Страница:
Мой секретарь, махнув на прощание рукой, скрылся из виду, насвистывая рулады из оперы имени нашей таинственной птички, я же остался созерцать оригинал, размышляя над его загадочными свойствами.
Наполеон энергичным, не знающим удержу шагом влетел в библиотеку.
– О-о! – Генерал-адъютант императора с видом знатока обвел взглядом ряды кожных переплетов, как в нашем с Лисом мире осматривал замерший строй овеянной славой старой гвардии. – Замечательный подбор! Аристотель, Платон… – Он взял книгу, лежащую передо мной на столе. – Что тут у тебя? «Государство»? Я тоже люблю почитать его на досуге. Написано словно вчера! А иные мысли я б и вовсе приказал на специальных досках вырезать да на городских площадях для всеобщего осмысления вывешивать. – Листы пожелтевшей бумаги отозвались возмущенным шелестом на бесцеремонное с ними обращение, замелькали под быстрыми пальцами. – Вот вернейшая из них: «Тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство».
– Парадокс! – усмехнулся я.
– Отнюдь, граф. Все абсолютно логично. Возьмем, к примеру, моих взбесившихся земляков. Мне неприятно было узнать, что они отрубили головы королевской семье, но это, увы, закономерность нового времени. В Англии Кромвель отсек голову Карлу I. В России свистопляска с переворотами и умерщвлениями в царской фамилии и вовсе продолжалась без малого сто лет!
– Пока вы ее не остановили, – прокомментировал я.
– Дела былые! – Бонапарт улыбнулся, опускаясь в предложенное ему кресло. – В прежние времена новая власть стремилась показать свою преемственность от старой, даже если на деле не имела к ней никакого отношения. Стоит взглянуть на историю – и мы увидим это со всей определенностью. Первые в ряду правителей обычно происходят от богов, все последующие возводили свой род либо к божественным предкам, либо к их ближайшим сподвижникам. Но времена меняются! Новые властители судеб человеческих заявляют, что власть их не от Бога. Иные доходят до наивного в своей крамольности утверждения, что Бога и вовсе не существует. Те, что искренни в своем заблуждении, напоминают малого ребенка, который пытается убедить себя, что съеденной конфеты никогда не было. Отрицание любой очевидности – плохая зашита, прежде всего от самого себя.
Но есть иные. Эти говорят: наша власть от народа. Не от вас, граф, не от меня, не от первого встречного-поперечного, а от всего народа в целом. То есть, по сути, ни от кого. Все, что совершают эти мракобесы, оправдывается всеобщей необходимостью, но никто не в силах знать, в чем таковая состоит. «Ревнители народного счастья» полагают – неизвестно почему, – что именно им дано об этом судить. Эти шарлатаны не признают Божьего суда и провозглашают лозунги свободы, равенства и братства. Но что такое свобода в их понимании, я насмотрелся воочию. Вероятно, только чудо спасло меня и мою семью от гильотины.
Род Буонапарте, возможно, не столь знатен, как ваш, однако принадлежит к древнейшим в Италии. Там он известен с X века, а это, согласитесь, немало. И все же, несмотря на многовековые корни рода Буонапарте, потомки его корсиканской линии были весьма небогаты. Мой отец был адвокатом, но с практикой у него не клеилось. Лучше всего уважаемому папеньке удавались слезные прошения о выделении казенных пенсионов для обучения и содержания многочисленных детей. Может быть, крайняя скудость, в которой мы обретались к моменту переворота в столице, и спасла нам тогда жизнь.
Однако я на все свои будущие годы запомнил терпкий запах свободы. В нем ароматы страха и трупного смрада переплетаются с тонами сирени и дешевого вина, разливаемого всем желающим прямо на улице. Может ли говорить о свободе человек, который даже в воображении не способен подняться выше того, чтобы сделаться восставшим рабом? Что ведает человечество о свободе? В сознании миллионов свобода того, у кого есть в руках пистолет, куда очевиднее, чем свобода того, у кого его нет. Еще более гнусным обманом является равенство. Вот уж здесь низвергатели богов повеселились вволю!
Посудите сами, все мы рождаемся на свет одним и тем же путем, и в этом мы уже равны, но каждый из нас обладает своими талантами, своими воззрениями на мир. И ваши дарования отнюдь не сходны с моими. Важно не то, что вы богемский граф, а я сын корсиканского адвоката. Куда важнее то, что рассказывали перед сном наши добрые нянюшки, а еще то, что горы вашей родины не сходны с горами моей, и то, что вокруг Корсики куда ни кинь расстилается безбрежное синее море, и там нет непроходимых чащобных лесов, как у вас в Богемии. Все это важно, все это делает мальчика Вальтера не похожим на мальчика Наполеона. О том же, что происходит далее, и вовсе говорить не приходится, слишком много случайностей и закономерностей влияет на полнейшее неравенство всех живущих под солнцем.
– Но говорят, что должно быть равенство перед законом, – пустился я в полемику.
– Признаюсь, меня этот вопрос смущал с детства, я, как вы помните, сын адвоката. Вот скажите мне, граф, потомки небезызвестного рода Адама и Евы – не были ли они равны перед законом? Можете не отвечать, конечно, были. Но если верить словам Ветхого Завета, Господь откровенно предпочел Каину Авеля, тем самым фактически спровоцировав несчастного пастуха на кровавое убийство. Признаться, я слабо верю в эту старинную побасенку, но в ней суть древнейших представлений человека о справедливости. Кстати, друг мой, и о братстве тоже. Таким образом, закон людской не есть что-то всеобъемлющее, что-то, идущее свыше. Это мертвая буква, причем буква вчерашнего дня, призванная закрепить обычаи прошлого или же облегчить жизнь тех, кто имеет в руках упомянутый пистолет. – Наполеон скривил насмешливую улыбку и отбросил темную прядь со лба. – Уже одним существованием чувств и слабостей человеческих люди обречены на неравенство перед законом, ибо лишь для бездушных кодексов едино, кто стоит перед судом – герой или полоумный бродяжка. Судьям же отнюдь не все равно, как бы ни силились они доказать обратное.
По сути, каждый человек, говоря, что борется за равенство, стремится подчеркнуть свою особость и возвыситься над теми, кто рядом. Все те, что стоят ниже, в лучшем случае могут быть предметом жалости и умильно-слезливой благотворительности. Однако стоит появиться кому-либо, претендующему на более высокую ступень, вот тут-то и начинается крик. Эти свободные и равные люди, каковыми они себя почитают, не более чем рабы, пытающиеся стать вольноотпущенниками и самим заиметь рабов.
Что же в таком случае пресловутая демократия, сиречь народная власть? Строй, в котором всякий желает видеть соседа пусть на волосок, но ниже себя; в котором всякое инакомыслие расценивается как угроза обществу и государству, где может править лишь тиран, которому нет никакого дела до народных чаяний. В любом ином случае такая держава обречена на вечные склоки, в которых ни одна из сил не сможет полностью одержать верх, ибо прочие будут, забыв о пользе отечества и сохранении жизни, вставлять палки в колеса из все того же стремления к равенству. Вот и приходим к парадоксу древнего Платона, который в мудрости своей оказывается, как всегда, прав.
Итак, перед нами ясная перспектива: либо самовластная тирания, либо смутное безвластие. И все лишь потому, что кучке выскочек, не имеющих и намека на царское происхождение, желательно обрести неограниченную власть, которой, они мнят, знают, как распорядиться. Любая власть не от Бога, это миф. Вы не имеете власти надо мной, я не имею власти над вами, и никто не имеет власти над обстоятельствами. Каждый, утверждающий обратное и при этом зовущий к равенству, либо глупец, либо мошенник. Чаще второе.
Власть над ближним есть дело по природе своей необходимое, ибо подавляющее большинство живущих не менее хлеба насущного ждут указок сверху и готовы следовать за всяким, кто громко кричит. Но согласно тому же Платону, ее нельзя вручать человеку, влюбленному в эту самую власть. К примеру, возвращаясь к Франции, что представляет собой могущественный базилевс, с которым нынче в союзе и государь-император Всероссийский, и кесарь Священной Римской империи германского народа? Полукровка, наполовину французский маркиз, наполовину гаитянский неф. Ему что же, было дело до всех этих трескучих лозунгов, провозглашенных революцией? Отнюдь нет!
Он, так же, как и его нормандские предки, верит в себя и в собственное оружие и, как его колдунья-мать, свято убежден, что Божий промысел является в мир через его слова и деяния. А потому, следуя этой непреложной вере, он не моргнув глазом сметает все людские установления, топчет законы и весело смеется в лицо досужим болтунам, наивно полагающим, что от их многоречия зависит жизнь народа.
Жалкие глупцы! Так же, как солдат на поле боя глядит на командира, ожидая от него приказа и видя в нем залог спасения в пламени битвы, так и государь, осиянный светом Господней благодати, или же гением, как величали ее древние, глядит на Всевышнего и лишь с ним сверяет каждый свой шаг. О народе же истинному государю надлежит заботиться, как доброму командиру – о солдатах, не потакая их слабостям, но заботясь о пропитании и экипировке в часы мира и о возможном сохранении в годину войны.
Генералиссимус Суворов, которого во многом числю я учителем своим, говаривал: «Мне солдат себя дороже», и это правда. Но из любви к воинству своему надлежит честно и неусыпно печься о нем, а не перепоручать власть над жизнью и смертью храбрецам, идущим по велению полководцев в бой. Александр Дюма де ла Пайетри понял это и оказался достаточно отважен, силен и удачлив, чтобы добиться поставленной цели. Такое не раз случалось в истории. Скажем, тот же Гийом Нормандский, завоевавший Британию, да и Цезарь, вырвавший бразды правления у никчемного римского сената. Всякий раз закон точно пес спешил за хозяином, торопясь защитить его от посягательств чужаков, но в действиях господина своего не отмечая ровным счетом ничего предосудительного.
– Судьба Цезаря была печальна, – напомнил я.
– Да, – кивнул генерал, задумываясь на мгновение о чем-то своем. – Его настигли кинжалы тираноборцев. Что поделаешь, порою такое случается. Однако разве народ великого Рима, уже несколько сотен лет до того живший без единовластного владыки, поспешил вознести и прославить Брута, как некогда его давнего предка [21]?! Нет, он поспешил вновь предаться в руки тирана, быть может, худшего, чем победоносный Цезарь. Тут уж ничего не попишешь. Стезя монарха полна опасностей, но иные тропы для него ведут в тлен и бездну забвения. – Наполеон задумался. Его темные глаза заволокла едва заметная прозрачная дымка, говорящая внимательному наблюдателю, что в своих думах полководец находится сейчас далеко отсюда. – Вот и Александр…
– Что, – переспросил я негромко, надеясь развить подслушанную тему, – базилевс Франции в опасности?
– Ах, хитрец, – Бонапарт, вырванный из раздумий, улыбнулся и пригрозил мне пальцем, – хитрец! Вынюхиваешь, чтобы сообщить кесарю в Вену? Представляю, каково там встрепенутся, ежели ты им отпишешь, что над базилевсом нависла смертельная угроза.
Я чуть обиженно поджал губы:
– В предстоящей войне Александр Дюма де ла Пайетри выступает в союзе с нами и точно так же, как Россия и мое отечество, сражаются против турок в Османской Порте, Валахии и Греции, с приходом весны начинает боевые действия в Египте и Святой Земле! И если государю французов действительно грозит опасность, мой император не может пропустить такое известие мимо ушей!
– Тем более что базилевс того и гляди станет его зятем, – с усмешкой напомнил Бонапарт.
– Несомненно, – подтвердил я.
– Успокойся, Вальтер. – Генерал-адъютант уселся поудобнее, наконечники аксельбантов на его груди серебристо звякнули. – Опасность, грозящая базилевсу, конечно, велика. Не будем забывать, сей доблестный муж всегда норовит оказаться в самой гуще сражения и затмить отвагой Александра Македонского, коему тщится подражать. Должно быть, в библиотеке старого маркиза из жизнеописаний полководцев нашлась лишь книга, посвященная этому великому завоевателю. Но его беда в другом. Подобно древнему Эакиду [22] сей эпигон [23] спешит раздвинуть границы державы как можно шире. Однако же все это лишь очередные завоеванные владения, не спаянные воедино общим и повсеместно принятым государственным устройством.
Население его новорожденного государства не осознает себя единым народом, а власть, которую он насаждает вокруг, не освящена традицией. Стоит шальной пуле или же ятагану не в меру ловкого янычара прервать бег его дней, сподвижники базилевса раздерут в клочья огромную державу нового Александра Великого. Сражаясь между собой, они зальют кровью ее пределы и воспламенят крамольными идеями все соседние государства. Именно так было после смерти Александра Македонского, то же будет и после гибели Александра Дюма.
– Такое возможно?! – почти завороженно вымолвил я, глядя на возбужденное лицо полководца.
– Это случится непременно, если только Господь, в неизреченной милости своей, не даровал повелителю французов бессмертие или же, – генерал сделал паузу, – не случится чего-либо такого, что помешает державе базилевса рухнуть.
Он пристально глянул на меня, точно стараясь понять, насколько глубоко мне удается осознать смысл произнесенных слов. Я постарался выглядеть удивленным и даже подавленным знакомым яростным напором, той вулканической энергией, которая таилась обычно под маской наполеоновского холодного спокойствия.
К счастью, мне уже доводилось сталкиваться с этой особенностью нрава военного гения, потому я умел к ней примениться. Из того, что я услышал, можно было предположить, что Бонапарт неведомым способом готовится перехватить власть во Франции, едва смежит очи нынешний базилевс. Именно для этого, вероятно, и создана та самая организация, вершки которой попали в поле зрения институтской агентуры. Однако слабо верилось, что деятельный и страстный Наполеон будет ждать заветной шальной пули или же взмаха ятагана, уж больно такое смирение и покорность судьбе не вязались с известным мне образом действий полководца. Жажда власти, отсутствие которой только что так красноречиво декларировал сын корсиканского адвоката, плюс уязвленное любовными стрелами самолюбие неминуемо толкали Бонапарта к действию – быстрому, расчетливому и неотвратимому, как завтрашний день. Какому – вот в чем вопрос?
– Однако, друг мой, – Наполеон, по обретенной в России барственной привычке вальяжно развалившись в кресле, щелкнул пальцами, демонстрируя удивление, – мне казалось, что ты звал меня на завтрак, а выходит, что это я потчую тебя философскими построениями. Где же угощение?
– Да, конечно, – я сконфуженно кликнул Тишку, – извините, ваше высокопревосходительство, обоз с поварами и винами сегодня-завтра прибыть должен, так что нынче по-походному.
Ждавший моего вызова расторопный мальчишка, пыхтя, внес огромное блюдо с горячим хлебом, вологодским маслом, засахаренными фруктами и конфетами, изготовленными нынешним утром волшебниками-кондитерами знаменитого мастера «придворной услады» Шульца.
– Самовар поспел, – чеканно провозгласил он тем самым тоном, которым дворецкий объявляет прибытие в государевы хоромы очередного сановного вельможи. – Прикажете нести?
– Неси, – скомандовал я.
– А яства-то походные небось из кондитерской Вольфа Беранже? – осматривая произведения виртуозов кремов и мастеров десертов, спросил Наполеон. – Сам Шульц, поди готовил?
– Он самый, – подтвердил я.
– Хороший выбор, одобряю. Представляешь, – точно забывая о вершителях судеб народных и всецело предаваясь греху чревоугодия, начал граф Бонапартий, – нынче во дворце такие порядки заведены, что о прежних хлебосольствах, матушкою Екатериной Великой учиняемых, лишь вспоминать приходится. Император для поддержания рыцарского духа в подданных вслед основателям преславного ордена Святого Иоанна готов себя и ближних едва ли не на монастырских хлебах держать. Из еды все больше салатики легкие по тарелке разложены. Десерт: вчера были яблоко да груша ломтиками разрезанные, нынче – половинка апельсина, из коей нутро все вычищено да кисловатым желе залито. Мне остобрыдло в том желе ложечкой ковыряться, так я его вместе с кожурой съел.
Я усмехнулся, слыша подобные речи от великого полководца.
– То ли дело при матушке императора! – с ностальгической тоской в голосе продолжал граф Бонапартий. – Мне барон Мюнхгаузен о тех пирах много рассказывал. Как же ему не верить! Он-то на них частенько зван был!
– Неужто? – медленно намазывая масло на кусок ситного хлеба, покачал головой я. – Вот ведь не предполагал, что Мюнхгаузен был близок к Екатерине.
– Точно так. – Верховный жрец бога войны двумя пальцами взял из серебряной конфетницы шоколадную Гранаду с рельефным витым узором.
– Это он вам так сказал? – словно между прочим поинтересовался я.
– Да, – кивнул сокрушитель демократических ценностей.
– Мне бы не хотелось оскорблять память барона, но его не зря величали первейшим краснобаем как в России, так и в родном Брауншвейге.
– Разве он не из Ганновера?
– По-моему, из Брауншвейга. Во всяком случае, Конрад – офицер полка брауншвейгских кирасир.
– Странно. – Наполеон откусил конфету. – У меня отличная память, и мне казалось, что он родом из Ганновера. Хотя нет, барон прибыл к российскому двору в качестве пажа герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттельского, мужа императрицы Анны Леопольдовны. Почему же мне запомнился Ганновер? Странно… – вновь повторил он. – Но суть не в этом. Уже будучи офицером… Карл Фридрих, как и племянник его, был кирасиром – с его ростом и силой это было немудрено. Так вот, уже командуя эскадроном, статный красавец барон был назначен встречать и сопровождать юную принцессу Фике, будущую императрицу Екатерину II, от границ страны до Санкт-Петербурга с остановками для торжественных встреч.
Это две недели ходу, а следовательно, весьма близкого общения. Как я уже имел честь сказать, Карл был весьма хорош собой – широкоплеч, строен и большой мастак рассказывать забавные истории, причем на языке, понятном растерянной Ангальт-Цербстской принцессе. Он же служил ей переводчиком, ибо по-русски будущая матушка-государыня не могла тогда связать и двух слов.
Признаюсь, барон намекал, что между ним и Екатериной возникли некие амурные флюиды. Я бы мог в это поверить, когда б встреча произошла десятью годами позже, но в тот час нареченная русского престолонаследника была еще весьма скромна, рядом с ней находилась мать, да и количество лишних глаз не способствовало любовным страстям.
Но все же Екатерина запомнила барона. Когда б не его уход со службы, возможно, он мог дослужиться до тяжелых эполет. Однако и в частной жизни императрица его много жаловала: дважды распоряжалась погасить его немалые долги и частенько приглашала Мюнхгаузена в Царское Село, желая послушать новых баек. Он навсегда остался ее храбрым рыцарем и верным паладином.
– Но все же от царских щедрот решил вернуться в родной Брауншвейг! – напомнил я как бы невзначай.
– Да, – Наполеон сокрушенно кивнул, – в городок с забавным названием Боденвердер, где находилось имение его отца. Он говорил, что на то есть веские причины, хотя, видит Бог, мне было очень жаль расставаться с этим необычайным человеком. Большую часть жизни я провел в войнах, но поверьте, мне редко доводилось видеть людей столь же храбрых и ловких, как барон Мюнхгаузен.
– В таком случае Конрад – воплощенная память о вашем старом друге! – подбодрил я собеседника.
– Верно, – грустно вздохнул Бонапарт. – Увы, судя по тому, что он рассказывает, конец героя был печален.
Воспоминания о временах давно ушедших прервались неожиданным образом. Я бы, может, написал «самым неожиданным», однако сегодня с этой бестрепетной манерой вклиниваться в чужую беседу мне уже приходилось сталкиваться.
– Кукареку! – хлопая крыльями, заорал восседающий на резном насесте золотой петух. – Кукареку! Кукареку!
– Это еще что? – опрокидывая от неожиданности чашку, вскочил генерал-адъютант.
– Не обращайте внимания, – неуверенно попытался объяснить я, – он всех гостей так приветствует. Вероятно, одна из механических диковин старого чудака Брюса.
– Ах да, – немного успокаиваясь, подтвердил Бонапарт. – Когда я поднимался сюда, на лестнице действительно слышался подобный крик.
– …Да ты не волнуйся, это у тебя не глюки от переутомления разыгрались, это наша противоугонка заливается. Неотработанный образец. Знакомься, Петух Гамбургский, индийская модель. – Вошедший в библиотеку Лис указующим жестом выкинул руку вперед и только тут заметил наши удивленные физиономии. – Кхм! Прошу прощения, господа графы, я не вас имел в виду!
Однако извинения Сергея были пропущены мимо ушей. За ним, опираясь на темную лаковую трость, стоял Конрад фон Мюнхгаузен собственной персоной.
– О, как говорят в России, легок на помине! – воскликнул я. – Проходите, проходите, садитесь.
Улыбка на лице Бонапарта свидетельствовала, что он также рад видеть боевого товарища.
– Угощайтесь скорее, устали, поди, с дороги.
– Не откажусь. – Барон, прихрамывая, двинулся к столу.
– А мы только сейчас вспоминали дядюшку вашей милости, – заговорил Наполеон, в то время как расторопный Тишка ставил на стол новые приборы.
– Вот как? – Племянник славного барона милостиво кивнул, принимая из рук Тихона чашку с дымящимся чаем. – Занятно. Что же привлекло ваше внимание к его особе?
– Ну, полноте, полноте, – заговорил Бонапарт, успокаивая нашего приятеля, не в меру ревнивого к славе родственника. – Я рассказывал, что Карл Фридрих был дружен с императрицей Екатериной и, можно сказать, являлся ее доверенным лицом.
– Шо, правда? – Лис отхлебнул горячего напитка. – И шо, только лицом или… – начал он и осекся, наткнувшись на гневный взгляд Конрада. – Ну, я в смысле… Я об этом ничего не знаю. Про шубу взбесившуюся слышал, про коня на колокольне, а вот… – Сергей умолк, понимая, что чем дальше, тем больше его объяснения растравляют незаживающую рану в душе приятеля.
– Мой дядя, – едва сдерживая гнев, проговорил барон, – возможно, действительно любил приукрасить кое-какие события, с ним происходившие, но это лишь частные события. Что же касается дел государственных, военных или же тех, в которых затрагивается честь дамы, невозможно было отыскать человека более скромного и надежного, чем он.
– Об этом я и говорю, – подтвердил Наполеон, стараясь тоном и улыбкой несколько успокоить гостя. – Однако я засиделся, пора и честь знать. Император, поди, уж заждался. Кстати, господин атташе, в начале марта армия выдвигается в Крым, дабы, согласно договору, идти войной против турок. Я бы с радостью приветствовал вас и ваших друзей в ставке, которую, как я уже имел честь вам сообщить, назначен возглавить.
– С великим удовольствием, – принимая с поклоном официальное предложение, начал я, – полагаю, самое место военного атташе – в боевых порядках армии союзника. Однако же я обязан испросить на то соизволения посла, а тот наверняка пожелает отписать в Вену. Пока туда, пока сюда – возможно, мне придется нагонять войска на марше, если, конечно, мое начальство не будет против.
– А вы, Конрад? – Наполеон повернулся к нашему гостю. – Как ваша нога? Скоро ли она позволит вам сесть в седло?
– Надеюсь, да, – поднимаясь с места, точно по зову боевой трубы, отчеканил Мюнхгаузен. – Я почту за честь служить под вашим командованием и полагаю, дядя Карл был бы рад этому.
– Вот и отлично! – Бонапарт резко повернулся к двери, но затем, точно вспомнив нечто важное, обернулся к нам. – Да, и еще! Конрад, мы сегодня заспорили с вашим другом Вальтером, откуда же происходит род Мюнхгаузенов – из Ганновера или Брауншвейга?
На лице барона отразилось то ли удивление, то ли смущение, какое-то секундное замешательство, уж и не знаю отчего.
– По сути, вы оба правы. Род Мюнхгаузенов известен в этих местах с XII века, однако уже в XIII он разделился на белую и черную линии от двух братьев – Гизелера и Юстасиуса. Я и дядя – потомки черной линии и уроженцы Брауншвейга, но все же наш род имеет представителей и там, и там, а также в Фрисландии, Ольденбурге, Пермонте, Шаумбурге и много где еще.
– Да, конечно. – Наполеон обозначил поклон и размашистым шагом направился к двери.
Утреннее чаепитие подошло к концу. Тишка, выяснив, что господин барон также будет обитать под кровом Брусьева Костыля, отправился готовить комнату для гостя, и благодарный Конрад охотно принял мое предложение отдохнуть с дороги на мягкой перине. В том, что перина будет мягкой, я не сомневался: наш юный слуга действительно прекрасно знал город и, облеченный хозяйским доверием, стремился оправдать его, предоставив господам все самое лучшее. К тому же среди вещей, прибывших на отставших по дороге возках, было достаточно всего, чтобы вполне роскошно обустроить холостяцкое жилище для трех неприхотливых офицеров.
Наполеон энергичным, не знающим удержу шагом влетел в библиотеку.
– О-о! – Генерал-адъютант императора с видом знатока обвел взглядом ряды кожных переплетов, как в нашем с Лисом мире осматривал замерший строй овеянной славой старой гвардии. – Замечательный подбор! Аристотель, Платон… – Он взял книгу, лежащую передо мной на столе. – Что тут у тебя? «Государство»? Я тоже люблю почитать его на досуге. Написано словно вчера! А иные мысли я б и вовсе приказал на специальных досках вырезать да на городских площадях для всеобщего осмысления вывешивать. – Листы пожелтевшей бумаги отозвались возмущенным шелестом на бесцеремонное с ними обращение, замелькали под быстрыми пальцами. – Вот вернейшая из них: «Тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство».
– Парадокс! – усмехнулся я.
– Отнюдь, граф. Все абсолютно логично. Возьмем, к примеру, моих взбесившихся земляков. Мне неприятно было узнать, что они отрубили головы королевской семье, но это, увы, закономерность нового времени. В Англии Кромвель отсек голову Карлу I. В России свистопляска с переворотами и умерщвлениями в царской фамилии и вовсе продолжалась без малого сто лет!
– Пока вы ее не остановили, – прокомментировал я.
– Дела былые! – Бонапарт улыбнулся, опускаясь в предложенное ему кресло. – В прежние времена новая власть стремилась показать свою преемственность от старой, даже если на деле не имела к ней никакого отношения. Стоит взглянуть на историю – и мы увидим это со всей определенностью. Первые в ряду правителей обычно происходят от богов, все последующие возводили свой род либо к божественным предкам, либо к их ближайшим сподвижникам. Но времена меняются! Новые властители судеб человеческих заявляют, что власть их не от Бога. Иные доходят до наивного в своей крамольности утверждения, что Бога и вовсе не существует. Те, что искренни в своем заблуждении, напоминают малого ребенка, который пытается убедить себя, что съеденной конфеты никогда не было. Отрицание любой очевидности – плохая зашита, прежде всего от самого себя.
Но есть иные. Эти говорят: наша власть от народа. Не от вас, граф, не от меня, не от первого встречного-поперечного, а от всего народа в целом. То есть, по сути, ни от кого. Все, что совершают эти мракобесы, оправдывается всеобщей необходимостью, но никто не в силах знать, в чем таковая состоит. «Ревнители народного счастья» полагают – неизвестно почему, – что именно им дано об этом судить. Эти шарлатаны не признают Божьего суда и провозглашают лозунги свободы, равенства и братства. Но что такое свобода в их понимании, я насмотрелся воочию. Вероятно, только чудо спасло меня и мою семью от гильотины.
Род Буонапарте, возможно, не столь знатен, как ваш, однако принадлежит к древнейшим в Италии. Там он известен с X века, а это, согласитесь, немало. И все же, несмотря на многовековые корни рода Буонапарте, потомки его корсиканской линии были весьма небогаты. Мой отец был адвокатом, но с практикой у него не клеилось. Лучше всего уважаемому папеньке удавались слезные прошения о выделении казенных пенсионов для обучения и содержания многочисленных детей. Может быть, крайняя скудость, в которой мы обретались к моменту переворота в столице, и спасла нам тогда жизнь.
Однако я на все свои будущие годы запомнил терпкий запах свободы. В нем ароматы страха и трупного смрада переплетаются с тонами сирени и дешевого вина, разливаемого всем желающим прямо на улице. Может ли говорить о свободе человек, который даже в воображении не способен подняться выше того, чтобы сделаться восставшим рабом? Что ведает человечество о свободе? В сознании миллионов свобода того, у кого есть в руках пистолет, куда очевиднее, чем свобода того, у кого его нет. Еще более гнусным обманом является равенство. Вот уж здесь низвергатели богов повеселились вволю!
Посудите сами, все мы рождаемся на свет одним и тем же путем, и в этом мы уже равны, но каждый из нас обладает своими талантами, своими воззрениями на мир. И ваши дарования отнюдь не сходны с моими. Важно не то, что вы богемский граф, а я сын корсиканского адвоката. Куда важнее то, что рассказывали перед сном наши добрые нянюшки, а еще то, что горы вашей родины не сходны с горами моей, и то, что вокруг Корсики куда ни кинь расстилается безбрежное синее море, и там нет непроходимых чащобных лесов, как у вас в Богемии. Все это важно, все это делает мальчика Вальтера не похожим на мальчика Наполеона. О том же, что происходит далее, и вовсе говорить не приходится, слишком много случайностей и закономерностей влияет на полнейшее неравенство всех живущих под солнцем.
– Но говорят, что должно быть равенство перед законом, – пустился я в полемику.
– Признаюсь, меня этот вопрос смущал с детства, я, как вы помните, сын адвоката. Вот скажите мне, граф, потомки небезызвестного рода Адама и Евы – не были ли они равны перед законом? Можете не отвечать, конечно, были. Но если верить словам Ветхого Завета, Господь откровенно предпочел Каину Авеля, тем самым фактически спровоцировав несчастного пастуха на кровавое убийство. Признаться, я слабо верю в эту старинную побасенку, но в ней суть древнейших представлений человека о справедливости. Кстати, друг мой, и о братстве тоже. Таким образом, закон людской не есть что-то всеобъемлющее, что-то, идущее свыше. Это мертвая буква, причем буква вчерашнего дня, призванная закрепить обычаи прошлого или же облегчить жизнь тех, кто имеет в руках упомянутый пистолет. – Наполеон скривил насмешливую улыбку и отбросил темную прядь со лба. – Уже одним существованием чувств и слабостей человеческих люди обречены на неравенство перед законом, ибо лишь для бездушных кодексов едино, кто стоит перед судом – герой или полоумный бродяжка. Судьям же отнюдь не все равно, как бы ни силились они доказать обратное.
По сути, каждый человек, говоря, что борется за равенство, стремится подчеркнуть свою особость и возвыситься над теми, кто рядом. Все те, что стоят ниже, в лучшем случае могут быть предметом жалости и умильно-слезливой благотворительности. Однако стоит появиться кому-либо, претендующему на более высокую ступень, вот тут-то и начинается крик. Эти свободные и равные люди, каковыми они себя почитают, не более чем рабы, пытающиеся стать вольноотпущенниками и самим заиметь рабов.
Что же в таком случае пресловутая демократия, сиречь народная власть? Строй, в котором всякий желает видеть соседа пусть на волосок, но ниже себя; в котором всякое инакомыслие расценивается как угроза обществу и государству, где может править лишь тиран, которому нет никакого дела до народных чаяний. В любом ином случае такая держава обречена на вечные склоки, в которых ни одна из сил не сможет полностью одержать верх, ибо прочие будут, забыв о пользе отечества и сохранении жизни, вставлять палки в колеса из все того же стремления к равенству. Вот и приходим к парадоксу древнего Платона, который в мудрости своей оказывается, как всегда, прав.
Итак, перед нами ясная перспектива: либо самовластная тирания, либо смутное безвластие. И все лишь потому, что кучке выскочек, не имеющих и намека на царское происхождение, желательно обрести неограниченную власть, которой, они мнят, знают, как распорядиться. Любая власть не от Бога, это миф. Вы не имеете власти надо мной, я не имею власти над вами, и никто не имеет власти над обстоятельствами. Каждый, утверждающий обратное и при этом зовущий к равенству, либо глупец, либо мошенник. Чаще второе.
Власть над ближним есть дело по природе своей необходимое, ибо подавляющее большинство живущих не менее хлеба насущного ждут указок сверху и готовы следовать за всяким, кто громко кричит. Но согласно тому же Платону, ее нельзя вручать человеку, влюбленному в эту самую власть. К примеру, возвращаясь к Франции, что представляет собой могущественный базилевс, с которым нынче в союзе и государь-император Всероссийский, и кесарь Священной Римской империи германского народа? Полукровка, наполовину французский маркиз, наполовину гаитянский неф. Ему что же, было дело до всех этих трескучих лозунгов, провозглашенных революцией? Отнюдь нет!
Он, так же, как и его нормандские предки, верит в себя и в собственное оружие и, как его колдунья-мать, свято убежден, что Божий промысел является в мир через его слова и деяния. А потому, следуя этой непреложной вере, он не моргнув глазом сметает все людские установления, топчет законы и весело смеется в лицо досужим болтунам, наивно полагающим, что от их многоречия зависит жизнь народа.
Жалкие глупцы! Так же, как солдат на поле боя глядит на командира, ожидая от него приказа и видя в нем залог спасения в пламени битвы, так и государь, осиянный светом Господней благодати, или же гением, как величали ее древние, глядит на Всевышнего и лишь с ним сверяет каждый свой шаг. О народе же истинному государю надлежит заботиться, как доброму командиру – о солдатах, не потакая их слабостям, но заботясь о пропитании и экипировке в часы мира и о возможном сохранении в годину войны.
Генералиссимус Суворов, которого во многом числю я учителем своим, говаривал: «Мне солдат себя дороже», и это правда. Но из любви к воинству своему надлежит честно и неусыпно печься о нем, а не перепоручать власть над жизнью и смертью храбрецам, идущим по велению полководцев в бой. Александр Дюма де ла Пайетри понял это и оказался достаточно отважен, силен и удачлив, чтобы добиться поставленной цели. Такое не раз случалось в истории. Скажем, тот же Гийом Нормандский, завоевавший Британию, да и Цезарь, вырвавший бразды правления у никчемного римского сената. Всякий раз закон точно пес спешил за хозяином, торопясь защитить его от посягательств чужаков, но в действиях господина своего не отмечая ровным счетом ничего предосудительного.
– Судьба Цезаря была печальна, – напомнил я.
– Да, – кивнул генерал, задумываясь на мгновение о чем-то своем. – Его настигли кинжалы тираноборцев. Что поделаешь, порою такое случается. Однако разве народ великого Рима, уже несколько сотен лет до того живший без единовластного владыки, поспешил вознести и прославить Брута, как некогда его давнего предка [21]?! Нет, он поспешил вновь предаться в руки тирана, быть может, худшего, чем победоносный Цезарь. Тут уж ничего не попишешь. Стезя монарха полна опасностей, но иные тропы для него ведут в тлен и бездну забвения. – Наполеон задумался. Его темные глаза заволокла едва заметная прозрачная дымка, говорящая внимательному наблюдателю, что в своих думах полководец находится сейчас далеко отсюда. – Вот и Александр…
– Что, – переспросил я негромко, надеясь развить подслушанную тему, – базилевс Франции в опасности?
– Ах, хитрец, – Бонапарт, вырванный из раздумий, улыбнулся и пригрозил мне пальцем, – хитрец! Вынюхиваешь, чтобы сообщить кесарю в Вену? Представляю, каково там встрепенутся, ежели ты им отпишешь, что над базилевсом нависла смертельная угроза.
Я чуть обиженно поджал губы:
– В предстоящей войне Александр Дюма де ла Пайетри выступает в союзе с нами и точно так же, как Россия и мое отечество, сражаются против турок в Османской Порте, Валахии и Греции, с приходом весны начинает боевые действия в Египте и Святой Земле! И если государю французов действительно грозит опасность, мой император не может пропустить такое известие мимо ушей!
– Тем более что базилевс того и гляди станет его зятем, – с усмешкой напомнил Бонапарт.
– Несомненно, – подтвердил я.
– Успокойся, Вальтер. – Генерал-адъютант уселся поудобнее, наконечники аксельбантов на его груди серебристо звякнули. – Опасность, грозящая базилевсу, конечно, велика. Не будем забывать, сей доблестный муж всегда норовит оказаться в самой гуще сражения и затмить отвагой Александра Македонского, коему тщится подражать. Должно быть, в библиотеке старого маркиза из жизнеописаний полководцев нашлась лишь книга, посвященная этому великому завоевателю. Но его беда в другом. Подобно древнему Эакиду [22] сей эпигон [23] спешит раздвинуть границы державы как можно шире. Однако же все это лишь очередные завоеванные владения, не спаянные воедино общим и повсеместно принятым государственным устройством.
Население его новорожденного государства не осознает себя единым народом, а власть, которую он насаждает вокруг, не освящена традицией. Стоит шальной пуле или же ятагану не в меру ловкого янычара прервать бег его дней, сподвижники базилевса раздерут в клочья огромную державу нового Александра Великого. Сражаясь между собой, они зальют кровью ее пределы и воспламенят крамольными идеями все соседние государства. Именно так было после смерти Александра Македонского, то же будет и после гибели Александра Дюма.
– Такое возможно?! – почти завороженно вымолвил я, глядя на возбужденное лицо полководца.
– Это случится непременно, если только Господь, в неизреченной милости своей, не даровал повелителю французов бессмертие или же, – генерал сделал паузу, – не случится чего-либо такого, что помешает державе базилевса рухнуть.
Он пристально глянул на меня, точно стараясь понять, насколько глубоко мне удается осознать смысл произнесенных слов. Я постарался выглядеть удивленным и даже подавленным знакомым яростным напором, той вулканической энергией, которая таилась обычно под маской наполеоновского холодного спокойствия.
К счастью, мне уже доводилось сталкиваться с этой особенностью нрава военного гения, потому я умел к ней примениться. Из того, что я услышал, можно было предположить, что Бонапарт неведомым способом готовится перехватить власть во Франции, едва смежит очи нынешний базилевс. Именно для этого, вероятно, и создана та самая организация, вершки которой попали в поле зрения институтской агентуры. Однако слабо верилось, что деятельный и страстный Наполеон будет ждать заветной шальной пули или же взмаха ятагана, уж больно такое смирение и покорность судьбе не вязались с известным мне образом действий полководца. Жажда власти, отсутствие которой только что так красноречиво декларировал сын корсиканского адвоката, плюс уязвленное любовными стрелами самолюбие неминуемо толкали Бонапарта к действию – быстрому, расчетливому и неотвратимому, как завтрашний день. Какому – вот в чем вопрос?
– Однако, друг мой, – Наполеон, по обретенной в России барственной привычке вальяжно развалившись в кресле, щелкнул пальцами, демонстрируя удивление, – мне казалось, что ты звал меня на завтрак, а выходит, что это я потчую тебя философскими построениями. Где же угощение?
– Да, конечно, – я сконфуженно кликнул Тишку, – извините, ваше высокопревосходительство, обоз с поварами и винами сегодня-завтра прибыть должен, так что нынче по-походному.
Ждавший моего вызова расторопный мальчишка, пыхтя, внес огромное блюдо с горячим хлебом, вологодским маслом, засахаренными фруктами и конфетами, изготовленными нынешним утром волшебниками-кондитерами знаменитого мастера «придворной услады» Шульца.
– Самовар поспел, – чеканно провозгласил он тем самым тоном, которым дворецкий объявляет прибытие в государевы хоромы очередного сановного вельможи. – Прикажете нести?
– Неси, – скомандовал я.
– А яства-то походные небось из кондитерской Вольфа Беранже? – осматривая произведения виртуозов кремов и мастеров десертов, спросил Наполеон. – Сам Шульц, поди готовил?
– Он самый, – подтвердил я.
– Хороший выбор, одобряю. Представляешь, – точно забывая о вершителях судеб народных и всецело предаваясь греху чревоугодия, начал граф Бонапартий, – нынче во дворце такие порядки заведены, что о прежних хлебосольствах, матушкою Екатериной Великой учиняемых, лишь вспоминать приходится. Император для поддержания рыцарского духа в подданных вслед основателям преславного ордена Святого Иоанна готов себя и ближних едва ли не на монастырских хлебах держать. Из еды все больше салатики легкие по тарелке разложены. Десерт: вчера были яблоко да груша ломтиками разрезанные, нынче – половинка апельсина, из коей нутро все вычищено да кисловатым желе залито. Мне остобрыдло в том желе ложечкой ковыряться, так я его вместе с кожурой съел.
Я усмехнулся, слыша подобные речи от великого полководца.
– То ли дело при матушке императора! – с ностальгической тоской в голосе продолжал граф Бонапартий. – Мне барон Мюнхгаузен о тех пирах много рассказывал. Как же ему не верить! Он-то на них частенько зван был!
– Неужто? – медленно намазывая масло на кусок ситного хлеба, покачал головой я. – Вот ведь не предполагал, что Мюнхгаузен был близок к Екатерине.
– Точно так. – Верховный жрец бога войны двумя пальцами взял из серебряной конфетницы шоколадную Гранаду с рельефным витым узором.
– Это он вам так сказал? – словно между прочим поинтересовался я.
– Да, – кивнул сокрушитель демократических ценностей.
– Мне бы не хотелось оскорблять память барона, но его не зря величали первейшим краснобаем как в России, так и в родном Брауншвейге.
– Разве он не из Ганновера?
– По-моему, из Брауншвейга. Во всяком случае, Конрад – офицер полка брауншвейгских кирасир.
– Странно. – Наполеон откусил конфету. – У меня отличная память, и мне казалось, что он родом из Ганновера. Хотя нет, барон прибыл к российскому двору в качестве пажа герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттельского, мужа императрицы Анны Леопольдовны. Почему же мне запомнился Ганновер? Странно… – вновь повторил он. – Но суть не в этом. Уже будучи офицером… Карл Фридрих, как и племянник его, был кирасиром – с его ростом и силой это было немудрено. Так вот, уже командуя эскадроном, статный красавец барон был назначен встречать и сопровождать юную принцессу Фике, будущую императрицу Екатерину II, от границ страны до Санкт-Петербурга с остановками для торжественных встреч.
Это две недели ходу, а следовательно, весьма близкого общения. Как я уже имел честь сказать, Карл был весьма хорош собой – широкоплеч, строен и большой мастак рассказывать забавные истории, причем на языке, понятном растерянной Ангальт-Цербстской принцессе. Он же служил ей переводчиком, ибо по-русски будущая матушка-государыня не могла тогда связать и двух слов.
Признаюсь, барон намекал, что между ним и Екатериной возникли некие амурные флюиды. Я бы мог в это поверить, когда б встреча произошла десятью годами позже, но в тот час нареченная русского престолонаследника была еще весьма скромна, рядом с ней находилась мать, да и количество лишних глаз не способствовало любовным страстям.
Но все же Екатерина запомнила барона. Когда б не его уход со службы, возможно, он мог дослужиться до тяжелых эполет. Однако и в частной жизни императрица его много жаловала: дважды распоряжалась погасить его немалые долги и частенько приглашала Мюнхгаузена в Царское Село, желая послушать новых баек. Он навсегда остался ее храбрым рыцарем и верным паладином.
– Но все же от царских щедрот решил вернуться в родной Брауншвейг! – напомнил я как бы невзначай.
– Да, – Наполеон сокрушенно кивнул, – в городок с забавным названием Боденвердер, где находилось имение его отца. Он говорил, что на то есть веские причины, хотя, видит Бог, мне было очень жаль расставаться с этим необычайным человеком. Большую часть жизни я провел в войнах, но поверьте, мне редко доводилось видеть людей столь же храбрых и ловких, как барон Мюнхгаузен.
– В таком случае Конрад – воплощенная память о вашем старом друге! – подбодрил я собеседника.
– Верно, – грустно вздохнул Бонапарт. – Увы, судя по тому, что он рассказывает, конец героя был печален.
Воспоминания о временах давно ушедших прервались неожиданным образом. Я бы, может, написал «самым неожиданным», однако сегодня с этой бестрепетной манерой вклиниваться в чужую беседу мне уже приходилось сталкиваться.
– Кукареку! – хлопая крыльями, заорал восседающий на резном насесте золотой петух. – Кукареку! Кукареку!
– Это еще что? – опрокидывая от неожиданности чашку, вскочил генерал-адъютант.
– Не обращайте внимания, – неуверенно попытался объяснить я, – он всех гостей так приветствует. Вероятно, одна из механических диковин старого чудака Брюса.
– Ах да, – немного успокаиваясь, подтвердил Бонапарт. – Когда я поднимался сюда, на лестнице действительно слышался подобный крик.
– …Да ты не волнуйся, это у тебя не глюки от переутомления разыгрались, это наша противоугонка заливается. Неотработанный образец. Знакомься, Петух Гамбургский, индийская модель. – Вошедший в библиотеку Лис указующим жестом выкинул руку вперед и только тут заметил наши удивленные физиономии. – Кхм! Прошу прощения, господа графы, я не вас имел в виду!
Однако извинения Сергея были пропущены мимо ушей. За ним, опираясь на темную лаковую трость, стоял Конрад фон Мюнхгаузен собственной персоной.
– О, как говорят в России, легок на помине! – воскликнул я. – Проходите, проходите, садитесь.
Улыбка на лице Бонапарта свидетельствовала, что он также рад видеть боевого товарища.
– Угощайтесь скорее, устали, поди, с дороги.
– Не откажусь. – Барон, прихрамывая, двинулся к столу.
– А мы только сейчас вспоминали дядюшку вашей милости, – заговорил Наполеон, в то время как расторопный Тишка ставил на стол новые приборы.
– Вот как? – Племянник славного барона милостиво кивнул, принимая из рук Тихона чашку с дымящимся чаем. – Занятно. Что же привлекло ваше внимание к его особе?
– Ну, полноте, полноте, – заговорил Бонапарт, успокаивая нашего приятеля, не в меру ревнивого к славе родственника. – Я рассказывал, что Карл Фридрих был дружен с императрицей Екатериной и, можно сказать, являлся ее доверенным лицом.
– Шо, правда? – Лис отхлебнул горячего напитка. – И шо, только лицом или… – начал он и осекся, наткнувшись на гневный взгляд Конрада. – Ну, я в смысле… Я об этом ничего не знаю. Про шубу взбесившуюся слышал, про коня на колокольне, а вот… – Сергей умолк, понимая, что чем дальше, тем больше его объяснения растравляют незаживающую рану в душе приятеля.
– Мой дядя, – едва сдерживая гнев, проговорил барон, – возможно, действительно любил приукрасить кое-какие события, с ним происходившие, но это лишь частные события. Что же касается дел государственных, военных или же тех, в которых затрагивается честь дамы, невозможно было отыскать человека более скромного и надежного, чем он.
– Об этом я и говорю, – подтвердил Наполеон, стараясь тоном и улыбкой несколько успокоить гостя. – Однако я засиделся, пора и честь знать. Император, поди, уж заждался. Кстати, господин атташе, в начале марта армия выдвигается в Крым, дабы, согласно договору, идти войной против турок. Я бы с радостью приветствовал вас и ваших друзей в ставке, которую, как я уже имел честь вам сообщить, назначен возглавить.
– С великим удовольствием, – принимая с поклоном официальное предложение, начал я, – полагаю, самое место военного атташе – в боевых порядках армии союзника. Однако же я обязан испросить на то соизволения посла, а тот наверняка пожелает отписать в Вену. Пока туда, пока сюда – возможно, мне придется нагонять войска на марше, если, конечно, мое начальство не будет против.
– А вы, Конрад? – Наполеон повернулся к нашему гостю. – Как ваша нога? Скоро ли она позволит вам сесть в седло?
– Надеюсь, да, – поднимаясь с места, точно по зову боевой трубы, отчеканил Мюнхгаузен. – Я почту за честь служить под вашим командованием и полагаю, дядя Карл был бы рад этому.
– Вот и отлично! – Бонапарт резко повернулся к двери, но затем, точно вспомнив нечто важное, обернулся к нам. – Да, и еще! Конрад, мы сегодня заспорили с вашим другом Вальтером, откуда же происходит род Мюнхгаузенов – из Ганновера или Брауншвейга?
На лице барона отразилось то ли удивление, то ли смущение, какое-то секундное замешательство, уж и не знаю отчего.
– По сути, вы оба правы. Род Мюнхгаузенов известен в этих местах с XII века, однако уже в XIII он разделился на белую и черную линии от двух братьев – Гизелера и Юстасиуса. Я и дядя – потомки черной линии и уроженцы Брауншвейга, но все же наш род имеет представителей и там, и там, а также в Фрисландии, Ольденбурге, Пермонте, Шаумбурге и много где еще.
– Да, конечно. – Наполеон обозначил поклон и размашистым шагом направился к двери.
Утреннее чаепитие подошло к концу. Тишка, выяснив, что господин барон также будет обитать под кровом Брусьева Костыля, отправился готовить комнату для гостя, и благодарный Конрад охотно принял мое предложение отдохнуть с дороги на мягкой перине. В том, что перина будет мягкой, я не сомневался: наш юный слуга действительно прекрасно знал город и, облеченный хозяйским доверием, стремился оправдать его, предоставив господам все самое лучшее. К тому же среди вещей, прибывших на отставших по дороге возках, было достаточно всего, чтобы вполне роскошно обустроить холостяцкое жилище для трех неприхотливых офицеров.