Страница:
Барри перестал говорить с Андрейкой о политике после того, как однажды
застал его за телевизором; Андрейка отыскал программу -- прямая передача из
парламента в Оттаве -- и слушал дебаты.
-- Холи шит! -- взорвался Барри. -- Этого в Канаде не слушает никто!
Андрейка объяснил, что он получил письмо от бабушки, и в нем она
сообщает, что неделю сидела у телевизора; о дебатах Думы говорит вся
Москва...
-- Парламентские дебаты, -- захохотал Барри. -- О-ох, ребенок!
Неизвестно, кто пустил слух, но зашептались за столиками бара, что у
розовощекого Эндрю скоро день рождения. И он никогда не имел связи с
женщинами...
-- Никогда!.. Боже, что ему еще предстоит... -- пропыхтел
добряк-архитектор и достал кошелек.
Тут и остальные завсегдатаи бара достали по доллару. Сложившись, на
Новый год сделали Эндрю подарок. Наняли в каком-то баре проститутку и
торжественно вручили Эндрю ключ от комнаты, в которой она его ждала...
Барри догнал Андрейку лишь у автобусной остановки.
-- Эндрю! Эндрю! Черт тебя возьми! Они же не знали, что ты с
принципами. Слушай, по сути, они поступили человечно, не так ли?
-- Хватит с меня этой лунной человечности. Все! Ответ не делится...
-- То есть?.. Ты отказываешься от работы?
-- Барри, мне нужны какие-нибудь щель, склад, магазин, на худой конец,
бочка, в которой засмолили князя Гвидона... Проболтаться на Великих Озерах
месяц и два дня. Всего лишь месяц и два дня...
... Ферма родителей Барри, на которую тот собирался отправить Андрейку,
была в провинции Саскачеван. В канадской прерии, до которой скачи -- не
доскачешь. Андрейка взял на всякий случай адрес, но судьба распорядилась
иначе. К ним бесшумно, боком, точно его принесло ветром, приблизился
Джо-колонна, рожденный в Алабаме. Одна рука у него была в лубке, на
перевязи. Вторая обмотана бинтом. Бинт в крови.
"И Джо не отдал долги?" -- испуганно мелькнуло у Андрейки.
Джо вытер ладонью губы, отчего все его цепочки на шее и на запястьях
брякнули. Покашляв в руку, попросил неуверенно Барри:
-- Эндрю мог бы мне сегодня помочь... Сорри, я не могу вести машину.
-- Эндрю нужен здесь! -- отрезал Барри.
-- Барри, мы потеряем все... Нас не будут ждать... -- И, повернувшись к
Андрейке: -- Эндрю, ты не против заработать 500 долларов? За два часа...
-- У меня нет водительских прав!
-- Зато у меня есть! -- пробасил Джо. -- В Канаде этого достаточно. Я
тебя учу...
-- Барри! -- Андрейка всплеснул обеими руками. -- Это же подарок с
неба!...
-- Тебе еще рано на небо, Эндрю! Ты нужен здесь, не так ли?
-- Но я же свободный человек, Барри! 500 долларов!
Барри хотел возразить: резко поднял руку. Но тут шагнул в их сторону,
надевая блеснувшее пенсне и вытягивая шею, Мак Кей, и Барри промолчал.
Только почему-то отвернулся, вытирая платком взмокшую шею.
Через минуту Андрейка уже сидел за рулем белого, широченного, как
катафалк, "олдсмобиля", а через час стоял в наручниках у кирпичной стены
склада рядом с Джо-колонной. Одноэтажное кирпичное строение, в котором
разместились склад и какие-то мастерские, было за городом, километрах в
двадцати. Город со своими небоскребами, срезанными наполовину туманом, в
дымах, казался отсюда расплывающейся химерой. Еще порыв ветра, и его
унесет...
Мотоциклисты-полицейские, подняв и вышвырнув на улицу коврики
"олдсмобиля", вытянули откуда-то десятка два пластиковых пачек с белым
порошком.
Две легковые машины, вызванные мотоциклистами по радиотелефону,
появились раньше, чем Андрейка понял, чем это ему грозит...
... Поперек всего Торонто змеится по дну лесистого оврага, спасенного
от застроек, речушка Дон с грязновато-бурой водой. В районе "Мельниц на
Дону", так называется этот район, лепится старая тюрьма, обшарпанная, с
подтеками на стенах. Андрейка как-то прочитал об этой тюрьме в
"Торонто-сан", любимой газете жителей отеля, о том, что здесь был бунт
заключенных. Зеки требовали сократить одного из двух пасторов, и на эти
деньги поставить в тюрьме три дополнительных телефона-автомата: домой не
могут дозвониться! Очередь! Андрейку так развеселила эта заметка, что он
решил написать об этом бабушке. Вовремя спохватился... И в страшном сне не
могло ему присниться, что его привезут в эту тюрьму, да еще в наручниках. И
затолкают в клетку.
Джо-колонну встретили здесь, как родного отца, вернувшегося из
командировки. Вместительная камера-клетка плясала и пела. Джо-колонна
выталкивал перед собой худющего, с остановившимися глазами юнца и
представлял:
-- Русский! Прямо от Горбачева! Замечательный парень!
Камера пахла, как номера в их "Королевском отеле".
Русскому пихнули еду, закрутку марихуаны, он только головой мотал:
-- Нет, нет!
Гордый!
Кто-то заметил, что здесь уже сидит один русский. За то же самое...
К вечеру привели земляка. Тощий, длинношеий, как жираф. Выше
Джо-колонны. Каланча, а не парень. Каланча сказал, что он из Одессы. Сидеть
ему еще шесть лет, и потому на днях повезут его в город Кингстон, где сидят
"настоящие", как он заявил. По праву старшего советовал вполголоса:
-- Ничего не знаешь! Иди в глухую несознанку!
-- Так я действительно не знал!
-- Удивил! Все так начинают!.. Все равно, в глухую!.. Тебе сколько лет?
Андрейка почему-то осмотрелся по сторонам. Признался:
-- Шестнадцать... без месяца.
-- Без ме-есяца! -- присвистнул Каланча. -- Все, парень! Ты выскочил!
Тут это строго! Законность! Завтра приедут папа с мамой, отдадут им под
расписку...
Андрейка представил себе на мгновенье Люсиху с ее вечно брезгливой
физиономией и перепуганного отца, которые появятся забирать его из тюрьмы, и
торопливо отошел от Каланчи.
-- Нет уж! -- сказал он самому себе яростно. -- Буду сидеть!
На допросе он рассказал все как есть. Это письменно подтвердил и
Джо-колонна, поэтому следователи ни на чем другом и не настаивали. Записали
слово в слово. Однако почему-то не выпустили...
Через неделю его вызвали снова. Провели в комнату, перегороженную
сеткой. За сеткой сутулился Барри. Глаза у Барри воспаленные. Щеки запалые,
будто это он оказался за решеткой, а не Эндрю. Барри принес шоколад, фрукты,
сказал в тревоге:
-- Почему тебя держат -- ума не приложу. Они точно знают, что ты ни при
чем... Скажи им, что тебе нет шестнадцати. Или я скажу -- хочешь?
-- Ни в коем случае! -- вырвалось у Андрейки.
-- Не будь ребенком, Эндрю! Ты же из России, ты что, не знаешь, что с
полицией лучше не ...
-- Барри! -- перебил Андрейка, -- кто мне мешает сказать это в тот
самый день, когда мне исполнится шестнадцать? Тогда я сам себе хозяин!..
Осталось месяц... чуть меньше! Не сердись, Барри!
-- Эндрю! -- И шепотом: -- Ты поиграл с законом. Это опасно. Пусть тебя
заберут предки, ты тут же приедешь ко мне. Ты не будешь с предками ни
часу...
-- Менять тюрьму на Мак Кея?! -- вырвалось у Андрейки. -- Извини. Я
подожду здесь!..
Барри обхватил лицо руками. Долго молчал. Наконец произнес:
-- Эндрю! Кэрен умоляет тебя: уходи! Она просто убита. Хочешь, Кэрен
сама приедет?
Андрейка ответил не сразу. Голос его звучал глухо:
-- Я люблю твою Кэрен. Но ... буду сидеть!
Андрейку выпустили из тюрьмы "Мельницы на Дону" через три дня. Правда,
у него взяли отпечатки пальцев и подписку о невыезде. Объявили, что дело не
закрыто и что ему еще придется давать объяснения. В лучшем случае -- как
свидетелю...
Андрейка особенно болезненно воспринял процедуру отпечатки пальцев. Не
сам он прикладывал пальцы к бумаге, а офицер притискивал его пальцы к
влажной подушечке, а затем к белому листу. Да еще с такой силой, словно в
камеру заталкивал.
"Завели дело, как на подозрительного! Барри предупреждал!" Эта мысль
холодила.
Старательно отмывая измазанные тушью пальцы, он спросил дежурного
офицера, какой сегодня день. Услышав ответ, Андрейка произнес в сердцах
фразу, которую офицер никак не мог постичь. Даже после того, как ему
растолковали.
-- И отсюда в шею!.. Какое-то проклятье!
Погревшись на холодном солнце, Андрейка отправился в "музыкальный
ящик". Других ночлежек в Торонто он не знал. Может быть, обойдется. Не будут
бить...
И действительно, обошлось. Те же ребята стояли у дверей, поодаль друг
от друга, и курили свои травки.
-- Та-та! -- сказал один из них, -- бывший вонючка-панк. А ныне? Нью
вейв.
-- Нью вейв. -- ответил Андрейка небрежно.
-- Та-та! Ползи на третий этаж. Все лопухи там... -- Он взял камешек и
зашвырнул в окно на третьем этаже.
Квартира на третьем этаже была полутемной. Часть стекол выбили. Их
заменили картонками. Андрейке показали на какой-то матрас, лежавший на полу.
Музыка была терпимой. Не ревела, как корова, которую забыли подоить. А
вскоре вообще сменилась знаменитой песней "Тигриный глаз": "Могло быть хуже.
Любое поражение сменит удача. Главное, не отчаяться... "
-- Хорошо поет, где сядет, -- вырвалось у Андрейки по-русски, и вдруг в
полумраке засмеялись.
-- Вы откуда? -- спросил небритый парень в женской кофте, который лежал
поодаль. Скорее даже не лежал, а возлежал. Как римский патриций. Глазищи у
парня, как у совы. Неподвижные.
Андрейка сделал вид, что не расслышал. Опять спросы-расспросы?!
-- Свобода -- это одиночество, -- продолжал небритый патриций как бы
про себя. -- Многие ищут такой свободы. И вы? -- Он повернулся к
незнакомому. -- Нашли, что искали?
-- О да! -- со злостью вырвалось у Андрейки. -- Двинулся по своей
сетке. Под самыми облаками...
-- Если нашли, тогда все в порядке, -- не сразу продолжил патриций,
уловив перемену в тоне соседа. -- Не отчаивайтесь! Бывает хуже. На вашем
матрасе спала молодая девушка по имени Кэрен. Она избрала свободу лежать в
могиле.
-- Что?! -- Андрейка вскочил с матраса.
Совиные глаза соседа сделались еще шире.
-- То ли несчастная любовь! То ли, как меня, родители задавили!
-- Вы с ума сошли?! Я ее знал! Хорошо знал! Лучше ее не было!.. Ее
родители зубные врачи в Квебеке. Не гангстеры! Не злодеи!
-- При чем тут гангстеры! Злодеи! -- Совиные глаза стали осмысленными.
-- Стреляются главным образом дети из интеллигентных семей. Скажем, в НАСА
или в профессорских семьях это просто эпидемия... Почему? Странный вопрос.
Бабочка рвется из кокона, подростки -- от опеки родителей. А в
интеллигентных семьях кокон завернут плотнее. В несколько рядов. Чем сильнее
опека, тем решительней протест. Глубже отчаяние... Вы куда уходите? Не
хотите спать на матрасе Кэрен? Поменяемся местами. Ложитесь на мой...
-- Кто вы? -- вырвалось у Андрейки в страхе. -- "Сова бесчувственная".
Он ответил нехотя.
-- Мое имя Фредди. Отец мой -- денежный мешок. Хозяин половины
небоскребов в даунтауне. Я вернул ему "крайслер" и ушел сюда... Поймите меня
... как вас зовут? Поймите меня, Эндрю! Я -- социальный работник, вокруг
меня такая бедность, я не могу ездить в дорогой машине. Решил лето
проболтаться здесь, к осени сниму недорого квартиру.
-- А-а, вы изучаете жизнь, -- с горечью произнес Андрейка. -- Тогда,
конечно, вам все равно, -- продолжил уж про себя: -- "На каком матраце
спать. Лишь бы чистый... "
-- Он отвернулся от "исследователя" Фредди, изо всех сил стараясь не
разреветься и не понимая, совершенно не понимая, почему Барри о судьбе Кэрен
даже не заикнулся.
Почему-то вспомнились стихи Барри, которые он читал в кемпе:
Мои родители любят друг друга
по-канадски,
холодновато...
Нет, на самом деле все не так... Луна! Здесь главное -- не выказать
своих чувств: "Чувствуй что угодно, но -- улыбайся. Smile... Нет, он бы,
Андрейка, так не смог. Ни за что не смог! -- Он повернулся на другой бок,
оказался лицом к лицу с хилым прыщавым парнем с серьгой в ухе.
-- Простите, господин Серьга, вы тоже исследователь? -- спросил
Андрейка, решив, что от исследователей надо "рвать когти" немедля. Эти
опаснее, чем "хеви металл".
-- Нет, -- уныло ответил Серьга. -- Мой отец уперся, как баран.
Загоняет меня в компьютерный бизнес. Я проучился в университете два года.
Меня рвет от компьютеров... Я хочу заниматься скандинавскими сагами. Сейчас
мне никто не мешает.
Тут ввалились в квартиру, сорвав на дверях внутренний крючок, какие-то
разбойного вида ребята с ящиками пива в руках. Запахло сивухой, сладким
дурманом марихуаны, потом.
-- А ну, все отсюда! -- гаркнул малый лет двадцати пяти, с прилепленной
к нижней губе сигаретой. -- Бы-стро!
-- Социализм явился, -- буркнул исследователь Фредди, выскальзывая из
комнаты...
Андрейка пытался вышмыгнуть вместе со всеми, но малый с сигаретой
пробасил добродушно:
-- А ты, малыш, оставайся! Я тебя знаю...
Андрейка нехотя вернулся к своему матрасу, лег на него и закрыл глаза.
Затем выковырнул из матраса кусочек ваты и заткнул уши.
"Кэрен... Кэрен... Почему добрые уходят раньше других?" -- Он накрылся
одеялом с головой и заплакал беззвучно.
Вокруг расположилась какая-то шпана, играли в карты, пили, матерились,
но Андрейку не трогали, поскольку "его знали".
-- Вы социалисты? -- осторожно поинтересовался Андрейка. -- Вас так
называют...
Парень с окурком, прилипшим к губе, усмехнулся.
-- Окончили школу, а работы нет как нет. Умирать? Ты слыхал такое имя
(он назвал имя)? Социалист. Новый глава провинции Онтарио. Мы у него вышибли
велфер. Для таких, как я. Что тут началось?! Социализм! Как только мальчишки
в других провинциях услыхали об этом, тут же двинулись в наше Онтарио, где
платят ни за что. Теперь мы вроде канадских животных. Дикий мир на
подкормке... У тебя есть что жевать? Могу подкинуть.
Андрей ответил со спокойным достоинством, что не нуждается.
Денег у него осталось месяца на два. В отеле хорошо платили. В тюрьме
вернули все до копейки. К тому же веселый толстяк Джо дал ему на прощанье
две золотых цепочки и триста долларов. Триста! Целое состояние!...
... Андрейке исполнилось шестнадцать в середине октября, долгожданный
"длинный weekend", которого все ждут в Канаде, как торжества.
Когда до "длинного weekend" осталась неделя, Андрейка начал ставить
пометки. На кухне, где штукатурка отвалилась и темнели кирпичи. День прошел,
красный кирпичина перекрещен с угла до угла. Второй, еще один...
Через три-четыре дня нечесаные соседи Андрейки зашептались. У этого
парня что-то на уме. Он придумал, как взять деньги! Крестов становилось
больше -- спор разгорался жарче.
-- Подкоп под банк?.. Нет, он торчит тут безвылазно. Хочет взорвать
"Бринк"? "Я знаю, -- воскликнул, пыхнув цыгаркой, малый, лет двадцати пяти,
разрешивший Андрейке остаться в их избранном обществе. -- "Бринк" после
взрыва все время чихает. Не иначе, мальчишка выяснил у механиков, когда
"Бринк" отгонят на ремонт и всю дневную выручку повезут в простом автобусе.
Тут-то он возьмет все. Без стрельбы. С игрушечным пистолетом... В Штатах
такой случай недавно был. А мальчишка читает газеты...
... Уход Андрейки "на дело" оказался сенсацией. Может быть, самой
большой сенсацией в забытом Богом "музыкальном ящике".
Вбежал парень с рассеченной губой и бутылками "краски" в обеих руках и
проорал на весь этаж слова, которые его дружки не могли сразу постичь. Тогда
он прокричал каждое слово отдельно:
-- Он!.. пошел!.. в школу!
5. МИСТЕР АНДРЕЙКА КУПЕР
Ближайшая школа была частной и напоминала дворец. Башенка из красного
кирпича, зеленоватые стекла в староанглийском стиле. Во дворе теснились
самые дорогие машины -- серые "порши", широкие черные "кадиллаки", белые
"паризьены", чем-то похожие на балерин в полете... День был солнечный, и
цветистое великолепие резало глаза. Андрейка уже знал, что к частным школам
ему и подходить незачем, и потому прошел мимо независимой походкой, подняв
голову: мол, плевал я на ваш королевский дворец.
"Хай-скул", или школа для всех, окончивших восемь классов, была
далековато. Городской автобус с огромными и промытыми окнами подкатил
пустым. Как будто только для него одного подали. Водитель встретил его
какой-то шуткой. И всю дорогу пересказывал пассажиру остроты комика, который
вчера выступал по телевизору. И радостно хохотал. Общительный дядька!
Тем страшнее оказалась директорша. Сухая, серовато-белая, жестко
затянутая в черный костюм дама по имени мисс Гертруда Орр.
Подняла глаза, водянисто-голубые, холодные, сложила губы в улыбке, а
глаза не потеплели. Лед, а не глаза.
От нее веяло мачехой -- Андрейка с трудом заставил себя заговорить.
-- Документы! -- Она протянула руку за документами. Отметки у Андрейки
были самыми высокими, и она отложила бумаги в сторону. -- Адрес родителей?
Андрейка молчал подавленно.
-- Я живу отдельно от них, в общежитии. -- И, неожиданно для самого
себя: -- В ночлежке.
-- Необходимо письмо от отца, -- добавила она отстраненно, беря в руки
другую папку.
-- У меня нет родителей, -- громче сказал Андрейка. -- Я живу в
ночлежке.
Бесцветные волосы мадам Гертруды Орр, зачесанные необычно, на одно ухо,
встряхнулись.
-- Я вас не задерживаю! Сорри!
Андрейка сжал руки в кулаки.
-- Я приехал в Канаду по закону, мне, извините, полных шестнадцать лет,
и я имею право учиться в школе, даже если это, еще раз извините, почему-то
вас раздражает! -- Поглядел на директоршу тревожно и на всякий случай
извинился в третий раз: -- Сорри!
Мисс Гертруда Орр быстро стала нажимать кнопки настольного телефона.
Явился тучный лысоватый великан лет сорока пяти, в примятом сзади клетчатом
пиджаке и полуразвязанном, в красный горошек, галстуке.
-- Даглас, -- произнесла она сухо. -- Возьмите этого посетителя. -- И
она протянула папку с документами.
Кабинет лысоватого великана оказался рядом. На дверях была надпись
"Vice-principal" .
"Принципал"... Как в Древнем Риме. Распнут на кресте -- обычное дело...
" -- Андрей поежился.
Мистер Даглас полистал папку Андрейки, и все началось по второму кругу.
-- ... У меня нет родителей!
-- Совершенно? Вы приехали год назад из Москвы один... пятнадцати лет
от роду? Первый случай в новейшей истории.
Серые выпученные глаза канцлера смотрели приязненно, и Андрейка впервые
рассказал все, как было.
-- Есть еще родственники в Канаде? -- спросил мистер Даглас,
посерьезнев и усаживаясь на стуле поглубже... -- Нет? Значит, вы совсем
один... Не так ли?
-- Бабушка есть. В Москве.
-- Стольный град Москва, -- вдруг произнес мистер Даглас по-русски
каким-то высоким клоунским голосом, вызвавшим у Андрейки улыбку.
-- Моя бабушка тоже родилась в Москве, -- торопливо перешел он на
английский. -- Мир тесен. Так что мы были с вами земляками в XIX веке. Жизнь
любит шутить, не так ли? -- Он помолчал, вытер лысину несвежим платком. --
Так вот что, господин экс-земляк. Я не имею права принять вас. Ни в коем
случае. Без письма отца... или другого совершеннолетнего поручителя,
достойного доверия... -- Он внимательно поглядел на Андрейку круглыми
выпученными глазами и вдруг сказал как бы вскользь:
-- У вас музыкальные пальцы, мистер Эндрю! Какую музыку вы
предпочитаете?
-- Баха!
-- Иоганна Себастьяна Баха?! Допустим! А что из Баха? Самое любимое?..
-- Чакону!
-- Чакону?! И можете воспроизвести первые два-три такта, не так ли?..
Ну-у, это будем считать равноценным письму от отца. Я вас принимаю, Эндрю.
На свою голову. Рискую! Пока ничего не случится, все будет прекрасно. Но
если что-нибудь увижу... двойная игра... Тут же возникнет вопрос: как этот
Бах попал в школу?.. -- Опять вынул платок и вытер лысину, и спросил
деловито, какой у Эндрю любимый предмет. -- Математика? Я познакомлю вас с
нашим математиком, и он решит, какому классу канадской школы вы
соответствуете... А пока что зайдите вот сюда, -- он показал на комнату
сбоку кабинета. -- И там напишите по-английски вашу биографию, а также все,
что хотите.
Андрейка взял протянутый ему лист бумаги; когда уходил в боковую дверь,
в кабинет канцлера постучали. Андрейка не оглянулся на вошедшего, но новый
разговор у канцлера отвлек его от собственных мыслей.
Пронзительный девичий голос поблагодарил мистера Дагласа за что-то, а
затем попросил его спокойным будничным тоном перенести экзамен, назначенный
на завтра.
-- Завтра я иду делать аборт.
У Андрейки рот приоткрылся. "Аборт?!" Он представил себе, что бы
началось, если б к директору или завучу их московской школы заявилась девица
с такой просьбой. Скандал! Понаехали б комиссии. Из РайОНО. Из всяких
горсоветов. Заседания-проработки...
Тут не случилось ничего. Мистер Даглас позвонил кому-то, видно,
учительнице, и спросил ее, не возражает ли она, если экзамен у Анны-Марии
Гран из ее класса он примет сегодня. Сам.
Через секунду негритянка лет 16-- 17 в потертом свитере и драных шортах
радостно влетела в комнатку, где сидел Андрейка, и, не обращая на него
никакого внимания, принялась писать. Временами она что-то бормотала
вполголоса, притрагиваясь пальцами к своим смоляным волосам, закрученным в
десятки тоненьких косичек.
"Полная Луна, -- сказал себе Андрейка. -- К завучу с абортом... "
Из кабинета вице-принципла снова донесся женский голос. На этот раз
говорила женщина явно немолодая. Измученным надтреснутым голосом поведала,
что, как она думает, ее сын курит марихуану и продает в школе. А дома не
держит. Так, наверное, здесь прячет, в своем локере...
Донесся телефонный разговор, через несколько минут кто-то вошел, и
мистер Даглас спросил пришедшего деловито, давно ли он доставляет в школу
наркотики. Как давно?! -- повторил сиплым, сдавленным голосом.
Послышалось шевеление, трудное дыхание, наконец ответили, что уже
месяц, как начал...
-- Где достаю? ... Я не знаю, мистер Даглас, имени черного, который
доставляет марихуану... Могу сказать лишь, где храню.
-- За признание -- половина наказания. Пошли к локеру...
Андрейка уже кончил писать, когда они вернулись.
-- ... Твое счастье, что я узнал об этом от твоей матери, -- прозвучало
за дверью. -- И ты обещаешь "завязать". Только поэтому я не позвоню в
полицию. Но в следующий раз ты пойдешь в тюрьму. Тебе не поможет ничто...
Андрейка решил, что самое разумное в такую минуту к вайс-принципалу не
идти. Принялся переписывать свою биографию, оглядев книжные полки вдоль
стены. Нет ли словарика?
Как-то корректнее надо сказать о дурацком законе, загнавшем его в
бывшее студенческое общежитие по имени "музыкальный ящик"...
С трудом преодолел искушение спросить у губастой негритянки, шепчущей
что-то свое, можно ли в биографии выразить несогласие с каким-либо канадским
законом. Или... свобода свободой, а в зубы дадут...
Решил написать: "Из-за такого закона мог и загнуться... "
Выглянул из комнатки осторожно:
-- У меня готово...
Раздраженный Даглас ходил по кабинету взад-вперед, молча взял листки
Андрейки. И сразу повеселел.
-- Ну, господин Бах, при таком английском вам не страшна даже мисс
Гертруда.
... Первый день занятий начался торжественно. В актовом зале пели гимн
"О Канада!" Затем его пели каждое утро, но не с таким энтузиазмом. После
него молился, кто хотел. Андрейка искоса поглядывал на молившихся. В Москве
не молилась даже бабушка...
Наконец ученики разбежались по классам.
Первый день привел Андрейку в замешательство. Спустя час сосед по парте
исчез. Затем Андрейка помчался сломя голову на свой урок. Вообще во всем
классе почти не было учеников, окружавших его час назад.
Он чувствовал себя как в электричке или метро.
Пассажиры входят, выходят. Никому нет дела до другого. Вроде бы никто
ни с кем не разговаривает. А гул, как на вокзале.
На ланче иначе. Здороваются, спрашивают, как дела. Отвечают обычно одно
и то же: "Я очень устал". Видно, так принято. Разбились на группы. Что-то
обсуждают оживленно, жуют, кидаются огрызками, и многие, Андрейка с
удивлением отметил, без всякой экспрессии матерятся...
Матерная брань на разных параллелях и меридианах, по-видимому, вовсе не
одно и то же, подумал Андрейка. В Грузии, сам видел, это гнуснейшее
оскорбление. Скажешь кому-либо "Я твою маму е... " и получишь ножом в горло.
В обрусевших республиках, сколько он помнит себя, матерщина всегда была
обыденным средством человеческого общения. Но в школах и учреждениях редко
кто посмел бы послать своего приятеля или сослуживца, звонко, в общественном
месте, по матушке. Это скандал!
В Северной Америке, он узнал это от Каланчи в тюремном дворике, была
сексуальная революция. Наверное, по этой причине матерились на каждом шагу.
Девчонки на ланче отваживают надоевшего собеседника: "Fuck off, Harry!"
Говорят беззлобно подруге, пристающей с пустыми расспросами: "Fuck off, dear
Michelle!"
Андрейка вначале поеживался от этого "матерщинного тенниса", как в
тюрьме! Но... никаких эксцессов не происходило...
На ланче он и разговорился с прыщавым парнем в майке со спортивным
номером во всю спину. Тот вкусно хрустел огурчиком, вытирая губы тыльной
стороной ладони. Парень показался ему русским, хотя и заявил небрежно, что
по-русски он не понимает ни слова. Он объяснил Андрейке, почему в перерывах
все несутся, как при пожаре... В Канаде учатся вместе восемь лет. "Восемь
лет класс, как и у вас, в России, постоянный". Тогда-то и складывается
школьная дружба или неприязнь. А "хайскул" -- как в университете. Каждый
выбирает свои курсы. Летит на свой урок... Что ты выбрал на этот семестр? --
Он взглянул на раскрытый блокнотик Андрейки, в котором было расписание
занятий. И вдруг воскликнул по-русски: -- Ни фига себе! Математик взял тебя,
новичка, сразу в двенадцатый класс! А по физике? Тоже! Ни фига! Ты, что,
вундеркинд? Капабланка?
-- Нет, просто в Москве я учился в математическом классе.
-- Ага, а вот по биологии ты увяз, попал в десятый, -- с
удовлетворением заметил прыщавый. -- Высоко летаешь, где-то сядешь!
-- А какого черта ты врал, что не знаешь русского? -- хмуро спросил
застал его за телевизором; Андрейка отыскал программу -- прямая передача из
парламента в Оттаве -- и слушал дебаты.
-- Холи шит! -- взорвался Барри. -- Этого в Канаде не слушает никто!
Андрейка объяснил, что он получил письмо от бабушки, и в нем она
сообщает, что неделю сидела у телевизора; о дебатах Думы говорит вся
Москва...
-- Парламентские дебаты, -- захохотал Барри. -- О-ох, ребенок!
Неизвестно, кто пустил слух, но зашептались за столиками бара, что у
розовощекого Эндрю скоро день рождения. И он никогда не имел связи с
женщинами...
-- Никогда!.. Боже, что ему еще предстоит... -- пропыхтел
добряк-архитектор и достал кошелек.
Тут и остальные завсегдатаи бара достали по доллару. Сложившись, на
Новый год сделали Эндрю подарок. Наняли в каком-то баре проститутку и
торжественно вручили Эндрю ключ от комнаты, в которой она его ждала...
Барри догнал Андрейку лишь у автобусной остановки.
-- Эндрю! Эндрю! Черт тебя возьми! Они же не знали, что ты с
принципами. Слушай, по сути, они поступили человечно, не так ли?
-- Хватит с меня этой лунной человечности. Все! Ответ не делится...
-- То есть?.. Ты отказываешься от работы?
-- Барри, мне нужны какие-нибудь щель, склад, магазин, на худой конец,
бочка, в которой засмолили князя Гвидона... Проболтаться на Великих Озерах
месяц и два дня. Всего лишь месяц и два дня...
... Ферма родителей Барри, на которую тот собирался отправить Андрейку,
была в провинции Саскачеван. В канадской прерии, до которой скачи -- не
доскачешь. Андрейка взял на всякий случай адрес, но судьба распорядилась
иначе. К ним бесшумно, боком, точно его принесло ветром, приблизился
Джо-колонна, рожденный в Алабаме. Одна рука у него была в лубке, на
перевязи. Вторая обмотана бинтом. Бинт в крови.
"И Джо не отдал долги?" -- испуганно мелькнуло у Андрейки.
Джо вытер ладонью губы, отчего все его цепочки на шее и на запястьях
брякнули. Покашляв в руку, попросил неуверенно Барри:
-- Эндрю мог бы мне сегодня помочь... Сорри, я не могу вести машину.
-- Эндрю нужен здесь! -- отрезал Барри.
-- Барри, мы потеряем все... Нас не будут ждать... -- И, повернувшись к
Андрейке: -- Эндрю, ты не против заработать 500 долларов? За два часа...
-- У меня нет водительских прав!
-- Зато у меня есть! -- пробасил Джо. -- В Канаде этого достаточно. Я
тебя учу...
-- Барри! -- Андрейка всплеснул обеими руками. -- Это же подарок с
неба!...
-- Тебе еще рано на небо, Эндрю! Ты нужен здесь, не так ли?
-- Но я же свободный человек, Барри! 500 долларов!
Барри хотел возразить: резко поднял руку. Но тут шагнул в их сторону,
надевая блеснувшее пенсне и вытягивая шею, Мак Кей, и Барри промолчал.
Только почему-то отвернулся, вытирая платком взмокшую шею.
Через минуту Андрейка уже сидел за рулем белого, широченного, как
катафалк, "олдсмобиля", а через час стоял в наручниках у кирпичной стены
склада рядом с Джо-колонной. Одноэтажное кирпичное строение, в котором
разместились склад и какие-то мастерские, было за городом, километрах в
двадцати. Город со своими небоскребами, срезанными наполовину туманом, в
дымах, казался отсюда расплывающейся химерой. Еще порыв ветра, и его
унесет...
Мотоциклисты-полицейские, подняв и вышвырнув на улицу коврики
"олдсмобиля", вытянули откуда-то десятка два пластиковых пачек с белым
порошком.
Две легковые машины, вызванные мотоциклистами по радиотелефону,
появились раньше, чем Андрейка понял, чем это ему грозит...
... Поперек всего Торонто змеится по дну лесистого оврага, спасенного
от застроек, речушка Дон с грязновато-бурой водой. В районе "Мельниц на
Дону", так называется этот район, лепится старая тюрьма, обшарпанная, с
подтеками на стенах. Андрейка как-то прочитал об этой тюрьме в
"Торонто-сан", любимой газете жителей отеля, о том, что здесь был бунт
заключенных. Зеки требовали сократить одного из двух пасторов, и на эти
деньги поставить в тюрьме три дополнительных телефона-автомата: домой не
могут дозвониться! Очередь! Андрейку так развеселила эта заметка, что он
решил написать об этом бабушке. Вовремя спохватился... И в страшном сне не
могло ему присниться, что его привезут в эту тюрьму, да еще в наручниках. И
затолкают в клетку.
Джо-колонну встретили здесь, как родного отца, вернувшегося из
командировки. Вместительная камера-клетка плясала и пела. Джо-колонна
выталкивал перед собой худющего, с остановившимися глазами юнца и
представлял:
-- Русский! Прямо от Горбачева! Замечательный парень!
Камера пахла, как номера в их "Королевском отеле".
Русскому пихнули еду, закрутку марихуаны, он только головой мотал:
-- Нет, нет!
Гордый!
Кто-то заметил, что здесь уже сидит один русский. За то же самое...
К вечеру привели земляка. Тощий, длинношеий, как жираф. Выше
Джо-колонны. Каланча, а не парень. Каланча сказал, что он из Одессы. Сидеть
ему еще шесть лет, и потому на днях повезут его в город Кингстон, где сидят
"настоящие", как он заявил. По праву старшего советовал вполголоса:
-- Ничего не знаешь! Иди в глухую несознанку!
-- Так я действительно не знал!
-- Удивил! Все так начинают!.. Все равно, в глухую!.. Тебе сколько лет?
Андрейка почему-то осмотрелся по сторонам. Признался:
-- Шестнадцать... без месяца.
-- Без ме-есяца! -- присвистнул Каланча. -- Все, парень! Ты выскочил!
Тут это строго! Законность! Завтра приедут папа с мамой, отдадут им под
расписку...
Андрейка представил себе на мгновенье Люсиху с ее вечно брезгливой
физиономией и перепуганного отца, которые появятся забирать его из тюрьмы, и
торопливо отошел от Каланчи.
-- Нет уж! -- сказал он самому себе яростно. -- Буду сидеть!
На допросе он рассказал все как есть. Это письменно подтвердил и
Джо-колонна, поэтому следователи ни на чем другом и не настаивали. Записали
слово в слово. Однако почему-то не выпустили...
Через неделю его вызвали снова. Провели в комнату, перегороженную
сеткой. За сеткой сутулился Барри. Глаза у Барри воспаленные. Щеки запалые,
будто это он оказался за решеткой, а не Эндрю. Барри принес шоколад, фрукты,
сказал в тревоге:
-- Почему тебя держат -- ума не приложу. Они точно знают, что ты ни при
чем... Скажи им, что тебе нет шестнадцати. Или я скажу -- хочешь?
-- Ни в коем случае! -- вырвалось у Андрейки.
-- Не будь ребенком, Эндрю! Ты же из России, ты что, не знаешь, что с
полицией лучше не ...
-- Барри! -- перебил Андрейка, -- кто мне мешает сказать это в тот
самый день, когда мне исполнится шестнадцать? Тогда я сам себе хозяин!..
Осталось месяц... чуть меньше! Не сердись, Барри!
-- Эндрю! -- И шепотом: -- Ты поиграл с законом. Это опасно. Пусть тебя
заберут предки, ты тут же приедешь ко мне. Ты не будешь с предками ни
часу...
-- Менять тюрьму на Мак Кея?! -- вырвалось у Андрейки. -- Извини. Я
подожду здесь!..
Барри обхватил лицо руками. Долго молчал. Наконец произнес:
-- Эндрю! Кэрен умоляет тебя: уходи! Она просто убита. Хочешь, Кэрен
сама приедет?
Андрейка ответил не сразу. Голос его звучал глухо:
-- Я люблю твою Кэрен. Но ... буду сидеть!
Андрейку выпустили из тюрьмы "Мельницы на Дону" через три дня. Правда,
у него взяли отпечатки пальцев и подписку о невыезде. Объявили, что дело не
закрыто и что ему еще придется давать объяснения. В лучшем случае -- как
свидетелю...
Андрейка особенно болезненно воспринял процедуру отпечатки пальцев. Не
сам он прикладывал пальцы к бумаге, а офицер притискивал его пальцы к
влажной подушечке, а затем к белому листу. Да еще с такой силой, словно в
камеру заталкивал.
"Завели дело, как на подозрительного! Барри предупреждал!" Эта мысль
холодила.
Старательно отмывая измазанные тушью пальцы, он спросил дежурного
офицера, какой сегодня день. Услышав ответ, Андрейка произнес в сердцах
фразу, которую офицер никак не мог постичь. Даже после того, как ему
растолковали.
-- И отсюда в шею!.. Какое-то проклятье!
Погревшись на холодном солнце, Андрейка отправился в "музыкальный
ящик". Других ночлежек в Торонто он не знал. Может быть, обойдется. Не будут
бить...
И действительно, обошлось. Те же ребята стояли у дверей, поодаль друг
от друга, и курили свои травки.
-- Та-та! -- сказал один из них, -- бывший вонючка-панк. А ныне? Нью
вейв.
-- Нью вейв. -- ответил Андрейка небрежно.
-- Та-та! Ползи на третий этаж. Все лопухи там... -- Он взял камешек и
зашвырнул в окно на третьем этаже.
Квартира на третьем этаже была полутемной. Часть стекол выбили. Их
заменили картонками. Андрейке показали на какой-то матрас, лежавший на полу.
Музыка была терпимой. Не ревела, как корова, которую забыли подоить. А
вскоре вообще сменилась знаменитой песней "Тигриный глаз": "Могло быть хуже.
Любое поражение сменит удача. Главное, не отчаяться... "
-- Хорошо поет, где сядет, -- вырвалось у Андрейки по-русски, и вдруг в
полумраке засмеялись.
-- Вы откуда? -- спросил небритый парень в женской кофте, который лежал
поодаль. Скорее даже не лежал, а возлежал. Как римский патриций. Глазищи у
парня, как у совы. Неподвижные.
Андрейка сделал вид, что не расслышал. Опять спросы-расспросы?!
-- Свобода -- это одиночество, -- продолжал небритый патриций как бы
про себя. -- Многие ищут такой свободы. И вы? -- Он повернулся к
незнакомому. -- Нашли, что искали?
-- О да! -- со злостью вырвалось у Андрейки. -- Двинулся по своей
сетке. Под самыми облаками...
-- Если нашли, тогда все в порядке, -- не сразу продолжил патриций,
уловив перемену в тоне соседа. -- Не отчаивайтесь! Бывает хуже. На вашем
матрасе спала молодая девушка по имени Кэрен. Она избрала свободу лежать в
могиле.
-- Что?! -- Андрейка вскочил с матраса.
Совиные глаза соседа сделались еще шире.
-- То ли несчастная любовь! То ли, как меня, родители задавили!
-- Вы с ума сошли?! Я ее знал! Хорошо знал! Лучше ее не было!.. Ее
родители зубные врачи в Квебеке. Не гангстеры! Не злодеи!
-- При чем тут гангстеры! Злодеи! -- Совиные глаза стали осмысленными.
-- Стреляются главным образом дети из интеллигентных семей. Скажем, в НАСА
или в профессорских семьях это просто эпидемия... Почему? Странный вопрос.
Бабочка рвется из кокона, подростки -- от опеки родителей. А в
интеллигентных семьях кокон завернут плотнее. В несколько рядов. Чем сильнее
опека, тем решительней протест. Глубже отчаяние... Вы куда уходите? Не
хотите спать на матрасе Кэрен? Поменяемся местами. Ложитесь на мой...
-- Кто вы? -- вырвалось у Андрейки в страхе. -- "Сова бесчувственная".
Он ответил нехотя.
-- Мое имя Фредди. Отец мой -- денежный мешок. Хозяин половины
небоскребов в даунтауне. Я вернул ему "крайслер" и ушел сюда... Поймите меня
... как вас зовут? Поймите меня, Эндрю! Я -- социальный работник, вокруг
меня такая бедность, я не могу ездить в дорогой машине. Решил лето
проболтаться здесь, к осени сниму недорого квартиру.
-- А-а, вы изучаете жизнь, -- с горечью произнес Андрейка. -- Тогда,
конечно, вам все равно, -- продолжил уж про себя: -- "На каком матраце
спать. Лишь бы чистый... "
-- Он отвернулся от "исследователя" Фредди, изо всех сил стараясь не
разреветься и не понимая, совершенно не понимая, почему Барри о судьбе Кэрен
даже не заикнулся.
Почему-то вспомнились стихи Барри, которые он читал в кемпе:
Мои родители любят друг друга
по-канадски,
холодновато...
Нет, на самом деле все не так... Луна! Здесь главное -- не выказать
своих чувств: "Чувствуй что угодно, но -- улыбайся. Smile... Нет, он бы,
Андрейка, так не смог. Ни за что не смог! -- Он повернулся на другой бок,
оказался лицом к лицу с хилым прыщавым парнем с серьгой в ухе.
-- Простите, господин Серьга, вы тоже исследователь? -- спросил
Андрейка, решив, что от исследователей надо "рвать когти" немедля. Эти
опаснее, чем "хеви металл".
-- Нет, -- уныло ответил Серьга. -- Мой отец уперся, как баран.
Загоняет меня в компьютерный бизнес. Я проучился в университете два года.
Меня рвет от компьютеров... Я хочу заниматься скандинавскими сагами. Сейчас
мне никто не мешает.
Тут ввалились в квартиру, сорвав на дверях внутренний крючок, какие-то
разбойного вида ребята с ящиками пива в руках. Запахло сивухой, сладким
дурманом марихуаны, потом.
-- А ну, все отсюда! -- гаркнул малый лет двадцати пяти, с прилепленной
к нижней губе сигаретой. -- Бы-стро!
-- Социализм явился, -- буркнул исследователь Фредди, выскальзывая из
комнаты...
Андрейка пытался вышмыгнуть вместе со всеми, но малый с сигаретой
пробасил добродушно:
-- А ты, малыш, оставайся! Я тебя знаю...
Андрейка нехотя вернулся к своему матрасу, лег на него и закрыл глаза.
Затем выковырнул из матраса кусочек ваты и заткнул уши.
"Кэрен... Кэрен... Почему добрые уходят раньше других?" -- Он накрылся
одеялом с головой и заплакал беззвучно.
Вокруг расположилась какая-то шпана, играли в карты, пили, матерились,
но Андрейку не трогали, поскольку "его знали".
-- Вы социалисты? -- осторожно поинтересовался Андрейка. -- Вас так
называют...
Парень с окурком, прилипшим к губе, усмехнулся.
-- Окончили школу, а работы нет как нет. Умирать? Ты слыхал такое имя
(он назвал имя)? Социалист. Новый глава провинции Онтарио. Мы у него вышибли
велфер. Для таких, как я. Что тут началось?! Социализм! Как только мальчишки
в других провинциях услыхали об этом, тут же двинулись в наше Онтарио, где
платят ни за что. Теперь мы вроде канадских животных. Дикий мир на
подкормке... У тебя есть что жевать? Могу подкинуть.
Андрей ответил со спокойным достоинством, что не нуждается.
Денег у него осталось месяца на два. В отеле хорошо платили. В тюрьме
вернули все до копейки. К тому же веселый толстяк Джо дал ему на прощанье
две золотых цепочки и триста долларов. Триста! Целое состояние!...
... Андрейке исполнилось шестнадцать в середине октября, долгожданный
"длинный weekend", которого все ждут в Канаде, как торжества.
Когда до "длинного weekend" осталась неделя, Андрейка начал ставить
пометки. На кухне, где штукатурка отвалилась и темнели кирпичи. День прошел,
красный кирпичина перекрещен с угла до угла. Второй, еще один...
Через три-четыре дня нечесаные соседи Андрейки зашептались. У этого
парня что-то на уме. Он придумал, как взять деньги! Крестов становилось
больше -- спор разгорался жарче.
-- Подкоп под банк?.. Нет, он торчит тут безвылазно. Хочет взорвать
"Бринк"? "Я знаю, -- воскликнул, пыхнув цыгаркой, малый, лет двадцати пяти,
разрешивший Андрейке остаться в их избранном обществе. -- "Бринк" после
взрыва все время чихает. Не иначе, мальчишка выяснил у механиков, когда
"Бринк" отгонят на ремонт и всю дневную выручку повезут в простом автобусе.
Тут-то он возьмет все. Без стрельбы. С игрушечным пистолетом... В Штатах
такой случай недавно был. А мальчишка читает газеты...
... Уход Андрейки "на дело" оказался сенсацией. Может быть, самой
большой сенсацией в забытом Богом "музыкальном ящике".
Вбежал парень с рассеченной губой и бутылками "краски" в обеих руках и
проорал на весь этаж слова, которые его дружки не могли сразу постичь. Тогда
он прокричал каждое слово отдельно:
-- Он!.. пошел!.. в школу!
5. МИСТЕР АНДРЕЙКА КУПЕР
Ближайшая школа была частной и напоминала дворец. Башенка из красного
кирпича, зеленоватые стекла в староанглийском стиле. Во дворе теснились
самые дорогие машины -- серые "порши", широкие черные "кадиллаки", белые
"паризьены", чем-то похожие на балерин в полете... День был солнечный, и
цветистое великолепие резало глаза. Андрейка уже знал, что к частным школам
ему и подходить незачем, и потому прошел мимо независимой походкой, подняв
голову: мол, плевал я на ваш королевский дворец.
"Хай-скул", или школа для всех, окончивших восемь классов, была
далековато. Городской автобус с огромными и промытыми окнами подкатил
пустым. Как будто только для него одного подали. Водитель встретил его
какой-то шуткой. И всю дорогу пересказывал пассажиру остроты комика, который
вчера выступал по телевизору. И радостно хохотал. Общительный дядька!
Тем страшнее оказалась директорша. Сухая, серовато-белая, жестко
затянутая в черный костюм дама по имени мисс Гертруда Орр.
Подняла глаза, водянисто-голубые, холодные, сложила губы в улыбке, а
глаза не потеплели. Лед, а не глаза.
От нее веяло мачехой -- Андрейка с трудом заставил себя заговорить.
-- Документы! -- Она протянула руку за документами. Отметки у Андрейки
были самыми высокими, и она отложила бумаги в сторону. -- Адрес родителей?
Андрейка молчал подавленно.
-- Я живу отдельно от них, в общежитии. -- И, неожиданно для самого
себя: -- В ночлежке.
-- Необходимо письмо от отца, -- добавила она отстраненно, беря в руки
другую папку.
-- У меня нет родителей, -- громче сказал Андрейка. -- Я живу в
ночлежке.
Бесцветные волосы мадам Гертруды Орр, зачесанные необычно, на одно ухо,
встряхнулись.
-- Я вас не задерживаю! Сорри!
Андрейка сжал руки в кулаки.
-- Я приехал в Канаду по закону, мне, извините, полных шестнадцать лет,
и я имею право учиться в школе, даже если это, еще раз извините, почему-то
вас раздражает! -- Поглядел на директоршу тревожно и на всякий случай
извинился в третий раз: -- Сорри!
Мисс Гертруда Орр быстро стала нажимать кнопки настольного телефона.
Явился тучный лысоватый великан лет сорока пяти, в примятом сзади клетчатом
пиджаке и полуразвязанном, в красный горошек, галстуке.
-- Даглас, -- произнесла она сухо. -- Возьмите этого посетителя. -- И
она протянула папку с документами.
Кабинет лысоватого великана оказался рядом. На дверях была надпись
"Vice-principal" .
"Принципал"... Как в Древнем Риме. Распнут на кресте -- обычное дело...
" -- Андрей поежился.
Мистер Даглас полистал папку Андрейки, и все началось по второму кругу.
-- ... У меня нет родителей!
-- Совершенно? Вы приехали год назад из Москвы один... пятнадцати лет
от роду? Первый случай в новейшей истории.
Серые выпученные глаза канцлера смотрели приязненно, и Андрейка впервые
рассказал все, как было.
-- Есть еще родственники в Канаде? -- спросил мистер Даглас,
посерьезнев и усаживаясь на стуле поглубже... -- Нет? Значит, вы совсем
один... Не так ли?
-- Бабушка есть. В Москве.
-- Стольный град Москва, -- вдруг произнес мистер Даглас по-русски
каким-то высоким клоунским голосом, вызвавшим у Андрейки улыбку.
-- Моя бабушка тоже родилась в Москве, -- торопливо перешел он на
английский. -- Мир тесен. Так что мы были с вами земляками в XIX веке. Жизнь
любит шутить, не так ли? -- Он помолчал, вытер лысину несвежим платком. --
Так вот что, господин экс-земляк. Я не имею права принять вас. Ни в коем
случае. Без письма отца... или другого совершеннолетнего поручителя,
достойного доверия... -- Он внимательно поглядел на Андрейку круглыми
выпученными глазами и вдруг сказал как бы вскользь:
-- У вас музыкальные пальцы, мистер Эндрю! Какую музыку вы
предпочитаете?
-- Баха!
-- Иоганна Себастьяна Баха?! Допустим! А что из Баха? Самое любимое?..
-- Чакону!
-- Чакону?! И можете воспроизвести первые два-три такта, не так ли?..
Ну-у, это будем считать равноценным письму от отца. Я вас принимаю, Эндрю.
На свою голову. Рискую! Пока ничего не случится, все будет прекрасно. Но
если что-нибудь увижу... двойная игра... Тут же возникнет вопрос: как этот
Бах попал в школу?.. -- Опять вынул платок и вытер лысину, и спросил
деловито, какой у Эндрю любимый предмет. -- Математика? Я познакомлю вас с
нашим математиком, и он решит, какому классу канадской школы вы
соответствуете... А пока что зайдите вот сюда, -- он показал на комнату
сбоку кабинета. -- И там напишите по-английски вашу биографию, а также все,
что хотите.
Андрейка взял протянутый ему лист бумаги; когда уходил в боковую дверь,
в кабинет канцлера постучали. Андрейка не оглянулся на вошедшего, но новый
разговор у канцлера отвлек его от собственных мыслей.
Пронзительный девичий голос поблагодарил мистера Дагласа за что-то, а
затем попросил его спокойным будничным тоном перенести экзамен, назначенный
на завтра.
-- Завтра я иду делать аборт.
У Андрейки рот приоткрылся. "Аборт?!" Он представил себе, что бы
началось, если б к директору или завучу их московской школы заявилась девица
с такой просьбой. Скандал! Понаехали б комиссии. Из РайОНО. Из всяких
горсоветов. Заседания-проработки...
Тут не случилось ничего. Мистер Даглас позвонил кому-то, видно,
учительнице, и спросил ее, не возражает ли она, если экзамен у Анны-Марии
Гран из ее класса он примет сегодня. Сам.
Через секунду негритянка лет 16-- 17 в потертом свитере и драных шортах
радостно влетела в комнатку, где сидел Андрейка, и, не обращая на него
никакого внимания, принялась писать. Временами она что-то бормотала
вполголоса, притрагиваясь пальцами к своим смоляным волосам, закрученным в
десятки тоненьких косичек.
"Полная Луна, -- сказал себе Андрейка. -- К завучу с абортом... "
Из кабинета вице-принципла снова донесся женский голос. На этот раз
говорила женщина явно немолодая. Измученным надтреснутым голосом поведала,
что, как она думает, ее сын курит марихуану и продает в школе. А дома не
держит. Так, наверное, здесь прячет, в своем локере...
Донесся телефонный разговор, через несколько минут кто-то вошел, и
мистер Даглас спросил пришедшего деловито, давно ли он доставляет в школу
наркотики. Как давно?! -- повторил сиплым, сдавленным голосом.
Послышалось шевеление, трудное дыхание, наконец ответили, что уже
месяц, как начал...
-- Где достаю? ... Я не знаю, мистер Даглас, имени черного, который
доставляет марихуану... Могу сказать лишь, где храню.
-- За признание -- половина наказания. Пошли к локеру...
Андрейка уже кончил писать, когда они вернулись.
-- ... Твое счастье, что я узнал об этом от твоей матери, -- прозвучало
за дверью. -- И ты обещаешь "завязать". Только поэтому я не позвоню в
полицию. Но в следующий раз ты пойдешь в тюрьму. Тебе не поможет ничто...
Андрейка решил, что самое разумное в такую минуту к вайс-принципалу не
идти. Принялся переписывать свою биографию, оглядев книжные полки вдоль
стены. Нет ли словарика?
Как-то корректнее надо сказать о дурацком законе, загнавшем его в
бывшее студенческое общежитие по имени "музыкальный ящик"...
С трудом преодолел искушение спросить у губастой негритянки, шепчущей
что-то свое, можно ли в биографии выразить несогласие с каким-либо канадским
законом. Или... свобода свободой, а в зубы дадут...
Решил написать: "Из-за такого закона мог и загнуться... "
Выглянул из комнатки осторожно:
-- У меня готово...
Раздраженный Даглас ходил по кабинету взад-вперед, молча взял листки
Андрейки. И сразу повеселел.
-- Ну, господин Бах, при таком английском вам не страшна даже мисс
Гертруда.
... Первый день занятий начался торжественно. В актовом зале пели гимн
"О Канада!" Затем его пели каждое утро, но не с таким энтузиазмом. После
него молился, кто хотел. Андрейка искоса поглядывал на молившихся. В Москве
не молилась даже бабушка...
Наконец ученики разбежались по классам.
Первый день привел Андрейку в замешательство. Спустя час сосед по парте
исчез. Затем Андрейка помчался сломя голову на свой урок. Вообще во всем
классе почти не было учеников, окружавших его час назад.
Он чувствовал себя как в электричке или метро.
Пассажиры входят, выходят. Никому нет дела до другого. Вроде бы никто
ни с кем не разговаривает. А гул, как на вокзале.
На ланче иначе. Здороваются, спрашивают, как дела. Отвечают обычно одно
и то же: "Я очень устал". Видно, так принято. Разбились на группы. Что-то
обсуждают оживленно, жуют, кидаются огрызками, и многие, Андрейка с
удивлением отметил, без всякой экспрессии матерятся...
Матерная брань на разных параллелях и меридианах, по-видимому, вовсе не
одно и то же, подумал Андрейка. В Грузии, сам видел, это гнуснейшее
оскорбление. Скажешь кому-либо "Я твою маму е... " и получишь ножом в горло.
В обрусевших республиках, сколько он помнит себя, матерщина всегда была
обыденным средством человеческого общения. Но в школах и учреждениях редко
кто посмел бы послать своего приятеля или сослуживца, звонко, в общественном
месте, по матушке. Это скандал!
В Северной Америке, он узнал это от Каланчи в тюремном дворике, была
сексуальная революция. Наверное, по этой причине матерились на каждом шагу.
Девчонки на ланче отваживают надоевшего собеседника: "Fuck off, Harry!"
Говорят беззлобно подруге, пристающей с пустыми расспросами: "Fuck off, dear
Michelle!"
Андрейка вначале поеживался от этого "матерщинного тенниса", как в
тюрьме! Но... никаких эксцессов не происходило...
На ланче он и разговорился с прыщавым парнем в майке со спортивным
номером во всю спину. Тот вкусно хрустел огурчиком, вытирая губы тыльной
стороной ладони. Парень показался ему русским, хотя и заявил небрежно, что
по-русски он не понимает ни слова. Он объяснил Андрейке, почему в перерывах
все несутся, как при пожаре... В Канаде учатся вместе восемь лет. "Восемь
лет класс, как и у вас, в России, постоянный". Тогда-то и складывается
школьная дружба или неприязнь. А "хайскул" -- как в университете. Каждый
выбирает свои курсы. Летит на свой урок... Что ты выбрал на этот семестр? --
Он взглянул на раскрытый блокнотик Андрейки, в котором было расписание
занятий. И вдруг воскликнул по-русски: -- Ни фига себе! Математик взял тебя,
новичка, сразу в двенадцатый класс! А по физике? Тоже! Ни фига! Ты, что,
вундеркинд? Капабланка?
-- Нет, просто в Москве я учился в математическом классе.
-- Ага, а вот по биологии ты увяз, попал в десятый, -- с
удовлетворением заметил прыщавый. -- Высоко летаешь, где-то сядешь!
-- А какого черта ты врал, что не знаешь русского? -- хмуро спросил