Сутин Павел. Эти двери не для всех

   – Когда?
   – Да только что! Когда ты из-под него стул вынул.
   – Он спросил, где Гаривас.
   – Там нет ни одного человека, – Галка большим пальцем показала на комнату, где вокруг стола сидели гости, – там нет ни одного человека, кто не интересовался бы, где сейчас это говно Вова Гаривас. Вот есть такие люди, чье отсутствие не менее ощутимо присутствия. Это их способ напомнить о себе. Без него, понимаешь ли, народ не полный. Говно такое…
   – Будет тебе, – недовольно сказал Вацек.
   Двадцать лет назад Галка была красавица и выдумщица. Она спала с Вацеком, тогда еще – своим однокурсником. Через несколько лет она почти вышла замуж за Майкла.
   А один из самых феерических ее романов состоялся с Гаривасом. Но это случилось много позже. А когда Галка была звезда, ее хотели все, кроме Гариваса. Он ее не клеил. Она позже сама его склеила. Звезда Галка была невероятно привередлива.
   Гаривас, видать, построил ее на подоконнике. Она это помнила, и ее это до сих пор злило.
   – Чего ты заводишься? – спросил Вацек. – Чего он тебе именно сегодня понадобился? Столько лет ты прекрасно жила без Гариваса.
   Полгода назад Галка отлично перевела антологию Фроста и получила, помимо высокого гонорара, ежегодную премию Итона. Она купила эту квартиру, каждому гостю она надписала однотомник Фроста. За версту было видно, как ей хотелось, чтобы Гаривас увидел, какая она молодец. Так что именно сегодня Гаривас Галке и понадобился.
   "Трамваи подорожали… – пели Конрой с Тёмой. – Вот и едем в телеге… Сам себе – вагоновожатый, а сено – не деньги…" Галка без всяких тостов в три больших глотка выпила свой стакан. Вацек опасливо на нее покосился. Он любил Галку, но побаивался пьяных дамских откровений.
   – Знаешь, кто он? – спросила Галка.
   – Владимир Гаривас – мой главный редактор, – твердо сказал Вацек.
   – Он педагог, – сказала Галка. – Макаренко. Сухомлинский. Песталоцци. Однажды я его трахнула…
   Вацек промолчал.
   – А потом я… закапризничала. Он уехал открывать корпункт в Будапеште. Мне стало обидно – ну как это так он отвлекся от моей африканской страсти? И я завела кавалера. Да так, чтобы он узнал. И что ты думаешь? Он мне чеканно выговорил и велел больше не звонить. Я-то, дура, подумала, что это все истерики, обижалочки… А он все со мной закончил. Ты представляешь? Вот так просто. Взял и отставил. И уже много лет доброжелателен и вежлив.
   "Конечно, ты дура, – подумал Вацек. – Играться с Вовкой в эти игры… Смешно".
   – К вам можно? – спросил Майкл.
   – Заходи, – сказала Галка.
   Она посторонилась, пропустила Мишку и ушла в комнату.
   – Миха, ты Гариваса давно видел? – спросил Вацек.
   – Давно. Недели две… А что? Вацек, а чего Галка ушла? Я вам разговор поломал?
   – Нет, что ты…
   – Вацек, дай сигарету. – Галка опять выглянула на балкон.
   – Держи. Ты куда?
   – Надо кролика вынуть, – озабоченно сказала Галка.
   – Какого кролика?
   – В духовке у меня кролик, – Галка вытянула из пачки сигарету. – На кошку похож.
   Она что-то шепнула Романовой, и они вместе пошли из комнаты.
   "Не тает ночь и не проходит… А на Оке, а над Окой…" – пели Конрой с Тёмой.
   – У тебя что – тоже зуб на Гариваса? – спросил Вацек.
   – Что значит "тоже"? – не понял Майкл. – У кого еще на него зуб?
   – У Галки.
   – А еще у кого?
   – Ну вот… у Галки еще…
   – Ясно, – ухмыльнулся Майкл. – Гаривас – то, Гаривас – се. Если человек сам по себе, то люди просто кушать спокойно не могут. Ты вот что. Ты Галку в голову не бери. Я всю их историю хорошо представляю. Там все ясно как день. У них свой скелет в шкафу. Галка обожает тонкие психологизмы. Трепло она вообще, наша Галка… Это при том, что ей наплевать, что человек, к примеру, с дежурства. А утром пожрать не даст. Спит.
   – Ты-то откуда знаешь?
   – Это я-то откуда знаю?
   – Ах, ну да…
   – А Гаривас… Вовка пулю на себя возьмет, если увидит встречное движение.
   Галька, поди, ему тогда любовь наобещала, а потом стала нервы трепать. А у Гариваса разговор короткий. Надел кепку и – пока. Что для Галки свобода маневра, то для Гариваса простая нечестность. Вот так. А ты ведь у него сейчас, да?
   – Я вообще-то в Институте. Ну, и у него тоже.
   – И как тебе у него?
   – Даже не знаю, – сказал Вацек. – Я не в штате. Так – обложки, титулы…
   Тут Вацек подумал, что теперь может легко уйти из Института. Есть куда уходить.
   И все благодаря Гаривасу. Два года назад Вовка пригласил Вацека во "Время и мир", теперь почти всю графику в журнале рисовал Вацек. И это Гаривас помог Вацеку создать профессиональную репутацию. Гаривас настойчиво вытягивал Вацека на все мероприятия в Домжуре. И Гаривас очень поощрял заказы "Монитора",
   "Большого Города", он просто радовался, когда главного графика "Времени и мира" начинали сманивать на сторону.
   Майкл вернулся в комнату, а Вацек стоял и думал, скольким он обязан Гаривасу, всегдашней его хорошей снисходительности.
   "И вот ведь черт – рукоплескал всегда моему рисованию. Переоценивал. Я левой ногой накалякаю, а он – трудяга, мускулистый романтик, умный – всю эту дребедень обсасывает, подвергает анализу, тенденции-фигенции усматривает. И жить хочется после этого. Да и рисую лучше. Потому что хочется еще и соответствовать его исключительно завышенному мнению о моей абсолютно заурядной персоне".
   – Ты чего тут один?
   Вацек вздрогнул. Рядом с ним стоял Конрой. Пение в комнате утихло – Конроя больше не было в комнате.
   Конрой сел на стул и закурил.
   – Ты бы притормозил, певун, – нелюбезно посоветовал Вацек. – Нажрешься.
   – Отлезь, гнида, – ответил Конрой. – Кстати, мамочка, что тут у тебя за совещание? То Галина, то Миха…
   – Да все Гаривас. Про Гариваса говорим.
   – А чего про него говорить? Про него потом в учебниках пропишут. И бюст… на родине героя. Хороший человек. Самодостаточный. Он мне звонил на той неделе, сказал, что тебе заплатят за какой-то альбом.
   – Сам ты – альбом. За альманах.
   – Вот-вот. За альманах. Тебе когда заплатят за альманах, ты денежки отложи. И поедем с Бергом в Червинье. В феврале. А?
   – Дожить надо до февраля. Пойдем, столы сдвинем, потанцуем. Девки хотят потанцевать, я же вижу.
   – Да попозже.
   – Попозже ты нажрешься.
   – Отлезь, гнида. А где Гаривас?
   – Не, это массовый психоз. Мы же собрались праздновать Галкину квартиру. И все разговоры, заметь, о Гаривасе.
   – А что тут странного? – рассудительно произнес Конрой. – Он это… заметный человек.
   На балкон, потеснив Конроя, вышел Ванька.
   – Конрой! Перестрой гитару, – требовательно сказал Ванька. – Будь другом, перестрой гитару.
   Ванька в компании любил попеть, но у него что-то странное было со слухом – совершенно отсутствовало сопряжение. Слышал он все верно, но с трудом воспроизводил. К тому же Конрой оставлял после себя гитару на семиструнном строе.
   – Чего вы тут засели? "А чо это вы тут делаете, а?" Курите, отцы? Хорошую сигарету хотите? – Ванька протянул им пачку.
   Он неделю назад вернулся из Сент-Луиса и привез огромное количество "солдатского", как до сих пор принято говорить, стиляжного "Кэмела" – крепчайшего, простого, вкусного, без фильтра*.
   – Сколько раз, Иван, тебя Минздрав предупреждал? – грозно спросил Конрой.
   – Вань, – сказал Вацек и подмигнул Конрою, – кого тут не хватает?
   – В каком смысле? – Ванька оглянулся на гостей. – Гариваса не хватает. А ты что имел в виду?
   – Ответ положительный, – вздохнул Конрой.
   Он встал со стула и увел Ваньку перестраивать гитару.
   Вацек посмотрел им вслед и стал вспоминать, как Гаривас летал в Пекин.
 
   Это случилось два года назад.
   У Ваньки погибала жена. От лимфогранулематоза. Ванька исхудал, посерел, метался во все стороны, как курица по проезжей части. То он пробивался на прием к генералам науки, то отыскивал целителей.
   Генералы солидно сопели, превозмогали свою чрезвычайную занятость. Целители много говорили. К одному целителю Ванька, на беду целителя, пришел с Гаривасом.
   Целитель жил в Сокольниках, плотный, седенький, бодрый.
   Когда Ванька с Гаривасом вошли, в прихожей сидели отец безнадежного семилетнего мальчишки с лимфолейкозом и осунувшийся цирковой атлет с остеосаркомой. Чудодей с порога объявил, что денег брать не станет, потом сделал несколько осторожных оговорок. Некоторое время Гаривас слушал. После того как целитель прописал мальчишке браслеты из меди и пластины из олова, Гаривас шумно вздохнул, взял целителя за воротник, несколько раз сильно тряхнул и неинтеллигентно спросил:
   – Что же ты, сука, ебешь мозги несчастным людям?
   На следующий день Валера Новиков отвел Ваньку к доктору Киму. Валера сказал, что Виктор Ким – доктор наук, его выжили из "Блохинвальда", он слишком громко говорил о том, что официальная онкология преступно задавила неофициальную.
   Валера заговорил с Кимом на их птичьем языке, Ванька увидел, что Валера слушает Кима внимательно и почтительно.
   – Он очень грамотный. Правильный, – сказал Валера, когда Ким вышел из кабинета.
   – Он ей поможет. Если я что-то понимаю в людях.
   Ким приносил Ванькиной жене какие-то отвары – ее перестало тошнить, она начала есть (потом, когда было совсем плохо, Ким приносил комки опия – это помогало лучше аптечных наркотиков). Ким подолгу говорил с ней и просил Ваньку в это время к ним не входить, – и она перестала плакать часами, чаще вставала, она как-то сосредоточилась. К тому времени Ванька списался с двумя американскими и тремя европейскими клиниками. Из четырех клиник ответили, что время упущено, а из пятой прислали подробные рекомендации, как правильно подготовить свою жену к смерти. Типа, чтобы она все верно понимала и не обижалась.
   – Все неправильно, – грустно сказал Ким через три недели. – С самого начала все нужно было делать не так. Но ведь вы этого знать не могли.
   Он сам проводил Ваньку в китайскую лечебницу на Мосфильмовской. Там присюсюкивающий моложавый доктор сказал Ваньке вежливо и прямо, без восточных околичностей:
   – При этой болезни очень трудно помочь. Трудно, даже если лечить сразу, даже если лечить китаянку, которая всю жизнь жила и питалась, как китаянка. У нас в Китае существует сеть лечебниц, – он быстро произнес китайское слово, – там занимаются такими болезнями. Я напишу туда.
   – Но вы же китайский врач. Вы же учились… – Ванька глядел собачьими глазами.
   – Я учился в Германии, – сказал врач. – Но этому я тоже учился. Я буду ее лечить. Мне нужны лекарства. Запишите. – И он стал надиктовывать труднопроизносимые транскрипции.
   Тут опять появился Гаривас. Он накануне звонил Валере, потом Киму.
   – Дай мне тот списочек, – сказал Гаривас. – Все равно мне туда лететь.
   Позже выяснилось, что это было не "все равно". Гаривас планировал серию статей о литературном наследии русской колонии. Но лететь предстояло не в Пекин, а в Харбин. И не самому Гаривасу, а кому-то из его сотрудников. Но, так или иначе, Гаривас улетел в Пекин и привез много мешочков и коробочек с порошками и пилюлями. Ванькина жена вскоре умерла, но Вацек, Берг, Ванька и все остальные запомнили, как Гаривас без разговоров летал в Пекин.
 
   – Ух ты! – бодро сказал Ванька за спиной у Вацека. – Ух ты, как я наелся!
   Он пошатнулся, нетвердо прошел мимо Вацека и оперся о перила. На просторном балконе была заштабелевана всякая хурда-мурда – велосипед "Урал", торшер без абажура, рассохшаяся тумбочка, кафельная плитка, стопки старых журналов, завернутые в полиэтилен.
   Ванька шумно вытащил шезлонг, неверными движениями разложил, постоял, прицеливаясь, и со скрипом улегся.
   – Вот, – одобрительно сказал он. – Здесь и ляжем. Здесь, значит, станем отдыхать. А ты, Вацек, не пускай ко мне никого… пожалуйста.
   И через несколько секунд он спал, отвесив нижнюю губу.
   Вацек стащил с Ванькиных ног мокасины, снял с себя свитер, свернул, подложил Ваньке под голову, накрыл Ваньку каким-то покрывалом и ушел с балкона.
   В комнате уже было очень накурено – так, что не спасала открытая балконная дверь.
   Майкл вяло спорил с Гариком Браверманом – "сентенция… каденция…" "Зануды…" – мимолетно подумал Вацек.
   Он постарался быстро пройти мимо Мишки. Окажись он нерасторопен – Майкл усадил бы его рядом сильной рукой и принудил бы к тяжелому разговору о судьбах российской словесности. Вацек был сыт этими разговорами по месту работы. Или, того хуже, Мишка мог затеять рассуждение о драме профессионала, пребывающего в гуще национальных реалий.
   Мишка, когда поддавал, на ерунду не разменивался.
   Выходя из комнаты, Вацек услышал, как Майкл сказал Гарику:
   – Это кто декадент? Это я декадент? Вот сейчас ебну тебе в рыло – посмотрим, кто из нас декадент!
   Гости тем временем собрались на кухне. Так обычно и случалось – начинали в гостиных, на верандах, на балконах, за столом, а собирались на кухнях. Закон жанра.
   "Мы кухонное поколение, – рисовалась Галка. – Мы иначе не можем". – "Ну и нормально, – отвечали Галке. – Поколение как поколение".
   А на кухне Витя Князькин сидел на подоконнике и рубил на Галкиной гитаре:
   "Панджшер… Кандагар…" Его вежливо слушали, курили, негромко разговаривали.
 
   Вацек любил и уважал Витьку, мужественного человека. Но никогда никого не одергивал. Потому что Витькин личный кошмар не должен был становиться кошмаром каждого. А Витя не знал угомону. На всех посиделках устраивал десантную патетику, объявлял третий тост…
   – Вить, ты вообще соображаешь, где ты? – однажды спросил Вацек. – Вить, та война кончилась.
   – Вацек, ты меня не ругай, – потерянно ответил Витя. – Я же без головы, меня нельзя ругать.
   Витька был героический человек. Он закончил особенный факультет Курганского общевойскового училища, в восемьдесят третьем стал рекордсменом мира по марафону, девятьсот раз делал "подъем переворотом". В восемьдесят восьмом он командовал спасательно-поисковой группой "Скоба", летал на "Ми-восьмых" и выручал тех, кто попадал в оборот. Весной того же года он "поймал в жопу стингер", вертолет падал с трехсот метров, пилот смог что-то сделать, поэтому четверо остались живы, Витька – в их числе. Еще через три дня Витя по горячке полетел воевать. То, что показалось заурядной контузией, было на деле страшным внутричерепным абсцессом, и окончательно Витя приземлился в Красногорском госпитале. Тяжелым инвалидом с эпилептиформными припадками Витю без сантиментов списали из несокрушимой и легендарной.
   Добрейший Витя временами становился опасно гневлив. Однажды во время какого-то геополитического спора с Тёмой он начал хватать ртом воздух и потерял сознание.
   – Кретины, – зло сказал подскочивший Гарик Браверман, – это посттравматическая энцефалопатия. Не надо с ним спорить.
   Витя долго лечился, потом работал в ветеранском фонде, собирал деньги для детей.
   Он заходил в кабинеты и говорил:
   – Дайте двести долларов, и мы сможем отправить детей погибшего майора имярек в летний лагерь.
   Несколько раз он приходил к Гаривасу.
   – Список… Список детей… – требовательно говорил Гаривас.
   Он открывал визитницу и набирал номера телефонов, делал скидки рекламодателям, в Витькин фонд мешками привозили зимнюю одежду.
   "Время и мир" отправил в Болгарию восемнадцать детей, и Витя сказал:
   – Ты, Гаривас, какой-то неправильный еврей.
   – Антисемиты – это которые против семитов, – сварливо ответил Гаривас. – Филантропировать надо прицельно.
 
   – Вацек! – крикнул Витя. – Вацек, а Гаривас где?
   – Господи, воля твоя… – прошипела Галка.
   – Все тебе будет, и Гаривас будет, – пообещал Вацек. – Мне выпить дадут?
   Тут все разом зашумели, задвигали стульями, Романова бережно подала Вацеку полную рюмку водки.
   – За Галку, ребята, – громко сказал Вацек.
   – За Галку… За Галку… – Гости чокались, обнимали Галку.
   Витя на подоконнике вновь запел, но, слава богу, не армейское, а любимый романс Вацека "Белой акации гроздья душистые". Вацек сообразил, что Витя поет для него, постоял, послушал, показал Вите большой палец и увидел Борю Полетаева.
   – Привет, Вацлав, – сказал Боря.
   – Здравствуй, Борис, – сказал Вацек. – Я и не заметил, как ты пришел.
   – Ты курил на балконе.
   Витя закончил пение, и Вацек мог покинуть кухню.
   – Давай, Боря, вернемся на балкон, – сказал Вацек. – Там, знаешь, прохладно.
   Бери свою рюмку и пошли.
   Они оба работали в Институте Прессы, только Борис заведовал сектором "Берн", а Вацек был ведущим графиком у Тёмы Белова в секторе "Берлин". Правда, внештатным.
   Но ведущим.
   Они с Борей гуськом прошли через комнату – Мишка с Гариком продолжали спорить, но вполне миролюбиво, – и вышли на балкон. Боря покосился на спящего Ваньку и уважительно сказал:
   – Вот это темпы…
   – Где твоя жена? – вежливо спросил Вацек и протянул Боре сигареты.
   – В отъезде, – коротко ответил Боря. – Спасибо. А где ваш Гаривас?
   – И где тут Ленин? – сказал Вацек. – А Ленин в Польше.
   Они с Борей редко встречались в приватной обстановке. Все чаще на планерках или в буфете. Иногда встречались у Тёмы. Боря был загадочный человек. Своим сектором он рулил ни шатко ни валко. Но пользовался непонятным благоволением Управления.
   Ежегодные конкурсы проходил легко, вновь и вновь утверждался на заведование.
   – Этот Полетаев ваш… – как-то сказал Вацеку Витя Князькин. – Он, может быть, и не Полетаев вовсе… Я таких знаю. Я их кожей чувствую. Он смерть видел.
   Про Борю в Институте шептались. Вацек был знаком с Полетаевым восемь лет.
   Полетаев, как и Вацек, воевал в батальоне "Берта", но они были в разных взводах, и у Полетаева была какая-то особенная работа. Вацек однажды попробовал расспросить Тёму, но тот решительно не поддержал разговора. "Не важно, – недовольно сказал Тёма. – Чего теперь вспоминать".
   В Институте – случайно ли или не случайно – работали несколько ветеранов "Берты". Вспоминать прошлое они не любили. Ненавидели то "время крушения надежд". Вацек знал, что Боря был вхож к штабистам и имел какое-то отношение к Тёминой службе внутренней безопасности муниципальных батальонов*.
   – Вот, что, Вацлав, – сказал Боря, – тебе, наверное, завтра принесут мой запрос.
   Если можно – ты поспеши. Пожалуйста…
   Вацек покивал. Приятельский перекур с любым из заведующих почти всегда заканчивался просьбой поспешить. Просьбами, требованиями и заклинаниями поспешить сопровождались и официальные запросы.
   – Я поспешу, – согласился Вацек. – А что там?
   – Сущая ерунда. Несложно. Готические шапки из "Фолькишер беобахтер". Немного работы. Я все знаю – Тёма наседает на тебя с голландцами. Но Тёму не поджимает, а меня очень поджимает.
   – Хорошо, я все сделаю, – пообещал Вацек.
   – Спасибо. Это будет открытая публикация. Тут оказалось, что у меня мало открытых публикаций. Меня очень выручил Гаривас. Весьма.
   – Как он тебя выручил?
   Впрочем, Вацек знал, как может выручить Гаривас.
   – О! Иметь дело с Владимиром Петровичем Гаривасом – одно удовольствие! – Боря оживился. – Он сам взял три статьи и две присоветовал в "Монитор".
   – И, наверное, так присоветовал, что там взяли без звука, да?
   – Ну да, – Боря довольно кивнул. – Он не формалист, правда? Хороший человек, – убежденно сказал Боря.
   – Тут его все обождались.
   – Еще бы, – сказал Полетаев, – я слышал, что ты у него работаешь.
   – Да, – сказал Вацек. – А я слышал, что он звал тебя.
   – Это было давно, – спокойно сказал Полетаев. – Год назад. Потом я сам просился к нему, но он мне отказал.
   – Почему?
   – Сказал, что у меня пламени в душе нет. Он умеет очень элегантно отказывать. Он даже не просто отказал мне, а популярно объяснил, почему мне не стоит уходить к нему. Когда я попытался настоять, он сказал, что разговор окончен.
   "Вот тебе и Гаривас, – подумал Вацек. – Разговор окончен. Это при том, что Борис ему – человек не посторонний".
   – А теперь как ты с ним?
   – Нормально. Он ведь мне уважительно отказал. Он сам по себе и желает, чтобы остальные были самими по себе.
 
   Через полгода после того как Вацек вернулся из Канады, его друг Саша Берг женился. На свадьбе Берг рассказал Вацеку, что Машка, его жена, долго не могла определиться, как покончить с их холостым положением. Месяца за два до этого Машка с трудом выбралась из застарелого романа. Выбралась со скандалом и побоями. Берг был деликатен и неназойлив, а прежний – скандалил, угрожал и вообще всячески мотал сопли на кулак. Машка жила с Бергом, но замуж за него не шла. Вечерами долго говорила по телефону в ванной и выходила оттуда с красными глазами.
   Берг созвал друзей, чтобы отпраздновать в "Ту степе" их с Машкой день рождения.
   Дни рождения у них мистически совпадали – двадцать четвертое мая. Они уже собрались выходить, как позвонил Конрой и дурашливо сказал, что за ним заезжать не надо, он уже в "Ту степе", и, кстати, тут Машкин бывший, хотите – сам ему наваляю, хотите – вам оставлю. Черт его тянул за язык, мудака…
   Машка подобралась, поскучнела и сказала: "Саш, давай куда-нибудь в другое место".
   Берг взбесился, ничего не мог с собой поделать.
   – Конрой там, Ванька с Гариком приедут туда! Тёма тоже! Какое нам дело до него?
   Возьми себя в руки!
   – Ну уступи, Саш, – просила Машка. – У меня день рождения.
   – И у меня! – резонно отвечал Берг.
   Гаривас сидел на кухне, курил и смотрел телевизор.
   – Скажи ей, – попросил Берг, в сердцах хлопнув стопарь.
   – Нет, – сказал Гаривас и отрицательно покачал головой. – Сам. Все сам.
   – Я тебя прошу! – зашипел Берг. – Иди к ней! Поулыбайся, уболтай! Она тебя послушает!
   – Нет, – сказал Гаривас. – Твоя женщина – ты и убалтывай.
   – Ну и пошел в жопу! – в бешенстве сказал Берг.
   Гаривас пожал плечами, аккуратно погасил сигарету и ушел.
   Берг вдребезги разругался с Машкой, швырнул в стену духи, цветы и серебряный браслет, выпил три таблетки тазепама, стакан коньяка и уснул на кухне.
   Утром, слава богу, Машка была дома.
   – Прости, Саш, дурака сваляла…
   Телефонные разговоры в ванной прекратились, спустя два месяца Машка вышла замуж за Берга. А Галка тогда же, на свадьбе, сказала Бергу:
   – Сашок, поверь, мы очень ценим деликатность. Но еще больше мы ценим то, как в нужное время нас крепко берут за шкирку и отводят куда положено. Даже если со скандалом.
 
   В комнате заиграла музыка. Танго. Танго!!! Пам-пам-пам-пам… У Галки было под сотню виниловых пластинок. Галкин отец многие годы был резидентом в Аргентине.
   – Все вы – щенки! – объявляла Галка еще на институтских посиделках. – О вас газеты писали? А обо мне писали! Мне пять лет было, а обо мне писали газеты!
   И она, смеясь, показывала всем вырезки из аргентинских газет: "Советский атташе по культуре Пасечников объявлен персона нон грата и в среду ночью покинул Буэнос-Айрес"*. На пожелтевшей газетной бумаге – фото. Мама несет спящую пятилетнюю Галку к трапу самолета. Спустя год Галкин отец Борис Борисович вновь был атташе по культуре и вновь резидентом – в Перу. А двойняшек Галка принесла в подоле, когда Папа Боря консультировал разведку Фиделя. В семье Пасечниковых культивировали "латино" – и кухню, и музыку. А вот Гариваса Папа Боря не терпел, хотя ко всему прочему был снисходителен – к гулянкам в просторной квартире на улице Куусинена, к диссидентскому пению, к терп-кому запаху шмали из комнат дочерей.
   Младшая Галкина сестра Света вышла замуж за Федю Горчакова, Папибориного подчиненного и протеже, а во времена Галкиного студенчества была в свои пятнадцать-семнадцать конченой шалавой. Гаривас же как-то раз пылко сказал Папе Боре (Папа Боря снизошел до покровительственного разговора с юношеством):
   – Специфика вашей профессиональной среды, Борис Борисович, еще в том, что подвизаются в ней, главным образом, обалдуи, циники и интриганы. И не надо, пожалуйста, красивых легенд про советские плащи и советские кинжалы.
   Папиборины предтечи выкосили Гаривасу полсемьи, историю своей страны Гаривас знал, от гэбэшных сказок его натурально тошнило. Еще тогда, в студенчестве. А впоследствии Гаривас только укрепился в своем отношении к тайным службам. От чего, кстати, пострадала его дружба с Тёмой и Федей Горчаковым.
   Вацек вошел в комнату – там стояли по стенам. Галка с Гариком танцевали. Вацек с удовольствием поглядел на Галку. Она танцевала. Она была интересна. Качнула бедрами – нет пяти лет из ее сорока двух. Быстрый поворот головы – еще минус пять. Короткий взгляд темных глаз, тряхнула челкой на третьем такте – вот та двадцатишестилетняя Галка… Крепкие тонкие лодыжки, круглые колени, гибкая спина… И сохнет во рту, и вспоминаешь, как она жарко дает, как сидит, голая, скрестив ноги и протягивает раскуренную сигарету…
   – Вацек…
   Вацек с нежностью и грустью смотрел на дружище Галку.
   – Вацек, потанцуем?
   Он обернулся.
   Рядом с ним стояла Ленка Романова.
   – Давай, Ленка, – сказал Вацек. – Потанцуем.
   Он приобнял ее и повел. Куда ему было до Галки с Гариком. Но танго – он мог. Без излишеств, без чувственных прогибаний, без концентрированной страсти окраинных байресовских melonges. Но провести в полном согласии – мог.
   – Теперь, Ленка, танго не танцуют, – сказал он в теплую Ленкину щеку.
   – А что танцуют? – Романова ласково поглядела на Вацека и шагнула ближе.
   "Какие у нас классные девки, – подумал Вацек. – Как мы их любили, боже, как мы их трахали! Они настоящие друзья – наши девки. До сих пор нас любят".