Такер Уилсон. Метаморфозы вампиров-2

то, что последний он теперь различал собственными глазами: получается,
чувственный диапазон за время пребывания на Дреде расширился.
- Поупражняйтесь сами, пока я переговорю с Дори, - сказал вдруг Клубин
и, не успел Карлсен отреагировать, встал и вышел из комнаты.
Карлсен подкатил прибор поближе. Хорошо побыть наедине с собой. То, что
приоткрылось в секунды противоборства с депрессией, бередило волнением -
чувством, что находишься накануне важного открытия - вернее, углубления
догадки, то и дело сполохами озарявшей ему жизнь.
Сфокусировав внимание, он плавно повернул регулятор влево. Медленно-
премедленно, а когда начала просачиваться депрессия, немедленно выставил ей
навстречу сконцентрированную силу воли, вытесняющую враждебное
проникновение. При этом он решил попробовать повернуть регулятор чуть
вправо. Эффект очаровывал. Поскольку депрессия была уже сломлена, смещение
регулятора увенчалось всплеском отрадной силы. Причем что интересно: не от
движения ручки, а именно от собственной концентрации. Депрессия была уже
одолена ее усилием, так что "всплеск", по сути, был приятной наградой
собственной силы воли.
Недолгое экспериментирование слегка утомило, Карлсен, прикрыв глаза,
откинулся в кресле. Однако через минуту-другую любопытство взяло верх - до
возвращения Клубина хотелось освоить прибор как можно больше.
Теперь он сосредоточил внимание на самом ярком из шаров поменьше, -
синем, - и осторожно повернул находящийся под ним регулятор. Эффект, как он
смутно и ожидал, внезапно обострил интеллектуальные силы (нечто подобное уже
доводилось ощущать среди каджеков Сории). Обозначилась тяга к идеям,
абстрактному мышлению. Одновременно усилился синий свет. Стоило лишь
сориентриваться, и свет этому как бы вторил. Так он и поступил, вызвав тем
самым прилив яркости.
Теперь внимание он перевел на зеленый шар, светящийся так слабо, что на
свету едва и различишь. Регулятор внизу поддавался почему-то жестко (редко,
видно, использовался), тем не менее, Карлсен осторожно повернул его вправо.
Сказалось немедленно: глубокое, раскрепощающее умиротворение. Вспомнилось
вдруг из школьной программы по английскому, что слова "green", "grass" и
"grow" ("зеленый", "трава" и "расти") - однокоренные.
И очевидно стало, почему на Земле природа изобилует зелеными красками,
а на этой планете - синими. На Земле природа испокон является колоссальным
источником умиротворения, материнской силой, дающей опеку всем живым
существам. А вот на Дреде с ее повышенной гравитацией такое умиротворение
проблематично, а то и опасно. Вот почему природа здесь смещена к синей части
спектра - цвет сознания и рассудочности. Неважно, как оно сложилось; ясно
лишь, что обстоит именно так.
После зеленого естественным было заняться регулятором, что под шаром
цвета индиго. При этом Карлсен уже догадывался, чего ожидать, и интуиция его
не подвела. Уже в самом начале мужская сущность в нем стала как бы
размываться чем-то более мягким, нежным. Видимо, индиго был цветом женского
аспекта его натуры, с прямым и интуитивным восприятием действительности,
максимально отдаленным от абстрактного восприятия, нагнетаемого синим
цветом. Этот цвет был восприимчив, гибок и податлив как вода в целлофановом
мешке. Карлсен всегда улавливал в себе некую женскую составляющую, и именно
эта восприимчивость помогала ему быть хорошим психологом. Тем не менее, она
всегда контролировалась чувством цели и обязательности. Лишь теперь
изумленно сознавалось, насколько он подавляя в себе этот женский аспект и
как мало его понимал. Вот он, классический пример кантовского прозрения о
том, что мысли у нас разделяют наши восприятия.
Карлсен подвинул прибор, чтобы можно было дотянуться до ручки под
желтым шаром. Стоило ее повернуть, как вспыхнуло желание расхохотаться,
повернул еще, и хлынула восторженная жизненность, высвечивающая тело подобно
тому, как ток высвечивает лампу. В такт тому и сам шар воссиял яркостью,
озарившей, казалось, всю комнату. Ожила память о желтых кристаллах в недрах
Криспела: чувство победной радости, под стать чистому звуку трубы. Радость
некоторое время держалась и тогда, когда Карлсен вернул регулятор на нулевую
отметку.
Чего ожидать от красного шара, догадаться было несложно: так оно и
вышло. В паху затеплилось вожделение, и до Карлсена вдруг дошло, что тело-то
почти голое. В укромном месте было настолько приятно, что он невольно
запустил туда руку, отчего мгновенно возникла эрекция. При этом возник ясный
образ Дори: вот наклоняется, вот заглядывает ему в глаза. Все так отчетливо,
что можно, дотянувшись, коснуться. Войди она сейчас в комнату, он бы без
колебаний стиснул ее, убежденный, что она откликнется уже на саму силу его
желания. Распалясь жаждой овладеть ею, он вместе с тем обнаружил, что в
алости шара начинают постепенно проплавляться сгустки черноты. Это послужило
напоминанием, и Карлсен резко крутнул ручку влево. Желание тут же сгинуло, и
рассудок как бы пришел в норму.
Пока ясно было то, что каждый из шаров неким образом фиксирует ту или
иную деталь или свойство его, Карлсена, собственной натуры. Синий связан был
с мужским началом и интеллектом, красный - с сексуальностью, зеленый - с
восприятем природы, индиго - с интуицией и рецептивностью, желтый - с силой
воли и целеустремленностью. Белизна же центрального шара так или иначе
сводила их все в обобщенное чувство утвердительности и единоначалия.
Озарение от этих экспериментов вызывало некоторую эйфорию. Каждый из
цветов давал сугубо свою утвердительность, причем одна из них могла не
совмещаться, а то и противоречить другой - так, сексуальное озарение
абсолютно не сочеталось с интеллектуальным. И тем не менее, белый шар
некоторым образом примирял их всех.
Ну, а шар дельфанного цвета? Регулятор под ним был в форме
продолговатого ромба и по назначению, видимо, несколько отличался от
остальных. И в самом деле, эффект при вращении оказался какой-то
двусмысленный. Вроде бы чуть прихватило сердце и солнечное сплетение, хотя
непонятно почему. Даже когда повернул ручку до максимума, и то ничего не
прояснилось. Попробовал до минимума - опять ничего особенного, разве что
появилась легкая угнетенность.
Мьоргхаи почти наверняка служил своего рода тренажером для юношей
Гавунды. На Земле ближайшим аналогом был бы целый пласт искусства и
литературы - что ни цвет, то, допустим, различие между воздействием музыки
или живописи от художественного слова. В детстве такие эмоции как восторг,
волнение, печаль или нежность усиливались обычно через книги. Что касается
мьоргхаи, то он, по-видимому, напрямую воздействовал на соответствующий
участок мозга, контролирующий те или иные эмоции.
Вместе с тем главным его назначением, безусловно, было то, как
научиться обуздывать депрессию, эту коварнейшую из реакций. В этом Карлсен
усматривал теперь основную проблему человечества. Вся каверза в том, что она
представляется абсолютно естественной реакцией на проблемы каждодневного
существования. Любой здоровый человек с появлением трудностей стремится их
преодолеть. Однако здесь зачастую сопутствует опасение, что они могут
оказаться неодолимы, и тогда логика диктует отступить в поисках выхода, а то
и просто махнуть на все рукой. Возможность поражения всегда казалась
настолько логичной, что люди легко поддавались соблазну сдаться. Мьоргхаи
впрямую демонстрировал ложность этого убеждения.
Он снова сфокусировал внимание и повернул центральный регулятор влево.
Убыванию энергии он снова противопоставил чувство цели. Общий принцип был
теперь очевиден. Отток энергии рождал смятение, и этому надо было
противостоять удвоенным чувством цели.
Главным преимуществом мьоргхаи было то, что полностью сознавалась своя,
без всякой сторонней причины, причастность к прободению. То есть, что ему
можно противостоять без подтачивающего волнения: "А вдруг не выстою?".
Волнение перебарывалось полновесным доводом, что все происходит не на самом
деле. Все равно, что в лжеце изначально подозревать лжеца.
Удовлетворенность от этого прозрения была так велика, что Карлсен,
откинувшись в кресле, возвратил ручку в нейтральное положение. С логической
ясностью открывался однозначный ответ на эволюционную проблему человечества.
Все великие философы были пессимистами, жизнь трактующими как непостижимую
тайну или трагическое поражение. Теперь было очевидно, что поражение крылось
в них самих. Они взрастили его посредством умозаключений, будучи во власти
собственных эмоций. Внутреннюю силу можно нагнетать буквально усилием
концентрации. По сути, обыкновенная уверенность, что пессимизм основан на
иллюзии, сводит возможность поражения к нулю.
На этот раз, поворачивая главный регулятор влево, сосредоточиться он не
пытался. Дожидался, пока чувство поражения не наводнит подобно холодному
потоку, и воспринимал его с иронической усмешкой. Вращал он регулятор и
тогда, когда дело дошло до физической слабости, уводящей из мышц энергию и
кровь наводняющую адреналином. В эти секунды становилось ясно, как в людях,
доведенных до такой крайности и убежденных, что и весь мир таков, начинает
атрофироваться воля к жизни.
И вот по мере того как энергия упругим жгутом изникала из тела,
Карлсена начало точить сомнение. Одно дело знать, что отчаяние умозрительно,
совсем иное - возместить теперь энергию, беспрепятственно вытекающую наружу.
От этого где-то в глубине шевельнулся страх, и он поспешно крутнул ручку в
обратную сторону. Опасение подтвердилось: ничего не произошло. Потеря
жизненной энергии была так велика, что контролировать было невозможно.
Страх, взметнувшись, ожег болью где-то вверху живота.
Бог ты мой, ну что за олух! Так наплевать на инстинкты, укоренившиеся в
живых существах за миллионы лет эволюции. Уверенность интеллекта, что
пессимизм - илюзия, ни в какое сравнение не идет с физическим и
эмоциональным чувством страха. Карлсена цепко охватила кромешная
безысходность. Куда стремиться, если все и так предрешено. Ну, перекроет он
этот отток, восстановит энергию - дальше что? Вся энергия мира ничто в
сравнении с главным фактом, что жизнь бессмысленна, и от осознания голой
этой правды человек рано или поздно оставит все свои иллюзии и перестанет
бороться. Велика ль заслуга - штурмовать горную вершину, когда рано или
поздно неизбежен спуск?
И вот отсюда-то надежды на спасение нет. Восстанови он сейчас хоть всю
утраченную энергию, самой этой догадки хватит, чтобы подточить любое
оптимистическое воззрение.
Он повернул ручку в другую сторону. От этого на мгновение вспыхнули
уверенность и сила, но, как он и боялся, все это тотчас перекрылось чувством
безысходности. Белизна в центральном шаре потускнела до белесой облачной
взвеси, пригасив и цвета остальных шаров. Карлсен для пробы крутнул один за
другим все регуляторы; эффект в сравнении с прежним чисто призрачный. Лишь
от сексуального вожделенно замрело в гениталиях, но и то, вполсилы, и лишь в
начале.
Напоследок он попробовал повернуть ручку дельфанного шара. И тут же
понял его предназначение. Шар контролировал свойство отрешенности или
безразличия. По-прежнему исходя тоскливым отчаянием, Карлсен тем не менее
наблюдал за ним словно бы издали, как астронавт смотрит на Землю со
спутника: ощущение спокойной отобщенности, когда никакое злоключение
напрямую не действует. И тут до Карлсена вдруг дошло, что он поддался тому
самому поражению, в мнимости которого так недавно был убежден. Сама
абсурдность этого вызвала улыбку, от которой центральный шар замрел чуть
ярче. На этот раз, чувствуя полное безразличие к собственным чувствам, он не
томился уже страхом или сомнением. Закрыв глаза, он все свое внимание
сосредоточил на нагнетании жизненной силы. И только почувствовал, что
попытка удается, как подспудное сомнение истаяло, будто тень облака с
появлением солнца. В мгновенном сполохе прозрения он уяснил, что сомнение -
абсолютно негативное свойство, сила которого в способности парализовывать
волю.
Открыв глаза, он увидел, что цвета всех шаров углубились. Дельфановый
регулятор вернув в нейтральное положение, он повернул желтый. В результате
мгновенно взметнулись радость и уверенность. Вместе с тем белесовость в
центральном шаре преобразилась в снежную, искристую белизну.
Понятно теперь, почему дельфановый регулятор не произвел в первый раз
никакого эффекта. Так велика была утверждающая сила, что он просто не
чувствовался. Какая разница, отрешенно быть счастливым или нет. А вот в
состоянии депрессии, всегда склонной к разрастанию, он препятствовал
отрицанию и восстанавливал самоконтроль.
От внезапного этого открытия даже голова слегка закружилась. Теперь
отчетливо виделось, что склонность человека к пораженчеству, по сути,
иллюзорна. Истина объективная, самоочевидная. И, тем не менее, когда тонус
из-за "прободения" снижается, таким же очевидным кажется и то, что все
тщетно. Карлсен сам сейчас фактически столкнулся с основной человеческой
дилеммой в гипертрофированной форме. Когда человек счастлив, жизнь видится
ему как нечто самоочевидно хорошее: если и борьба, то с победным концом.
Когда же на душе гнет усталости и неудач, все кажется обманом, шулерской
рулеткой, подстроенной на проигрыш. Причем, и то и другое состояние,
казалось бы, объективно и абсолютно убедительно.
Однако ответ теперь был очевиден. Безысходность возникает от убывания
жизненной энергии. Но если можно остановить ее отток усилием концентрации,
то и внутреннее давление сознания тоже повышается аналогичным усилием.
Единственно, чего требуется, это искоренить саму привычку пасовать перед
убыванием.
- Все еще экспериментируем? - гребис успел бесшумно войти в комнату.
Карлсен, взглянув на него, с улыбкой кивнул. Было в этом человеке что-
то, вызывающее странную легкость и уверенность, какие бывают при полном
взаимопонимании.
Клубин угодил в столп света, отчего на прибор легла тень. Посмотрев на
шары, он одобрительно кивнул и, протянув руку, стянул с головы Карлсена
шапочку. Шары тут же потускнели.
Клубин пристально вгляделся Карлсену в глаза (при этом снова мелькнуло:
"Где-то я его видел").
- Ну что, известен теперь секрет? - спросил тот непринужденно, чуть ли
не в шутку.
- Похоже, да.
- Так поделитесь.
- Смысл таков: все зависит от натиска воли.
Клубин с прищуром улыбнулся.
- Верно, дорогой мой доктор! Поздравляю. В точку, да как просто. - Сев
лицом к Карлсену, он чуть подался вперед. - Философы ваши, ученые и
проповедники вариантов предлагали массу, вплоть до отрицания воли и
уничтожения собственного "я". Теперь вы видите, что все они ошибались. Нет
оправдания слабости. Суть эволюции в контроле, контроле над механизмами
плоти. Цель эволюции - уподобиться богам. Вы в чем-то, смотрю, не согласны:
качаете головой?
- Нет, правоту вашу я вижу. Беспокоит лишь то, что груоды под стать
богам себя не ведут. Боги не убивают потехи ради. Так ведут себя декаданты.
Клубин, неторопливо кивнув, взглянул с разоружающей откровенностью. -
Да, действительно. Но только имейте в виду, что они еще и пытаются
эволюционировать. Большинство из них уже превзошли людей (Карлсен покачал
головой). Осуждая их, вы забываете о подлинной проблеме: сексуальном
побуждении. Наденьте-ка еще раз, - он указал на лежащую на столе шапочку.
Карлсен надел. Внутри она все еще была влажновата, так что центральный
шар сразу замрел мягкой белизной. - Так, сейчас я усилю сексуальную энергию,
- сказал Клубин и потянулся к регулятору под красным шаром.
О том, что произойдет, Карлсен знал уже наперед. Едва ручка повернулась
по часовой стрелке, как низ живота стало понемногу разбирать.
- А ну еще чуток, - прибавил Клубин. Вожделение перерастало в похоть. -
Позовите-ка теперь Дори. Вы знаете, как это делается, - заметил он на
озадаченный взгляд Карлсена.
И вправду: он знал, как это делать. Само желание создавало некую
психическую связь. Мысленно представив ее с недавней ясностью, он позволил
вожделению направить свою волю. Через несколько секунд девушка вошла в
комнату. Взглянула вопросительно на гребиса, затем на Карлсена и, увидев на
нем шапочку, все поняла. Таким же способом Карлсен направил ее к себе и
усадил рядом.
- Мне лучше выйти? - учтиво спросил Клубин. Карлсен, не отрывая взгляд
от глаз девицы, мотнул головой. Когда дошло, что та откликается встречным
желанием, возбуждение усилилось, увенчавшись вспышкой восторга, когда она
наклонилась и приникла к его рту податливыми губами (удовольствие - просто
не высказать - так сидел бы и сидел).
Судя по тому, что начинало твориться в паху, Клубин повернул ручку еще
на деление. Краем глаза было заметно: в алом шаре успели местами
проплавиться бусинно-черные пятнышки. Поцелуев было уже мало: вторя напору
мужского желания, Дори на секунду отпрянула и потянулась себе за спину.
Проворно передернув плечами, она освободилась от белого платья, опавшего ей
вокруг талии. Предоставив рукам Карлсена свой маленький крепкий бюст, она
крепко потянула подол книзу и, сдернув платье на пол, предстала в
пленительной наготе. Сноровисто усевшись Карлсену на колени, руку она
запустила ему под тунику.
Он мутно набрел взглядом на Клубина: стоит, склабится. Внимание тут же
поглотила Дори, хищненько скользнув Карлсену по небу острым язычком. Клубин
же между тем в очередной раз тронул регулятор. Вместе с нестерпимым жаром
внутри мучительно разрасталось что-то темное, липкое. Шар полыхал
гневно-закатным солнцем, и живучей силой наливались в нем инородные сгустки,
как бы источая некий черный свет.
Еще секунда, и желание стало прорастать чем-то необузданно диким.
Обладать женщиной было уже мало: хотелось стиснуть ее так, чтобы затрещали
ребра, и губы ей искусать до крови. Как ни странно, она разделяла это
желание, соблазняясь мужской жестокостью. В памяти мелькнул тот дикарский
пыл с Фаррой Крайски. Со всплеском сексуальной энергии росла и жажда
истязать, вплоть до того, чтобы схватить Дори за горло и душить, душить,
кусая губы, лицо, сдавливая до хруста ее тело... Жажда истязать казалась
теперь такой же естественной, как минуты назад желание ласкать. С
содроганием, как-то даже усиливающим пыл, он поймал себя на том, что уймется
лишь умертвив ее. Через плечо Дори он шало различил: шар уже не алый, а
черный.
Желание лопнуло как раздувшийся пузырь так, словно скопившаяся статика
грянула вдруг взрывом. Шар, оказывается, из черного снова стал красным.
Видно, Клубин резко вернул регулятор в нейтральное положение. От мгновенного
оттока энергии буквально отнялось дыхание.
Дори, кротко поцеловав Карлсена, подобрала с пола платье и вышла из
комнаты. О том, что произойдет, она, безусловно, знала наперед. Карлсен,
ошарашенный случившимся, ее ухода толком и не заметил.
- Прощу прощения, что так резко все прервал, - галантно извинился
гребис, - просто других аргументов у меня не было. Нет сексуального желания,
не преступного по своей сути. Вначале вам хотелось ее поцеловать, затем
раздеть, а там уже и возобладать ею. Но и этого вам показалось мало - всегда
тянет на что-то большее. Иными словами, дело могло дойти и до убийства.
Карлсен молча кивнул, вяло бросив шапочку на стол, он вдруг
почувствовал усталость. "Убийство" - это так, мягко сказано в сравнении с
тем, что он, пожалуй, мог бы учинить. Содрогаясь при одной лишь мысли об
этом, он, тем не менее, сознавал, что минуту-другую назад удушить Дори
казалось таким же естественным, как в нее войти.
- Теперь, надеюсь, вы начинаете понимать проблему груодов? Просто
восприятие у них такое же, что буквально сейчас было у вас.
- Да, - Карлсен шумно выдохнул. - Понимаю. Кивнул, и возникло вдруг
приглушенное чувство вины. Мелькнула мысль выложить все о том, что испытал в
Зале Ритуала с Ригмар, однако сдержался и вместо этого сказал:
- Но мне понятны и проблемы большинства убийц в Ливенуорте. Не значит
же это, что я должен сносить убийства.
- Безусловно, - с редкой невозмутимостью кивнул Клубин. - А вы думаете,
я их сношу? Или Бенедикт Грондэл? Вовсе нет. Только пока приходится
признать, что с груодами нам ничего не поделать. Хорошо ли, худо ли - они
свои, и предавать их нельзя. - Карлсен покачал головой. - Скажите-ка мне вот
что. Соверши вдруг убийство ваш родной брат: вы бы выдали его - зная, что
обрекаете его на смерть?
- Нет. Но и не сидел бы сложа руки, пока он еще чего-нибудь сотворит.
- Вот и прекрасно, - улыбнулся Клубин. - Значит, мы друг с другом
солидарны. - Сказал с такой спокойной уверенностью, что Карлсен на миг
поверил, что так оно и есть, но тут же спохватился:
- Солидарны, говорите?
- А как же. Вы только что признали, что груоды действительно наши
собратья, а потому заслуживают лояльности. Если вам их склад не по душе, вы
должен пытаться его изменить.
- И как? - поднял Карлсен глаза с потаенной надеждой.
- Ставя, прежде всего, себя в их положение. Вы ведь понимаете теперь,
что и сами способны на убийство.
- Да, но это не значит, что я с ним мирюсь.
- Так что, выдали бы? Скажем, тех же супругов Крайски?
Карлсен заметался в зыбкой, мятежной раздвоенности. Крайски он кое в
чем хотя и недолюбливал, но успел проникнуться к нему и доверием, и даже
осторожной симпатией.
- Н-не знаю, - выдавил наконец он. - Наверное, нет. (Сказал, а себя
будто предал).
- А Фарру Крайски? - Клубин чуть накренил голову с лукаво-
проницательной улыбкой.
- Тоже нет.
- Превосходно! А они-то обрадуются, как услышат! Что-то в его голосе
заставило Карлсена спросить:
- А Крайски разве здесь?
- Здесь, причем оба.
- Оба??
- Да. Вы б ее хотели увидеть?
(Вот так, заманили в угол).
- Не знаю, - выговорил Карлсен спустя некоторое время.
- Ну да ладно, ладно, - улыбчиво закивал Клубин. - Нет так нет.
Карлсена сдавил вдруг душный стыд.
- Да что вы! Конечно б хотел.
Клубин без разговоров встал и направился к двери.
- Вы за ней посылали? - спросил вслед Карлсен.
- Зачем. Сама определилась.
Стоило остаться одному, как в паху начало набрякать тепло, неизменно
разбирающее при мысли о Фарре Крайски. А вместе с тем и раздражение,
чувство, что тебя используют как марионетку. Столько всего нагромоздилось
после той единственной встречи, что себя он мог уже считать другим
человеком. Пережитое с Ригмар (он это понял, заглянув в себя) вызвало
глубокое и постоянное изменение. Карлсен теперь знал, что цель секса - не
победа или поглощение, а алхимическая трансформация. Как и кузина Билли
Джейн, Фарра Крайски принадлежала прошлому. Лучше б уж там и оставалась.
Через пять, а затем и десять минут возмущение пошло на спад. Что
интересно, тепло в паху при этом ничуть не убавилось. Подняв шапочку,
Карлсен натянул ее на голову. Внутри она почти уже высохла, но волосы были
чуть увлажнены, и этого хватило. Как он и подозревал, из всех выделялся шар,
фиксирующий сексуальную энергию. Только светился он чисто красным, без
всякой черноты.
- Какое странное место встречи, - послышался голос Фарры Крайски.
С ее приближением он понял: ничего не изменилось. Она была и осталась
самой сильной из всех женщин, каких ему когда-либо доводилось встречать, и
принадлежали они друг другу так, словно были женаты всю жизнь. Едва завидев,
он уже жаждал ее как изголодавшееся животное. Неважно, от кого исходила эта
тяга, от него или от нее.
Обвив Карлсену руками шею, она улыбнулась с такой непосредственностью,
будто встреча происходила буквально у нее в квартире. При этом, наклонясь,
нижнюю его губу она ненадолго задержала меж зубов, словно соблазняясь
куснуть. Затем она впилась губами - сухими, что возбуждало еще сильнее.
Через несколько секунд она, отстранясь, близко оглядела его играющими
глазами.
- Посмотри, какое на мне белье. Тут до него дошло, почему эта женщина
так его возбуждает. Она в точности олицетворяла живущую в его голове
фантазию. Не было даже ощущения, что они существуют раздельно. Карлсен,
вздев на Фарре платье, нетерпеливо стянул на пол ее эластичные трусики и
привлек к себе, легонько сжав ладонями ягодицы. Хотелось овладеть ею
немедленно. Однако беглый обзор комнаты показал, что для любви толком и
пристроиться негде.
- Ну и что, давай на полу? - прочла она его мысль.
- Холодновато, жестко.
- Ладно, тогда стоя. - Фарра снова припала к нему губами. Интенсивность
ее возбуждения встречно отзывалась в нем, и он завозился с пуговицами
платья, пока не одолел все. Когда она притиснулась, Карлсен убедился в ее
правоте. Действительно, разницы нет. Их взаимное желание было так велико,
что неудобство компенсировалось воображением. Хватало одного уже созерцания
ее наготы.
Энергия из ее рта перетекала в его, затем через мужской жезл
передавалась ей в руку. Женщина так возбудилась, что входить к ней не имело
смысла. В считанные секунды он, - что однажды уже было, - увидел себя через
ее глаза, дивясь самой глубине ее пыла. Фарра уяснила, что в сравнении с
прошлым разом силы Карлсена неизмеримо возросли, и это усугубляло ее
возбуждение. Одновременно улавливалось, что она перестала воспринимать его
как личность: для нее он стал просто мужским символом, как какой-нибудь