Страница:
видно. "Собачья прическа", -- подумал Андрейка. На ноге у Мишель "бондана"
-- платок. Не обычный платок. А пестрый, мексиканский, свернутый поуже.
Мексиканскую "бондану" на голове -- видел, на руке -- видел. На ноге --
никогда.
-- Мишель гордая, поэтому у нее "бондана" на ноге, -- пояснила Лизетт.
-- У вас своя система ношения орденов? -- весело спросил Андрейка.
-- Тут нет ничего веселого! -- возразила Лизетт.
Мишель стояла молча, чуть разведя руки, ладонями вперед. Словно
говорила: "Ну, что я могу поделать".
И трех минут не прошло, как Лизетт поведала Андрейке всю историю своей
лучшей подруги, которую мать выгнала из дому...
"Чего она от меня хочет, и зачем мне все это знать?" -- тоскливо
подумал Андрейка, но объяснение не заставило себя ждать:
-- Теперь ты видишь, детей в Канаде бросают и шестимесячными и
десятилетними, а китайцы швыряют даже грудных на помойку. Так что,
пожалуйста, не считай себя выдающимся исключением. Бросили в пятнадцать...
Подумаешь! В Канаде бегут все, кому не лень. Не будь зазнайкой!
Андрейка не возражал, он искал глазами Нэнси. "У нее, конечно, нет
времени ходить на парти".
Худенькая Нэнси появилась часа через два. У нее сидел на боку, почти
под мышкой, годовалый ребенок. Ее тут же обступили и белые, и цветные
подружки. Каждой хотелось погладить ребенка, потискать его.
У Андрейки сердце упало: "Замужем?.." К ним подплыла, покачивая
бедрами, Мишель, сказала, обращаясь не то к Лизетт, не то к Эндрю:
-- Слушайте, когда же мы будем иметь своих детей?
И отошла потискать ребенка Нэнси. Лизетт взглянула на пунцового
Андрейку.
-- Почему ты стал таким красным? Нэнси никто никогда не любил.
Естественно, ей захотелось бэби, которого она бы любила... Не стой как
столб, принеси воды!
Андрейка не шевельнулся. "Вот как! Без отца... "
Андрейка начал свою канадскую жизнь в "музыкальном ящике", и знал:
такие истории кончаются плохо. Расскажи ему об этом в Москве, он бы никогда
не поверил, что целые поколения молодых, -- и где? в свободном мире! -- не
могут вырваться из этого губительного круга, "живут на улице", хотя у
каждого есть какая-нибудь нора.
Он шагнул к Нэнси, протягивая руки к младенцу, но Лизетт схватила его
за локоть.
-- Пришел Гил!
-- Гил? А, футболист...
-- Он не футболист, он лучший нападающий в баскетболе. Когда он играет,
вся школа валом валит на стадион... И белые, и цветные, и черные! -- И
выпалила, словно в воду бросилась: -- До тебя он был мой парень. Из-за него
я поругалась с моими предками. Ушла из частной школы.
Гил издали улыбнулся Лизетт. Он был высок и красив, ее смуглый
португалец. Голубые глаза, белые кудри и длинные, как у танцора, ноги.
Викинг, а не португалец...
-- Чем он не угодил твоим родителям?
-- Он с улиц Дандас и Спедайна. Торгует на рынке рыбой, не своей,
конечно... Он ничего не знает, кроме "поп-звезд", о которых кричат афиши.
"Рыбы меня не спрашивают, почему я третий год торчу в девятом классе", --
говорит он. Ему никто не помогает, а он готов каждому...
-- О, в это я верю -- воскликнул Андрейка, вспомнив, что и Гил был
среди черных, которые приходили к школе бить его насмерть...
-- Ты не думай, что он пустой, -- шепнула Лизетт, стараясь спрятаться
за Андрэ. -- Он пылок, полон страстей, и он гордый... Никогда не
притворяется. Что думает, то и говорит. Он не такой, как канадцы. Это меня к
нему и привлекло... Канадцы? Холодные и расчетливые, как немцы. Хуже! Как
мои предки!
-- Господи, а что тебе сделали твои предки? Они готовы разбиться ради
тебя в лепешку. Оба!
-- О чем ты говоришь? Отец считает меня никчемной, а мать --
гениальной: кто еще из моих подруг играет в шахматы почти как гроссмейстер?
Ее Лизетт! Ты даже понять не можешь, как я тебе завидую!
-- Чему?
Ответ явился тут же. Зазвонил телефон. Из Штатов. Лизетт приказывали
прекратить парти! Уже одиннадцать ночи.
-- Нет, мама! -- крикнула Лизетт в трубку. -- В доме собрались мои
друзья... Никто ничего не разобьет... -- И повесила трубку рывком.
-- Вот так, -- огорченно сказала она, подойдя к Андрэ, багровая,
яростная. -- Они не хотят замечать, что дочь выросла. Я для них все еще
восьмилетняя, с бантиками на туфельках. Если б я могла родить бэби, и сразу
троих, я бы им это устроила.
Чуть успокоившись, обняла Андрэ за талию, продолжала вполголоса все о
том же:
-- Что меня поражает в "предках", так это непоследовательность на грани
кошмара... В 13-- 14 лет мы все идиоты, Эндрю! Дайте человеку побыть
четырнадцатилетним идиотом -- это не так долго! Нет, Лизетт должна быть не
такая, а должна быть сякая... Так не надо иметь детей. Пусть покупают
заводных кукол!
Я хотела быть с Гилом, разве не имела права на это?! Признаться, раза
два он меня стукнул!.. Пожалуйста, не смотри на него, Андрэ. Я тебе
рассказываю, как было. Ты мой парень, ты должен все знать.
Гил стал пробиваться к ним сквозь толчею танцующих. За ним плыл в
чьих-то руках картонный ящик с канадским пивом "Molson export".
Гил так и застрял посередине, среди пива и девушек, обвешавших его
гроздьями. Магнитофон то грохотал, то шипел, -- не магнитофон, а извержение
вулкана. Девочки взлетали в руках парней, как голуби.
Лизетт оттянула своего Андрэ в коридор, затем в другую комнату: она
измечталась рассказать обо всем Андрэ, ничего не таить от него и вот --
решилась:
-- Я готовила Гилу день рождения. Воздушные шары надувала, торт
поставила в духовку. В четыре часа позвонил -- едет! В шесть звонок, еще не
купил пива. Восемь-десять -- никакого звонка. Его телефон не отвечает ни
дома, ни на работе. В десять вечера поехала к нему -- нет нигде... Вернулась
домой, заперлась у себя, рыдаю.
Воздушные шары обмякли, прилипли к стене; я проткнула их горячей
спичкой. Погасила праздник. Выкинула торт в мусор, ночь не спала. Дремала,
вскакивала в истерике.
На другой день отыскала его на работе. Колотит палкой по голове рыб. На
лице ни тени смущения. Встретил, говорит, дружков, мы взяли в центре
девчонок и пошли в отель, провели там ночь... Он оглушил меня палкой по
голове, как оглушает своих рыб. Это его понятие о чести...
Она потянула Андрэ к столу, налила себе и ему по бокалу сладковатого
напитка "Southern country" , который почему-то в их школе пьют на всех
"парти".
-- Ну так, Андрэ, теперь я перед тобой чиста. Я рассказала все. Пошли к
Гилу, вы должны познакомиться. Я прошу тебя...
И тут снова зазвенел звонок. Он звенел долго, настойчиво. На этот раз
звонил из Нью-Йорка отец Лизетт. Он был краток: или вакханалия прекращается
немедля, или Лизетт не поедет с ними в Европу. Все!
Лизетт, судя по ее загоревшимся гневом глазам, хотела послать папу
очень далеко; Андрейка отобрал у нее трубку и, закрыв ладонью микрофон,
сказал:
-- Лизетт, скажи, гости расходятся.
-- Что ты! Они позвонят соседям, горит ли в доме свет? Ты не знаешь
моих прозорливых "предков"...
-- Лизетт, Париж стоит мессы! Гости -- на выход!
Лизетт, поревев судорожно, взяла наконец трубку и сообщила отцу сквозь
зубы, что гости расходятся. Все будет, как он хочет...
Гости, подмигивая друг другу, потянулись к выходу. Магнитофон грохотал,
как камнедробилка. Но вполголоса. Лизетт сказала, что "парти" продолжится
завтра. На страх врагам. Сразу после уроков -- к ней.
Нэнси уходила под руку с каким-то бородатым. Андрейке не кивнула на
прощанье, не сказала вежливо "Бай!", которое в Канаде говорят даже
незнакомым.
Заурчал на стоянке мотор и умчался, затих.
Андрейка сел в углу передохнуть и унять горечь утраты. "И так всю
жизнь: ответ не делится... "
На другой день он появился у Лизетт только потому, что надеялся
встретить Нэнси. Сразу после "Мак Дональдса", спина и руки еще болели. Нэнси
не появилась.
К нему тут же протолкался Гил. Присел на корточках, как к маленькому.
"Ты что, русский? Наломался в своем "Мак Дональдсе"? Пойдем выпьем". --
Полуобнял его, подвел к стойке бара, налил пива себе и Андрейке. -- Слушай,
русский. Ты мне нравишься. Ты -- "cool".
-- Cool? Холодный?
-- Нет, "cool", как бы сказать? Что надо! Ну, когда все летит к черту,
школа, предки, небо на голову падает, тогда главное -- друзья. Ты для них
все. Они для тебя -- все...
"А, и Гил идет по своей сетке? -- мелькнуло у Андрейки. -- Над рекой,
среди птиц. По ржавым звеньям... Сперва Барри, теперь Гил... Кто дойдет и
куда?"
-- Being cool -- это все! -- с энтузиазмом продолжал Гил. -- Это --
человек. И его визитная карточка... Девочки -- говно. Они должны знать свое
место. Наша музыка -- тяжелый рок, хеви металл... Если любишь старинную
нуднятину, то ты не "cool". Понял?
-- Угу!
-- Теперь, слушай. Нельзя ходить в клетчатых брюках. В них шествуют
дельцы и чиновники. Прочь свитера или пиджаки. Только майки или расстегнутые
рубахи. Выбрось пояс. Брюки настоящего мужчины должны держаться на бедрах и
шаркать по земле. Кеды у тебя новые. Выбрось! Надень самые рваные. Волосы
нужно подлиннее... -- Он задрал рукав распахнутой рубашки, показал
татуировку. -- Татуировка -- это тоже "cool". Машина должна быть ржавой и
даже отваливаться кусками. У тебя есть ржавая? Я тебе дам, у меня две... Не
отказывайся! Нельзя!
-- Э-эй, -- заорал он, заглушая магнитофон. -- Прокатим по Young
street.
Все тут же вывалились на улицу, сели в машину.
-- Вот твоя машина, -- показал Гил на открытый "форд" в рыжей бахроме
дверей. -- Он прошел всего сто тысяч миль. Пройдет еще столько же.
Опустили в машине все стекла, включили магнитофон на полную мощность.
-- Садись за руль, Эндрю! Ты единственный трезвый... Твоя машина, рули!
-- Пусть они корчатся, эти джентльмены удачи! -- вскричал Гил, привстав
с переднего сиденья.
По главной улице Торонто медленно двигались, одна за одной, три ржавых
развалюхи, в каждую набилось человек по десять школьников, сидели друг у
друга на коленях. Замыкал новенький спортивный "порш" Лизетт.
Полупьяное неудержное веселье заразило и Андрейку. Их магнитофон ревел
на весь Торонто. Увидев на тротуаре длинного сутулого Уинстона, Андрейка
закричал радостно:
-- Черчилль, давай к нам! Уинстон!
Уинстон, судя по его спине, еще больше ссутулившейся, обиделся.
Гил выпрыгнул из машины, бесцеремонно затолкал Уинстона на колени
Лизетт. Вернувшись шепнул Андрейке:
-- Он что... внук Черчилля? Того самого?
-- Внучатый племянник! -- в восторге воскликнул Андрейка, удивляясь
охватившей его беспечной веселости. Пожалуй, впервые он так охотно слился с
вопящим воинством. Он слышал, так бывает на стадионах... Он испытал редкое
чувство сопричастности к безумному, орущему невесть что "братству по
разгулу". Это особое ощущение полнейшей раскрепощенности, полупьяного
веселья, которому, казалось, не будет конца, могло бросить его сейчас в
любую потасовку, бездумно перевернуть чью-нибудь машину -- делать все, что
друзья по бесшабашному веселью и молодости вдруг решили бы сотворить...
Внутренние "тормоза" ослабли, он чувствовал это. Ну, и пусть! За спиной
гоготало, свистело, пританцовывало его поколение. Когда ему орать и
пританцовывать, как не сейчас!
По улице Янг двигались медленно. Андрейка, увидев полицейскую машину,
чуть убавил громкости магнитофона (магнитофон был ультрасовременным стерео,
раза в три дороже самого автомобиля), но вся команда возразила. Из окон
кричали самозабвенно проходившим девочкам.
-- Хей, бэби! Хей, хани!
И так они катились вниз, к озеру Онтарио, из которого нельзя пить и в
котором нельзя купаться.
-- Все наши предки отравили, -- сказал Андрейке Гил.
Скрежет ржавых тормозов -- как ножом по стеклу. Гил выскочил из машины,
двинул в зубы парня, который бил на тротуаре незнакомую девчонку в
стрекозино-прозрачном платьице. Девчонке показал на приоткрытую дверь авто,
как истый джентльмен. Мол, не хотите ли с нами, леди?
-- Вперед, Эндрю! Пусть они корчатся, эти гладкие хари. Не бойся
никого! Мы идем!
10. ПОСЛЕДНИЕ ЛОВУШКИ
Летом Андрейка уезжал на Юкон, на самый север, позвонил по давнему
телефону -- Барышникову из Конной полиции, вместо Барышникова отвечал
автомат, "железный болван", как называл такие автоматы Андрейка. Андрейка
сказал, что уезжает на дальний север, на Юкон, и просит полицию не грустить
в разлуке. Больше никого не спрашивал: раз ответа нет и день, и другой, он
свободен, как птица...
На Юконе он работал на паровой лесопилке, подкатывал при помощи
нехитрого рычага бревна, затем ловил сельдь в Атлантике. Вернулся в Торонто
за день до начала занятий. Раздался в плечах. Окреп. Руки от ящиков с рыбой
стали исцарапанными и жесткими. Волосы выгорели. Почти белые. Веснушки
поблекли. Детской припухлости губ и щек как не бывало. Коричневое от загара
лицо вытянулось, окрепло, скулы шелушились от солнца и океанских ветров.
Уж не Андрейка -- Андрей!
Денег наскреб. На год хватит и без ихнего "сколаршипа"...
Оставался последний, тринадцатый класс. Майкл Робинсон, уходя домой,
передавал ему ключ от нового компьютерного зала, там Андрей и просиживал над
книгами все вечера.
В один из вечеров его разыскала по телефону Лизетт.
-- Прикатил, и молчок! Пойдем на концерт. Знаешь, кто приехал?! О-о!
Мадонна! Сама! В Канаде только один вечер... Да ты был когда-нибудь на
концертах рок-звезд? Если ты этого не видел, ты не видел Америки! Мы
вскакиваем на стулья и так стоим весь вечер. На стульях. Честное слово! И
Гил пришел в такое возбуждение, что после концерта перевернул на улице
вместе с дружками две автомашины...
-- Нет времени?! -- упавшим голосом переспросила Лизетт... -- Ты
"сквеар"? Это невозможно!
Спустя неделю она позвонила снова.
-- Приехал из Вашингтона ваш Ростропович. Русский и гениальный. В
программе Шопен и ваши русские. Это точно для тебя! не вздумай говорить
"нет"!
Андрей выругался, как настоящий канадец:
-- Холи шит! Сегодня у меня нет времени даже на Ростроповича.
-- У тебя другая?
У Андрейки вырвалось искреннее: "Что ты?!" Он разозлился на самого
себя: соврать и то не можешь. И рявкнул: -- Да!
Ночью его вызвали к телефону, который безумствовал где-то над головой:
Андрей снимал комнатушку в полуподвале. Лизетт сказала мерцающим голосом,
что она приняла пятьдесят таблеток снотворного. Звонит ему, чтоб
попрощаться.
Андрей немедля вызвал "скорую помощь", с трудом завел своего черного в
рыжей бахроме коня, подаренного Гилом. "Конь" тарахтел на всю улицу, видно,
опять пробило глушитель. Даже взглянуть под машину было некогда, помчался в
пригород Торонто, где жила Лизетт.
Лизетт уже отвезли в госпиталь и действительно едва спасли. "Еще
час-полтора, и обратно б не вернули", -- сказал дежурный врач, которого
вызвал Андрей.
Лизетт ударила Андрея своим "прощальным поступком" так сильно, что он
прикатил в госпиталь и на другой день. Лизетт была серой-серой и словно
выжатой, куда щеки девались. Краска с ресниц поплыла и оттого запалые глаза
казались огромными.
Как зажглись они, увидев Андрея!
Андрей взял ее за руку. Влажная рука, липкая. Но он заставил себя не
бросить ее.
-- Я сама вроде воздушного шара, -- тихо сказала Лизетт. -- Ткни
пальцем и -- нет меня. -- Он присел рядом. -- И вокруг меня много шаров.
Один шар -- ты, второй -- школа, третий шар -- мои друзья, четвертый --
мама... Когда все шары морщатся, вот-вот лопнут -- и в школе скука адская, и
ты ушел, и родители злятся, и Мишель уехала в Нью-Йорк, не с кем словом
перекинуться -- подступает ужас. "В вашем поколении, -- сказал мой отец, --
нет терпения. Все хотят всего и сразу".
-- Ты очень не любишь отца!
-- Он не простил мне Гила. И то, что я ушла из частной школы. Назло ему
я стала курить травку... А мама добрее, сказала, у меня период такой... И
это правда. Наркотики разрушают... Нет-нет, Андрэ, я уже прошла через это,
но, все равно, я качусь с горы, честолюбия нет, ничего не хочется. "Парти",
пиво, диско... какая чушь! Каждый день не проводишь, а теряешь. Каждый день
-- теряешь. У тебя не было такого самочувствия...
-- Я год провел в подполье. Я тебя понимаю, наверное.
Почти весь тринадцатый класс они занимались вместе. Иногда Лизетт
засыпала над книгой, но домой не уходила.
Как-то у нее вырвалось в сердцах: ей и в самом страшном сне не могло
присниться, что она будет столько корпеть над учебниками. Самой себе она
сказала, что это Бог послал ей такое испытание.
Когда Лизетт стала приносить с собой магнитофончик с наушниками и,
глядя в книгу, постукивать каблучками в такт очередного рока, Андрея
охватило сомнение: Лизетт не способна даже к серьезному волевому усилию,
способна ли она на глубокое чувство? "Пошла на смерть из-за меня? Да, но она
знала, и очень точно, что я немедля вызову "скорую помощь". И потому
позвонила... попрощаться... А если б меня не оказалось на месте?
Рискованная инсценировка? Ну, это я зря. Она неглубока, но она
личность. Пустые люди жизнью не рискуют? Бабушка была права, что Россия
сделала нам прививку из смеси подозрительности и неверия.
Лизетт, Лизетт... Когда травятся -- это серьезно... "
За месяц до окончания школы Лизетт уговорила Андрея приехать к ней
домой. Мать переменилась к Эндрю и желает им счастья.
Действительно, Андрея приняли с той теплотой, которую нельзя
"изобразить". Мать шутила, играла на белом "Стенвее" Моцарта, поцеловала
Андрея, который, сказала она, спас Лизетт дважды, а это -- судьба.
Даже лучший друг Лизетт -- потешный, в завитках, пудель Питер вставал
на задние лапы, обнимал передними -- мохнатыми, теплыми. Тыкался своим
влажным пятачком.
Вышел наконец отец Лизетт. Похлопал Эндрю по плечу, сказал: "Ты делаешь
себя сам, парень. Самый верный путь".
Отца тут же позвали к телефону. Из телефонного разговора можно было
понять, что фирма наконец отыскала для конструкторского бюро голову, или
"супервайзера", как называют руководителя в Северной Америке. Было сто
четыре кандидата, сто четыре человека подали документы.
-- Да, я разговаривал с ним. Утверждаю этого... Из непонятного
города...
Он положил трубку и, подойдя к Андрею, спросил, где в России город с
таким странным названием: "Набережные... " И еще что-то...
-- Набережные Челны! -- воскликнул Андрей.
-- Вот-вот! Мы наняли человека, который, судя по документам, был там
главным конструктором отдела. Было что возглавлять в этих "Набережных... "?
-- Ого! Там заводы-гиганты. Грузовики, прицепы. Танки, наверное...
-- Танки -- это другое.
-- Ну да! В Союзе всегда одно на витрине, другое в магазине...
Отец наливал аперитивы со льдом, подавал соломинки, спросил у Андрея:
какой ему?.. Скоч? Водка?
-- Можно вам задать один вопрос, мистер Ричардс, -- спросил Андрей,
выпив неизбежный аперитив, как воду, одним глотком. -- В вашей фирме,
простите, я слышал ваш телефонный разговор, было сто четыре предложения на
одно место руководителя группы. Как вы отбираете? Одного из ста четырех.
Отец Лизетт усмехнулся.
-- Для вас, Эндрю, я полагаю, это еще не очень актуально.
-- Актуально! Очень! Я всюду не нужен. Всюду меня забывают,
выталкивают. Нанимают временно. Как стать в этой стране постоянно нужным?
Отец Лизетт улыбнулся наивности школьника, потер свои одутловатые,
выбритые до синевы щеки и благодушным тоном повествовал, как они разбирались
в грудах документов, доставленных в его офис почтой.
-- Сперва отмели всех, у кого нет стажа работы в десять лет.
Справедливо, не так ли? Осталось две трети... Затем отложили в сторону всю
Азию...
-- Всю Азию?!
-- Азиаты -- прекрасные исполнители, а тут нужен инициативный
руководитель. "Закройщик", как говорят у нас. -- Генератор идей... Итак,
выжила одна треть. В заключение, отвели всех англичан. Почему? Англичане
слишком задирают нос. Выжили четыре кандидатуры. Все лобастые. Взяли
главного конструктора из России, который, не имея под рукой ничего: ни
компьютеров, ни стойкой краски, делал все. Справедливо, не так ли? ... Как
наша фирма выбирает для себя нужного человека, я вам рассказал, Андрэ. Но
как моя дочь выбирает -- неизвестно никому...
Тут и отца, и Андрея позвали в сад. "На барбекю!" -- торжественно
возгласила Лизетт.
Отцвели яблони, и сад был белым от лепестков. Теплынь. Отец Лизетт, как
заправский повар, нарубил и нарезал баранину, разбросал на чугунной решетке,
под которой тлели искусственные канадские угли. Баранину запивали красным
французским вином, чокаясь и отмахиваясь от комаров. Мать Лизетт шепнула
Андрею, что мужу предложили должность в НАСА и они перебираются в Штаты. А
дом они отдадут Лизетт и Андрэ...
"Ничего себе, -- изумился Андрей про себя. -- Дом стоит миллиона
полтора, не меньше. Не было ни гроша, да вдруг алтын... "
Мистер Ричардс протянул Андрею сигарету и, хотя Андрей дал себе слово
никогда не курить, -- взял, не отказался.
"Дают -- бери, бьют -- беги," -- сказал он сам себе, удивляясь
неожиданному повороту судьбы. Он станет Рокфеллером? Смехотура! Прежде
всего, послать бабушке шубу из скунса. Она заложила своего скунса в ломбард
и не смогла выкупить...
-- Лизетт, -- Андрей выпустил дым изо рта кольцами. -- Ты разбираешься
в пушнине? Что лучше, скунс или норка?
В конце мая, когда Андрей сдал последний экзамен, его остановила на
улице Янг незнакомая женщина. Подала ему листочек с каким-то текстом.
-- Вы можете мне ответить на вопросы? -- Женщина была очень красива и
неуловимо улыбчива, просто Мона Лиза с улицы Янг, и Андрей решил ответить.
Отвечая, закурил.
-- Вы курите? А вы не хотели бы бросить курить? Навсегда?.. Хотели бы?
-- И она вдруг предложила придти к ним на ферму. У них собирается молодежь.
"Это стоит 250 долларов за уикенд, и вы бросите курить. Если не понравится,
вам вернут деньги... "
Андрей только что получил от канадского отделения фирмы "Дженерал
Электрик" 700 долларов за решение компьютерных задач. Подумал, стоит
рискнуть. Тем более, обещают вернуть...
Приехал на своем рыжем от ржавчины "коне", который выделялся на
стоянке, как горелое пятно. По счастью, в Канаде, где зимой дороги посыпают
солью, на это внимания почти не обращают.
У сарая толпится молодежь. Андрей разглядел двух знакомых. Приземистого
юркого корейца Бена по кличке Бен-компьютер. И ... Гила. Что тут делает
Викинг?
Наконец впустили. Сыровато. Пол земляной. Похоже, бывшая конюшня.
Темно. Где-то под высоким потолком висели лампы. На полу -- стульев сто
пятьдесят. Они стояли почему-то не рядами, а в хаотическом беспорядке.
Вразброс.
Мона Лиза заговорила громко:
-- Пока будет лекция, мы просим, чтоб вы не поднимались, не выходили и
чтоб никто не выступал. Каждые три-четыре часа будет перерыв в пятнадцать
минут, вы можете сходить в туалет, он там... -- Мона Лиза показала на дверь.
-- Когда вы вернетесь после перерыва, садитесь на любой другой стул, мы
хотим, чтоб вы со многими встретились и познакомились за уикенд.
Итак, вначале -- небольшой отдых. Закройте глаза. Подумайте о красном
цвете радуги. Затем о желтом, синем...
Внезапно зажглись лампы и началась лекция.
Через два дня Андрей понял, что ему не хочется курить. Похоже, их
гипнотизировали, когда говорили о радуге. Прекрасно, еще один сеанс, и он
никогда не прикоснется к сигарете.
Но на втором сеансе говорили совсем о другом... Лектор в черном одеянии
просил очень твердым тоном не задавать вопросов. "Вас много, -- заметила
Мона Лиза, стоявшая в стороне, -- мы не можем ответить всем сразу; если есть
вопросы, задавайте в перерыве".
Но в перерыве, каждые три-четыре часа, люди мчались в туалет. Не могли
спросить о том, что их настораживало... Приходилось отбрасывать все свои
вопросы и недоумения. Верить на слово.
Кореец Бен-компьютер в этот раз приехал вместе с ним и сидел
неподалеку. Гила Андрей заметил, когда тот входил, затем потерял.
Вначале Бен, сбегав по своим делам, успел обратиться к лектору в черном
одеянии...
И вдруг не стало Бена-компьютера. Андрей всю голову открутил. Ни Бена,
ни пустого стула. К следующему перерыву у него накопилось уж столько
недоуменных вопросов, что он, промчав в туалет, двинулся к лектору со своими
недоумениями. Лектор в черном одеянии сказал: "Пойдем на улицу, я тебе
объясню... " И пропустил Андрея вперед. У выхода Андрея встретил огромный,
как лошадь, мужчина, он вернул ему чек в 250 долларов и сказал резко:
-- Уходи отсюда! Мы больше не хотим тебя видеть!..
Андрей в недоумении пошел к своему рыжему "форду", где на заднем
сиденье дремал изгнанный ранее Бен; оглянувшись, увидел, как служитель вынес
из "лектория" и спрятал в сарайчике пустой стул. Он понял: так как стулья
стоят врассыпную, никто не замечает ушедших. Выносят стул -- и все! Кажется,
никто не выходит. Андрей растолкал Бена, и вдруг его осенило: они
освобождаются от тех, кто задает вопросы!
-- Конечно, -- сказал Бен, позевывая. -- Это ловушки "культов". Им не
нужны любознательные. Я слышал о них еще дома, в Сеуле, и вот попался...
-- Попался?! -- Андрей, а затем Бен, захохотали; смеялись легко и
освобожденно.
Андрей перестал смеяться, лицо его стало встревоженным. Он вдруг
бросился к бывшей конюшне.
-- Куда?! -- диким голосом заорал Бен. -- Тебе оторвут голову! Они не
шутят, эти шарлатаны!
Андрей ворвался в "конюшню", напряженно молитвенно внимавшую оратору в
черном с головы до ног, и закричал во всю силу молодых легких:
-- Гил! Холи шит! На выход! Гил! They fuck you! На выход с вещами!
Быстро!
Гил выскочил, голубые глаза его были вытаращены, он покачивался, как
пьяный...
-- Вы что? Вы что?
Андрей, вскинув руки, обхватил его мускулистые плечи. Отвел к машине и
все объяснил.
-- Они не терпят тех, кто задает вопросы! Понял?
Гил ничего не понимал и вдруг начал яростно материться...
-- Ну вот, прозрел, -- усмехнулся Бен-компьютер. -- Садитесь, господа,
-- платок. Не обычный платок. А пестрый, мексиканский, свернутый поуже.
Мексиканскую "бондану" на голове -- видел, на руке -- видел. На ноге --
никогда.
-- Мишель гордая, поэтому у нее "бондана" на ноге, -- пояснила Лизетт.
-- У вас своя система ношения орденов? -- весело спросил Андрейка.
-- Тут нет ничего веселого! -- возразила Лизетт.
Мишель стояла молча, чуть разведя руки, ладонями вперед. Словно
говорила: "Ну, что я могу поделать".
И трех минут не прошло, как Лизетт поведала Андрейке всю историю своей
лучшей подруги, которую мать выгнала из дому...
"Чего она от меня хочет, и зачем мне все это знать?" -- тоскливо
подумал Андрейка, но объяснение не заставило себя ждать:
-- Теперь ты видишь, детей в Канаде бросают и шестимесячными и
десятилетними, а китайцы швыряют даже грудных на помойку. Так что,
пожалуйста, не считай себя выдающимся исключением. Бросили в пятнадцать...
Подумаешь! В Канаде бегут все, кому не лень. Не будь зазнайкой!
Андрейка не возражал, он искал глазами Нэнси. "У нее, конечно, нет
времени ходить на парти".
Худенькая Нэнси появилась часа через два. У нее сидел на боку, почти
под мышкой, годовалый ребенок. Ее тут же обступили и белые, и цветные
подружки. Каждой хотелось погладить ребенка, потискать его.
У Андрейки сердце упало: "Замужем?.." К ним подплыла, покачивая
бедрами, Мишель, сказала, обращаясь не то к Лизетт, не то к Эндрю:
-- Слушайте, когда же мы будем иметь своих детей?
И отошла потискать ребенка Нэнси. Лизетт взглянула на пунцового
Андрейку.
-- Почему ты стал таким красным? Нэнси никто никогда не любил.
Естественно, ей захотелось бэби, которого она бы любила... Не стой как
столб, принеси воды!
Андрейка не шевельнулся. "Вот как! Без отца... "
Андрейка начал свою канадскую жизнь в "музыкальном ящике", и знал:
такие истории кончаются плохо. Расскажи ему об этом в Москве, он бы никогда
не поверил, что целые поколения молодых, -- и где? в свободном мире! -- не
могут вырваться из этого губительного круга, "живут на улице", хотя у
каждого есть какая-нибудь нора.
Он шагнул к Нэнси, протягивая руки к младенцу, но Лизетт схватила его
за локоть.
-- Пришел Гил!
-- Гил? А, футболист...
-- Он не футболист, он лучший нападающий в баскетболе. Когда он играет,
вся школа валом валит на стадион... И белые, и цветные, и черные! -- И
выпалила, словно в воду бросилась: -- До тебя он был мой парень. Из-за него
я поругалась с моими предками. Ушла из частной школы.
Гил издали улыбнулся Лизетт. Он был высок и красив, ее смуглый
португалец. Голубые глаза, белые кудри и длинные, как у танцора, ноги.
Викинг, а не португалец...
-- Чем он не угодил твоим родителям?
-- Он с улиц Дандас и Спедайна. Торгует на рынке рыбой, не своей,
конечно... Он ничего не знает, кроме "поп-звезд", о которых кричат афиши.
"Рыбы меня не спрашивают, почему я третий год торчу в девятом классе", --
говорит он. Ему никто не помогает, а он готов каждому...
-- О, в это я верю -- воскликнул Андрейка, вспомнив, что и Гил был
среди черных, которые приходили к школе бить его насмерть...
-- Ты не думай, что он пустой, -- шепнула Лизетт, стараясь спрятаться
за Андрэ. -- Он пылок, полон страстей, и он гордый... Никогда не
притворяется. Что думает, то и говорит. Он не такой, как канадцы. Это меня к
нему и привлекло... Канадцы? Холодные и расчетливые, как немцы. Хуже! Как
мои предки!
-- Господи, а что тебе сделали твои предки? Они готовы разбиться ради
тебя в лепешку. Оба!
-- О чем ты говоришь? Отец считает меня никчемной, а мать --
гениальной: кто еще из моих подруг играет в шахматы почти как гроссмейстер?
Ее Лизетт! Ты даже понять не можешь, как я тебе завидую!
-- Чему?
Ответ явился тут же. Зазвонил телефон. Из Штатов. Лизетт приказывали
прекратить парти! Уже одиннадцать ночи.
-- Нет, мама! -- крикнула Лизетт в трубку. -- В доме собрались мои
друзья... Никто ничего не разобьет... -- И повесила трубку рывком.
-- Вот так, -- огорченно сказала она, подойдя к Андрэ, багровая,
яростная. -- Они не хотят замечать, что дочь выросла. Я для них все еще
восьмилетняя, с бантиками на туфельках. Если б я могла родить бэби, и сразу
троих, я бы им это устроила.
Чуть успокоившись, обняла Андрэ за талию, продолжала вполголоса все о
том же:
-- Что меня поражает в "предках", так это непоследовательность на грани
кошмара... В 13-- 14 лет мы все идиоты, Эндрю! Дайте человеку побыть
четырнадцатилетним идиотом -- это не так долго! Нет, Лизетт должна быть не
такая, а должна быть сякая... Так не надо иметь детей. Пусть покупают
заводных кукол!
Я хотела быть с Гилом, разве не имела права на это?! Признаться, раза
два он меня стукнул!.. Пожалуйста, не смотри на него, Андрэ. Я тебе
рассказываю, как было. Ты мой парень, ты должен все знать.
Гил стал пробиваться к ним сквозь толчею танцующих. За ним плыл в
чьих-то руках картонный ящик с канадским пивом "Molson export".
Гил так и застрял посередине, среди пива и девушек, обвешавших его
гроздьями. Магнитофон то грохотал, то шипел, -- не магнитофон, а извержение
вулкана. Девочки взлетали в руках парней, как голуби.
Лизетт оттянула своего Андрэ в коридор, затем в другую комнату: она
измечталась рассказать обо всем Андрэ, ничего не таить от него и вот --
решилась:
-- Я готовила Гилу день рождения. Воздушные шары надувала, торт
поставила в духовку. В четыре часа позвонил -- едет! В шесть звонок, еще не
купил пива. Восемь-десять -- никакого звонка. Его телефон не отвечает ни
дома, ни на работе. В десять вечера поехала к нему -- нет нигде... Вернулась
домой, заперлась у себя, рыдаю.
Воздушные шары обмякли, прилипли к стене; я проткнула их горячей
спичкой. Погасила праздник. Выкинула торт в мусор, ночь не спала. Дремала,
вскакивала в истерике.
На другой день отыскала его на работе. Колотит палкой по голове рыб. На
лице ни тени смущения. Встретил, говорит, дружков, мы взяли в центре
девчонок и пошли в отель, провели там ночь... Он оглушил меня палкой по
голове, как оглушает своих рыб. Это его понятие о чести...
Она потянула Андрэ к столу, налила себе и ему по бокалу сладковатого
напитка "Southern country" , который почему-то в их школе пьют на всех
"парти".
-- Ну так, Андрэ, теперь я перед тобой чиста. Я рассказала все. Пошли к
Гилу, вы должны познакомиться. Я прошу тебя...
И тут снова зазвенел звонок. Он звенел долго, настойчиво. На этот раз
звонил из Нью-Йорка отец Лизетт. Он был краток: или вакханалия прекращается
немедля, или Лизетт не поедет с ними в Европу. Все!
Лизетт, судя по ее загоревшимся гневом глазам, хотела послать папу
очень далеко; Андрейка отобрал у нее трубку и, закрыв ладонью микрофон,
сказал:
-- Лизетт, скажи, гости расходятся.
-- Что ты! Они позвонят соседям, горит ли в доме свет? Ты не знаешь
моих прозорливых "предков"...
-- Лизетт, Париж стоит мессы! Гости -- на выход!
Лизетт, поревев судорожно, взяла наконец трубку и сообщила отцу сквозь
зубы, что гости расходятся. Все будет, как он хочет...
Гости, подмигивая друг другу, потянулись к выходу. Магнитофон грохотал,
как камнедробилка. Но вполголоса. Лизетт сказала, что "парти" продолжится
завтра. На страх врагам. Сразу после уроков -- к ней.
Нэнси уходила под руку с каким-то бородатым. Андрейке не кивнула на
прощанье, не сказала вежливо "Бай!", которое в Канаде говорят даже
незнакомым.
Заурчал на стоянке мотор и умчался, затих.
Андрейка сел в углу передохнуть и унять горечь утраты. "И так всю
жизнь: ответ не делится... "
На другой день он появился у Лизетт только потому, что надеялся
встретить Нэнси. Сразу после "Мак Дональдса", спина и руки еще болели. Нэнси
не появилась.
К нему тут же протолкался Гил. Присел на корточках, как к маленькому.
"Ты что, русский? Наломался в своем "Мак Дональдсе"? Пойдем выпьем". --
Полуобнял его, подвел к стойке бара, налил пива себе и Андрейке. -- Слушай,
русский. Ты мне нравишься. Ты -- "cool".
-- Cool? Холодный?
-- Нет, "cool", как бы сказать? Что надо! Ну, когда все летит к черту,
школа, предки, небо на голову падает, тогда главное -- друзья. Ты для них
все. Они для тебя -- все...
"А, и Гил идет по своей сетке? -- мелькнуло у Андрейки. -- Над рекой,
среди птиц. По ржавым звеньям... Сперва Барри, теперь Гил... Кто дойдет и
куда?"
-- Being cool -- это все! -- с энтузиазмом продолжал Гил. -- Это --
человек. И его визитная карточка... Девочки -- говно. Они должны знать свое
место. Наша музыка -- тяжелый рок, хеви металл... Если любишь старинную
нуднятину, то ты не "cool". Понял?
-- Угу!
-- Теперь, слушай. Нельзя ходить в клетчатых брюках. В них шествуют
дельцы и чиновники. Прочь свитера или пиджаки. Только майки или расстегнутые
рубахи. Выбрось пояс. Брюки настоящего мужчины должны держаться на бедрах и
шаркать по земле. Кеды у тебя новые. Выбрось! Надень самые рваные. Волосы
нужно подлиннее... -- Он задрал рукав распахнутой рубашки, показал
татуировку. -- Татуировка -- это тоже "cool". Машина должна быть ржавой и
даже отваливаться кусками. У тебя есть ржавая? Я тебе дам, у меня две... Не
отказывайся! Нельзя!
-- Э-эй, -- заорал он, заглушая магнитофон. -- Прокатим по Young
street.
Все тут же вывалились на улицу, сели в машину.
-- Вот твоя машина, -- показал Гил на открытый "форд" в рыжей бахроме
дверей. -- Он прошел всего сто тысяч миль. Пройдет еще столько же.
Опустили в машине все стекла, включили магнитофон на полную мощность.
-- Садись за руль, Эндрю! Ты единственный трезвый... Твоя машина, рули!
-- Пусть они корчатся, эти джентльмены удачи! -- вскричал Гил, привстав
с переднего сиденья.
По главной улице Торонто медленно двигались, одна за одной, три ржавых
развалюхи, в каждую набилось человек по десять школьников, сидели друг у
друга на коленях. Замыкал новенький спортивный "порш" Лизетт.
Полупьяное неудержное веселье заразило и Андрейку. Их магнитофон ревел
на весь Торонто. Увидев на тротуаре длинного сутулого Уинстона, Андрейка
закричал радостно:
-- Черчилль, давай к нам! Уинстон!
Уинстон, судя по его спине, еще больше ссутулившейся, обиделся.
Гил выпрыгнул из машины, бесцеремонно затолкал Уинстона на колени
Лизетт. Вернувшись шепнул Андрейке:
-- Он что... внук Черчилля? Того самого?
-- Внучатый племянник! -- в восторге воскликнул Андрейка, удивляясь
охватившей его беспечной веселости. Пожалуй, впервые он так охотно слился с
вопящим воинством. Он слышал, так бывает на стадионах... Он испытал редкое
чувство сопричастности к безумному, орущему невесть что "братству по
разгулу". Это особое ощущение полнейшей раскрепощенности, полупьяного
веселья, которому, казалось, не будет конца, могло бросить его сейчас в
любую потасовку, бездумно перевернуть чью-нибудь машину -- делать все, что
друзья по бесшабашному веселью и молодости вдруг решили бы сотворить...
Внутренние "тормоза" ослабли, он чувствовал это. Ну, и пусть! За спиной
гоготало, свистело, пританцовывало его поколение. Когда ему орать и
пританцовывать, как не сейчас!
По улице Янг двигались медленно. Андрейка, увидев полицейскую машину,
чуть убавил громкости магнитофона (магнитофон был ультрасовременным стерео,
раза в три дороже самого автомобиля), но вся команда возразила. Из окон
кричали самозабвенно проходившим девочкам.
-- Хей, бэби! Хей, хани!
И так они катились вниз, к озеру Онтарио, из которого нельзя пить и в
котором нельзя купаться.
-- Все наши предки отравили, -- сказал Андрейке Гил.
Скрежет ржавых тормозов -- как ножом по стеклу. Гил выскочил из машины,
двинул в зубы парня, который бил на тротуаре незнакомую девчонку в
стрекозино-прозрачном платьице. Девчонке показал на приоткрытую дверь авто,
как истый джентльмен. Мол, не хотите ли с нами, леди?
-- Вперед, Эндрю! Пусть они корчатся, эти гладкие хари. Не бойся
никого! Мы идем!
10. ПОСЛЕДНИЕ ЛОВУШКИ
Летом Андрейка уезжал на Юкон, на самый север, позвонил по давнему
телефону -- Барышникову из Конной полиции, вместо Барышникова отвечал
автомат, "железный болван", как называл такие автоматы Андрейка. Андрейка
сказал, что уезжает на дальний север, на Юкон, и просит полицию не грустить
в разлуке. Больше никого не спрашивал: раз ответа нет и день, и другой, он
свободен, как птица...
На Юконе он работал на паровой лесопилке, подкатывал при помощи
нехитрого рычага бревна, затем ловил сельдь в Атлантике. Вернулся в Торонто
за день до начала занятий. Раздался в плечах. Окреп. Руки от ящиков с рыбой
стали исцарапанными и жесткими. Волосы выгорели. Почти белые. Веснушки
поблекли. Детской припухлости губ и щек как не бывало. Коричневое от загара
лицо вытянулось, окрепло, скулы шелушились от солнца и океанских ветров.
Уж не Андрейка -- Андрей!
Денег наскреб. На год хватит и без ихнего "сколаршипа"...
Оставался последний, тринадцатый класс. Майкл Робинсон, уходя домой,
передавал ему ключ от нового компьютерного зала, там Андрей и просиживал над
книгами все вечера.
В один из вечеров его разыскала по телефону Лизетт.
-- Прикатил, и молчок! Пойдем на концерт. Знаешь, кто приехал?! О-о!
Мадонна! Сама! В Канаде только один вечер... Да ты был когда-нибудь на
концертах рок-звезд? Если ты этого не видел, ты не видел Америки! Мы
вскакиваем на стулья и так стоим весь вечер. На стульях. Честное слово! И
Гил пришел в такое возбуждение, что после концерта перевернул на улице
вместе с дружками две автомашины...
-- Нет времени?! -- упавшим голосом переспросила Лизетт... -- Ты
"сквеар"? Это невозможно!
Спустя неделю она позвонила снова.
-- Приехал из Вашингтона ваш Ростропович. Русский и гениальный. В
программе Шопен и ваши русские. Это точно для тебя! не вздумай говорить
"нет"!
Андрей выругался, как настоящий канадец:
-- Холи шит! Сегодня у меня нет времени даже на Ростроповича.
-- У тебя другая?
У Андрейки вырвалось искреннее: "Что ты?!" Он разозлился на самого
себя: соврать и то не можешь. И рявкнул: -- Да!
Ночью его вызвали к телефону, который безумствовал где-то над головой:
Андрей снимал комнатушку в полуподвале. Лизетт сказала мерцающим голосом,
что она приняла пятьдесят таблеток снотворного. Звонит ему, чтоб
попрощаться.
Андрей немедля вызвал "скорую помощь", с трудом завел своего черного в
рыжей бахроме коня, подаренного Гилом. "Конь" тарахтел на всю улицу, видно,
опять пробило глушитель. Даже взглянуть под машину было некогда, помчался в
пригород Торонто, где жила Лизетт.
Лизетт уже отвезли в госпиталь и действительно едва спасли. "Еще
час-полтора, и обратно б не вернули", -- сказал дежурный врач, которого
вызвал Андрей.
Лизетт ударила Андрея своим "прощальным поступком" так сильно, что он
прикатил в госпиталь и на другой день. Лизетт была серой-серой и словно
выжатой, куда щеки девались. Краска с ресниц поплыла и оттого запалые глаза
казались огромными.
Как зажглись они, увидев Андрея!
Андрей взял ее за руку. Влажная рука, липкая. Но он заставил себя не
бросить ее.
-- Я сама вроде воздушного шара, -- тихо сказала Лизетт. -- Ткни
пальцем и -- нет меня. -- Он присел рядом. -- И вокруг меня много шаров.
Один шар -- ты, второй -- школа, третий шар -- мои друзья, четвертый --
мама... Когда все шары морщатся, вот-вот лопнут -- и в школе скука адская, и
ты ушел, и родители злятся, и Мишель уехала в Нью-Йорк, не с кем словом
перекинуться -- подступает ужас. "В вашем поколении, -- сказал мой отец, --
нет терпения. Все хотят всего и сразу".
-- Ты очень не любишь отца!
-- Он не простил мне Гила. И то, что я ушла из частной школы. Назло ему
я стала курить травку... А мама добрее, сказала, у меня период такой... И
это правда. Наркотики разрушают... Нет-нет, Андрэ, я уже прошла через это,
но, все равно, я качусь с горы, честолюбия нет, ничего не хочется. "Парти",
пиво, диско... какая чушь! Каждый день не проводишь, а теряешь. Каждый день
-- теряешь. У тебя не было такого самочувствия...
-- Я год провел в подполье. Я тебя понимаю, наверное.
Почти весь тринадцатый класс они занимались вместе. Иногда Лизетт
засыпала над книгой, но домой не уходила.
Как-то у нее вырвалось в сердцах: ей и в самом страшном сне не могло
присниться, что она будет столько корпеть над учебниками. Самой себе она
сказала, что это Бог послал ей такое испытание.
Когда Лизетт стала приносить с собой магнитофончик с наушниками и,
глядя в книгу, постукивать каблучками в такт очередного рока, Андрея
охватило сомнение: Лизетт не способна даже к серьезному волевому усилию,
способна ли она на глубокое чувство? "Пошла на смерть из-за меня? Да, но она
знала, и очень точно, что я немедля вызову "скорую помощь". И потому
позвонила... попрощаться... А если б меня не оказалось на месте?
Рискованная инсценировка? Ну, это я зря. Она неглубока, но она
личность. Пустые люди жизнью не рискуют? Бабушка была права, что Россия
сделала нам прививку из смеси подозрительности и неверия.
Лизетт, Лизетт... Когда травятся -- это серьезно... "
За месяц до окончания школы Лизетт уговорила Андрея приехать к ней
домой. Мать переменилась к Эндрю и желает им счастья.
Действительно, Андрея приняли с той теплотой, которую нельзя
"изобразить". Мать шутила, играла на белом "Стенвее" Моцарта, поцеловала
Андрея, который, сказала она, спас Лизетт дважды, а это -- судьба.
Даже лучший друг Лизетт -- потешный, в завитках, пудель Питер вставал
на задние лапы, обнимал передними -- мохнатыми, теплыми. Тыкался своим
влажным пятачком.
Вышел наконец отец Лизетт. Похлопал Эндрю по плечу, сказал: "Ты делаешь
себя сам, парень. Самый верный путь".
Отца тут же позвали к телефону. Из телефонного разговора можно было
понять, что фирма наконец отыскала для конструкторского бюро голову, или
"супервайзера", как называют руководителя в Северной Америке. Было сто
четыре кандидата, сто четыре человека подали документы.
-- Да, я разговаривал с ним. Утверждаю этого... Из непонятного
города...
Он положил трубку и, подойдя к Андрею, спросил, где в России город с
таким странным названием: "Набережные... " И еще что-то...
-- Набережные Челны! -- воскликнул Андрей.
-- Вот-вот! Мы наняли человека, который, судя по документам, был там
главным конструктором отдела. Было что возглавлять в этих "Набережных... "?
-- Ого! Там заводы-гиганты. Грузовики, прицепы. Танки, наверное...
-- Танки -- это другое.
-- Ну да! В Союзе всегда одно на витрине, другое в магазине...
Отец наливал аперитивы со льдом, подавал соломинки, спросил у Андрея:
какой ему?.. Скоч? Водка?
-- Можно вам задать один вопрос, мистер Ричардс, -- спросил Андрей,
выпив неизбежный аперитив, как воду, одним глотком. -- В вашей фирме,
простите, я слышал ваш телефонный разговор, было сто четыре предложения на
одно место руководителя группы. Как вы отбираете? Одного из ста четырех.
Отец Лизетт усмехнулся.
-- Для вас, Эндрю, я полагаю, это еще не очень актуально.
-- Актуально! Очень! Я всюду не нужен. Всюду меня забывают,
выталкивают. Нанимают временно. Как стать в этой стране постоянно нужным?
Отец Лизетт улыбнулся наивности школьника, потер свои одутловатые,
выбритые до синевы щеки и благодушным тоном повествовал, как они разбирались
в грудах документов, доставленных в его офис почтой.
-- Сперва отмели всех, у кого нет стажа работы в десять лет.
Справедливо, не так ли? Осталось две трети... Затем отложили в сторону всю
Азию...
-- Всю Азию?!
-- Азиаты -- прекрасные исполнители, а тут нужен инициативный
руководитель. "Закройщик", как говорят у нас. -- Генератор идей... Итак,
выжила одна треть. В заключение, отвели всех англичан. Почему? Англичане
слишком задирают нос. Выжили четыре кандидатуры. Все лобастые. Взяли
главного конструктора из России, который, не имея под рукой ничего: ни
компьютеров, ни стойкой краски, делал все. Справедливо, не так ли? ... Как
наша фирма выбирает для себя нужного человека, я вам рассказал, Андрэ. Но
как моя дочь выбирает -- неизвестно никому...
Тут и отца, и Андрея позвали в сад. "На барбекю!" -- торжественно
возгласила Лизетт.
Отцвели яблони, и сад был белым от лепестков. Теплынь. Отец Лизетт, как
заправский повар, нарубил и нарезал баранину, разбросал на чугунной решетке,
под которой тлели искусственные канадские угли. Баранину запивали красным
французским вином, чокаясь и отмахиваясь от комаров. Мать Лизетт шепнула
Андрею, что мужу предложили должность в НАСА и они перебираются в Штаты. А
дом они отдадут Лизетт и Андрэ...
"Ничего себе, -- изумился Андрей про себя. -- Дом стоит миллиона
полтора, не меньше. Не было ни гроша, да вдруг алтын... "
Мистер Ричардс протянул Андрею сигарету и, хотя Андрей дал себе слово
никогда не курить, -- взял, не отказался.
"Дают -- бери, бьют -- беги," -- сказал он сам себе, удивляясь
неожиданному повороту судьбы. Он станет Рокфеллером? Смехотура! Прежде
всего, послать бабушке шубу из скунса. Она заложила своего скунса в ломбард
и не смогла выкупить...
-- Лизетт, -- Андрей выпустил дым изо рта кольцами. -- Ты разбираешься
в пушнине? Что лучше, скунс или норка?
В конце мая, когда Андрей сдал последний экзамен, его остановила на
улице Янг незнакомая женщина. Подала ему листочек с каким-то текстом.
-- Вы можете мне ответить на вопросы? -- Женщина была очень красива и
неуловимо улыбчива, просто Мона Лиза с улицы Янг, и Андрей решил ответить.
Отвечая, закурил.
-- Вы курите? А вы не хотели бы бросить курить? Навсегда?.. Хотели бы?
-- И она вдруг предложила придти к ним на ферму. У них собирается молодежь.
"Это стоит 250 долларов за уикенд, и вы бросите курить. Если не понравится,
вам вернут деньги... "
Андрей только что получил от канадского отделения фирмы "Дженерал
Электрик" 700 долларов за решение компьютерных задач. Подумал, стоит
рискнуть. Тем более, обещают вернуть...
Приехал на своем рыжем от ржавчины "коне", который выделялся на
стоянке, как горелое пятно. По счастью, в Канаде, где зимой дороги посыпают
солью, на это внимания почти не обращают.
У сарая толпится молодежь. Андрей разглядел двух знакомых. Приземистого
юркого корейца Бена по кличке Бен-компьютер. И ... Гила. Что тут делает
Викинг?
Наконец впустили. Сыровато. Пол земляной. Похоже, бывшая конюшня.
Темно. Где-то под высоким потолком висели лампы. На полу -- стульев сто
пятьдесят. Они стояли почему-то не рядами, а в хаотическом беспорядке.
Вразброс.
Мона Лиза заговорила громко:
-- Пока будет лекция, мы просим, чтоб вы не поднимались, не выходили и
чтоб никто не выступал. Каждые три-четыре часа будет перерыв в пятнадцать
минут, вы можете сходить в туалет, он там... -- Мона Лиза показала на дверь.
-- Когда вы вернетесь после перерыва, садитесь на любой другой стул, мы
хотим, чтоб вы со многими встретились и познакомились за уикенд.
Итак, вначале -- небольшой отдых. Закройте глаза. Подумайте о красном
цвете радуги. Затем о желтом, синем...
Внезапно зажглись лампы и началась лекция.
Через два дня Андрей понял, что ему не хочется курить. Похоже, их
гипнотизировали, когда говорили о радуге. Прекрасно, еще один сеанс, и он
никогда не прикоснется к сигарете.
Но на втором сеансе говорили совсем о другом... Лектор в черном одеянии
просил очень твердым тоном не задавать вопросов. "Вас много, -- заметила
Мона Лиза, стоявшая в стороне, -- мы не можем ответить всем сразу; если есть
вопросы, задавайте в перерыве".
Но в перерыве, каждые три-четыре часа, люди мчались в туалет. Не могли
спросить о том, что их настораживало... Приходилось отбрасывать все свои
вопросы и недоумения. Верить на слово.
Кореец Бен-компьютер в этот раз приехал вместе с ним и сидел
неподалеку. Гила Андрей заметил, когда тот входил, затем потерял.
Вначале Бен, сбегав по своим делам, успел обратиться к лектору в черном
одеянии...
И вдруг не стало Бена-компьютера. Андрей всю голову открутил. Ни Бена,
ни пустого стула. К следующему перерыву у него накопилось уж столько
недоуменных вопросов, что он, промчав в туалет, двинулся к лектору со своими
недоумениями. Лектор в черном одеянии сказал: "Пойдем на улицу, я тебе
объясню... " И пропустил Андрея вперед. У выхода Андрея встретил огромный,
как лошадь, мужчина, он вернул ему чек в 250 долларов и сказал резко:
-- Уходи отсюда! Мы больше не хотим тебя видеть!..
Андрей в недоумении пошел к своему рыжему "форду", где на заднем
сиденье дремал изгнанный ранее Бен; оглянувшись, увидел, как служитель вынес
из "лектория" и спрятал в сарайчике пустой стул. Он понял: так как стулья
стоят врассыпную, никто не замечает ушедших. Выносят стул -- и все! Кажется,
никто не выходит. Андрей растолкал Бена, и вдруг его осенило: они
освобождаются от тех, кто задает вопросы!
-- Конечно, -- сказал Бен, позевывая. -- Это ловушки "культов". Им не
нужны любознательные. Я слышал о них еще дома, в Сеуле, и вот попался...
-- Попался?! -- Андрей, а затем Бен, захохотали; смеялись легко и
освобожденно.
Андрей перестал смеяться, лицо его стало встревоженным. Он вдруг
бросился к бывшей конюшне.
-- Куда?! -- диким голосом заорал Бен. -- Тебе оторвут голову! Они не
шутят, эти шарлатаны!
Андрей ворвался в "конюшню", напряженно молитвенно внимавшую оратору в
черном с головы до ног, и закричал во всю силу молодых легких:
-- Гил! Холи шит! На выход! Гил! They fuck you! На выход с вещами!
Быстро!
Гил выскочил, голубые глаза его были вытаращены, он покачивался, как
пьяный...
-- Вы что? Вы что?
Андрей, вскинув руки, обхватил его мускулистые плечи. Отвел к машине и
все объяснил.
-- Они не терпят тех, кто задает вопросы! Понял?
Гил ничего не понимал и вдруг начал яростно материться...
-- Ну вот, прозрел, -- усмехнулся Бен-компьютер. -- Садитесь, господа,