Страница:
– Да, пиздец, – согласился Саша и встал из-за стола, чтобы подлить себе и Сеньке чаю. – "Зато мы делаем ракеты и покорили Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей". Человеком я себя там хочу чувствовать, Сеня. Во всем, до мелочей. Раз уж привалило мне такое счастье. И экономить я там не буду, а буду пить в баре кофе с коньяком. И суп из пакетиков кипятильником варить не буду.
Веришь?
– Не первый год знакомы, – кивнул Сенька. – Возьми темные очки. Хорошие очки, итальянские.
Были еще хлопоты – приятные и не очень. Саше выдали загранпаспорт. После возвращения Саша должен был его сдать. В загранпаспорте все надписи были на французском.
– Слушай, а почему на французском? – спросил Саша у Сеньки. – Во всем мире вроде на английском?
– Черт его знает, – пожал плечами Сенька. – Я думаю, это из-за Афганистана и Олимпиады.
– В смысле?
– Наши вошли в Афганистан, а американцы бойкотировали Олимпиаду. Наши им за это отомстили – мы теперь, мол, вашими сраными американскими словами пользоваться не будем, мы теперь по-французски будем в загранпаспортах писать.
– Маразм, – сказал Саша.
– Это, Санька, не самый большой маразм нашей великой страны.
А еще Саша побывал на инструктаже. В райкоме комсомола. Вот уж где был маразм так маразм!
– Это какой-то пиздец! – изумлялся Саша. – И ты представляешь, все это говорится с абсолютно серьезной мордой! Такое впечатление, что меня отправляют не в братскую республику народной демократии, а к немцам в тыл! Как будто меня в Штаты отправляют. В номера к иностранцам не заходить ни в коем случае! Знакомств с западными туристами не завязывать категорически! Подарков не принимать даже под пистолетом! Ни за что не принимать подарков! Почему-то их там, в райкоме, особенно пугают подарки. Ни за что не принимать подарков, даже сувениров, даже бутылку кока-колы нельзя взять! У меня теперь такое ощущение, что еще в аэропорту ко мне со всех сторон побегут с подарками.
Сенька, посмеиваясь, набивал трубку.
– Очень советовали все время держаться коллективом. Интересно, как это у меня на горе получится держаться коллективом?
– Ты там, действительно, не выпендривайся, – сказал Сенька и выпустил клуб вкусного дыма. – Не надо там шуточек всяких, болтай поменьше. В группе, конечно, будет человечек специальный. Потом куда надо будет доложено – как товарищ Берг себя вел в зарубежной поездке. Захочешь через пару лет на озеро Балатон, а тебе – хрен на рыло. Плохо вел себя товарищ Берг в братской Болгарии, болтал много, с руководителем группы спорил, подарки принимал. Отдыхайте на Черноморских здравницах, товарищ Берг.
– Это какой-то пиздец, – сказал Саша. – Я академику Сахарову напишу.
Он взял с подоконника гитару, повалился на диван и очень похоже запел, хрипя и прирыкивая:
…Копоть-сажу смыл под душем,
Съел холодного язя
И инструктора послушал -
Что там можно, что нельзя…
– Вот, например, Вова Гаривас, – сказал Сенька. – Совершенно безответственный человек. Вел себя кое-как, теперь локти кусает. В прошлом году они с Генкой в Польшу ездили, по линии "Спутника"…
– И чего? – с любопытством спросил Саша. – Что они там натворили?
– Они очень шумно квасили. А потом Гаривас у англичанина все выиграл.
– У какого англичанина? И что значит "все выиграл"? Каким образом?
– Все. Деньги, джинсы, плащ… В покер выиграл. Раздел до нитки. Потом, конечно, вернул – шутка… Но все равно получился скандал. Английский студент, марксист, сутки в номере просидел, выйти не мог. Не в чем было выходить, Гаривас ему носки и трусы оставил, – хмыкнул Сенька и поставил на крышку письменного стола две серебряные рюмки. – Потом выяснилось, что они с англичанином одну и ту же немку обхаживали. И Гаривас, значит, был на грани успеха. И ему надо было только, чтобы джентльмен один денек под ногами не путался. По-немецки Вова говорить не умеет. С немочкой же надо было помурлыкать. А по-английски, как ты сам понимаешь, джентльмен говорил немножко получше, чем наш Вова.
– Молодец Гаривас, – одобрительно сказал Саша. – Он победил?
– Естественно. Разумеется, он победил. Ты же знаешь Гариваса. Устроил Брусиловский прорыв. Трахнул Гретхен и вернул шмотки товарищу из Оксфорда. Но скандал все же получился.
Сенька посопел трубкой и разлил по крохотным серебряным рюмочкам армянский коньяк (у него всегда водился армянский коньяк, Сенькин отец был академиком, получал фантастические заказы в неприметном, без вывески, с зашторенными витринами, продуктовом заведении на Ленинском проспекте).
– Но вот беда-то – немочка, мать ее, оказалась западной, – продолжил Сенька. – Трахнуть товарища из Германской Демократической Республики – такое Гаривасу простили бы, а, может быть, даже одобрили бы. Так сказать, укрепление интернациональной дружбы на уровне молодежных организаций. Но вступить в интимную связь с представителем капиталистического лагеря?! Переспать с фройляйн из Североатлантического блока?! Вопиющая безответственность, если не сказать хуже!
– Гаривас парень не промах, – согласился Саша, взял рюмку, кивнул Сеньке и выпил. – Уфф… Какой коньяк, е-мое!.. Так, и что дальше?
– Старший группы сделал Вове замечание. Велел к немке не приближаться.
– Да, Вова безумно любит, когда ему дают такие указания, – кивнул Саша. – Дальше я приблизительно представляю.
С Вовой Гаривасом Саша познакомился на даче у Сеньки, в прошлом году. Гаривас был парень-огонь. Чернявый, смугловатый атлет, похожий на испанца.
Незамедлительный на язык. Как говорится: если и есть на свете парень, которому можно указывать, кого можно трахать, а кого нельзя, – так это точно не Гаривас.
– Вова послал старшего. Тот поднял вонь: мол, возмутительно себя ведешь, отправим тебя в Москву завтра. А Вова ему: пошел ты, у меня, может, большое чувство, она, может, из своего Франкфурта в нашу с родителями двухкомнатную на Каховке переедет и в ВЛКСМ вступит. И вообще, говорит, отвали, у меня путевка оплачена до двадцать восьмого включительно, и Родиной меня не пугай. Ну, а потом Вове все это дело аукнулось. Он хотел этим летом через тот же "Спутник" поехать в Венгрию, а ему – отойдите-ка в стороночку, товарищ Вова Гаривас, у вас дисциплина хромает. Его теперь еще долго никуда не выпустят.
– Да я вообще там глухонемым прикинусь. Мне бы только покататься досыта, – покладисто сказал Саша, откинулся на диванные подушки и опять запел:
…Говорил со мной, как с братом
Про коварный зарубеж,
Про поездку к демократам
В польский город Будапешт…
Наташка грустно сказала:
– Целых две недели тебя не будет…
– Я тебе звонить стану, – нежно прошептал Саша и поцеловал Наташку в висок. Он знал: мало того, что будет звонить, – он будет звонить ежедневно. – Что тебе привезти? Так в кино всегда спрашивают: "Что тебе привезти из Лиссабона, дорогая?" Про шмотки я молчу, болгары в глаза таких шмоток не видели, какие ты носишь.
Наташка польщенно усмехнулась. Ее старшая сестра Вера – белесая, с лошадиными зубами и великолепной спортивной, точеной фигурой – одевалась сама и одевала Наташку. Фарцовщики на Беговой и в Лужниках ходили перед ней на цырлах, она была клиент. Вера была привередлива, как Жаклин Онассис, и выдерживала стиль, как Коко Шанель. Она презирала дешевку из "Тати", обувь покупала только итальянскую, трикотаж – только шведский, а джинсы – только штатовские. Она издевательски смеялась, когда ей пытались задвинуть сингапурскую туфту. Она отставала от сверстниц из Брюсселя и Лос-Анджелеса на полсезона, не больше. Конечно, одеться на мэнээсовские сто двадцать и стипендиальные сорок было невозможно, немыслимо.
Однако у сестер, слава богу, был папа, профессор биофака МГУ. Он был разведенный папа, но о дочерях и бывшей жене трогательно заботился, еженедельно загружал продуктами холодильник в квартире на Усачевке и постоянно подбрасывал сестрам.
– Привези мне розовое масло, – попросила Наташка. – Ленка Грицук была на "Слынчев бряге", привезла такие колбочки, их в Казанлыке делают, в Долине роз.
Пахнет сказочно.
– Привезу, – пообещал Саша. – А ты честно скучай по мне. И помни, сука, Вовик тебя любит.
Это у них была такая шутка, они часто так друг другу говорили. Осенью Вова Гаривас, который был в Сенькиной компании главным поставщиком "нелегалки", дал Саше на ночь сборник рассказов ленинградского писателя Сергея Довлатова, эмигрировавшего на Запад. Сборник назывался "Наши", и это был не ксерокс, не самиздатовская машинописная перепечатка, а настоящая американская книжка, опубликованная издательством "Ардис" в прошлом году (остается только удивляться, с какой оперативностью Гаривас добывал книжные новинки). Саша с Наташкой читали вслух сборник всю ночь и хохотали так, что наутро болели скулы и сел голос. В этой книжке вохровцы уводили уголовника со свидания, а он вырывался и кричал жене: "Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… И помни, сука, Вовик тебя любит!.." Саша, возвращая книгу, сказал Вове:
– Слушай, какой замечательный писатель! Я про него раньше не слышал. А кто он, вообще, такой?
Гаривас сказал, что Сергей Довлатов – бывший журналист, что он жил в Ленинграде и Таллине, что ему "перекрыли кислород", и он в семьдесят восьмом уехал. И еще Гаривас пообещал Саше книгу "Зона: Записки надзирателя" Анн-Арборовского издательства "Эрмитаж".
– Только на "Зону" очередь, – сказал Вова и поморщился – невольно получился мрачноватый каламбур. – Ее сейчас Генка читает, потом Боря Полетаев будет читать, потом Дорохов. А вот после Дорохова я тебе дам.
– Где ты берешь такие классные книжки? – завистливо спросил Саша.
– В библиотеке, естественно, – легко сказал Вова. – Во многия знания многия печали, Саня. Меньше знаешь – крепче спишь. Читай и радуйся. Какая тебе разница, где я их беру?
Вообще, Вова Гаривас был занятным типом. Он был хирург, в прошлом году закончил институт, работал вместе со своими друзьями Гришей Браверманом и Геной Сергеевым в шестьдесят четвертой больнице. Но Саше казалось, что Гаривас очень тяготеет ко всему словесному, что литература занимает его больше, чем медицина. И когда Саша сказал об этом Сеньке, тот ответил: "Вовка в медицине не задержится, помяни мое слово. Он или писателем станет, или журналистом".
Гаривас был здорово начитан, и видно было по нему, что литература для Гариваса не музей, но привычный интерьер, обжитое жизненное пространство. Вову всегда было интересно послушать. Он так, по-свойски, говорил о писателях, так хорошо знал перипетии биографий и сонм библиографий, что корифеи писательского дела превращались для Вовиных слушателей из памятников в людей. Из покрытых пылью застекленных портретов в школьных кабинетах литературы писатели превращались в живых людей. В пьющих, брюзжащих, добрых, злопамятных, обремененных большими семьями, удачливых и несерьезных – в живых людей. В мелочных и щедрых, осаждаемых кредиторами и не ладящих с тещами, запутавшихся в любовницах и добивающихся литфондовских дач – в людей…
Вова выкладывал уместные цитаты, как профессиональный картежник выкладывает на стол "стрит" или "каре". Гаривас помнил, что сказала Гертруда Стайн молодому Хэму в ноябре двадцать четвертого года, как однажды пошутил на лекции в Филадельфии Марк Твен, о чем однажды заспорил Шервуд Андерсен со своим издателем. Вова о литераторах говорил этак по-домашнему, как о добрых, старых знакомых… "Как хорошо сказал однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…",
"Лермонтов Михал Юрьевич имел скверное обыкновение говорить лишнее, был злоязык и несдержан…" Саше все это нравилось. Он видел, что Вова не выпендривается, не щеголяет своей начитанностью. Саша понимал, что Гаривас просто уютно и привычно чувствует себя в пространстве книг.
В позапрошлую пятницу, у Сеньки, на Метростроевской, Мишка Дорохов читал свои стихи. Он, собственно, не читал, а мелодекламировал. Как Галич, пощипывая струны гитары. Мишка исполнил меланхолическое стихотворение, представлявшее собой невеселые размышления интеллигента о прожитом. И кончалось это стихотворение такими словами (Саша запомнил):
…А сегодня все просто -
Из окон бренчанье гитар,
Гастроном, перекресток,
Аптека, пустой тротуар…
– Далась вам эта аптека… – закуривая, пробормотал Гаривас, когда Мишка отложил гитару.
– Кому это "вам", а, Гаривас? – подозрительно спросил Дорохов.
– Галичу, Блоку… Тебе вот еще, – Гаривас выпустил в потолок струю дыма и невинно улыбнулся Мишке. – Это, Миха, называется "невольным эпигонством".
Стесняться этого не надо, это получается непроизвольно и естественно. Как будто пукнул на людях. Чего там, все понимаем. Вот, скажем, Александр Аркадьевич следующим манером изобразил: "Лишь неизменен календарь в приметах века… Ночная улица, фонарь, канал, аптека…" А у Блока, стало быть, так: "Умрешь – опять начнешь сначала, и повторится все, как встарь. Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…" А теперь еще ты. С третьей по счету аптекой. Не многовато ли получается аптек в русской поэзии, Миха?
Вот такой он был парень, этот Вова Гаривас.
Саша на инструктаже узнал, сколько денег ему поменяют. Меняли по сорок пять рублей, деньги, конечно, смехотворные. В переводе на болгарские деньги получалось что-то около сорока левов. Но Саша прикинул – если не шиковать, то на горячие бутерброды и вечерний бар ему хватит. Кроме того, очень толковый совет дал Гаривас.
– Фотоаппарат продай, – сказал Вова.
– Как это – "продай"? – изумился Саша. – Кому это его, извини, "продай"? В комиссионку, что ли, отнести? Что ж, можно. А есть на курорте комиссионки?
– Тундра ты, Саня, – деловито сказал Гаривас. – Твоих сорока левов тебе хватит на кока-колу и жевательную резинку "Идеал". Ну, на ракию, может быть, еще хватит. И на "Плиску". Мерзость, скажу я тебе, неописуемая. За "Зенит" тебе дадут левов двести, если не больше. Наша оптика там ценится. Ты меня слушай. Я в Польше загнал "Юпитер", и мы с Генкой жили как короли.
– Не знаю… – с сомнением сказал Саша. – Да и не умею я это… Как продам? Кому продам?
– Ох, тундра. Значит, так: шепнешь официанту в отеле или бармену, что есть хорошая советская оптика. В тот же день к тебе подойдут и все в лучшем виде купят. И дальше будешь, как это ты говоришь, "чувствовать себя человеком". Так все делают, чучело. Кто икру загоняет, кто фотоаппараты. Ты что думаешь, люди из Болгарии люстры и паласы везут – на сорок пять рублей?
Вообще, Саше эта идея понравилась, и он подумал, что на двести левов мог бы и вовсе не экономить. А без "Зенита" он в Москве обойдется. У него где-то лежит в шкафу "Смена 8М", ею тоже можно неплохо снимать.
Во вторник Саша заехал на Ленгоры.
Тренироваться он бросил в прошлом году, и Михалыч злился на него до сих пор.
Саша тогда, как мог, объяснил Михалычу, что на первенство Союза он не хочет.
Просто не хочет… И вообще больше не хочет рвать сердце, не хочет ездить на сборы, не хочет качаться и "шкрябать" по три часа в день. Большой спорт его никогда не манил, а кататься в горах он будет всегда, всю жизнь. К тому же он будущий инженер. И об этом ему сейчас надо думать. А Михалыч… А что Михалыч?
Он видел только, что лучший его ученик задурил и отправил псу под хвост свой потенциал и свои перспективы.
Саша в прошлом году поговорил с Михалычем почтительно, но твердо. Попросил, чтобы Михалыч на него не обижался. Сказал, что всегда будет вспоминать Михалыча с благодарностью, но когда нет огня в душе, то и тренироваться незачем.
Он с тех пор частенько к своему тренеру заезжал, катался вечерами на Ленгорах, они с Михалычем пили чай в тренерской. Михалыч позлился на Сашу какое-то время, а потом принял его решение. Видно, рассудил мужик, что так тому и быть. И верно – если нет огня в душе, так не получится чемпиона даже из самого талантливого.
Михалыч-то понимал, деспот и брюзга, что одной техники и одних задатков мало.
Чтобы чемпионом стать, надо к этому прорываться. Страстно, яростно. Месяц за месяцем, год за годом. Надо этого хотеть. Раз парень решил уйти из спорта, если мыслит себя вне спорта, так и нечего его отговаривать. Пустое. Не боец, значит, нет огня в душе. А про профессию парень правильно думает. Он будущий инженер, и надо теперь все силы на это.
– Сергей Михалыч, я в Болгарию еду, – сказал Саша. – В Боровец. На две недели.
– Не бросил бы спорт, так поехал бы в Пампорово от Федерации, – сварливо сказал Михалыч, дуя на горячий чай. – На курорт, значит, едешь. Будешь, значит, там с чайниками по зеленым горкам елозить. Береги там себя, ножку не ушиби или ручку.
– Ладно вам, Сергей Михалыч, – примирительно сказал Саша. – Почему обязательно по зеленым? Там всяких полно.
– Будешь там глинтвейн сосать и в шезлонгах сидеть, – бурчал Михалыч. – Вот Шуплецов пашет, показывает результаты. В конце месяца поедет со сборной в Татры, в Ясну. А ты будешь с чайниками елозить.
– Ну ладно, Сергей Михалыч, хорош! – рассердился Саша. – Я к вам радостью поделиться заехал, между прочим!
– Заехал он ко мне… – Михалыч встал и мягко протопал коричневыми валенками по линолеумному полу тренерской. – Дам тебе записку к одному человеку. Тодор Благоев. Хороший парень, мы с ним с шестьдесят восьмого года знакомы, на чемпионате Европы выступали. Он в семьдесят пятом четвертое место занял на "гиганте". Переписываемся иногда. Тодор в "Балкантуристе" работает, начальник представительства в Боровце. Придешь к нему, передашь от меня привет, никаких проблем у тебя там не будет.
– Спасибо, Сергей Михалыч, – поблагодарил Саша.
А сам подумал: "Там не Терскол, там у меня и так никаких проблем не будет".
Но когда через полчаса он шел по заснеженной, освещенной яркими фонарями улице Косыгина, то с теплотой подумал о Михалыче – хороший мужик, и тренер классный.
"…Да разве сердце позабудет того, кто хочет нам добра. Того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в "мастера"…" "Хороший мужик Михалыч, – думал Саша. – А тренироваться я вовремя бросил".
За два дня до отлета Саша остался ночевать у Сеньки, на Метростроевской.
Дядя Петя попил с ними чаю, сказал:
– Сашуня, я завтра рано уйду, мы с тобой уже до отъезда не увидимся. Хорошо тебе отдохнуть, ты там поосторожней, пожалуйста, летай на своих лыжах.
Встал, взъерошил Саше волосы, поставил в мойку чашку и добавил:
– У меня осталось после Пловдива. Был на симпозиуме в августе, трат никаких, работали плотно. А после заседаний – на всем готовом. Семен, отдай, не забудь – я положил тебе на стол. Там восемьдесят пять левов, не лишние будут.
Развлекайся, Сашуня, в ресторан сходи. Пластинки купи, там продается настоящий нью-орлеанский джаз – Армстронг, Элла Фицджеральд… Фирма "Балкантон" выпускает хорошие пластинки. Я в Пловдиве купил Гендерсона и "Порги и Бесс". А как вернешься – мы с Семеном тебя ждем с отчетом о поездке. Семен, не забудь ему отдать левы, на столе у тебя лежат…
– Спасибо, дядь Петь, – растроганно сказал Саша.
– Спокойной ночи, пап, – сказал Сенька.
Дядя Петя кивнул и ушел в свой кабинет работать. Он всегда допоздна сидел.
– Дал папе вчера послушать "Прокол Харум", – тихо сказал Сенька, когда дядя Петя вышел в коридор. – Слушал. Заинтересовался, представь…
Сенькин отец знал толк в джазе, а к музыке, которую крутили Сенька с Сашей, прислушивался с опасливым любопытством.
О "Битлз", например, дядя Петя отзывался так: "Нехитрая целлулоидная музычка для пятнадцатилетних… Во все времена такая музычка существовала. А что весь мир с ума сходил и сходит – так это немудрено. Эта музычка общеупотребима, как чуингам. Музыка настоящая, высокая, мастерская, она по определению не может быть массовой. И это вам, ребята, не сноб говорит, и не эстет. Это говорит поживший человек… А когда вам взрослые и умные люди рассказывают, как они любят этих "Битлз", так вы особенно-то не верьте. Они не столько этих "Битлз" любят, сколько свою молодость. "Битлз" – это такая большая ностальгия…" Дядя Петя к друзьям сына относился с симпатией и интересом.
– Хорошие у тебя друзья, – с удовлетворением сказал он однажды сыну. – У них есть будущее… Они свою жизнь не просвистят. Твоя компания, Семен, напоминает мне одну отличную книгу. Роман Ирвина Шоу "Молодые львы". Очень мне хотелось бы, чтобы твоих ребят жизнь не пережевала, не перемолола…
Как-то раз Вова Гаривас принес дяде Пете пластинку одной диковинной группы, Саша прежде о ней не слышал. Группа называлась "Джетро Талл", а пластинка – "Пэшен плэй". Музыка была сумбурная, неритмичная и непривычная. Вокалист группы много играл на флейте, и это звучало очень необычно. Дядя Петя внимательно прослушал пластинку, потом вышел на кухню, где Сенька, Саша, Гаривас и Гриша Браверман попивали коньячок (Гриша пил чай, он не прикасался к спиртному), и сказал:
– Ну, что я тебе скажу, Володя… Колтрейн и Майлс Дэвис – это высокое искусство. И Рэй Чарльз и Брубек – тоже высокое искусство. Но и эта музыка, черт побери, – высокое искусство! И знаешь, Володя, такая музыка могла появиться только потому, что до нее был джаз…
Гаривасу только и оставалось, что согласно развести руками. Дядя Петя, как всегда, зрил в корень. Дядя Петя был мудер.
Сенька с отцом дружил. Уважительно, немногословно дружил.
Когда дядя Петя ушел к себе в кабинет, Сенька спросил Сашу:
– А что за коллектив подобрался? Что за люди?
– Один к одному, – неприязненно сказал Саша. – Комсомольцы-добровольцы и передовики производства. Тоска… А мне до них дела нет. Я все равно на горе буду весь день.
Сенька покосился на Сашу и проворчал:
– Трепись там, пожалуйста, поменьше…
И включил телевизор "Рекорд", стоявший на холодильнике.
По телику показывали "Бриллиантовую руку". Фильм начался недавно, на экране Андрей Миронов, подрыгивая женоподобными ножками, пел:
…Там живут несчастные
Люди-дикари.
На лицо ужасные,
Добрые внутри…
– Ну вот скажи мне – почему только всякое мудачье за границу пускают? – риторически спросил Саша.
– Пустой разговор, – отмахнулся Сенька. – Сам прекрасно знаешь, кого пускают.
Пускают проверенных. Морально устойчивых. Идеологически выдержанных. Беспощадных к врагам рейха. А нашего человека выпусти за границу – он начнет водку пьянствовать и безобразие нарушать. Нашего человека выпусти – так он сразу норовит трахнуть гражданку капстраны.
– Мудачье, – брюзжал Саша. – Один к одному. Лыж даже в кино не видели. А одна там… Ткачиха, передовица, свиноматка… И старшой – конченый идиот. Всем, говорит, взять по бутылке "Столичной" и в Боровце сдать ему на хранение. У него на роже написано, какое это будет хранение. Это будет захоронение. И не увидит больше никто своей "Столичной".
– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал Сенька. – Что-то ты разошелся. Ты особенно-то не горячись, дружок. Ты поспокойнее к людям относись. А то вечно у тебя – "мудачье", "рвань"… Поспокойнее, пожалуйста, дружок. Люди частенько не так плохи, какими кажутся в свете постановлений партии и правительства.
– Их только подпортил квартирный вопрос, да?
– Квартирный вопрос может вводить людей в состояние исступления, – согласился Сенька. – А ты… Ты вообще увлекающийся человек. То ты мгновенно очаровываешься кем-нибудь, а потом оказывается, что человечек-то – так себе. А то, не разглядев толком, – "конченый идиот". Может, он и идиот. Но ты, по крайней мере, в этом убедись.
Сенька вечно учил Сашу уму-разуму. И к своим двадцати трем годам Саша не раз успел убедиться в том, что Сенька жизнь понимает правильно.
– Идиот – он и есть идиот, – миролюбиво сказал Саша и встал, чтобы взять с холодильника сигареты. – Его видно сразу, с порога. Помнишь, как у Чехова:
"летний дурак" и "зимний дурак"… "Летнего" видно сразу.
– Сразу видно только Останкинскую башню, – назидательно сказал Сенька, тоже встал, взял со шкафа железную пепельницу с головой Нефертити и поставил ее на стол. – И то в хорошую погоду. К людям надо поспокойнее относиться. Надо быть априорно доброжелательным. Жизнь среди людей – это, брат, такая интересная штука. Надо быть спокойным и терпимым. Нельзя торопиться с определениями. И тогда очевидная вроде бы сволочь может оказаться вполне приличным человеком.
Вроде бы одни козлы кругом. А присмотришься, поговоришь, водки с человеком выпьешь, поработаешь с ним вместе, на байдарке сходишь – очень даже хороший мужик…
– Да я разве возражаю? – пожал плечами Саша и закурил "Шипку".
– Ты не возражаешь, но характеристики лепишь, как пельмени. Очень ты горячий, дружище Берг.
– А ты чересчур прекраснодушен, мой сэнсэй.
– Я нетороплив и миросозерцателен, – величественно сказал Сенька, грузно сел на стул и стал набивать трубку. – Я лениво наблюдаю за медлительной и необоримой рекой жизни… Помнишь, как это у Куваева, – "я одинокий монах под дырявым зонтиком…"? Кто понял жизнь, тот не торопится, дружище Берг. К человечеству надо относиться добродушно. Люди, они, знаешь, такие – на лицо ужасные, добрые внутри.
И Сенька кивнул на экран, где Андрей Миронов бегал по узким улочкам Стамбула.
– Ладно, Сень, не еби мозги, – сказал Саша. – По-моему, ты просто зажимаешь коньяк, философ. Да, да, не делай, пожалуйста, большие глаза… Где там у нас этот чудесный тридцатирублевый "Ахтамар" из спецмагазина?
Веришь?
– Не первый год знакомы, – кивнул Сенька. – Возьми темные очки. Хорошие очки, итальянские.
Были еще хлопоты – приятные и не очень. Саше выдали загранпаспорт. После возвращения Саша должен был его сдать. В загранпаспорте все надписи были на французском.
– Слушай, а почему на французском? – спросил Саша у Сеньки. – Во всем мире вроде на английском?
– Черт его знает, – пожал плечами Сенька. – Я думаю, это из-за Афганистана и Олимпиады.
– В смысле?
– Наши вошли в Афганистан, а американцы бойкотировали Олимпиаду. Наши им за это отомстили – мы теперь, мол, вашими сраными американскими словами пользоваться не будем, мы теперь по-французски будем в загранпаспортах писать.
– Маразм, – сказал Саша.
– Это, Санька, не самый большой маразм нашей великой страны.
А еще Саша побывал на инструктаже. В райкоме комсомола. Вот уж где был маразм так маразм!
– Это какой-то пиздец! – изумлялся Саша. – И ты представляешь, все это говорится с абсолютно серьезной мордой! Такое впечатление, что меня отправляют не в братскую республику народной демократии, а к немцам в тыл! Как будто меня в Штаты отправляют. В номера к иностранцам не заходить ни в коем случае! Знакомств с западными туристами не завязывать категорически! Подарков не принимать даже под пистолетом! Ни за что не принимать подарков! Почему-то их там, в райкоме, особенно пугают подарки. Ни за что не принимать подарков, даже сувениров, даже бутылку кока-колы нельзя взять! У меня теперь такое ощущение, что еще в аэропорту ко мне со всех сторон побегут с подарками.
Сенька, посмеиваясь, набивал трубку.
– Очень советовали все время держаться коллективом. Интересно, как это у меня на горе получится держаться коллективом?
– Ты там, действительно, не выпендривайся, – сказал Сенька и выпустил клуб вкусного дыма. – Не надо там шуточек всяких, болтай поменьше. В группе, конечно, будет человечек специальный. Потом куда надо будет доложено – как товарищ Берг себя вел в зарубежной поездке. Захочешь через пару лет на озеро Балатон, а тебе – хрен на рыло. Плохо вел себя товарищ Берг в братской Болгарии, болтал много, с руководителем группы спорил, подарки принимал. Отдыхайте на Черноморских здравницах, товарищ Берг.
– Это какой-то пиздец, – сказал Саша. – Я академику Сахарову напишу.
Он взял с подоконника гитару, повалился на диван и очень похоже запел, хрипя и прирыкивая:
…Копоть-сажу смыл под душем,
Съел холодного язя
И инструктора послушал -
Что там можно, что нельзя…
– Вот, например, Вова Гаривас, – сказал Сенька. – Совершенно безответственный человек. Вел себя кое-как, теперь локти кусает. В прошлом году они с Генкой в Польшу ездили, по линии "Спутника"…
– И чего? – с любопытством спросил Саша. – Что они там натворили?
– Они очень шумно квасили. А потом Гаривас у англичанина все выиграл.
– У какого англичанина? И что значит "все выиграл"? Каким образом?
– Все. Деньги, джинсы, плащ… В покер выиграл. Раздел до нитки. Потом, конечно, вернул – шутка… Но все равно получился скандал. Английский студент, марксист, сутки в номере просидел, выйти не мог. Не в чем было выходить, Гаривас ему носки и трусы оставил, – хмыкнул Сенька и поставил на крышку письменного стола две серебряные рюмки. – Потом выяснилось, что они с англичанином одну и ту же немку обхаживали. И Гаривас, значит, был на грани успеха. И ему надо было только, чтобы джентльмен один денек под ногами не путался. По-немецки Вова говорить не умеет. С немочкой же надо было помурлыкать. А по-английски, как ты сам понимаешь, джентльмен говорил немножко получше, чем наш Вова.
– Молодец Гаривас, – одобрительно сказал Саша. – Он победил?
– Естественно. Разумеется, он победил. Ты же знаешь Гариваса. Устроил Брусиловский прорыв. Трахнул Гретхен и вернул шмотки товарищу из Оксфорда. Но скандал все же получился.
Сенька посопел трубкой и разлил по крохотным серебряным рюмочкам армянский коньяк (у него всегда водился армянский коньяк, Сенькин отец был академиком, получал фантастические заказы в неприметном, без вывески, с зашторенными витринами, продуктовом заведении на Ленинском проспекте).
– Но вот беда-то – немочка, мать ее, оказалась западной, – продолжил Сенька. – Трахнуть товарища из Германской Демократической Республики – такое Гаривасу простили бы, а, может быть, даже одобрили бы. Так сказать, укрепление интернациональной дружбы на уровне молодежных организаций. Но вступить в интимную связь с представителем капиталистического лагеря?! Переспать с фройляйн из Североатлантического блока?! Вопиющая безответственность, если не сказать хуже!
– Гаривас парень не промах, – согласился Саша, взял рюмку, кивнул Сеньке и выпил. – Уфф… Какой коньяк, е-мое!.. Так, и что дальше?
– Старший группы сделал Вове замечание. Велел к немке не приближаться.
– Да, Вова безумно любит, когда ему дают такие указания, – кивнул Саша. – Дальше я приблизительно представляю.
С Вовой Гаривасом Саша познакомился на даче у Сеньки, в прошлом году. Гаривас был парень-огонь. Чернявый, смугловатый атлет, похожий на испанца.
Незамедлительный на язык. Как говорится: если и есть на свете парень, которому можно указывать, кого можно трахать, а кого нельзя, – так это точно не Гаривас.
– Вова послал старшего. Тот поднял вонь: мол, возмутительно себя ведешь, отправим тебя в Москву завтра. А Вова ему: пошел ты, у меня, может, большое чувство, она, может, из своего Франкфурта в нашу с родителями двухкомнатную на Каховке переедет и в ВЛКСМ вступит. И вообще, говорит, отвали, у меня путевка оплачена до двадцать восьмого включительно, и Родиной меня не пугай. Ну, а потом Вове все это дело аукнулось. Он хотел этим летом через тот же "Спутник" поехать в Венгрию, а ему – отойдите-ка в стороночку, товарищ Вова Гаривас, у вас дисциплина хромает. Его теперь еще долго никуда не выпустят.
– Да я вообще там глухонемым прикинусь. Мне бы только покататься досыта, – покладисто сказал Саша, откинулся на диванные подушки и опять запел:
…Говорил со мной, как с братом
Про коварный зарубеж,
Про поездку к демократам
В польский город Будапешт…
Наташка грустно сказала:
– Целых две недели тебя не будет…
– Я тебе звонить стану, – нежно прошептал Саша и поцеловал Наташку в висок. Он знал: мало того, что будет звонить, – он будет звонить ежедневно. – Что тебе привезти? Так в кино всегда спрашивают: "Что тебе привезти из Лиссабона, дорогая?" Про шмотки я молчу, болгары в глаза таких шмоток не видели, какие ты носишь.
Наташка польщенно усмехнулась. Ее старшая сестра Вера – белесая, с лошадиными зубами и великолепной спортивной, точеной фигурой – одевалась сама и одевала Наташку. Фарцовщики на Беговой и в Лужниках ходили перед ней на цырлах, она была клиент. Вера была привередлива, как Жаклин Онассис, и выдерживала стиль, как Коко Шанель. Она презирала дешевку из "Тати", обувь покупала только итальянскую, трикотаж – только шведский, а джинсы – только штатовские. Она издевательски смеялась, когда ей пытались задвинуть сингапурскую туфту. Она отставала от сверстниц из Брюсселя и Лос-Анджелеса на полсезона, не больше. Конечно, одеться на мэнээсовские сто двадцать и стипендиальные сорок было невозможно, немыслимо.
Однако у сестер, слава богу, был папа, профессор биофака МГУ. Он был разведенный папа, но о дочерях и бывшей жене трогательно заботился, еженедельно загружал продуктами холодильник в квартире на Усачевке и постоянно подбрасывал сестрам.
– Привези мне розовое масло, – попросила Наташка. – Ленка Грицук была на "Слынчев бряге", привезла такие колбочки, их в Казанлыке делают, в Долине роз.
Пахнет сказочно.
– Привезу, – пообещал Саша. – А ты честно скучай по мне. И помни, сука, Вовик тебя любит.
Это у них была такая шутка, они часто так друг другу говорили. Осенью Вова Гаривас, который был в Сенькиной компании главным поставщиком "нелегалки", дал Саше на ночь сборник рассказов ленинградского писателя Сергея Довлатова, эмигрировавшего на Запад. Сборник назывался "Наши", и это был не ксерокс, не самиздатовская машинописная перепечатка, а настоящая американская книжка, опубликованная издательством "Ардис" в прошлом году (остается только удивляться, с какой оперативностью Гаривас добывал книжные новинки). Саша с Наташкой читали вслух сборник всю ночь и хохотали так, что наутро болели скулы и сел голос. В этой книжке вохровцы уводили уголовника со свидания, а он вырывался и кричал жене: "Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… И помни, сука, Вовик тебя любит!.." Саша, возвращая книгу, сказал Вове:
– Слушай, какой замечательный писатель! Я про него раньше не слышал. А кто он, вообще, такой?
Гаривас сказал, что Сергей Довлатов – бывший журналист, что он жил в Ленинграде и Таллине, что ему "перекрыли кислород", и он в семьдесят восьмом уехал. И еще Гаривас пообещал Саше книгу "Зона: Записки надзирателя" Анн-Арборовского издательства "Эрмитаж".
– Только на "Зону" очередь, – сказал Вова и поморщился – невольно получился мрачноватый каламбур. – Ее сейчас Генка читает, потом Боря Полетаев будет читать, потом Дорохов. А вот после Дорохова я тебе дам.
– Где ты берешь такие классные книжки? – завистливо спросил Саша.
– В библиотеке, естественно, – легко сказал Вова. – Во многия знания многия печали, Саня. Меньше знаешь – крепче спишь. Читай и радуйся. Какая тебе разница, где я их беру?
Вообще, Вова Гаривас был занятным типом. Он был хирург, в прошлом году закончил институт, работал вместе со своими друзьями Гришей Браверманом и Геной Сергеевым в шестьдесят четвертой больнице. Но Саше казалось, что Гаривас очень тяготеет ко всему словесному, что литература занимает его больше, чем медицина. И когда Саша сказал об этом Сеньке, тот ответил: "Вовка в медицине не задержится, помяни мое слово. Он или писателем станет, или журналистом".
Гаривас был здорово начитан, и видно было по нему, что литература для Гариваса не музей, но привычный интерьер, обжитое жизненное пространство. Вову всегда было интересно послушать. Он так, по-свойски, говорил о писателях, так хорошо знал перипетии биографий и сонм библиографий, что корифеи писательского дела превращались для Вовиных слушателей из памятников в людей. Из покрытых пылью застекленных портретов в школьных кабинетах литературы писатели превращались в живых людей. В пьющих, брюзжащих, добрых, злопамятных, обремененных большими семьями, удачливых и несерьезных – в живых людей. В мелочных и щедрых, осаждаемых кредиторами и не ладящих с тещами, запутавшихся в любовницах и добивающихся литфондовских дач – в людей…
Вова выкладывал уместные цитаты, как профессиональный картежник выкладывает на стол "стрит" или "каре". Гаривас помнил, что сказала Гертруда Стайн молодому Хэму в ноябре двадцать четвертого года, как однажды пошутил на лекции в Филадельфии Марк Твен, о чем однажды заспорил Шервуд Андерсен со своим издателем. Вова о литераторах говорил этак по-домашнему, как о добрых, старых знакомых… "Как хорошо сказал однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…",
"Лермонтов Михал Юрьевич имел скверное обыкновение говорить лишнее, был злоязык и несдержан…" Саше все это нравилось. Он видел, что Вова не выпендривается, не щеголяет своей начитанностью. Саша понимал, что Гаривас просто уютно и привычно чувствует себя в пространстве книг.
В позапрошлую пятницу, у Сеньки, на Метростроевской, Мишка Дорохов читал свои стихи. Он, собственно, не читал, а мелодекламировал. Как Галич, пощипывая струны гитары. Мишка исполнил меланхолическое стихотворение, представлявшее собой невеселые размышления интеллигента о прожитом. И кончалось это стихотворение такими словами (Саша запомнил):
…А сегодня все просто -
Из окон бренчанье гитар,
Гастроном, перекресток,
Аптека, пустой тротуар…
– Далась вам эта аптека… – закуривая, пробормотал Гаривас, когда Мишка отложил гитару.
– Кому это "вам", а, Гаривас? – подозрительно спросил Дорохов.
– Галичу, Блоку… Тебе вот еще, – Гаривас выпустил в потолок струю дыма и невинно улыбнулся Мишке. – Это, Миха, называется "невольным эпигонством".
Стесняться этого не надо, это получается непроизвольно и естественно. Как будто пукнул на людях. Чего там, все понимаем. Вот, скажем, Александр Аркадьевич следующим манером изобразил: "Лишь неизменен календарь в приметах века… Ночная улица, фонарь, канал, аптека…" А у Блока, стало быть, так: "Умрешь – опять начнешь сначала, и повторится все, как встарь. Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…" А теперь еще ты. С третьей по счету аптекой. Не многовато ли получается аптек в русской поэзии, Миха?
Вот такой он был парень, этот Вова Гаривас.
Саша на инструктаже узнал, сколько денег ему поменяют. Меняли по сорок пять рублей, деньги, конечно, смехотворные. В переводе на болгарские деньги получалось что-то около сорока левов. Но Саша прикинул – если не шиковать, то на горячие бутерброды и вечерний бар ему хватит. Кроме того, очень толковый совет дал Гаривас.
– Фотоаппарат продай, – сказал Вова.
– Как это – "продай"? – изумился Саша. – Кому это его, извини, "продай"? В комиссионку, что ли, отнести? Что ж, можно. А есть на курорте комиссионки?
– Тундра ты, Саня, – деловито сказал Гаривас. – Твоих сорока левов тебе хватит на кока-колу и жевательную резинку "Идеал". Ну, на ракию, может быть, еще хватит. И на "Плиску". Мерзость, скажу я тебе, неописуемая. За "Зенит" тебе дадут левов двести, если не больше. Наша оптика там ценится. Ты меня слушай. Я в Польше загнал "Юпитер", и мы с Генкой жили как короли.
– Не знаю… – с сомнением сказал Саша. – Да и не умею я это… Как продам? Кому продам?
– Ох, тундра. Значит, так: шепнешь официанту в отеле или бармену, что есть хорошая советская оптика. В тот же день к тебе подойдут и все в лучшем виде купят. И дальше будешь, как это ты говоришь, "чувствовать себя человеком". Так все делают, чучело. Кто икру загоняет, кто фотоаппараты. Ты что думаешь, люди из Болгарии люстры и паласы везут – на сорок пять рублей?
Вообще, Саше эта идея понравилась, и он подумал, что на двести левов мог бы и вовсе не экономить. А без "Зенита" он в Москве обойдется. У него где-то лежит в шкафу "Смена 8М", ею тоже можно неплохо снимать.
Во вторник Саша заехал на Ленгоры.
Тренироваться он бросил в прошлом году, и Михалыч злился на него до сих пор.
Саша тогда, как мог, объяснил Михалычу, что на первенство Союза он не хочет.
Просто не хочет… И вообще больше не хочет рвать сердце, не хочет ездить на сборы, не хочет качаться и "шкрябать" по три часа в день. Большой спорт его никогда не манил, а кататься в горах он будет всегда, всю жизнь. К тому же он будущий инженер. И об этом ему сейчас надо думать. А Михалыч… А что Михалыч?
Он видел только, что лучший его ученик задурил и отправил псу под хвост свой потенциал и свои перспективы.
Саша в прошлом году поговорил с Михалычем почтительно, но твердо. Попросил, чтобы Михалыч на него не обижался. Сказал, что всегда будет вспоминать Михалыча с благодарностью, но когда нет огня в душе, то и тренироваться незачем.
Он с тех пор частенько к своему тренеру заезжал, катался вечерами на Ленгорах, они с Михалычем пили чай в тренерской. Михалыч позлился на Сашу какое-то время, а потом принял его решение. Видно, рассудил мужик, что так тому и быть. И верно – если нет огня в душе, так не получится чемпиона даже из самого талантливого.
Михалыч-то понимал, деспот и брюзга, что одной техники и одних задатков мало.
Чтобы чемпионом стать, надо к этому прорываться. Страстно, яростно. Месяц за месяцем, год за годом. Надо этого хотеть. Раз парень решил уйти из спорта, если мыслит себя вне спорта, так и нечего его отговаривать. Пустое. Не боец, значит, нет огня в душе. А про профессию парень правильно думает. Он будущий инженер, и надо теперь все силы на это.
– Сергей Михалыч, я в Болгарию еду, – сказал Саша. – В Боровец. На две недели.
– Не бросил бы спорт, так поехал бы в Пампорово от Федерации, – сварливо сказал Михалыч, дуя на горячий чай. – На курорт, значит, едешь. Будешь, значит, там с чайниками по зеленым горкам елозить. Береги там себя, ножку не ушиби или ручку.
– Ладно вам, Сергей Михалыч, – примирительно сказал Саша. – Почему обязательно по зеленым? Там всяких полно.
– Будешь там глинтвейн сосать и в шезлонгах сидеть, – бурчал Михалыч. – Вот Шуплецов пашет, показывает результаты. В конце месяца поедет со сборной в Татры, в Ясну. А ты будешь с чайниками елозить.
– Ну ладно, Сергей Михалыч, хорош! – рассердился Саша. – Я к вам радостью поделиться заехал, между прочим!
– Заехал он ко мне… – Михалыч встал и мягко протопал коричневыми валенками по линолеумному полу тренерской. – Дам тебе записку к одному человеку. Тодор Благоев. Хороший парень, мы с ним с шестьдесят восьмого года знакомы, на чемпионате Европы выступали. Он в семьдесят пятом четвертое место занял на "гиганте". Переписываемся иногда. Тодор в "Балкантуристе" работает, начальник представительства в Боровце. Придешь к нему, передашь от меня привет, никаких проблем у тебя там не будет.
– Спасибо, Сергей Михалыч, – поблагодарил Саша.
А сам подумал: "Там не Терскол, там у меня и так никаких проблем не будет".
Но когда через полчаса он шел по заснеженной, освещенной яркими фонарями улице Косыгина, то с теплотой подумал о Михалыче – хороший мужик, и тренер классный.
"…Да разве сердце позабудет того, кто хочет нам добра. Того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в "мастера"…" "Хороший мужик Михалыч, – думал Саша. – А тренироваться я вовремя бросил".
За два дня до отлета Саша остался ночевать у Сеньки, на Метростроевской.
Дядя Петя попил с ними чаю, сказал:
– Сашуня, я завтра рано уйду, мы с тобой уже до отъезда не увидимся. Хорошо тебе отдохнуть, ты там поосторожней, пожалуйста, летай на своих лыжах.
Встал, взъерошил Саше волосы, поставил в мойку чашку и добавил:
– У меня осталось после Пловдива. Был на симпозиуме в августе, трат никаких, работали плотно. А после заседаний – на всем готовом. Семен, отдай, не забудь – я положил тебе на стол. Там восемьдесят пять левов, не лишние будут.
Развлекайся, Сашуня, в ресторан сходи. Пластинки купи, там продается настоящий нью-орлеанский джаз – Армстронг, Элла Фицджеральд… Фирма "Балкантон" выпускает хорошие пластинки. Я в Пловдиве купил Гендерсона и "Порги и Бесс". А как вернешься – мы с Семеном тебя ждем с отчетом о поездке. Семен, не забудь ему отдать левы, на столе у тебя лежат…
– Спасибо, дядь Петь, – растроганно сказал Саша.
– Спокойной ночи, пап, – сказал Сенька.
Дядя Петя кивнул и ушел в свой кабинет работать. Он всегда допоздна сидел.
– Дал папе вчера послушать "Прокол Харум", – тихо сказал Сенька, когда дядя Петя вышел в коридор. – Слушал. Заинтересовался, представь…
Сенькин отец знал толк в джазе, а к музыке, которую крутили Сенька с Сашей, прислушивался с опасливым любопытством.
О "Битлз", например, дядя Петя отзывался так: "Нехитрая целлулоидная музычка для пятнадцатилетних… Во все времена такая музычка существовала. А что весь мир с ума сходил и сходит – так это немудрено. Эта музычка общеупотребима, как чуингам. Музыка настоящая, высокая, мастерская, она по определению не может быть массовой. И это вам, ребята, не сноб говорит, и не эстет. Это говорит поживший человек… А когда вам взрослые и умные люди рассказывают, как они любят этих "Битлз", так вы особенно-то не верьте. Они не столько этих "Битлз" любят, сколько свою молодость. "Битлз" – это такая большая ностальгия…" Дядя Петя к друзьям сына относился с симпатией и интересом.
– Хорошие у тебя друзья, – с удовлетворением сказал он однажды сыну. – У них есть будущее… Они свою жизнь не просвистят. Твоя компания, Семен, напоминает мне одну отличную книгу. Роман Ирвина Шоу "Молодые львы". Очень мне хотелось бы, чтобы твоих ребят жизнь не пережевала, не перемолола…
Как-то раз Вова Гаривас принес дяде Пете пластинку одной диковинной группы, Саша прежде о ней не слышал. Группа называлась "Джетро Талл", а пластинка – "Пэшен плэй". Музыка была сумбурная, неритмичная и непривычная. Вокалист группы много играл на флейте, и это звучало очень необычно. Дядя Петя внимательно прослушал пластинку, потом вышел на кухню, где Сенька, Саша, Гаривас и Гриша Браверман попивали коньячок (Гриша пил чай, он не прикасался к спиртному), и сказал:
– Ну, что я тебе скажу, Володя… Колтрейн и Майлс Дэвис – это высокое искусство. И Рэй Чарльз и Брубек – тоже высокое искусство. Но и эта музыка, черт побери, – высокое искусство! И знаешь, Володя, такая музыка могла появиться только потому, что до нее был джаз…
Гаривасу только и оставалось, что согласно развести руками. Дядя Петя, как всегда, зрил в корень. Дядя Петя был мудер.
Сенька с отцом дружил. Уважительно, немногословно дружил.
Когда дядя Петя ушел к себе в кабинет, Сенька спросил Сашу:
– А что за коллектив подобрался? Что за люди?
– Один к одному, – неприязненно сказал Саша. – Комсомольцы-добровольцы и передовики производства. Тоска… А мне до них дела нет. Я все равно на горе буду весь день.
Сенька покосился на Сашу и проворчал:
– Трепись там, пожалуйста, поменьше…
И включил телевизор "Рекорд", стоявший на холодильнике.
По телику показывали "Бриллиантовую руку". Фильм начался недавно, на экране Андрей Миронов, подрыгивая женоподобными ножками, пел:
…Там живут несчастные
Люди-дикари.
На лицо ужасные,
Добрые внутри…
– Ну вот скажи мне – почему только всякое мудачье за границу пускают? – риторически спросил Саша.
– Пустой разговор, – отмахнулся Сенька. – Сам прекрасно знаешь, кого пускают.
Пускают проверенных. Морально устойчивых. Идеологически выдержанных. Беспощадных к врагам рейха. А нашего человека выпусти за границу – он начнет водку пьянствовать и безобразие нарушать. Нашего человека выпусти – так он сразу норовит трахнуть гражданку капстраны.
– Мудачье, – брюзжал Саша. – Один к одному. Лыж даже в кино не видели. А одна там… Ткачиха, передовица, свиноматка… И старшой – конченый идиот. Всем, говорит, взять по бутылке "Столичной" и в Боровце сдать ему на хранение. У него на роже написано, какое это будет хранение. Это будет захоронение. И не увидит больше никто своей "Столичной".
– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал Сенька. – Что-то ты разошелся. Ты особенно-то не горячись, дружок. Ты поспокойнее к людям относись. А то вечно у тебя – "мудачье", "рвань"… Поспокойнее, пожалуйста, дружок. Люди частенько не так плохи, какими кажутся в свете постановлений партии и правительства.
– Их только подпортил квартирный вопрос, да?
– Квартирный вопрос может вводить людей в состояние исступления, – согласился Сенька. – А ты… Ты вообще увлекающийся человек. То ты мгновенно очаровываешься кем-нибудь, а потом оказывается, что человечек-то – так себе. А то, не разглядев толком, – "конченый идиот". Может, он и идиот. Но ты, по крайней мере, в этом убедись.
Сенька вечно учил Сашу уму-разуму. И к своим двадцати трем годам Саша не раз успел убедиться в том, что Сенька жизнь понимает правильно.
– Идиот – он и есть идиот, – миролюбиво сказал Саша и встал, чтобы взять с холодильника сигареты. – Его видно сразу, с порога. Помнишь, как у Чехова:
"летний дурак" и "зимний дурак"… "Летнего" видно сразу.
– Сразу видно только Останкинскую башню, – назидательно сказал Сенька, тоже встал, взял со шкафа железную пепельницу с головой Нефертити и поставил ее на стол. – И то в хорошую погоду. К людям надо поспокойнее относиться. Надо быть априорно доброжелательным. Жизнь среди людей – это, брат, такая интересная штука. Надо быть спокойным и терпимым. Нельзя торопиться с определениями. И тогда очевидная вроде бы сволочь может оказаться вполне приличным человеком.
Вроде бы одни козлы кругом. А присмотришься, поговоришь, водки с человеком выпьешь, поработаешь с ним вместе, на байдарке сходишь – очень даже хороший мужик…
– Да я разве возражаю? – пожал плечами Саша и закурил "Шипку".
– Ты не возражаешь, но характеристики лепишь, как пельмени. Очень ты горячий, дружище Берг.
– А ты чересчур прекраснодушен, мой сэнсэй.
– Я нетороплив и миросозерцателен, – величественно сказал Сенька, грузно сел на стул и стал набивать трубку. – Я лениво наблюдаю за медлительной и необоримой рекой жизни… Помнишь, как это у Куваева, – "я одинокий монах под дырявым зонтиком…"? Кто понял жизнь, тот не торопится, дружище Берг. К человечеству надо относиться добродушно. Люди, они, знаешь, такие – на лицо ужасные, добрые внутри.
И Сенька кивнул на экран, где Андрей Миронов бегал по узким улочкам Стамбула.
– Ладно, Сень, не еби мозги, – сказал Саша. – По-моему, ты просто зажимаешь коньяк, философ. Да, да, не делай, пожалуйста, большие глаза… Где там у нас этот чудесный тридцатирублевый "Ахтамар" из спецмагазина?