Сутин Павел. Эти двери не для всех

   – Алексей Юрьевич… – сзади к ним подошел Каприн. Он был без халата и без колпака, и Бравик не сразу его узнал. – Простите, Григорий Израилевич. Алексей Юрьевич, вы позволите, я вас отвлеку на минуту…
   Чернов отошел с Каприным в сторону, взял его под локоть, некоторое время слушал, потом резко сказал:
   – Та-ак. Об этом и речи быть не может. Все. Плевать я хотел. А ты это заступничество брось.
   Каприн что-то нерешительно говорил в сторону, у него дергалась щека, Бравик слышал только обрывки: "…заявку составлял он… не можем же мы… полтора года работы, Алексей Юрьевич…" – Так! Все! – Чернов поджал губы, отвернулся от Каприна и пошел к столу, возле которого вполоборота сидел Бравик и с любопытством наблюдал эту пару – твердого профессора и вялого доцента.
   Каприн несколько секунд смотрел в спину Чернову, потом махнул рукой, жалко сморщил лицо и быстро ушел из зала.
   – Что-то случилось? – спросил Бравик.
   Чернов выдвинул стул, сел боком к Бравику и нахмурился.
   – Это все наши… проблемы воспитания.
   Он достал из кармана пиджака пачку "Явы" и закурил.
   – А что, если не секрет?
   – Вы помните четвертый доклад? Локальная гипертермия?
   Бравик кивнул. Доклад он запомнил, приличный был доклад, большой материал, хорошие результаты. Только докладчик какой-то бледный. То есть натурально бледный и с запавшими глазами.
   – Тищенко Александр Борисович. Мой аспирант. – Чернов был раздражен. Он затягивался и смотрел в одну точку где-то на стене.
   – А в чем проблема? – осторожно спросил Бравик. Спросил из простого любопытства.
   Ему было интересно, чем непримечательный аспирант мог рассердить блестящего Чернова.
   Чернов бросил недокуренную сигарету прямо на паркетный пол, раздавил ее подошвой и неохотно ответил:
   – Полгода тому назад мы стали составлять заявку на грант. Для клиники Мейо.
   Грант на локальную электромагнитную термотерапию гиперплазии и рака простаты.
   Тищенко мой, – Чернов весьма элегантно произнес это "мой", – владеет английским.
   Вообще, разносторонний юноша. Спелеология, альпинизм… Все документальное оформление было поручено ему. А термотерапия – тема его диссертации.
   – И что? – непонимающе спросил Бравик.
   – А по причине своей разносторонности он вдобавок заинтересовался гемодиализом.
   Вы видели нашу установку…
   Отделение гемодиализа Чернов показал Бравику в перерыве.
   – Драмкружок, кружок по фото? Ни то ни се? Верхогляд?
   – Нет, тут другое. Может быть, честолюбие. Но суть не в этом. Он в соавторстве с завотделением гемодиализа стал писать работу. Я сказал ему, что приветствую многостаночников, но напомнил, что поставил ему задачу. Тищенко пообещал, что успеет все. И заявку на грант, и три статьи по термотерапии, и гемодиализ.
   – Не успел? – лениво спросил Бравик.
   – Задержал заявку на две недели.
   – Так вы, стало быть, не получили грант? – с сожалением спросил Бравик.
   Да, это, наверное, было обидно. Грант от клиники Мейо для провинциального мединститута – это роскошно. Тем более жаль упустить грант из-за того, что аспирант не представил вовремя перевод документации. Бравик сочувствовал Чернову.
   – Слава богу, грант мы получили, – сказал Чернов.
   – Отлично! Поздравляю!
   – Грант мы получили, но аспиранта Тищенко в перечне соискателей больше нет.
   Исключен из списка. Это за него только что заступался Каприн. Доцент Каприн взывал к моему человеколюбию.
   – Не понял, коллега. – Бравик озадаченно уставился на Чернова. – Вы успели получить грант, но парня из списка соискателей исключили? Нет?
   – Исключил, – сказал Чернов. – Нет, я не садист. И не самодур.
   Бравик постарался скрыть удивление.
   "Да, милый, ты не садист и не самодур, – зло подумал Бравик. – Ты, похоже, просто скотина".
   Бравик не вчера родился на свет, он не был сентиментален. И, в общем-то, дела ему не было до какого-то аспиранта. Но ему стало неприятно.
   К ним, широко улыбаясь, приблизился завкафедрой профболезней.
   – Алексей… Григорий Израилевич… Стол накрыт. Поднимемся в отделение.
   Чернов встал, развел руками, сочувственно посмотрел на Бравика и сказал:
   – Григорий Израилевич… Банкет. Коллеги ждут. Если хотите – договорим за столом.
 
   В отделении Чернова был небольшой банкетный зал. То есть это было просто большое помещение, не занятое ничем определенным. Здесь принимали экзамены, здесь проводили семинары, здесь же устраивали торжества.
   Приглашенных было немного, человек пятнадцать. Стол был накрыт изобильно, горячего не ожидалось, но рыба, холодное мясо, свежие овощи, салаты, фрукты – всего было в избытке. Выпивка была представлена неразнообразно (с различными этикетками, видимо, местного приготовления, водка и шампанское), но очень количественно.
   Коллеги расселись. Чернов, прекращая разноголосицу, позвенел ножиком по пустой рюмке, налил, жестом пригласил всех сделать то же самое и встал.
   "Неужели он действительно выбросил парня из списка? – подумал Бравик. – Парень работал по гипертермии и немало, поди, наработал, парень составил заявку на грант – а раз грант дали, значит, составил заявку квалифицированно, – парень перевел заявку, а Чернов отправил парня за борт… Да нет… Он чего-то недоговаривает. Не может он оказаться такой сукой".
   И пока Чернов говорил речь, Бравик глядел на него – широкие плечи, дорогой костюм со стальным отливом, сохранивший четкость, несмотря на целый день, проведенный в конференц-зале, узел галстука, короткая стрижка, красивая ранняя седина. Как там у Конецкого – "он с сильной сединой, высокий и красивый…" Лет пятнадцать тому назад у таких орлов еще принято было носить лауреатские значки на лацкане.
   "Нет, ты вождь… – подумал Бравик. – Вождь… Сукин сын, вождь… Белокурая бестия…" Когда прозвучало его имя, Бравик был готов: в фужере – лимонад, на языке – здравица.
   Он сказал все, что положено, сел и стал есть. Проголодался он за день отчаянно.
   В перерыве есть особенно не хотелось, да и Чернов повел его в отделение гемодиализа.
   Чернов подсел к нему минут через сорок, когда профессора, доценты и несколько заведующих выпили по шестому или даже седьмому разу, ослабили узлы галстуков, а иные – так просто повесили пиджаки на спинки стульев.
   – Вы извините, я вас оставил одного… – Чернов что-то шепнул на ухо соседу Бравика, и тот с готовностью уступил Чернову свое место. – Вы не пьете? Ах, ну да – вы же не пьете. Общеизвестно…
   Бравик быстро взглянул на Чернова. Тот-то пил наравне с остальными, лицо покраснело. И Бравик подумал, что если уж говорить с Черновым дальше, то теперь – самое время. Профессор, протеже Назарова, выпил, слегка распустил портупею, сейчас он оставит профессорский решпект, и Бравик, коль скоро Бравика это занимает, может разглядеть Чернова "як воно е".
   – У меня все не идет из головы тот ваш аспирант, – серьезно сказал Бравик. – Тищенко, кажется?
   – Да, Тищенко, – кивнул Чернов. – Я видел, что вас это заинтересовало.
   – Значит, вы решили отставить его от гранта, так?
   – А я могу вам объяснить. – Чернов и не собирался уходить от вопросов. Он даже с какой-то странной готовностью хотел продолжить разговор о незначительном аспиранте. – Я поставил перед ним задачу. Я определил сроки. Профессор поставил перед аспирантом задачу и дал четкие сроки. Вы понимаете? Тищенко я отличил еще на пятом курсе, после субординатуры пригласил его на кафедру. Ему было тогда двадцать два года, он из райцентра Нижние Сольцы. Вы слышали когда-нибудь о таком месте – Нижние Сольцы? Я тоже до того времени не слышал. Он хорошо учился, звезд с неба не хватал, но учился хорошо. Однако на потоке не он один учился хорошо. Кружок он посещал с третьего курса. Кандидатов в аспирантуру я отбираю придирчиво. Словом, юноша Тищенко из Нижних Сольцов был принят в аспирантуру кафедры урологии. К концу первого года я позвал его для личной беседы. Вы улавливаете? Директор клиники по душам беседует с аспирантом первого года. Я объявил ему, что вполне доволен тем, как он работает, и обозначил перспективы.
   Нет, может быть, для колледжера Лиги Плюща этого было бы мало! Но для Тищенко из Нижних Сольцов – по-моему, неплохо. Хорошая, гарантированная защита и место ассистента на кафедре. Понимаете, коллега Браверман, вопрос дисциплины… В жизни клинициста не так много основополагающего… Прежде всего – вопрос дисциплины!
   Чернов взял чистый стакан, предназначенный для лимонада, плеснул туда водки и сделал большой глоток.
   – Алексей Юрьевич, чего вы, право, так разгорячились, – виновато сказал Бравик.
   – Ваш аспирант… Так хоть с маслом его ешьте…
   – И все же я договорю.
   Чернов еще не был пьян, нет. Наверное, он чересчур серьезно отнесся к персоне Бравика или многого ждал от его приезда в Тверь. А может быть, он был хорошо о Бравике наслышан, заочно Бравика почитал – и такое могло быть.
   – И все-таки я договорю, – повторил Чернов. – Дисциплина, Григорий Израилевич!
   Дисциплина! Поставлены задачи и сроки, а молодому человеку вздумалось еще вдобавок позаниматься гемодиализом. Я дал ему понять, что он может заниматься хоть дельтапланеризмом, хоть игрой в го. Но если профессор определяет аспиранту из Нижних Сольцов сроки, – "Господи, дались тебе эти Сольцы", – досадливо подумал Бравик, – то аспиранту уместно и должно сроки соблюсти.
   "Ну, а карбонариев у себя на кафедре ты не потерпишь, ты их, сучат, в бараний рог… Они у тебя, профессора, поймут, гаденыши, дисциплину", – подумал Бравик.
   Он злился все больше и больше.
   – А вы сами родом откуда? – участливо спросил он.
   – Из Барнаула, – усмехнулся Чернов. – Кстати, что такое "аспирант из провинции" – я помню очень хорошо.
   "Ты очень хорошо сохранил в себе комплекс неполноценности аспиранта из провинции, – подумал Бравик. – Вот поэтому ты и чмыришь своих мальчишек. И всех прочих, тебе подвластных, чмыришь".
   – И в моей трудовой биографии есть что угодно, кроме ровных дорожек и подарочков судьбы, – сказал Чернов сердито и даже обиженно.
   "Ну да, ну да, – подумал Бравик. – Что там у Конецкого на этот счет? Вот, пожалуйста: "Трудная мужская жизнь. Самоограничение и воля. Узда и цель". Да, так…" – Алексей Юрьевич, а вы отдаете себе отчет в том, что ломаете способному парню карьеру? – прямо спросил Бравик. – Ну, посудите сами, тот грант для него – это ведь не просто работа хорошего уровня. Даже не европейского уровня. Просто-таки американского уровня работа по термотерапии. В конце концов, это как минимум трехмесячное присутствие в клинике Мейо. Вы говорите – с английским у него хорошо? Тем проще. Мальчик мог бы получить там резидентуру. Пусть он не вернется к вам в Тверь. Представьте – ваш аспирант станет medicine doctor*. А вырастили вы… И плевать на личные амбиции. Нет?
   – Да не в этом же дело, – упрямо сказал Чернов. – Есть правила, понимаете? Наша профессия жива правилами. Вот у летчиков есть эн-пэ-пэ – "Наставления по производству полетов", считается, что они написаны кровью пилотов. У нас тоже есть правила. И в первую очередь – дисциплина. А вы совсем не пьете?
   – Совсем, – соврал Бравик. Он мог выпить бокал вина, с Никоном мог выпить две рюмки виски. – Принципиально.
   – Одно из проявлений дисциплины, – шутливо сказал Чернов.
   Он закурил, придвинул к себе чью-то пустую рюмку и стряхнул в нее первую порцию пепла с сигареты.
   – А конференция у вас получилась удачная, – сказал Бравик.
   Ему не раз доводилось слушать эти громогласные рассуждения о дисциплине.
   Продолжать разговор с Черновым было скучно. Вождь – он вождь и есть. Памятник собственному величию. Перевидал Бравик вождей достаточно. С мальчишкамиординаторами Чернов тверд и властен, а тому же Назарову задницу вылижет за милую душу.
   Но любопытство в Бравике жило, до поезда времени оставалось много, и он спросил:
   – Вы докторскую где защищали?
   – В Институте урологии, – ответил Чернов. – А кандидатскую – у Кана.
   "Черт! – подумал Бравик. – Да я же его помню! Только тогда он был такой… с шевелюрой…" – Вы давно заведуете кафедрой?
   – Восемь лет, – ответил Чернов. – После защиты докторской особых перспектив в Москве для меня не было.
   – Почему?
   – По многим причинам. Ну, во-первых, в Москве достаточно москвичей…
   "Что-то он темнит, – подумал Бравик, – были другие причины".
   – У вас был Учитель, Алексей Юрьевич? – вдруг спросил Бравик.
   – Нет, – коротко ответил Чернов. – И к понятию "Учитель" я отношусь скептически.
   Может быть, когда-то… В прежние времена… А теперь это все больше игра, спектакль, имитация традиции.
   Бравик пожал плечами, но подумал, что и сам так считает. Почти так.
   – А сами представляли себя когда-нибудь Учителем?
   – Нет… Учитель… Не знаю. Я – шеф. Я ведь догадываюсь, о чем вы думаете.
   – Ну, это несложно, – вздохнул Бравик. – Мы с вами хорошо понимаем друг друга.
   Но вот вы вышвырнули парнишку из обоймы, лишили его возможности простажироваться в американской клинике, лишили этой возможности деревенского парня, который хорошо учился, который с третьего курса посещал кружок, который подошел вам для аспирантуры. А требования у вас, я полагаю, высокие. Парня, из которого прямо прет способный доктор… Так вот, вы лишили его шанса. Сами знаете, как часто выпадает такой шанс. Почти никогда не выпадает. Почему? Ваши рассуждения о дисциплине, вы простите, – они не убедительны. Ну, затянул на пару недель…
   Чернов погасил в рюмке сигарету, на секунду зажмурился, потер большим и указательным пальцами переносицу.
   – Не хочу спорить. Я определенным образом воспитан. У меня свои установки. Вам это не покажется интересным.
   – Почему нет? Хотите договорить? Вы забудьте о том, что я здесь… в официальном качестве.
   – Об этом я все-таки с вашего позволения забывать не буду, – корректно сказал Чернов и улыбнулся.
   – Забудьте, ей-богу. Конференция подготовлена и проведена вами превосходно.
   Клиника ваша… – иным московским клиникам надо взять пример. Давайте обменяемся концепциями воспитания юношества.
   Бравик, правда, умолчал о неофициальном поручении Назарова.
   – А может, нам и не о чем спорить, – сказал Чернов. – Я вообще подозреваю, что у нас с вами установки одни и те же.
   "Интересно…" – подумал Бравик.
   – Тищенко я, как это вы говорите, лишил шанса еще потому, что в его возрасте надо поменьше рассчитывать на шанс и побольше упираться. Корпеть, трудиться…
   Настойчиво, с прицелом на несколько лет вперед.
   – Нет, все-таки вы по-своему хотите быть Учителем, – сказал Бравик.
   – Может быть, – кивнул Чернов. – Мне это напыщенное слово "Учитель" не нравится.
   Но ведь я учу их оперировать, учу делать пункции, учу правильно писать статьи.
   Почему мне не учить их всему остальному, что входит в профессию?
   – Тут главное – не увлекаться, – заметил Бравик.
   – Вот мы с вами – два немолодых и опытных человека… Я позволю себе некоторую патетику. Учить можно только жестко. С самых ранних лет вбивать педантизм и ответственность. Во всем. В мелочах, в крупном… Чтоб дневники они писали подробно и разборчиво, чтобы перевязки сестрам не доверяли… И если шеф велел в срок – то значит в срок!
   – А как вы считаете, они любят вас? – спросил Бравик.
   – Никогда меня это не занимало, – пренебрежительно ответил Чернов. – Я же не девица.
   Бравик неожиданно подумал о своем друге Никоне. Вернее, о его шефе, Учителе Никона.
   Боже, как Никон его ненавидел первые два года! Никон и в ранней молодости был добросовестным и знающим хирургом. Но и шалопаем он был изрядным. Никон нередко покидал попойку в четыре утра, а в восемь докладывал больного на операцию. Он был драчун, быстрый, умелый ("Бравик, блядь, у меня же удар охуительной силы!").
   Он обрабатывал в операционной руки раствором и морщился, потому что спиртовой раствор ел ссадины на костяшках.
   Никону звонили в ординаторскую дамы и барышни – часто и разные. Шеф преследовал Никона, как больная совесть, он сквозь зубы выговаривал ему на утренних конференциях и во весь голос – в операционной. Шеф жалил, жег, уязвлял и бичевал. Шеф был низкорослый, худой, угрюмый и не прощал Никону ничего.
   Вовка Никоненко много лет спустя признавался Бравику, что никто в его жизни больше не смог вместить в два слова – "Владимир Астафьевич" – столько яда и презрения.
   "Слушай, Дядя Петя заебал!.. – в отчаянии шипел Никон, когда приходил перекурить в отделение, где чуть помягче, но приблизительно так же лелеяли Бравика. – Глаза у меня мутные!.. Да какое ему дело, какие у меня глаза?!" Шеф Никона был хирург замечательный, виртуозный. Дотошный. Настоящий. Он был из тех заведующих, что живут в отделении. Школя и гоняя Никона в хвост и в гриву, шеф все чаще и чаще ставил его первым ассистентом. Потом он сам начал вставать к Никону первым ассистентом. К тому времени он уже не выговаривал Никону в операционной.
   И Бравик никогда не смог бы забыть, как громила Никон влюбленно вспыхнул, когда его шибздик-деспот, "тиран и сумасброд" негромко бросил (Бравик сам слышал, рядом стоял) после общебольничной конференции: "Володенька, подавай на нефрэктомию и сам начинай". С тех пор прошло двадцать лет, Никон всегда держит на столе в своем кабинете застекленную фотографию – худое неулыбчивое лицо, врачебный колпак таблеткой. -…происходит выбраковка, это нормальный процесс…
   Пока Бравик бродил в воспоминаниях, Чернов, оказывается, продолжал.
   – Простите, вы сказали – выбраковка? – переспросил Бравик. – Но это ведь, кажется, о крупном рогатом скоте? Нет?
   – Григорий Израилевич… – с расстановкой сказал Чернов и сделал небольшую паузу. – Не сочтите меня фамильярным. Ради бога. Но все же… Ведь и вы…
   – Простите, что – я? – удивился Бравик.
   – Вы известный человек. – Бравик даже не поморщился. – Вы сделали быструю и удачную карьеру, вы фигура, ваши работы у всех на слуху…
   – Коллега, – попросил Бравик, – заканчивайте вступление.
   – Пожалуйста, не раздражайтесь. Оцените хотя бы откровенность, с которой я, провинциальный завкафедрой, – а вот тут Бравик все же поморщился, – разговариваю с профессором Браверманом.
   – Вы что – юродствуете, Алексей Юрьевич? – прищурился Бравик.
   – И в мыслях не было, – кротко ответил Чернов. – Вы… как бы это сказать… раззадорили меня своим прекраснодушием. Так вот, я хотел сказать, что в нашем урологическом мире доктор Браверман известен не только профессиональными достижениями, но и крутым характером. И язвительностью, да! И резкостью, и сарказмом. Я ведь знаю… да кто этого не знает?.. Вы ведь только на людях такой… плюшевый.
   Говоря все это, Чернов два раза наливал себе водки.
   "Вот тебе и разговор начистоту, – подумал Бравик с некоторой досадой. – Наговорит сейчас черт знает чего. Потом сам будет жалеть. Чего он полез в эту философию? И чего это я за ним в нее полез?" Зато скуки – как не бывало.
   – Вы вот трогательно участвуете в судьбе моего аспиранта. А самому-то вам не доводилось вышвыривать разгильдяев и неудачников? Вышвыривать из профессии?
   – Разгильдяев – да, – откровенно ответил Бравик. – А что до неудачников… С ними вообще надо поосторожнее, с неудачниками. Попадаются, знаете ли, люди, которым просто не везет. Толковые, знаете ли, люди. Но не везет. Им надо переждать…
   – Не бывает никакого "не везет"! – тихо и яростно сказал Чернов. – Бестолочь видно уже на старте. И нечего с ней связываться, с бестолочью. Подальше от себя, подальше. И ни в коем случае не допускать их в сотрудники. А если проглядели – то избавляться.
   – Ну что ж, тогда старый, как мир, вопрос: вы беретесь отличить нескладехусопляка – может быть, честного, трудягу… просто пока еще щенка… – от очевидной бестолочи?
   – Берусь, – без тени сомнения сказал Чернов. – Я учился много лет, я доказал свою профессиональную состоятельность, мне доверено руководить коллективом, и теперь я берусь. Имею право.
   – Фридрих Ницше, – тихо сказал Бравик. – "По ту сторону добра и зла". Как это скучно. Ницшеанство в условиях урологической клиники.
   – Вы, Григорий Израилевич, сейчас неискренни, – укоризненно сказал Чернов. – Профессор Назаров рассказывал мне о вас. В прошлом году из моей клиники ушел в докторантуру Халатов, он у вас когда-то был ординатором. И он о вас много рассказывал. Вы тоже… – "Ты только не мешай свое "тоже" с моим "тоже", вождь", – недовольно подумал Бравик. – Вы тоже бываете беспощадны к разгильдяям…
   – Но мы так и не определились с вами в том, кто есть разгильдяй, а кто – нет. – Бравик несогласно поднял указательный палец.
   – Да не в этом даже дело. Мне кажется… нет, я уверен – вы не допускали проколов. Не той вы породы. Вы осторожны, это видно сразу. Это не воспитывается, это в крови. Это качество бережет жизни больных. Оно же определяет верную карьеру клинициста. Бывают такие, знаете, истеричные… неустойчивые. Их берут под крылышко, с ними нянькаются. Обычно это чьи-нибудь дети. Иногда такие могут состояться. Но сколько они напортачат прежде… Однако вы-то не из этих… Руку даю на отсечение – вы никогда не унизились до того, чтобы вас вытаскивали из неприятностей за шкирку и потом подтирали вам сопельки. Иначе из вас не получилось бы знаменитого Бравермана.
   "Он все-таки далеко заходит. Пусть он здорово выпил, пусть он со мною начистоту… Не пора ли посадить его на жопу?" – подумал Бравик.
   – Мне очень лестно все это слышать, Алексей Юрьевич, – вежливо сказал Бравик. – Но почему вы так уверены, что мне не доводилось лажаться? Доводилось. И меня прикрывали. Мудрые и сильные люди. Они были шефы. Но, наверное, они были и Учителя. Кстати, я тоже защищал кандидатскую у Кана. Ординатуру я проходил в другой клинике…
   Он пристально посмотрел на побагровевшего, изрядно расплывшегося на стуле Чернова – может, тот все-таки что-нибудь вспомнит?
   Чернов вертел в пальцах рюмку с окурком.
   – А вы ведь моложе меня. Лет на пять-семь, – задумчиво сказал Чернов. – Нет, все-таки это – Москва.
   "Вот-те нате – хрен в томате, – опешил Бравик. – А ты, дружок, еще проще, чем я думал".
   Он знал цену этим разговорчикам про Москву и все московское. Уж так сложилось, что добрая половина его компании – Вовка Гаривас, Берг, Миша Дорохов – в Москве оказались годам к двадцати – двадцати пяти. И были они самыми что ни на есть москвичами девяносто шестой пробы. А в последней фразе "self-made man'а" профессора Чернова чудесно прозвучала интонация "колбасных" электричек двадцатилетней давности.
   Чернов посмотрел на часы и сказал:
   – Пора нам трогаться, Григорий Израилевич. Вещи у вас в гостинице?
   – Да. Там портфель в номере, – заторопился Бравик.
   Чернов тяжело встал, махнул рукой – возле них тут же возник Каприн.
   – Виталий Олегович… – Чернов искал по карманам. – Ага, вот… Отвези нас, будь другом. Погрей пока машину. А мы оденемся.
   Он дал Каприну ключи.
   "А он ведь не пил, чтобы отвезти шефа, – смекнул Бравик. – Что бы сказал Никон про всю эту компанию? "Да пиздец!" Или: "Да полный вперед!" Может, доцент нам еще пальтишки подаст?" Каприн тут же растворился. Чернов громко попрощался со всеми, Бравик тоже стал откланиваться. Он пожимал руки, благодарил за прием и доклады.
   "Чернов наверняка хороший оператор, – думал Бравик, пока они шли по полутемному коридору, пока одевались в кабинете Чернова и спускались в холл больницы. – Такие почти всегда хорошие операторы. И работать под ним, наверное, спокойно, и оперировать спокойно – он все десять раз перепроверит, и сам поздно вечером приедет, чтобы перевязать или посмотреть в реанимации. И все-таки он – говно.
   Любуется собой – какой он твердый. А еще каких-нибудь десять лет назад я на таких покупался… Что по этому поводу говорит мой Конецкий? Так, соберемся, отмобилизуем память… Есть! "Мой идеализм и раньше махрово проявлялся, например, в том, что я автоматически считал всех профессиональных кондовых моряков хорошими людьми. Я считал, что благородство моря и опасность профессии делают из любой шельмы конфетку. Или же путем естественного отбора сепарируют шельм и центробежно вышвыривают их из морей на берега. Боженьки мои родненькие, как я изумился, когда впервые обнаружил патологического труса в заслуженном капитане!.." Все помню! Надо же – все помню! Да и грешно не помнить – чудесный писатель. Умница. И без позы…" У подъезда грелась "Волга" с Каприным за рулем. Бравик с Черновым сели сзади.
   Бравик не удивился бы, если б Чернов хлопнул доцента по плечу и гаркнул: "В гостиницу! А потом – к курьерскому! Полтинник серебром, если поспеешь!" – Я в позапрошлом году был в бостонском центральном госпитале, – сказал Чернов, закурил и приоткрыл окно. – Можно их конвейерной системой восторгаться, можно не восторгаться. Но работает эта система как часы. Не госпиталь – завод! Пропускная возможность потрясающая. И никакой лирики. Оперировать много и хорошо – нормально. Представьте себе – все много и хорошо оперируют. Ну, почти все. Мы имена-отчества больных годами помним, а они там только раскрытые животы видят.
   Понимаете, чтобы вырастить генерацию зубастых и рукастых хирургов, нужно сформировать поколение несентиментальных наставников…