот, главное сырье у любой преуспевающей компании — люди, — сказал мистер Причард. — Я постоянно ищу людей. Сталь и резину можно получить когда угодно, но мозги, талант, красоту, целеустремленность… это продукт редкий.
— Слушайте, дорогой мой, — сказала она, — я ужасно устала.
— Понимаю, милая, и перехожу к сути. Я хочу взять вас на работу. Проще, кажется, сказать нельзя.
— Кем?
— Секретарем в приемной. Это весьма квалифицированный труд, и отсюда можно дорасти… словом, вы можете даже стать моим личным секретарем.
Камилла совсем сникла. Она оглянулась на пещеру, где лежала миссис Причард. Ничего не было видно.
— Что на это скажет ваша жена?
— Какое она имеет к этому отношение? Она моими делами не распоряжается.
— Дорогой мой, говорю вам — я устала. Не надо нам затевать эту канитель. Я хотела бы выйти замуж. Я была бы хорошей женой — да и так относилась бы хорошо к человеку, если бы он хоть на время обеспечил мне спокойную жизнь.
— Не понимаю, к чему вы клоните, — сказал мистер Причард.
— Да нет, понимаете, — сказала она. — Я вам не понравлюсь, потому что играть в ваши игры не буду. Вам бы подбираться к этому месяцами, а потом взять да огорошить, а я сижу почти без денег. Говорите — жена не распоряжается вашими делами, а я говорю — распоряжается. И вами, и вашими делами, и всем, что вас касается. Я не хочу вас обижать, но я устала. Она, наверно, подбирает вам и секретарш, только вы не догадываетесь. Это крутая женщина.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— Да понимаете, — сказала Камилла. — Кто купил вам галстук?
— Но…
— Она узнает про меня через пять минут. Она-то? Нет, дайте мне досказать. Вы не можете попросить женщину напрямик. Вам надо подъезжать сбоку. Но есть только два пути, дорогой мой. Или вы влюбляетесь, или предлагаете сделку. Если бы вы сказали: «Значит, таким путем. Столько-то на квартиру, столько-то на тряпки» — вот это я могла бы обдумать и могла бы решить, и могло бы что-то получиться. Но чтобы меня расклевывать по крошкам — не согласна. Вы что — хотели меня огорошить после двух-трех месяцев сидения за столом? Стара я для таких забав.
Мистер Причард выставил подбородок.
— Моя жена не распоряжается моими делами, — сказал он. — Не понимаю, откуда вы это взяли.
— Да бог с ней, — сказала Камилла. — Только я лучше налечу на гнездо гремучих змей, чем на вашу жену, если она меня невзлюбит.
— Меня несколько удивляет ваше отношение, — сказал мистер Причард. — У меня в мыслях не было ничего подобного. Я просто предложил вам место. Хотите соглашайтесь, хотите — нет.
— Ах ты, птичка! — сказала она. — Если вы себя так можете заморочить, упаси господь ваших девушек. Разве тут поймешь, откуда ветер дует.
Мистер Причард улыбнутся ей.
— Вы просто устали, — сказал он. — Может быть, когда вы отдохнете, вы подумаете.
Воодушевления в его голосе уже не было, и у Камиллы отлегло от души. Она подумала, что, может быть, зря она так — уж больно легко с ним управиться, лапша. Лорейн скрутила бы его за день.
Теперь мистер Причард видел ее лицо по-другому. Он видел в нем черствость и дерзость, а вдобавок, сидя к ней так близко, видел всю косметику, как она положена, — и он чувствовал себя перед этой женщиной нагим. Его огорчало, что разговор принял такой оборот. Он думал, что если она согласится… ну, тогда он… тогда… но беда в том, что она поняла. Правда, он никогда не назвал бы это… но, в конце концов, есть же такое понятие, как воспитанность.
Он был смущен и от смущения снова начал сердиться. Дважды рассердиться за день — это на него не похоже. Шея у него покраснела от злости. Надо как-то замаскировать. Из уважения к себе надо. Он заговорил решительно:
— Я просто предложил вам место. Не хотите — как хотите. Не понимаю, откуда этот вульгарный тон. В конце концов, есть такое понятие, как воспитанность.
Голос ее стал резким.
— Вот что, дядя, — сказала она, — грубить и я умею. Насчет воспитанности — это уже зря. Я вам растолкую. Вам показалось, что вы меня узнали. Состоите вы в каком-нибудь клубе вроде «Международного Восьмиугольника», или в «Птицах Мира», или «Двух с половиной — трех тысячах»?
— Я в «Восьмиугольнике», — надменно произнес мистер Причард.
— Помните девушку, которая сидела в бокале? Видала я, на что вы, молодцы, похожи. Не знаю, что вам за радость от этого, и не желаю знать. Но знаю, что это некрасиво, дядя. Может, вы и разбираетесь в воспитании Не знаю. — Голос у нее немного прерывался, и от усталости она была почти в истерике. Она вскочила на ноги. — Пойду-ка я пройдусь, а вы ко мне не приставайте, потому что я вас знаю и знаю вашу жену.
Она быстро ушла. Мистер Причард смотрел ей вслед Глаза у него были широко раскрыты, а в груди — гнетущая тяжесть, вялый физический ужас. Он смотрел, как движется ее красивое тело, смотрел на ее красивые ноги и мысленно видел ее раздетой — она стояла возле громадного бокала, и вино красными струями стекало по ее животу, бедрам, ягодицам.
Рот у мистера Причарда был разинут, шея — багровая. Он оторвал от нее взгляд и осмотрел свои руки. Он вынул золотую пилку для ногтей и снова засунул в карман. Голова у него закружилась. Он неуверенно встал и двинулся вдоль обрыва к пещере, где лежала миссис Причард
Когда он вошел, она открыла глаза и улыбнулась. Мистер Причард быстро лег рядом с ней. Он приподнял край ее пальто и залез под него.
— Ты устал, дорогой, — сказала она. — Элиот! Что ты делаешь? Элиот!
— Замолчи, — сказал он. — Слышишь? Замолчи! Ты жена мне или нет? Есть у человека право на жену?
— Элиот, ты с ума сошел! Кто-нибудь… кто-нибудь тебя увидит. — Она панически сопротивлялась. — Я тебя не узнаю, — сказала она. — Элиот, ты рвешь мне платье.
— Я его купил или нет? Мне надоело, что со мной обращаются как с больным котенком.
Бернис тихо плакала от ужаса и отвращения.
Когда он ушел, она продолжала плакать, зарывшись лицом в мех. Постепенно плач прекратился, она села и выглянула наружу. Взгляд ее был свиреп. Она подняло руку и приставила ногти к щеке. Раз она провела ногтями для пробы, а потом закусила губу и рванула по щеке. Она почувствовала, как кровь сочится из царапин. Она опустила руку на пол, измазала ее в грязи и стала втирать грязь в окровавленную щеку. Кровь просачивалась сквозь грязь и текла по шее за ворот блузки.
— Налоги подтачивают усердие, — сказал он. — Было время, когда человек мог сколотить состояние, теперь не может. Все отбирают налоги. Просто работаешь на правительство. Я вам говорю: они под корень режут инициативу. Никто ни к чему не стремится.
— Да не так уж важно, на кого работаешь, если веришь, — сказал Эрнест. — На правительство или на кого-нибудь другого.
Мистер Причард перебил:
— Солдаты, пришедшие с войны, — сказал он, — вот кто меня беспокоит. Они не хотят осесть и взяться за работу. Считают, что правительство обязано кормить их всю жизнь, а нам это не по средствам.
На лбу у Эрнеста выступили капли пота, вокруг губ побелело, взгляд сделался мутным.
— Я тоже оттуда, — тихо сказал он. — Нет-нет, не беспокойтесь. Рассказывать про это не буду. Не собираюсь. Не желаю.
Мистер Причард сказал:
— Нет, конечно, я глубоко уважаю наших солдат и считаю, что к их голосу тоже надо прислушаться.
Пальцы Эрнеста подползли к петле в лацкане.
— Ну да, — сказал он, — ну да, я понимаю. — Он говорил как будто с ребенком. — Я читаю в газетах про наших лучших людей. Наверно, они наши лучшие люди, раз занимают главные места. Я читаю, что они говорят и делают, а у меня полно приятелей, которых вы назовете ханыгами, и между ними страшно мало разницы. Кое-кто из ханыг, я слышу, выдает тексты почище, чем государственный секретарь… А, ну их к черту! — Он засмеялся. — У меня есть изобретение — резиновый барабан, а бьешь в него губкой. Это для алкоголиков, которые хотят играть в оркестре на ударных. Пойду пройдусь.
— У вас нервы, — оказал мистер Причард.
— Ага, нервы, — сказал Эрнест. — У всех нервы. И вот что скажу. Если у нас опять будет война, знаете, что самое ужасное? Я опять пойду. Вот что самое ужасное. — Он встал и пошел прочь, назад, в ту сторону, откуда ехал автобус.
Голова у него была опущена, руки в карманах, ноги били дорожный гравий, и он стискивал губы и не мог остановиться. «Нервы у меня, — говорил он, — просто нервы. Больше ничего».
Мистер Причард смотрел ему вслед, потом опустил глаза на руки, снова вынул машинку для ногтей и почистил ногти. Мистер Причард был потрясен и не понимал — чем. При всем его пессимизме относительно правительства, вмешивающегося в коммерцию, в глубине души мистера Причарда всегда жила большая надежда. Есть где-то человек, такой, как Кулидж или Гувер, — он явится и вырвет правительство из рук у нынешних дураков, и тогда дело пойдет на лад. Забастовки прекратятся, все будут наживать деньги, и все будут счастливы. До этого рукой подать. Мистер Причард не сомневался. У него и в мыслях не было, что изменился мир. Мир просто наделал ошибок, но явятся нужные люди — скажем, Боб Тафт, — и все станет на места и дурацкие эксперименты кончатся.
Но молодой человек тревожил его, потому что это способный молодой человек, а живет с ощущением безнадежности. И хотя такого разговора не было, мистер Причард знал, что Эрнест Хортон не проголосовал бы за Боба Тафта, если бы его выдвинули. Мистер Причард, как большинство его соратников, верил в чудеса, но он был глубоко потрясен. Хортон не нападал на мистера Причарда прямо, но… это, насчет карбюратора. Перед мысленным взором мистера Причарда изобразился карбюратор. Сумел бы он его разобрать? Он смутно помнил, что в карбюраторе есть какой-то поплавок, и ему рисовалась латунная сетка и прокладки.
Однако есть кое-что поважней, над чем подумать, напомнил он себе. Хортон сказал «если свет погаснет»… мистер Причард попробовал вспомнить, где у него в доме щиток с пробками, — и не смог. Хортон на него нападал, Хортон его невзлюбил. А что, если они будут отрезаны, как сказал этот молодой человек?
Мистер Причард закрыл глаза и очутился в автобусе, в проходе между сиденьями. «Не волнуйтесь, — обратился он к остальным пассажирам, — я все беру на себя. Как вы догадываетесь, не обладая определенными способностями, я не создал бы крупное коммерческое предприятие. Давайте рассуждать, — сказал он. — Прежде всего нам нужна пища. Тут на поле пасутся коровы». А Хортон сказал, что я не умею убить корову. Ничего, мы ему покажем. Может быть, Хортон не знал, что в ящичке у шофера — пистолет. А мистер Причард знал.
Мистер Причард вытащил пистолет. Он вылез из автобуса, пошел к полю и перелез через забор. Он держал в руке большой черный пистолет. Мистер Причард часто ходил в кино. Сама собой его мысль заработала наплывами. Он не увидел, как убивает корову и свежует ее, зато увидел, как возвращается к обрыву с громадным куском красного мяса. «Вот вам пища, — сказал он. — Теперь — костер». И снова дал наплыв: пляшет огонь в костре, и большой кусок мяса на вертеле над жаром.
А Камилла говорит: «Но что с животным? Оно же — чье-то».
Мистер Причард ответил: «Целесообразность не признает законов. Закон выживания — прежде всего. Кто потребует, чтобы я позволил вам голодать».
И вдруг — опять наплыв, и он тряхнул головой и открыл глаза. «Этого не касайся, — шепнул он себе. — От этого подальше». Где он ее видел? Если бы удалось немного с ней поговорить, он бы припомнил. Он не мог ошибиться, он был уверен в этом, потому что при виде ее лица у него как-то сжималось в груди. Он не только видел ее — что-то еще, должно быть, произошло. Он посмотрел на автобус. Прыщ и обе женщины по-прежнему сидели внутри.
Он поднялся на ноги, отряхнул сзади брюки, словно газета не предохранила их от пыли. Дождь едва моросил, и на западе проглядывало клочками голубое небо. Все будет в порядке. Он подошел к автобусу и поднялся по ступенькам. Ван Брант растянулся на заднем сиденье, занимавшем всю ширину автобуса. Ван Брант как будто спал. Прыщ и женщины разговаривали тихо, чтобы не потревожить его.
— От жены мне надо, чтобы она была верной, — говорил Прыщ.
— А сам ты? — спросила Камилла. — Тоже собираешься быть верным?
— Конечно, — сказал Прыщ, — если жена будет, какая мне нужна.
— Ну, а если нет?
— Тогда я ей тоже покажу. Как вы с нами, так и мы с вами — как Кери Грант в этом кино.
Пустая форма из-под пирога и вторая, уже только с четвертушкой, лежали на сиденье по другую сторону от прохода. Женщины сидели вместе, а Прыщ — перед ними, боком, свесив руку за спинку.
При появлении мистера Причарда все повернулись к нему.
— Не возражаете, я присяду? — спросил он.
— Ну конечно, заходите, — сказал Прыщ. — Съедите кусочек пирога? Вот тут кусок лежит. — Он протянул пирог мистеру Причарду и сдвинул пустые формы, чтобы освободить ему место.
— У вас есть девушка? — продолжала Камилла.
— Ну, можно сказать, да. Но она… ну… как бы сказать, глуповата.
— Она вам верна?
— Конечно, — сказал Прыщ.
— Откуда вы знаете?
— Ну ни разу не… короче… ага, я уверен.
— Мне кажется, вы скоро женитесь, — шутливо сказал мистер Причард, — и сами откроете дело.
— Нет, пока нет, — сказал Прыщ, — я учусь заочно. У радара большое будущее. За год можно подняться до семидесяти пяти долларов в неделю.
— Да что вы говорите?
— Там ребята, которые кончили эти курсы, они пишут, что столько зарабатывают, — сказал Прыщ. — Один уже заведует районным отделением — всего через год.
— Районным отделением чего? — спросил мистер Причард.
— Просто районным отделением. Так он пишет в письме, а оно напечатано в рекламе.
Настроение у мистера Причарда исправилось. Вот молодой человек к чему-то стремится. Не все — циники.
Камилла поинтересовалась:
— Когда вы думаете пожениться?
— Ну, не сейчас еще, — сказал Прыщ. — Я думаю, до того, как обзаводиться семьей, надо повидать мир. Поглядеть, поездить. Может быть, устроюсь на корабль. Если знаешь радар, так ведь и радио знаешь. Я думаю, неплохо было бы устроиться на корабль и поплавать радистом.
— А когда вы рассчитываете кончить курсы? — спросил мистер Причард.
— Занятия начинаются скоро. Талон у меня уже оформлен, теперь коплю на взнос. Испытание я прошел — написали, что у меня большие способности. У меня три или четыре письма оттуда.
Глаза у Камиллы были усталые. Мистер Причард смотрел на ее лицо. Он знал, что очки скрывают его взгляд. Он думал, что, если присмотреться к ней поближе, у нее очень приятное лицо. Губы такие полные и добрые, только глаза усталые. Всю дорогу из Чикаго на автобусе, — подумал он. С виду она не очень-то крепкая. Он видел, как круглится ее грудь под жакетом, а жакет был мятый. Отложные манжеты блузки она завернула внутрь, чтобы не запачкались края. Мистер Причард это заметил. Это говорило об аккуратности. Он любил подмечать детали.
Девушку эту он ощущал почти как запах духов. Он ощущал подъем и влечение. — Не часто же видишь таких девушек, таких привлекательных и милых, сказал он себе. И тут он услышал свой голос — а между тем и не думал, что собирается заговорить.
— Мисс Дубе, — сказал он, — я тут кое о чем подумал, и у меня возникла одна дельная мысль, которую вам, возможно, захочется выслушать. Я президент весьма крупной корпорации, и мне пришло в голову… надеюсь, молодые люди извинят нас, если вам будет угодно выслушать мою мысль. Не пройтись ли нам к обрыву? Там можно сесть, у меня есть газеты. — Он изумился своим словам.
«Тьфу, нелегкая! — сказала про себя Камилла. — Поехало».
Мистер Причард вылез первым и галантно помог спуститься Камилле. Когда она перешагнула канаву, он поддержал ее под локоть, а потом мягко направил к расстеленным газетам, на которых сидел перед тем с Эрнестом. Он показал на землю.
— Не знаю, ей-богу, — сказала Камилла. — И так засиделась.
— Ничего, перемена позы — это тоже отдых, — ответил мистер Причард. — Знаете, когда я подолгу работаю за столом, я каждый час меняю высоту кресла и нахожу, что это прекрасно освежает. — Он помог ей сесть на газеты. Она прикрыла колени юбкой и, обхватив руками, подтянула к груди.
Мистер Причард сел рядом. Он снял очки.
— Я вот что подумал, — сказал он. — Понимаете, человек моего положения должен смотреть вперед и рассчитывать. Сейчас, формально, я в отпуске. — Он улыбнулся. — Отпуск… интересно, что это будет такое, настоящий отпуск.
Камилла улыбнулась. Сидеть было очень жестко. Долго ли это протянется? — подумала она.
— Так вот, главное сырье у любой преуспевающей компании — люди, — сказал мистер Причард. — Я постоянно ищу людей. Сталь и резину можно получить когда угодно, но мозги, талант, красоту, целеустремленность… это продукт редкий.
— Слушайте, дорогой мой, — сказала она, — я ужасно устала.
— Понимаю, милая, и перехожу к сути. Я хочу взять вас на работу. Проще, кажется, сказать нельзя.
— Кем?
— Секретарем в приемной. Это весьма квалифицированный труд, и отсюда можно дорасти… словом, вы можете даже стать моим личным секретарем.
Камилла совсем сникла. Она оглянулась на пещеру, где лежала миссис Причард. Ничего не было видно.
— Что на это скажет ваша жена?
— Какое она имеет к этому отношение? Она моими делами не распоряжается.
— Дорогой мой, говорю вам — я устала. Не надо нам затевать эту канитель. Я хотела бы выйти замуж. Я была бы хорошей женой — да и так относилась бы хорошо к человеку, если бы он хоть на время обеспечил мне спокойную жизнь.
— Не понимаю, к чему вы клоните, — сказал мистер Причард.
— Да нет, понимаете, — сказала она. — Я вам не понравлюсь, потому что играть в ваши игры не буду. Вам бы подбираться к этому месяцами, а потом взять да огорошить, а я сижу почти без денег. Говорите — жена не распоряжается вашими делами, а я говорю — распоряжается. И вами, и вашими делами, и всем, что вас касается. Я не хочу вас обижать, но я устала. Она, наверно, подбирает вам и секретарш, только вы не догадываетесь. Это крутая женщина.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— Да понимаете, — сказала Камилла. — Кто купил вам галстук?
— Но…
— Она узнает про меня через пять минут. Она-то? Нет, дайте мне досказать. Вы не можете попросить женщину напрямик. Вам надо подъезжать сбоку. Но есть только два пути, дорогой мой. Или вы влюбляетесь, или предлагаете сделку. Если бы вы сказали: «Значит, таким путем. Столько-то на квартиру, столько-то на тряпки» — вот это я могла бы обдумать и могла бы решить, и могло бы что-то получиться. Но чтобы меня расклевывать по крошкам — не согласна. Вы что — хотели меня огорошить после двух-трех месяцев сидения за столом? Стара я для таких забав.
Мистер Причард выставил подбородок.
— Моя жена не распоряжается моими делами, — сказал он. — Не понимаю, откуда вы это взяли.
— Да бог с ней, — сказала Камилла. — Только я лучше налечу на гнездо гремучих змей, чем на вашу жену, если она меня невзлюбит.
— Меня несколько удивляет ваше отношение, — сказал мистер Причард. — У меня в мыслях не было ничего подобного. Я просто предложил вам место. Хотите соглашайтесь, хотите — нет.
— Ах ты, птичка! — сказала она. — Если вы себя так можете заморочить, упаси господь ваших девушек. Разве тут поймешь, откуда ветер дует.
Мистер Причард улыбнутся ей.
— Вы просто устали, — сказал он. — Может быть, когда вы отдохнете, вы подумаете.
Воодушевления в его голосе уже не было, и у Камиллы отлегло от души. Она подумала, что, может быть, зря она так — уж больно легко с ним управиться, лапша. Лорейн скрутила бы его за день.
Теперь мистер Причард видел ее лицо по-другому. Он видел в нем черствость и дерзость, а вдобавок, сидя к ней так близко, видел всю косметику, как она положена, — и он чувствовал себя перед этой женщиной нагим. Его огорчало, что разговор принял такой оборот. Он думал, что если она согласится… ну, тогда он… тогда… но беда в том, что она поняла. Правда, он никогда не назвал бы это… но, в конце концов, есть же такое понятие, как воспитанность.
Он был смущен и от смущения снова начал сердиться. Дважды рассердиться за день — это на него не похоже. Шея у него покраснела от злости. Надо как-то замаскировать. Из уважения к себе надо. Он заговорил решительно:
— Я просто предложил вам место. Не хотите — как хотите. Не понимаю, откуда этот вульгарный тон. В конце концов, есть такое понятие, как воспитанность.
Голос ее стал резким.
— Вот что, дядя, — сказала она, — грубить и я умею. Насчет воспитанности — это уже зря. Я вам растолкую. Вам показалось, что вы меня узнали. Состоите вы в каком-нибудь клубе вроде «Международного Восьмиугольника», или в «Птицах Мира», или «Двух с половиной — трех тысячах»?
— Я в «Восьмиугольнике», — надменно произнес мистер Причард.
— Помните девушку, которая сидела в бокале? Видала я, на что вы, молодцы, похожи. Не знаю, что вам за радость от этого, и не желаю знать. Но знаю, что это некрасиво, дядя. Может, вы и разбираетесь в воспитании Не знаю. — Голос у нее немного прерывался, и от усталости она была почти в истерике. Она вскочила на ноги. — Пойду-ка я пройдусь, а вы ко мне не приставайте, потому что я вас знаю и знаю вашу жену.
Она быстро ушла. Мистер Причард смотрел ей вслед Глаза у него были широко раскрыты, а в груди — гнетущая тяжесть, вялый физический ужас. Он смотрел, как движется ее красивое тело, смотрел на ее красивые ноги и мысленно видел ее раздетой — она стояла возле громадного бокала, и вино красными струями стекало по ее животу, бедрам, ягодицам.
Рот у мистера Причарда был разинут, шея — багровая. Он оторвал от нее взгляд и осмотрел свои руки. Он вынул золотую пилку для ногтей и снова засунул в карман. Голова у него закружилась. Он неуверенно встал и двинулся вдоль обрыва к пещере, где лежала миссис Причард
Когда он вошел, она открыла глаза и улыбнулась. Мистер Причард быстро лег рядом с ней. Он приподнял край ее пальто и залез под него.
— Ты устал, дорогой, — сказала она. — Элиот! Что ты делаешь? Элиот!
— Замолчи, — сказал он. — Слышишь? Замолчи! Ты жена мне или нет? Есть у человека право на жену?
— Элиот, ты с ума сошел! Кто-нибудь… кто-нибудь тебя увидит. — Она панически сопротивлялась. — Я тебя не узнаю, — сказала она. — Элиот, ты рвешь мне платье.
— Я его купил или нет? Мне надоело, что со мной обращаются как с больным котенком.
Бернис тихо плакала от ужаса и отвращения.
Когда он ушел, она продолжала плакать, зарывшись лицом в мех. Постепенно плач прекратился, она села и выглянула наружу. Взгляд ее был свиреп. Она подняло руку и приставила ногти к щеке. Раз она провела ногтями для пробы, а потом закусила губу и рванула по щеке. Она почувствовала, как кровь сочится из царапин. Она опустила руку на пол, измазала ее в грязи и стала втирать грязь в окровавленную щеку. Кровь просачивалась сквозь грязь и текла по шее за ворот блузки.
ГЛАВА 18
Милдред вышла с Хуаном из конюшни и сказала:
— Смотрите, дождь перестал. Смотрите, солнце над горой. Будет чудесно.
Хуан улыбнулся.
— А знаете, у меня прекрасное настроение, — сказала она. — Прекрасное настроение.
— Конечно, — сказал Хуан.
— А у вас оно достаточно прекрасное, чтобы подержать мне зеркальце? В сарае ничего не было видно. — Она вынула из сумочки квадратное зеркальце. — Вот. Нет, чуть повыше. — Она быстро расчесала волосы, попудрила щеки и намазала губы. Она придвинулась к самому зеркальцу, потому что видела только вблизи. — Считаете, что для опозоренной девушки я веду себя легкомысленно?
— Обыкновенно себя ведете, — сказал он. — Вы мне нравитесь.
— И только? Не больше?
— Хотите, чтобы я врал?
Она засмеялась.
— Пожалуй, немного да. Нет, не хочу. И вы не возьмете меня в Мексику?
— Нет.
— Значит, это — все? Больше ничего не будет?
— Откуда я знаю? — сказал Хуан.
Она спрятала зеркальце и помаду в сумочку и разровняла помаду — губой о губу.
— Стряхните с меня солому, ладно? — Он стал отряхивать ее пальто ладонью, а она поворачивалась. — А то, продолжала она, — папа с мамой о таких вещах не знают. Уверена, что и меня зачали непорочно. Мама меня посадила — луковица номер один — до заморозков и присыпала меня землей, песком и навозом. — Голова у нее шла кругом. — В Мексику нельзя. А что мы будем делать?
— Вернемся, вытащим автобус и поедем в Сан-Хуан. — Он пошел к воротам старой фермы.
— Можно взять вас ненадолго за руку?
Он посмотрел на руку с отрезанным пальцем и стал переходить на другую сторону, чтобы дать ей целую.
— Нет, — сказала она, — мне эта нравится. — Она взяла его за руку и погладила пальцем гладкий конец обрубка.
— Не надо, — сказал он. — Это действует мне на нервы.
Она крепко сжала его руку.
— И очки можно не надевать, — сказала она.
Склоны на востоке горели и золотились от заходящего солнца. Хуан и Милдред повернули направо и стали подниматься к автобусу.
— Ответьте мне на один вопрос, в… ну, в уплату за мое распутство?
Хуан засмеялся.
— Какой вопрос?
— Зачем вы сюда пришли? Думали, что я пойду за вами?
— Хотите правду или словами поиграть? — спросил он.
— Вообще мне и то и другое нравится. Впрочем нет… пожалуй, сперва правду.
— Я сбежал, — сказал Хуан. — Хотел удрать в Мексику и скрыться, а пассажиров бросить на произвол судьбы.
— Да? А почему вы сбежали?
— Не знаю, — сказал он. — Не заладилось. Дева Гвадалупская меня подвела. Я думал, что надул ее. Она не любит надувательства. Подрезала этому делу крылышки.
— Вы сами в это не верите, — с чувством сказала она. — Я тоже не верю. А настоящая причина?
— Чего?
— Почему вы пришли на старую ферму?
Хуан продолжал шагать и вдруг расплылся в улыбке; шрам на губе сделал улыбку кривоватой. Он посмотрел на Милдред, и взгляд его черных глаз был теплым.
— Я зашел сюда, потому что надеялся, что вы пойдете погулять, а тогда, я подумал, можно будет… вдруг удастся вас залучить.
Она продела руку ему под локоть и сильно прижалась щекой к его рукаву.
— Смотрите, дождь перестал. Смотрите, солнце над горой. Будет чудесно.
Хуан улыбнулся.
— А знаете, у меня прекрасное настроение, — сказала она. — Прекрасное настроение.
— Конечно, — сказал Хуан.
— А у вас оно достаточно прекрасное, чтобы подержать мне зеркальце? В сарае ничего не было видно. — Она вынула из сумочки квадратное зеркальце. — Вот. Нет, чуть повыше. — Она быстро расчесала волосы, попудрила щеки и намазала губы. Она придвинулась к самому зеркальцу, потому что видела только вблизи. — Считаете, что для опозоренной девушки я веду себя легкомысленно?
— Обыкновенно себя ведете, — сказал он. — Вы мне нравитесь.
— И только? Не больше?
— Хотите, чтобы я врал?
Она засмеялась.
— Пожалуй, немного да. Нет, не хочу. И вы не возьмете меня в Мексику?
— Нет.
— Значит, это — все? Больше ничего не будет?
— Откуда я знаю? — сказал Хуан.
Она спрятала зеркальце и помаду в сумочку и разровняла помаду — губой о губу.
— Стряхните с меня солому, ладно? — Он стал отряхивать ее пальто ладонью, а она поворачивалась. — А то, продолжала она, — папа с мамой о таких вещах не знают. Уверена, что и меня зачали непорочно. Мама меня посадила — луковица номер один — до заморозков и присыпала меня землей, песком и навозом. — Голова у нее шла кругом. — В Мексику нельзя. А что мы будем делать?
— Вернемся, вытащим автобус и поедем в Сан-Хуан. — Он пошел к воротам старой фермы.
— Можно взять вас ненадолго за руку?
Он посмотрел на руку с отрезанным пальцем и стал переходить на другую сторону, чтобы дать ей целую.
— Нет, — сказала она, — мне эта нравится. — Она взяла его за руку и погладила пальцем гладкий конец обрубка.
— Не надо, — сказал он. — Это действует мне на нервы.
Она крепко сжала его руку.
— И очки можно не надевать, — сказала она.
Склоны на востоке горели и золотились от заходящего солнца. Хуан и Милдред повернули направо и стали подниматься к автобусу.
— Ответьте мне на один вопрос, в… ну, в уплату за мое распутство?
Хуан засмеялся.
— Какой вопрос?
— Зачем вы сюда пришли? Думали, что я пойду за вами?
— Хотите правду или словами поиграть? — спросил он.
— Вообще мне и то и другое нравится. Впрочем нет… пожалуй, сперва правду.
— Я сбежал, — сказал Хуан. — Хотел удрать в Мексику и скрыться, а пассажиров бросить на произвол судьбы.
— Да? А почему вы сбежали?
— Не знаю, — сказал он. — Не заладилось. Дева Гвадалупская меня подвела. Я думал, что надул ее. Она не любит надувательства. Подрезала этому делу крылышки.
— Вы сами в это не верите, — с чувством сказала она. — Я тоже не верю. А настоящая причина?
— Чего?
— Почему вы пришли на старую ферму?
Хуан продолжал шагать и вдруг расплылся в улыбке; шрам на губе сделал улыбку кривоватой. Он посмотрел на Милдред, и взгляд его черных глаз был теплым.
— Я зашел сюда, потому что надеялся, что вы пойдете погулять, а тогда, я подумал, можно будет… вдруг удастся вас залучить.
Она продела руку ему под локоть и сильно прижалась щекой к его рукаву.
ГЛАВА 19
Ван Брант лежал вытянувшись на заднем сиденье автобуса. Глаза у него были закрыты, но он не спал. Голова его лежала на правой руке, и от тяжести правая рука затекла.
Когда Камилла вышла с мистером Причардом из автобуса, Прыщ и Норма замолчали.
Ван Брант прислушивался к тому, как растекается по жилам старость. Он почти ощущал шорох крови в своих бумажных артериях и слышал, как бьется сердце со скрипучим присвистом. Правая рука потихоньку немела, но его беспокоила левая рука. В левой руке у него осталось мало чувствительности. Кожа была невосприимчива, словно превратилась в толстую резину. Когда он был один, он тер и массировал руку, чтобы восстановить кровообращение, и, догадываясь, что с ней на самом деле, не хотел признаваться в этом даже самому себе.
Несколько месяцев назад он потерял сознание — всего на секунду, и врач, измерив ему давление, сказал, что главное — не волноваться, и все будет в порядке. А две недели назад произошло другое. Была электрическая вспышка в голове и в глазах, секундное ощущение как бы ослепительного бело-голубого света, и теперь он совсем не мог читать. Не из-за зрения. Видел он вполне хорошо, но слова на страницах плыли и набегали друг на друга, извиваясь, как змеи, и он не мог разобрать, что они говорят.
Он очень хорошо понимал, что перенес два легких удара, но скрывал это от жены, а она скрывала от него, и врач скрывал от них обоих. И он ждал, ждал еще одного, того, который взорвется в мозгу, скрючит тело и если не убьет его, то сделает бесчувственным предметом. В ожидании этого он злился, злился на всех. Животная ненависть ко всем окружающим подкатывала к горлу.
Он перепробовал всевозможные очки. Пробовал читать газеты с лупой, потому что сам, половиной сознания, пытался скрыть от себя свою беду. Злоба теперь вспыхивала и прорывалась у него совершенно неожиданно, но самым ужасным для него было то, что иногда он непроизвольно начинал плакать и не мог остановиться. Недавно он проснулся утром с мыслью: «Почему я должен ждать этого?»
Отец его умер от того же самого, но перед смертью одиннадцать месяцев пролежал в постели, как серый беспомощный червь, и все деньги, которые он копил на старость, ушли на врачей. Ван Брант понимал, что, если такое случится с ним, восьми тысяч долларов, лежавших у него в банке, не будет, и старуха жена, похоронив его, останется без гроша.
В тот день, как только открылись аптеки, он пошел в аптеку Бостон — к своему приятелю Милтону Бостону.
— Мне надо потравить `белок, Милтон, — сказал он. — Дашь мне немного цианида, ладно?
— Это дьявольски опасная штука, — сказал Милтон. — Терпеть не могу его продавать. Может, я дам тебе стрихнина? Это будет ничем не хуже.
— Нет, — сказал Ван Брант, — я получил правительственный бюллетень с новой прописью, там цианид.
Милтон сказал:
— Ну ладно. Тебе, конечно, надо будет расписаться в книге ядов. Но осторожнее с этой дрянью, Ван. Осторожней. Не оставляй ее где попало.
Они дружили много лет. Вместе вступили в Синюю Ложу, были учениками, подмастерьями и по прошествии лет стали мастерами ложи Сан-Исидро; потом Милтон вошел в Капитул Королевской Арки и в Шотландский Обряд, а Ван Брант так и не поднялся выше третьей ступени. Но они остались приятелями.
— Сколько тебе надо?
— С унцию, наверно.
— Это страшно много, Ван.
— Я принесу что останется.
Милтон не успокоился.
— Только не прикасайся руками, хорошо?
— Я умею с ним обращаться, — сказал Ван Брант.
Потом он пошел к себе в кабинет, в цокольном этаже своего дома, и острым перочинным ножом проколол тыльную сторону ладони. Когда выступила кровь, он открыл пробирку с кристаллами. И остановился. Не мог. Просто не мог высыпать кристаллы на ранку.
Через час он отнес пробирку в банк и спрятал в свой абонированный сейф, где лежало его завещание и страховки. Ему пришло в голову купить маленькую ампулу и носить на шее. Тогда, если случится сильный приступ, ему, может быть, удастся донести ее до рта, как делали эти люди в Европе. Но сейчас высыпать — он не мог. Может быть, это и не случится.
Он носил в душе тяжесть разочарования и носил в душе злость. Злили его все люди вокруг, не собиравшиеся умирать. И еще одно его угнетало. Удар спустил с цепи некоторые его инстинкты. В нем вновь проснулись могучие вожделения. Его до удушья тянуло к молодым женщинам, даже девочкам. Он не мог оторвать от них глаз и мыслей и в самом разгаре болезненных своих фантазий вдруг разражался слезами. Он боялся, как ребенок боится в чужом доме.
Он был слишком стар, чтобы приспособиться к изменению личности и к тому новому в естестве, что было порождено ударом. Он прежде не был охотником до чтения, но теперь, потеряв способность читать, изголодался по печатному слову. И характер у него делался все более вздорным и вспыльчивым, так что даже старые знакомые начинали его избегать.
Он слушал, как точится в жилах время, и хотел, чтобы пришла смерть, и боялся ее. Сквозь прикрытые веки он видел, как золотой свет заката заливает автобус. Его губы слегка зашевелились, и он сказал: «Вечер, вечер, вечер». Слово было очень красивое, и он слышал, как посвистывает у него в сердце. Сильное чувство овладело им, расперло грудь, расперло горло, застучало в голове. Он подумал, что опять расплачется. Он попробовал сжать правую руку, но она онемела и не сжималась.
Когда Камилла вышла с мистером Причардом из автобуса, Прыщ и Норма замолчали.
Ван Брант прислушивался к тому, как растекается по жилам старость. Он почти ощущал шорох крови в своих бумажных артериях и слышал, как бьется сердце со скрипучим присвистом. Правая рука потихоньку немела, но его беспокоила левая рука. В левой руке у него осталось мало чувствительности. Кожа была невосприимчива, словно превратилась в толстую резину. Когда он был один, он тер и массировал руку, чтобы восстановить кровообращение, и, догадываясь, что с ней на самом деле, не хотел признаваться в этом даже самому себе.
Несколько месяцев назад он потерял сознание — всего на секунду, и врач, измерив ему давление, сказал, что главное — не волноваться, и все будет в порядке. А две недели назад произошло другое. Была электрическая вспышка в голове и в глазах, секундное ощущение как бы ослепительного бело-голубого света, и теперь он совсем не мог читать. Не из-за зрения. Видел он вполне хорошо, но слова на страницах плыли и набегали друг на друга, извиваясь, как змеи, и он не мог разобрать, что они говорят.
Он очень хорошо понимал, что перенес два легких удара, но скрывал это от жены, а она скрывала от него, и врач скрывал от них обоих. И он ждал, ждал еще одного, того, который взорвется в мозгу, скрючит тело и если не убьет его, то сделает бесчувственным предметом. В ожидании этого он злился, злился на всех. Животная ненависть ко всем окружающим подкатывала к горлу.
Он перепробовал всевозможные очки. Пробовал читать газеты с лупой, потому что сам, половиной сознания, пытался скрыть от себя свою беду. Злоба теперь вспыхивала и прорывалась у него совершенно неожиданно, но самым ужасным для него было то, что иногда он непроизвольно начинал плакать и не мог остановиться. Недавно он проснулся утром с мыслью: «Почему я должен ждать этого?»
Отец его умер от того же самого, но перед смертью одиннадцать месяцев пролежал в постели, как серый беспомощный червь, и все деньги, которые он копил на старость, ушли на врачей. Ван Брант понимал, что, если такое случится с ним, восьми тысяч долларов, лежавших у него в банке, не будет, и старуха жена, похоронив его, останется без гроша.
В тот день, как только открылись аптеки, он пошел в аптеку Бостон — к своему приятелю Милтону Бостону.
— Мне надо потравить `белок, Милтон, — сказал он. — Дашь мне немного цианида, ладно?
— Это дьявольски опасная штука, — сказал Милтон. — Терпеть не могу его продавать. Может, я дам тебе стрихнина? Это будет ничем не хуже.
— Нет, — сказал Ван Брант, — я получил правительственный бюллетень с новой прописью, там цианид.
Милтон сказал:
— Ну ладно. Тебе, конечно, надо будет расписаться в книге ядов. Но осторожнее с этой дрянью, Ван. Осторожней. Не оставляй ее где попало.
Они дружили много лет. Вместе вступили в Синюю Ложу, были учениками, подмастерьями и по прошествии лет стали мастерами ложи Сан-Исидро; потом Милтон вошел в Капитул Королевской Арки и в Шотландский Обряд, а Ван Брант так и не поднялся выше третьей ступени. Но они остались приятелями.
— Сколько тебе надо?
— С унцию, наверно.
— Это страшно много, Ван.
— Я принесу что останется.
Милтон не успокоился.
— Только не прикасайся руками, хорошо?
— Я умею с ним обращаться, — сказал Ван Брант.
Потом он пошел к себе в кабинет, в цокольном этаже своего дома, и острым перочинным ножом проколол тыльную сторону ладони. Когда выступила кровь, он открыл пробирку с кристаллами. И остановился. Не мог. Просто не мог высыпать кристаллы на ранку.
Через час он отнес пробирку в банк и спрятал в свой абонированный сейф, где лежало его завещание и страховки. Ему пришло в голову купить маленькую ампулу и носить на шее. Тогда, если случится сильный приступ, ему, может быть, удастся донести ее до рта, как делали эти люди в Европе. Но сейчас высыпать — он не мог. Может быть, это и не случится.
Он носил в душе тяжесть разочарования и носил в душе злость. Злили его все люди вокруг, не собиравшиеся умирать. И еще одно его угнетало. Удар спустил с цепи некоторые его инстинкты. В нем вновь проснулись могучие вожделения. Его до удушья тянуло к молодым женщинам, даже девочкам. Он не мог оторвать от них глаз и мыслей и в самом разгаре болезненных своих фантазий вдруг разражался слезами. Он боялся, как ребенок боится в чужом доме.
Он был слишком стар, чтобы приспособиться к изменению личности и к тому новому в естестве, что было порождено ударом. Он прежде не был охотником до чтения, но теперь, потеряв способность читать, изголодался по печатному слову. И характер у него делался все более вздорным и вспыльчивым, так что даже старые знакомые начинали его избегать.
Он слушал, как точится в жилах время, и хотел, чтобы пришла смерть, и боялся ее. Сквозь прикрытые веки он видел, как золотой свет заката заливает автобус. Его губы слегка зашевелились, и он сказал: «Вечер, вечер, вечер». Слово было очень красивое, и он слышал, как посвистывает у него в сердце. Сильное чувство овладело им, расперло грудь, расперло горло, застучало в голове. Он подумал, что опять расплачется. Он попробовал сжать правую руку, но она онемела и не сжималась.