Сутин Павел. Эти двери не для всех

   Гость пропустил вопрос мимо ушей и с сожалением сказал:
   – Эх, будь у вас философское образование – я бы с вами по-другому поговорил.
   Итак – Никон? Тут все понятно! Мышечный тип. Нет, нет! – Гость вскинул ладони. – Все его достоинства при нем! Чудесный колоритный мужик, очень непрост по-своему.
   Громила… Слуга царю, отец солдатам… Это вы все рефлексируете с вашим Бравиком. А Владимир Астафьевич не рефлексирует. Он из тех, что сначала стреляют, а потом задают вопросы.
   – Не преувеличивайте, – устало возразил Сергеев. – Никакой он вам не "колоритный мужик", не надо так фамильярно. Он достойный и умный человек.
   – Извините. Я отозвался о нем развязно. Извините. Я только хотел сказать, что в числе реакций Никона есть одобрение, равнодушие и активное – до рукоприкладства! – неприятие. А полутонов Никон не знает. Спросите его – что он думает о происходящем? Он, наверное, не ответит. Ничего он такого не думает. Света – дрянь и предательница. У Сеньки дела – говно. Чего тут думать? Надо лечить сколько можно и сидеть ночами. Остальное от лукавого. И он сидит, помогает лечить, кроет матом Свету. И ничего особенного не думает. А если бы стал думать, так надумал бы, чего доброго, что Сеньку должно вытащить одно его, Никона, присутствие рядом. Он же такой бугай, такой похуист. Какая уж там смерть – он же рядом.
   Они помолчали. Потом гость вновь заговорил:
   – Вот вы ничего не спросили о Майкле…
   – Собирался, – сказал Сергеев. – Как раз собирался.
   – А он, пожалуй, ближе всех вас к пониманию того, что происходит.
   – Вот как?
   – Представьте себе. Он же лет пять как отошел от вашей компании? Помните, почему?
   – Помню, – сказал Сергеев. – Мишка женился.
   – Так и вы все женились. И не по одному разу.
   – Он очень сильно женат.
   – Что значит "сильно"?
   – Ну, у нас так шутят, – усмехнулся Сергеев. – "Сильно женат" – это значит счастливо женат. Прочно женат. На всю жизнь женат.
   – Хорошо сказано. У него ведь сын?
   – Да. Егор. Так что Майкл?
   – Ваш Майкл всю жизнь идет в бой. Он герой, обычный и незамысловатый герой…
   – Да бросьте вы! Почему у вас все так накатанно и гладко? Постоянно у вас наготове формулировка!
   Сергеев вдруг разозлился, ему вдруг захотелось возражать.
   – Слушайте, вам то ли хочется поспорить, то ли вы ни черта не понимаете в своих друзьях. Ваш Майкл – герой, говорят вам. Комсомолец-доброволец. И специальность у него соответствующая, подходящая – реаниматолог. "Отступать некуда, позади – заградотряд". Вы сами вспомните его трудовую биографию, его "си-ви". Что он сделал, окончив ординатуру? Он взял и уехал – то ли в Якутию, то ли на Камчатку.
   К черту на рога. В Москве работы не было? Сколько угодно. Но он сказал – в Москве, где полпрофессора и два доцента на каждый квадратный метр операционной, самостоятельным человеком можно стать к сорока, может быть, годам. И нырнул в земство. И через семь лет вынырнул победителем. Через семь лет Майкл все умел и ничего не боялся. И никаким красавцам не позволял разговаривать с собой покровительственно. Потому что за красавцами всегда стояли старшие товарищи, наставники. А за Майклом там, в Якутии, никто не стоял. Один только портрет Войно-Ясенецкого висел на стенке в ординаторской*… Майкл там был один анестезиолог-реаниматолог в радиусе семисот километров.
   – Мне это известно, – сказал Сергеев.
   – Работать рядом с таким парнем – одно удовольствие. – Гость удовлетворенно кивнул. – Такой всегда берется за толстый конец бревна. Можно еще сигарету?
   Сергеев достал из кармана пачку и пересчитал сигареты. Оставалось пять штук.
   "До утра хватит, – подумал он. – По одной с этим, две до утра и одна потом". Они закурили.
   – Вот послушайте, – сказал гость. – Когда умирает кто-то близкий, считает Майкл, кто-то свой, и ты все это видишь день за днем, то рано или поздно наступает момент отчуждения. Наступает миг, когда близкому человеку предстоит навсегда уйти в некую дверь. Ему одному предстоит войти в нее. Никому больше. Все прочие останутся по эту сторону. За той дверью – темнота. Иррациональное, непознаваемое, лежащее за пределами понимания. Человек войдет в ту дверь – и все. Он уже не здесь. Он более не принадлежит этому понятному и привычному миру.
   Это страшно, невозможно… и это неизбежно. И в это мгновение, когда та дверь приоткрывается, те, кто проводил до двери, невольно бросают взгляд в дверной проем. Тогда-то и наступает миг холода и отчуждения. А не проводить до той двери нельзя. Недостойно это – не проводить.
   Гость замолчал и грустно посмотрел на Сергеева.
   Сергеев провел ладонью по лицу, вытянул ноги и подумал, как тяжело он устал…
   Гость сочувственно сказал:
   – Потерпите немного. Скоро утро. Выпейте.
   Сергеев взял фляжку, отвернул крышку, сделал несколько глотков. Коньяк принес невероятное облегчение.
   Гость неторопливо расстегнул пуговицы халата, снял его и небрежно бросил на перила балкона.
   – А Саша?
   – Простите?.. – Гость обернулся.
   – Саша… Саша Берг.
   – А… Берг… Горный лыжник… Это так… Детский лепет… Тут и комментировать особенно нечего. Сенька – его двоюродный брат. Они росли вместе. Сенька – его детство, его юность. Умер Сенька – закончилась юность. Хотя тоже драма.
   Сергеев молчал.
   – А что до вас, Геннадий Валерьевич… Вы подозреваете, что уход вашего общего друга будет концом компании. Пряжников был вашим праведником, вашим цементирующим компонентом. Никон дрался в кабаках, Берг роскошно катался на горных лыжах, Белов, Гаривас и вы развлекали компанию писательством, Браверман замечательно оперировал. Друг с другом вы пили, умничали, дружили. Но за советом вы бежали к Пряжникову. Он мирил вас с женами, у него вы жили после разводов, даже оставляли ему детей, когда уезжали со своими девицами в Прибалтику. Вы и теперь не разбредетесь. Но это будет не то. Бравик с Сергеевым – да. Никон с Гаривасом – да. Берг, Вацек, Белов – тоже да. Но вместе вам уже не собраться.
   Боюсь, что не собраться. Может, это и лучше.
   – С хрена же это лучше?
   – Черт его знает… И вообще, кроме "лучше" и "хуже" есть еще много других категорий. Понятных, кстати, даже вам.
   – Ну а Сенька? – глухо спросил Сергеев и в упор посмотрел на гостя.
   – А что Сенька, – гость невесело усмехнулся. – Он уже не здесь. Уже вошел в ту дверь.
   – А что он думал? – Сергеев наклонился, сидя на стуле. Он крепко сжал кулаки, так что ногти впились в ладони… – Что он думал, Вергилий?
   Гость тоже наклонился к Сергееву и быстро ответил:
   – Так вы догоните и спросите!
   Сергеев вздрогнул и откинулся на спинку стула.
   – Не надо, – негромко сказал гость. – Не надо преждевременно заглядывать в последнюю страницу. Никто не имеет на это права. Я и без того вам немало сказал.
   У вас же голова на плечах, а не горшок с говном. Додумайте сами.
   Сергеев выдохнул и встал.
   – Посмотрю, как там Сенька.
   – Посмотрите, – безразлично сказал гость.
   Сергеев отворил балконную дверь, зашел в теплую палату. Подошел к кровати, постоял. Сенька дышал – громко и с долгими паузами.
   Кто-то прошел мимо палаты. В коридоре еле слышно гудели лампы дневного света.
   Сергеев зачем-то поправил на Сеньке одеяло.
   Он вышел на балкон. Там никого не было.
   Сенька перестал дышать в половине шестого. Громко вздохнул, всхлипнул раз, другой… И все.
   Сергеев постоял возле кровати, погладил Сеньку по щеке.
   Он снял халат, тапочки, надел ботинки. Прошел по коридору в ординаторскую, постучал, открыл дверь, встретился взглядом с сонным Гулидовым и сказал: "Все…
   Умер".
   Сергеев вышел из отделения, спустился в фойе, разбудил гардеробщицу, надел плащ.
   Он прошел аллейкой, хрупая подошвами по утреннему ледку.
   Утро было морозным, голубым и ясным.
   По Ленинскому катили первые машины. Сергеев шел, зажав в губах незажженную сигарету, и бормотал: "Плохо-то как, Господи… Как плохо…" Профессор Браверман, декабрь 98-го

"О, ЭТА СКУКА НИЦШЕАНСТВА…"

   Высокой памяти хирурга Петра Николаевича Сергеева посвящается Господи, сохрани подольше это дурацкое российское самоедство! Еще никому оно не помогло, но все равно сохрани его в нас подольше!
   Виктор Конецкий "Разные люди" Во вторник, как всегда, как вчера, как год, три, пять лет назад, в пять минут девятого Бравик вошел в отделение.
   Люда, старшая медсестра, выглянула из своего кабинета и сказала:
   – Григорий Израилевич, доброе утро.
   – Доброе утро, Люда, – ответил Бравик.
   – Вам звонил Назаров, просил перезвонить, как придете, – озабоченно сказала Люда.
   Видимо, ее впечатлил факт служебного разговора с профессором.
   – Профессор Назаров? – удивился Бравик и взглянул на часы. – Он что, сегодня звонил?
   – Только что! Очень просил позвонить, – дисциплинированно сказала Люда.
   – Ну, хорошо… – несколько удивленно сказал Бравик. Он пошел к кабинету, потом остановился, обернулся. – Все спокойно?
   – Да, – Люда кивнула. – В послеоперационной у Храмцова дренаж забился. Дмитрий Александрович сейчас отмывает. А так все спокойно.
   Бравик покачал головой и пошел по коридору. Он открыл ключом кабинет, положил на стул старый желтый портфель с потускневшими заклепками и исцарапанными замочками на ремешках, снял пиджак и повесил его на плечики в шкаф. Потом сел на стул у двери, покряхтывая, снял ботинки, задви-нул их под тумбочку и надел старые мягкие туфли без шнурков.
   Он мельком глянул на операционный график под стеклом, грузно утвердился за столом и перелистнул страницы большого блокнота.
   Профессор Иван Андреевич Назаров, председатель правления Урологического общества, был человек обстоятельный, неспешный, и раз Бравик ему понадобился в такую рань, значит вопрос отлагательств не терпел.
   "Так… Вот. Нет, это домашний… Он, наверное, уже у себя… Ага, вот".
   Бравик набрал номер.
   – Иван Андреевич, добрый день. Браверман.
   – Здравствуй, Григорий, – обрадованно сказал Назаров. – Как хорошо, что ты на месте.
   – Что-то случилось?
   – Да нет, ничего не случилось. Но я, Гриша, к тебе с большой просьбой…
   Бравик подумал, что Назаров хочет положить к нему кого-то из родственников или знакомых. Кого-то, кого он не хочет оперировать сам.
   – Говорите, Иван Андреевич, все сделаю, – вежливо сказал Бравик. – Чем могу помочь?
   Назаров на том конце провода прокашлялся, закурил, поперхал в трубку и наконец сказал:
   – Ты понимаешь, Григорий, завтра в Твери начнется конференция Общества. Их ежегодная, региональная конференция… А председатель оргкомитета, тамошний завкафедрой, энергичный такой мужик, я ему всячески содействую… покровительствую, если хочешь… он у меня защищался в восемьдесят втором…
   Профессор Чернов, Алексей Юрьевич…
   – Иван Андреевич, – терпеливо сказал Бравик (Назаров всегда был очень неспешный, к сути вопроса он пробирался через генеалогию упоминавшихся, погодные условия и массу прочих обстоятельств), – чем могу быть полезен?
   – Гриша, не торопи, – томно сказал Назаров. – У меня еще в голове не улеглось.
   Со вчерашнего.
   – А что вчера? – с интересом спросил Бравик.
   – Ты ведь знаешь, что Морозов стал "действительный член"?
   Бравик усмехнулся. О том, что профессор Морозов несколько дней назад был избран действительным членом Академии медицинских наук, он знал, но в контексте их специальности фраза "действительный член" звучала сомнительно.
   – Знаю. Я Алексея Владимировича поздравил.
   Действительно, позвонил, расшаркался, поздравил.
   – Был банкет… Мы Алексея, в связи с произошедшим, чествовали… Ты, кстати, почему отсутствовал?
   – По ранжиру не положено, – спокойно сказал Бравик. – Рангом не вышел пока.
   С Назаровым он был достаточно накоротке, мог и побрюзжать и поворчать.
   – Прекрати, я же знаю, что Леша звал тебя! – возмутился Назаров.
   Dr. Morozoff был персонажем в высшей степени профессиональным и в той же степени злопамятным. Некогда Бравику довелось прилюдно поспорить с ним по какому-то незначительному поводу. Бравик тогда Морозова высек, и с тех пор они оставались холодно любезны. Подчеркнуто любезны. Приглашение на банкет было отменно выдержано в стиле "дружище, давай не приходи".
   – Ну, ладно, к делу, – вздохнул Назаров. – Понимаешь, я обещал Чернову, что на их конференцию приедет Мышко. Или Кучерский. Чернов просил меня, чтобы приехал член правления Общества. Я обещал. Чернов – стоящий мужик. И региональное отделение у них в Твери сильное. По вапоризации у них хорошие результаты, по фаллопротезированию очень интересные работы… Словом, Чернов хочет придать вес их конференции, его можно понять…
   – А какие проблемы? – осторожно спросил Бравик. Ему этот разговор уже не нравился, он понимал, куда клонит Назаров.
   – У Кучерского тяжело больна теща, – грустно сказал Назаров. – А Мышко сейчас очень занят пленумом.
   Бравик досадливо поморщился. Иван Владимирович Мышко был назначен председателем ежегодного пленума Урологического общества. Пленуму надлежало быть в Омске, через две недели.
   – Григорий, – просительно сказал Назаров, – поезжай, пожалуйста, в Тверь. Будь другом.
   – Что я там скажу? – недовольно спросил Бравик.
   – Боже ты мой… Прочитай эту свою статью про эстрогены. Прекрасная статья.
   – Да это практически не моя статья, а Винарова…
   – Да какая разница! Это ваша статья, прекрасная статья! Гриша, это моя просьба к тебе. Я обещал Чернову…
   Бравику сразу пришла в голову прагматическая мысль.
   – А вы считаете, что это удачная статья? – хищно спросил он.
   – Да превосходная же статья! – загорячился Назаров.
   "Ну, что ж, – подумал Бравик, – Закину удочку".
   – Иван Андреевич, ведь это четвертая статья. – укоризненно сказал Бравик. – Четвертая… Почему же вы их раньше не замечали?
   – Почему это я не замечал, Гриша? Очень даже замечал… И рецензировал… Роль эстрогенов в патогенезе дэ-гэ-пэ-же… Кто же мимо этого пройдет?
   – Ну, а раз вы читали эти статьи – неужели не увидели, что назрела монография?
   – Гриша, сукин ты сын, – тихо ответил Назаров. – Ты что же это, мерзавец, торгуешься?
   – Совестно вам, Иван Андреевич, – грустно сказал Бравик. Он уже знал, что удочка закинута, а наживка проглочена. – Вы хотите, чтобы я поехал в Тверь? Вы хотите?
   Так значит, я поеду в Тверь, и говорить тут не о чем!
   – Ах ты жидяра, шантажист, – удовлетворенно сказал Назаров.
   Он знал правила игры. Бравик знал правила игры. Им было просто договариваться друг с другом.
   – Так поедешь? – спросил Назаров.
   – Надеюсь, председательствовать мне там не надо?
   – Да ну что ты! Сделай сообщение, посиди в президиуме… В завершительном выступлении отметишь работы кафедры и самого Чернова лично. И вечерним поездом домой.
   – Хорошо, Иван Андреевич, поеду, – сказал Бравик.
   – Вот и молодец. У тебя операций много на этой неделе?
   – Немного.
   – Я сейчас ординатора отправлю, он тебе билеты привезет, – довольно подытожил Назаров.
   Бравик положил трубку. Собственно, в том, чтобы съездить в Тверь, ничего плохого не было. Короткая конференция, сильная кафедра, вполне возможно – интересные доклады. От этих региональных конференций Бравик почему-то всегда получал больше удовольствия, чем от симпозиумов и ежегодных пленумов. Там не протолкнуться было между светилами, а спокойно разобраться в том, что докладывали, всегда удавалось только не спеша, прочтя материалы уже в Москве.
   Он даже несколько воодушевился – сразу представил домашнюю атмосферу тверской конференции, каких-нибудь молодых ребят с их собственными, а не перекатанными результатами, уютный банкет, профессорский коньячок, его, бравиковский, чаек (он спиртного почти не пил) и – чего греха таить – соответствующее отношение к нему, столичной штучке. Но это – ладно. Это, конечно, глупости, никогда он этого не поощрял. А когда встречал работы оригинальные и перспективные, то через того же Назарова продвигал в "Урологию и нефрологию" и не забывал устроить авторам приглашение в Москву на семинар или международную конференцию. По этой же, кстати, причине имел множество доброжелателей в провинции, Еще он подумал, что отложит Лучкова на следующую неделю. Нет худа без добра, не лежала у Бравика душа оперировать Лучкова завтра. Отчего-то не хотелось Бравику его оперировать.
   Бравик провел утреннюю конференцию и попросил Митю зайти к нему.
   – Митя, – сказал Бравик, – мне надо поехать в Тверь. Лучкова завтра оперировать не будем.
   – Правильно, – сказал Митя. – Я вам говорил – он не подготовлен.
   – Вот, вот. Пусть его анестезиологи еще подготовят. Цистэктомию сделай сам.
   Аденомы пусть ординаторы делают. Ты проследи. Встань на первые руки. Ты или Гурам…
   – Хорошо, Григорий Израилевич. Разберемся, – сказал Митя. – В двенадцатой палате постинъекционный абсцесс.
   – Это безобразие. – Бравик повысил голос. – Это никуда не годится! Гулидова палата?
   – Григорий Израилевич, у Гулидова пять палат, – резонно сказал Митя. – Ну что вы, а? Он не может каждую ягодицу отследить. Это вообще интерн абсцесс пропустил.
   – Так… Не надо мне тут адвокатов. Вот пусть Гулидов сам идет в гнойную хирургию, сам договаривается и сам переводит. Здесь вскрывать не будем. Это безобразие!
   – Да переведем, – спокойно сказал Митя. – На пластику лоханки вы в графике.
   Переносить?
   – Оперируй. Вместе с Гурамом оперируйте.
   – Понял. Только я график перепечатаю, а вы – подпишите.
   – Да, разумеется, – сказал Бравик.
   Он отпустил Митю и позвонил Никону. Трубку взяла постовая сестра.
   – Владимира Астафьевича…
   – Он в перевязочной, – сказала сестра.
   – Это Браверман говорит. Позови его, пожалуйста.
   – Ага… Сейчас, Григорий Израилевич…
   Она стукнула трубкой по столу и убежала.
   Вскоре подошел Никон.
   – Привет, Бравик. Как дела?
   – Все нормально. Ты знаешь, я в Тверь уеду завтра.
   – Зачем тебе в Тверь?
   – Конференция. Назаров попросил… поприсутствовать.
   – Ну, давай. Водки попьешь, аспирантку склеишь, – хохотнул Никон.
   – У Худого день рождения завтра.
   – Точно, – сказал Никон. – Мы проставимся за тебя. Не переживай.
   Бравик не любил дней рождений, крестин, свадеб, спусков яхт на воду, почти никогда не ходил – на него не обижались.
   – Как он себя чувствует?
   – Бравик, это не комментируется, – усмехнулся Никон. – Хорошо себя чувствует.
   – Его, вообще, обследовали потом? – сварливо спросил Бравик.
   – А это надо?
   – Да пожалуй, что не надо, – буркнул Бравик.
   – То-то, – сказал Никон. – Когда ты вернешься?
   – В пятницу.
   – Ну, давай. Счастливого пути.
   – Пока.
   Бравик положил трубку.
 
   Бравик боком вошел в купе, положил портфель на полку и неловко, бочком, сел, не сняв пальто.
   Билеты для него были заказаны в мягком вагоне, это было хорошо. Было бы совсем хорошо, если бы в соседях оказался молчун средних лет, непьющий, аккуратный.
   Такой, чтоб пошелестел немного газетой, попил чаю и лег спать.
   Бравик снял пыжиковую шапку, протер носовым платком запотевшие очки, провел платком по подмокшей лысине, отдернул занавеску и посмотрел на часы. До отправления поезда оставалось пятнадцать минут. Бравик очень не любил спешки, суматошного проталкивания по коридору, не любил пережидать, пока соседи разложат по ящикам сумки и коробки, и всегда приезжал к поезду загодя. Но стоило ему выйти на перрон, он начинал торопиться, семенил, обгонял носильщиков, успокаивался только в купе.
   Он встал, повесил на вешалку немодное серое пальто с каракулевым воротником, поверх пальто повесил пиджак, переложил в портфель портмоне. Потом вынул из портфеля несессер, книгу Конецкого "Вчерашние заботы", полиэтиленовый пакет с войлочными тапочками. Мелкие деньги – чтобы расплатиться за белье и чай – у него лежали в очешнике. Бравик, пыхтя, расшнуровал ботинки, задвинул их под полку, снял брюки, быстро достал из портфеля синие тренировочные штаны, надел, вздохнул, бережно разгладил брюки по складкам и повесил на плечики.
   Прекрасно… Он взбил подушку, положил в изголовье портфель, накрыл его подушкой и подумал, что к путешествию готов. Потом включил светильник, погасил верхний свет, лег, раскрыл Конецкого и стал ждать соседа.
   Вскоре состав громко скрипнул, качнулся и еле ощутимо поплыл.
   Постучав, вошел проводник – молодой широкоплечий парень в голубой форменной рубашке с погончиками. Бравик заплатил за белье, спросил чаю и про соседа.
   Проводник улыбнулся и сказал, что до Твери Бравик поедет один. Бравик улыбнулся в ответ.
   Это было просто превосходно.
   Проводник ушел, минут через десять вернулся, принес чай. Бравик сел, отдуваясь, сделал несколько глотков – после метро и торопливой одышливой ходьбы по перрону ему хотелось пить. Чай был вкусный, крепкий. Бравик еще раз вытер платком лоб и опять прилег.
   Он лежал поверх одеяла и слушал погромыхивание колес на стыках. За занавесками проносились огни подмосковных станций, в купе было натоплено, чисто, свежим пахла наволочка, тепло светил желтый ночник в изголовье. Краем глаза Бравик видел, как покачивается в тонкостенном стакане с мельхиоровым подстаканником янтарный чай, слышал, как еле-еле позвякивает ложечка. Он подумал, как замечательно выспится в эту ночь (Бравик всегда хорошо спал в поездах). Он с наслаждением умостился. Сначала Бравик было почитал Конецкого, но потом закрыл книгу и положил на живот. Читать не хотелось. Хотя Конецкий при любых обстоятельствах был ему мил – квинтэссенция самоиронии, спокойное отношение к жизни, неповторимые моряцкие юмор и фольклор и очень верное понимание человеческих характеров. Умница. И трудяга. Бравик любил умниц и трудяг.
   Но читать не хотелось. А было чертовски приятно лежать вот так одному, в полуосвещенном купе, слышать поскрипывания вагона, представлять, как за толстым двойным стеклом окна проносится темный снежный вечер, ощущать под собой удобную полку с мягким матрасом и толстым рыжим одеялом, слышать негромкое хлопанье дверей в соседних купе и неторопливые, небеспокоящие шаги по коридору… Бравика нимало не заботило, что там завтра станет происходить в его отделении. Митя (собственно – Дмитрий Александрович, старший ординатор) был самостоятельный и осмотрительный доктор, он в отсутствие Бравика содержал отделение в образцовом порядке.
   Наверное, если бы Бравик был "книжным профессором", он немедля разложил бы на столике текст завтрашнего доклада или рукопись грядущей статьи. Но Бравик не был "книжным профессором", он отдыхал, лежал с книгой на животе и улыбался.
   Немного погодя он прошел в туалет, вернулся, постелил белые накрахмаленные простыни, лег и вскоре глубоко и покойно спал.
 
   Синим морозным утром поезд остановился в Твери.
   Бравик, крепко держа ручку портфеля, вышел из душноватого, пахнувшего брикетным углем теплого коридора в холодный тамбур.
   – До свидания, – сказал проводник.
   Он зябко поводил плечами под синей путейской рубашкой.
   – Спасибо, – сказал Бравик. – Всего доброго. Счастливого пути.
   Поезд был проходящий, стоял в Твери восемь минут – Бравик успел заметить из расписания, когда шел по коридору.
   Он осторожно спустился по стальным ступенькам и сделал несколько шагов. По перрону мела поземка.
   Из тени перронного ларька навстречу ему шагнул человек.
   – Григорий Израилевич?
   – Да… – Бравик поправил очки.
   – С приездом вас, коллега! Добро пожаловать в Тверь.
   Высокий человек в длинной кожаной куртке и меховой кепке крепко пожал Бравику руку и ловко перехватил у него портфель.
   – Алексей Юрьевич! – догадался Бравик. – Встретили. В такую рань! Спасибо.
   – Рад… Рад познакомиться, наконец, – весело сказал Чернов. – До сих пор-то мы с вами заочно…
   – Не стоило вам ни свет ни заря… – смущенно сказал Бравик.
   – Пустое, пустое, – говорил Чернов и вел Бравика к вокзалу. – Я думал, что приедет Мышко, но узнал, что вы… Рад.
   Бравик застенчиво улыбнулся. Не зря Назаров так хорошо отзывался о Чернове.
   Меньше всего Бравику хотелось в половине седьмого отыскивать гостиницу в незнакомом городе.
   – Алексей Юрьевич, Назаров передавал вам привет, – говорил Бравик (ему хотелось сказать Чернову что-нибудь доброе) и торопливо шагал рядом с Черновым.
   Чернов был высоким, плечистым, он шел неспешно, но широко, и Бравик едва за ним поспевал.
   – Я разговаривал с Иваном Андреевичем вчера вечером. Честно сказать, ваш приезд – сюрприз, – громко сказал Чернов.
   Они прошли через пустое здание вокзала, вышли на площадь, и Чернов повел Бравика к автомобильной стоянке.
   – То, что приехали именно вы, – это просто моя личная удача. – Чернов распахнул перед Бравиком дверцу темной "Волги". – Назаров говорил вам об основных направлениях конференции?
   – Честно говоря, нет, – смутился Бравик.
   Он действительно вчера так и не удосужился поинтересоваться у Назарова, что будут докладывать на конференции.
   Бравик сел в машину, повозился, прищемил полу пальто, наконец устроился, захлопнул дверь.
   Чернов повернул ключ зажигания. В машине было тепло, она не успела остыть, пока Чернов ждал Бравика на перроне.
   Чернов снял кепку с наушниками, бросил на заднее сиденье, расстегнул молнию кожаной куртки, подбитой мехом, и полуобернулся к Бравику.
   Тут Бравик смог наконец его разглядеть.