Такер Уилсон. Метаморфозы вампиров-2

дожидающихся у стены. Все казалось таким нормальным, - ни дать, ни взять
общественная столовая на Земле, - что сложно было поверить собственным
глазам.
Клубин прошел по коридору и поднялся этажом выше, где пол, судя по
всему, служил потолком здания. Стена с потолком образовывали единое
прозрачное окно, выходящее на красные горы к северу. На полпути по коридору
Клубин остановился и постучал в дверь - судя по прекрасной отделке и вдвое
большим размерам, вероятно, кабинет какого-нибудь высокого начальства.
Высота дверного проема стала понятна, когда дверь открыла женщина
поразительной внешности: длинноволосая шестифутовая блондинка атлетического
сложения (вот с кого портреты богинь писать). Покрой горчичного платья
выгодно выдавал лепные плечи и мраморный бюст.
- Гелла, - обратился с порога Клубин, - попроси, пожалуйста, Скибора
зайти в лабораторию.
Та в ответ улыбнулась, обнажив великолепные зубы (на Земле, такая,
пожалуй, по карману только мультимиллионеру).
Клубин, не дожидаясь, пошел дальше по коридору. Следующая дверь, - на
этот раз нормальная, - вела в помещение, во многом схожее с лабораторией
Ригмар в Хешмаре - разве что потолок черный, а стены оранжевые. По потолку
застывшими молниями тянулись слепяще-синие трубки с биоэнергией,
тыеячевольтной в сравнении с лабораторией Ригмар.
Из угла к ним вопросительно повернулся сидящий над микроскопом каджек.
- Извини, что отвлекаю, К-70, - громко сказал Клубин.
- А, гребис! Извините, сразу не узнал, - вежливо поклонился тот. -
Какие будут распоряжения?
- Я хочу показать доктору Карлсену эксперимент. Будь любезен.
- Та-ак, - в глазах каджека мелькнула некая осведомленность. - Тогда я
сейчас выйду.
Этот короткий диалог имел некий приглушенный смысл. Каджек, несмотря на
эдакую рассеянность ученого, в присутствии Клубина чувствовал себя неуютно.
А поскольку он был первым на сегодня, выказавшим такую неловкость (в отличие
от собратьев-гребиров, держащихся с гребисом на равных, не сказать
по-свойски), Карлсен мельком усомнился, действительно ли Клубин так
дружелюбен и демократичен, как кажется. А усомнившись, понял: Фарра Крайски
очнулась, никак не иначе.
Выходя, каджек в дверях чуть не столкнулся с Геллой. Следом за ней в
лабораторию буквально протиснулся здоровенный ульфид (прямо Кинг-Конг
какой-то). Войдя, он угрюмо воззрился вначале на Клубина, затем на Карлсена.
Они с гребисом обменялись парой телепатических импульсов, причем
недоверие ульфида смягчить, видимо, не удалось.
-- Гелла, -- повернулся Клубин, -- проводи-ка его в соседнюю комнату и
усади (было видно, что и у него отношение к ульфиду далеко не сахар).
Красавица, подняв обеими руками гориллью лапищу ульфида, сунула ее себе
под мышку, так что его пальцы очутились у нее возле бюста.
-- Пойдем, Гумочка, -- проворковала она.
Ульфид, поглядев на нее с немой верностью Кваземоды, покорно дал себя
провести в соседнюю комнату, оставив за собой вонь зверинца.
-- Это он-то "гумочка"? -- спросил вполголоса Карлсен.
-- Это она его так кличет любовно, что-то вроде "малыша".
-- Он что, обитает в этом здании?
-- Да, у него здесь свои апартаменты, он там живет с Геллой. Ее
соорудили специально для него. -- Клубин скупо улыбнулся. -- В сексуальном
плане парочка что надо: гигант и гигантша.
Ульфид уже сидел в необъятном, как раз под него, кресле, обитом кожей,
но с основанием из литого металла. За его спинкой на стене находилась матово
светящаяся, как телеэкран, прямоугольная панель, где сверху вниз
располагались значки -- судя по всему, цифры. На одну из нижних указывала
красная стрелка. Войдя, парочку они застали за ласками: Гелла, наклонившись,
нацеловывала ульфида, пощипывая ему на пузе шерсть. Гориллья лапища елозила
ей по спине, и в комнате слышалось по-звериному тяжелое сопение - ну вылитый
Кинг-Конг.
-- Надень ему на голову скорб, -- сказал Клубин, имея в виду свисающее
на гибком проводе подобие округлого колпака. Гелла не сразу (ульфид все не
отпускал) отстранилась и, потянув колпак, водрузила его кинг-конгу на
голову: получилось что-то вроде сушуара в парикмахерской. Ульфид продолжал
коситься с угрюмой подозрительностью.
-- А показать я собираюсь эксперимент по ускоренной эволюции, --
объявил Клубин, становясь за пульт сбоку кресла. -- Прежде всего, обучим его
английскому, чтобы вы друг друга понимали.
-- А-английскому?? -- даже не сообразил вначале Карлсен, неуютно снося
на себе мрачный взгляд ульфида.
-- Это прибор быстрого обучения, усовершенствованный К-90. Изобретен
был для роботов, но теперь может работать и с живыми существами. Гелла,
сделай, чтоб он сидел спокойно. -- Ульфид порывался стянуть скорб с го-
ловы. Когда Гелла, забравшись Гумочке на колени, обвила его руками, он,
наконец, успокоился, запустив лапу под юбку возлюбленной.
Из ячейки на столе Клубин вынул небольшой, диаметром пару дюймов,
металлический диск и, вставив его в прорезь на пульте, легонько крутнул
регулятор. Послышалось негромкое жужжание.
-- Гума, сиди, сиди, -- забеспокоилась Гелла, видя, что ульфид норовит
подняться. Карлсен со своего места видел, как его огромное лицо приняло
озадаченное выражение. Глазищи на секунду словно присмирели и утратили
диковатый блеск.
Через несколько секунд Клубин вынул диск из прорези. Подавшись вперед,
он нарочито отчетливо произнес:
-- Ты меня понимаешь?
Ульфид, накренив башку, оторопело на него уставился.
-- Понимаешь ты меня? -- переспросил Клубин. И тут, на изумление,
образина хрипло пробасила:
-- Да...
-- Хорошо. Теперь, прежде чем продолжим, надо, чтобы ты увеличил свой
вес. Утяжелись насколько сможешь.
Тронув Карлсена за локоть, Клубин указал на экран. Ульфид, безусловно,
проделывал уже такую процедуру: красная стрелка на глазах поползла вверх по
столбцу цифр и вскоре придвинулась к максимальной отметке. Кресло- монолит
начало натужно поскрипывать.
Клубин одобрительно кивнул.
По земным меркам это тридцать с лишним тонн. Пол здесь специально
усилен.
Карлсен впечатленно посмотрел на кресло: снизу, похоже, начинает уже
прогибаться.
-- Ну что, -- Клубин разулыбался. -- Не желаете ли порасспрашивать?
Просто фантастика. Карлсен во все глаза смотрел на ульфида, лицо
которого было частично скрыто волосами Геллы, и, откашлявшись, спросил
громко, но неуверенно:
-- Как тебя звать?
Ульфид открыл пасть и так какое-то время сидел. Наконец выдавил:
-- Гу-ума.
-- Да нет, дурашка, -- рассмеялась Гелла, -- "гума" значит "малыш".
Скибор тебя зовут.
-- Ски-ибор, -- не сказал, прорычал тот.
-- Надо подчистить ему речь, -- спохватился Клубин и, поискав, вставил
в прорезь еще один диск. Жужжание длилось секунд пять. И опять глаза у
ульфида словно остекленели. Карлсен заметил, что красная стрелка со-
скользнула на пару делений.
-- Спроси еще что-нибудь, -- предложил Клубин.
-- Откуда происходит ваш род?
-- С той стороны гор смерти, -- на этот раз голос, все такой же
глубокий, звучал отчетливо.
-- Тебе нравится жить в Гавунде? -- спросил Карлсен.
Физиономию исказило непподдельное отвращение.
-- Нет, -- произнес он с какой-то странной, механической заунывностью.
-- Я хочу жить дома. Только я хочу взять с собой ее. Где она, там и я буду.
-- Лапа заступнически объяла Гелле талию.
-- Если ты хочешь вернуться в Граскул, у тебя на то есть мое
позволение.
Ульфид в растерянном изумлении поворотил голову.
-- У меня есть твое п-позволение... -- он чуть заикался.
-- Есть. -- Клубин, не то беседуя, не то отвлекая разговором, вынул
предыдущий диск и вставил новый. На этот раз ульфид во время жужжания
нахмурился. Стрелка снова скользнула вниз. Тут он подал голос:
-- И я могу взять ее с собой? -- голос теперь звучал свободно, по-
живому.
-- Конечно.
-- Сейчас? Сегодня?
-- Как только мы закончим. Как ты себя чувствуешь?
-- Хорошо.
-- Ну и славно. -- Клубин вполоборота повернулся к Карлсену. -- Вот она
перед вами, механическая эволюция. Так, чему мы теперь его научим? -- Пальцы
его перебирали коробку с дисками. -- Есть у нас здесь астрономия, земная
история, история Дреды, молекулярная физика, музыка, математика, философия,
всякие языки...
-- И философия есть? -- подивился Карлсен.
-- Так точно. Ею и займемся. -- Он в очередной раз сменил диск. Ульфид
на этот раз зажмурился и издал спертый вопль. Лапы невольно потянулись к
скорбу, стащить с головы, но тут вмешалась Гелла: обхватив ему запястья, с
недюжинной силой стала пригибать их книзу. Бедняга, очевидно, мучился так,
что ему было не до сопротивления. На лице обильной росой бисерился пот.
Индикатор над креслом сошел ниже половины. Примерно через минуту ульфид
испустил вздох облегчения - процесс, видимо, завершился. А когда открыл
глаза, Карлсен не смог справиться с виноватой жалостью: в немом взгляде
существа было что-то взволнованное, страдальчески-уязвимое.
-- Не беспокойтесь, -- прочел его мысли Клубин. -- Небольшая адаптация
мозговых клеток. Теперь с ним все в порядке. Так ведь?
-- Д-да, -- проговорил ульфид. Уже в одном этом слоге чувствовалось:
существо словно подменили. О том же свидетельствовали глаза. Агрессивность
сменилась углубленностью, чуть ли не самокопанием.
-- Теперь у него в мозгу целая философская энциклопедия. Спрашивайте
его о чем угодно.
Карлсен опять несколько растерялся. Философию в колледже им читали, но
времени-то сколько прошло.
-- А скажи-ка мне... м-м... насчет платоновской теории идей?
-- Платон твердил, что существуют две области: бытия и становления. Мир
становления -- это мир беспрестанного движения, потока. А вот под потоком
находится царство истинного бытия, содержащего вечные идеи - основные за-
коны, что лежат за переменой. Более поздние философы назвали их
"универсалиями". Гераклит существование универсалий отрицал. Он считал, что
нет ничего истинного, кроме постоянной перемены.
Вещал ульфид размеренно, со спокойной назидательностью - учитель,
разговаривающий с учеником.
-- А существуют они, универсалии?
-- Разумеется. Универсалии -- это лишь очередное наименование значения.
Не будь их, мы бы сейчас с вами и не беседовали.
Карлсен зачарованно внимал спокойной, твердой речи ульфида. Захотелось
вдруг расспрашивать, расспрашивать.
-- А что вы думаете о Канте?
Ульфид хмыкнул, выдавая чуть ли не пренебрежение к кенигсбергскому
умнику.
-- Старик ратовал против оголтелого скептицизма Юма, что было лишь
осовремененной версией учения Гераклита. По сути, в философии есть лишь два
полюса: скептицизм и вера в значение. Все философы тяготеют к одному или
другому. Только вместо того, чтобы пытаться восстановить веру в значение, --
что на тот момент и требовалось философии, -- Кант подался по касательной и
заявил, что восприятие у нас накладывает значение на Вселенную - помните его
знаменитое сравнение с "синими очками"? Это, по сути, было откровенным
капитулянтством перед Юмом и Беркли. С одной стороны, он закладывал основу
феноменологии, попытку изжить все предрас- судки и предубеждения, -- иными
словами, всю надуманность, -- из философии. Но у него не получилось до конца
уяснить собственное рациональное зерно, и старик стал одним из ядовитейших
влияний в европейской философии. С его руки она оказалась попросту в загоне.
Я подозреваю, математической подготовки, вот чего вашему Канту не хватало.
-- А меня ты бы куда приткнул? -- с ехидным любопытством спросил
Клубин.
-- Вы приверженец Гераклита, -- не, задумываясь, определил ульфид.
-- Точно! -- гребис аж крякнул от удовольствия.
-- Вы сами-то в значение верите? -- повернулся к нему Карлсен.
-- Безусловно, верю. Один плюс один -- два. Это и есть значение. Только
оно никогда не было и не будет чем-то большим, чем совокупность своих
составляющих.
Клубин уже снова перебирал диски:
-- Ну что, ответил Скибор на ваш вопрос?
-- Спасибо. Еще как.
-- Наслушались?
-- Пока да. А сейчас вы что думаете делать? -- встрепенулся он, видя,
что Клубин собирается зарядить новый диск.
-- Подучу его математике.
-- Вы считаете, это нормально?
-- А что? -- с улыбкой повернулся гребис, диск держа возле прорези.
Карлсен глянул на настенный индикатор.
-- У меня ощущение, что Скибор почти уже на пределе. И ему, между
прочим, больно.
Клубин задумчиво поджал губы.
-- Видите ли, если теперь остановиться, главная-то суть демонстрации до
вас так и не дойдет.
Пререкаться с хозяином было нелегко, но деваться некуда.
-- И в чем же она?
Клубин, со скользящим выражением глаз поглядев на ульфида, повернулся и
вышел в соседнюю комнату. Карлсен истолковал это как знак пройти следом.
Клубин притворил дверь.
-- Что вас волнует?
-- Что волнует? То, что от информации, если ее непрерывно закачивать,
он лопнет как шар!
-- Да не лопнет, -- раздраженно перебил Клубин. -- Когда наступит
предел, он просто отключится.
-- Отключится?
-- Именно. Произойдет своего рода замыкание.
-- А если навсегда?
-- Не исключено, -- сказал Клубин так, будто пытался приободрить.
-- Тогда ради Бога, давайте прекратим.
-- Ну что ж, если вам так неймется. Хотя делается-то все именно для
вас. Я пытаюсь показать, в чем именно изъян в вашем представлении об
эволюции.
За напускной вежливостью чувствовалось раздражение, но гребис себя
сдерживал.
-- Я понял. А теперь прошу вас, давайте остановимся.
-- Что ж, ладно, -- пожал плечами Клубин.
Они возвратились в соседнюю комнату. Ульфид смотрел на них с боязливым
волнением. Гелла поглаживала его по голове.
-- Боюсь, наш гость за то, чтобы свернуть эксперимент.
Страдальческие глаза засветились благодарностью.
-- Мне можно идти? -- умоляюще спросил он.
-- Разумеется. Услужить гостям для нас всегда радость.
Издевка чувствовалась лишь в словах, в остальном сдержанность была
безупречна. Склонившись над пультом, он утопил кнопку и ловко ухватил
вынырнувший диск, другой рукой увернув на минимум регулятор. Лицо ульфида
исказилось судорогой тревожного изумления, вслед за чем разум в глазах стал
угасать. Не прошло и десяти секунд, как на них уже снова пялилась кромешно
дикая образина. Гелла сняла ему с башки скорб, который плавно взъехал и
закачался на шнуре.
-- Я не говорил, чтоб вы лишали его разума, -- запоздало спохватился
Карлсен.
-- Ишь ты! -- Клубин саркастически ухмыльнулся. -- И английский ему, и
философию! Думаете, он от этого счастливей будет? Мне так не кажется. Гелла,
-- кивком указал он девице, -- отведи этого обратно.
-- Пойдем, Гумочка. Как раз чаю попьем. -- Ульфид, пошатываясь, встал и
был выведен подругой, ласково приобнимающей ему округлый бок.
Клубин, проводив их линяющей улыбкой, повернулся к Карлсену.
-- Может, вам что-нибудь заложить, пока вы здесь? Допустим, японский
выучить за секунду? Или санскрит?
-- Спасибо, не надо.
-- Или узнать что-нибудь?
-- Вот узнать бы. Вы отпустите его домой?
-- Не вижу смысла. В памяти у него сохранилось единственно то, как он
садился в кресло.
-- Получается, вы нарушаете слово.
Клубин улыбнулся так открыто и дружески, что трудно было усомниться в
его искренности.
-- О слове моем нет и речи. Скажи я ему уходить восвояси, он бы
удивился, за что ему такое наказание.
-- Но он же сказал, что хочет уйти.
-- А-а, так это после того, как я наделил его даром речи. От этого
углубился рассудок, который, собственно, и заставил его затосковать по дому.
У разума есть такое свойство. Он привносит элемент невроза и самокопания.
Кому как не вам об этом знать (действительно, крыть нечем). Я пытаюсь
наглядно показать всю ошибочность доводов насчет того, что эволюция
происходит через знание.
-- Разум, -- поправил Карлсен.
-- Хорошо, разум. -- Клубин, сев на край кресла, размеренно покачивал
ногами. -- Позвольте-ка вопрос. Почему Скибор с повышением знания стал
легче? -- Видя, что Карлсен замешкался, ответ он подсказал сам: -- Потому
что утерял контакт с землей. Или еще. С чего бы ему вышибло пробки, если б
мы все так же накачивали его дремучие мозги знанием?
На этот раз он ждал ответа. Карлсен, подумав, осторожно сказал:
-- Мозг бы, наверное, переполнился?
-- Это не так, сами знаете. Мозг может проглотить хоть тысячу
энциклопедий, и все равно место останется. Не в емкости дело. В силе воли. У
него нет воли на то, чтобы поглотить больше. Суть эволюции -- в воле и
жизненной стойкости, а не в знании или разуме. -- Последнее он про- изнес с
такой каменной твердостью, что Карлсен секунду чувствовал себя на лопатках.
-- Разум обычно подтачивает волю и размывает в человеке способность к
выживанию.
Карлсен тряхнул головой: надо же, вопиющий вызов всем устоям!
-- Хотя для разговора со мной вы используете все тот же разум.
-- Безусловно. Я ни в коем случае не отрицаю важности разума, говорю
лишь, что он уступает по значимости силе и жизненному заряду. При эволюции
воля всегда должна преобладать над разумом. Разум без воли тонет под
собственными сомнениями. Вы в этом сами, наверное, убеждались неоднократно.
Уж не читает ли гребис его, Карлсена, мысли? Как только он повел речь о
воле и разуме, Карлсену вспомнился Сауль Райхель, бросившийся (дело было еще
в студенчестве) в Большой Каньон. Райхель был умница, тончайшей души
человек. Только там, где нормальные люди видят две стороны аргумента, он
видел десять. Сама широта интеллекта была причиной его чудовищной
нерешительности - такой, что в конце концов толкнула его на роковой шаг.
-- Так что вот она, основная проблема человечества, -- утвердительно
сказал Клубин. -- Вы всегда переоцениваете разум в ущерб воле. Попробуйте-
ка наоборот -- увидите, как все мгновенно встанет на места. Вы поймете, что
истинная цель эволюции -- не разум, а могущество воли. Для чего разум? Чтобы
подсказывать, чего желать. Вот здесь, вы видите, знание увеличивается
посредством крохотной дискетки. -- Он подхватил со стола один из дисков и
помахал им Карлсену. -- Спросите, как давно я знаю английский? С
сегодняшнего утра. С мировой литературой и историей впридачу. Сразу же после
вашего ухода я их у себя сотру -- потому что они мне, доктор, знаете ли, без
надобности. Не вижу смысла засорять мозг бесполезной информацией.
Слушая, Карлсен тайком уяснил, что признание это вырвалось
непроизвольно и гребис уже сожалеет о своей откровенности. Потому Карлсен,
поднаторевший в умении скрывать свои мысли, спросил:
-- Неужели у вас не вызывает удовольствия знание мировой истории?
-- С чего? Под словом "мир" вы имеете в виду Землю. В системе Ориона
обитаемых миров более тысячи. В Млечном Пути -- миллионы. И что, есть
какой-то смысл знать историю каждого из них? Никчемный, обременительный
багаж. Ответьте мне вот на что. Куда было бы деваться Скибору со всем этим
знанием английского и философии? Да он бы места себе не находил от тоски и
разочарования. Дом, и то был бы ему не мил -- та же тоска, та же
разочарованность. Как там у одного из ваших поэтов: "Знание усугубляет
ирреальность".
-- Ну, а математика? -- спросил Карлсен с подвохом. Клубин, пожав
плечами, улыбнулся с добродушной жалостью.
-- Очередное заблуждение. Каджеки считают, она содержит тайны
Вселенной. Но представьте себя эдаким гением, способным охватить область
математики целиком, как орел с высоты. И вам откроется, что она
самоочевидна. Один плюс один -- два. Не так разве? -- Карлсен молча кивнул,
тревожно прикидывая, что возразить-то нечем. -- Есть только один способ
усугубить реальность: укрепить мощь воли. Даже на Земле вы это смутно
сознаете. Вы пытаетесь укрепить ее точно так, как укрепляете мышцы: через
нагрузки, через возможность себя испытать. Зачем лезут в горы альпинисты? Не
за знанием же - просто из желания острее ощутить жизненную силу. Или,
допустим, из мужчин некоторые только и живут погоней за женским полом -- чем
больше, тем лучше. Опять же не для того, чтобы повысить знание о женщинах, а
для вящего смакования жизни. Дон жуанов и казанов можно осуждать, но они
вызывают и определенное восхищение. Однако скажите мне вот что: где, в
принципе, разница между матерым соблазнителем и груодом?
-- Соблазнители, как правило, не убивают, -- не задумываясь,
отреагировал Карлсен.
-- Но и груоды тоже. Они поглощают. А это, может быть, и честнее, чем
оставлять женщину, которая чувствует себя после этого никчемной,
попользованной вещью.
Карлсен медленно покачал головой.
-- И все же, мне думается, женщина заслуживает сама делать выбор.
-- Согласен. Лично я о груодах невысокого мнения. Но мне их действия
понятны, точно так же как вам -- выходки Казановы. Они пытаются
эволюционировать: укреплять, наращивать в себе жизненную силу.
-- И как же вы это делаете? -- не удержался Карлсен.
-- У нас много методов. Как обучается наша молодежь, вы видели. На
ранней стадии это что-то вроде боевых дисциплин. Позднее это уже больше
напоминает дисциплину духовную. Между ними есть период, когда молодые
мужчины учатся сносить боль, для того чтобы подняться на седьмой уровень,
представляющий собой границу между боевым и духовным. -- Он встал. --
Пойдемте. Время истекает, а вам еще многое предстоит увидеть.
Карлсен следом за гребисом пошел в лабораторию. Вместо того, чтобы
направиться к двери, Клубин приблизился к каджеку, согнувшемуся в углу
комнаты над микроскопом.
-- Извини, что отрываю, К-90, -- обратился он, -- но нам надо пройти в
гадрул.
К-90, кивнув, продолжал смотреть в микроскоп - удивительно, насколько
непринужденно в сравнении с тем, что было полчаса назад. Наконец он
выпрямился и подошел к задней стене, где торчали два выпуклых круга,
состоящие из цветных сегментов. Каджек занялся ими одновременно. Клубин
стоял спиной, занятый своими мыслями.
Поразительно: стена растворилась вдруг в воздухе - остались лишь два
круга, зависшие без какой-либо опоры в трех футах над полом.
Клубин первым пошел по открывшемуся за стеной короткому коридору. Едва
они очутились в нем оба, как стена сзади, сгустившись, вновь обрела
монолитность.
-- Я специально смотрел в сторону, чтобы не видеть комбинацию. Не ровен
час, кто-нибудь проникнет в мой ум -- беды не оберешься.
Хотелось спросить почему, ну да ладно.
Отъехала в сторону прозрачная дверь, и возле ног бездонным зевом
зачернела шахта лифта. Карлсен встревожено вскрикнул, когда гребис беспечно
шагнул вперед, но ничего, обошлось: спокойнехонько завис в пространстве.
-- Давай сюда. Не бойся.
Ступить в зияющую пустоту было ох как не просто. Потому Карлсен
облегчение испытал, ощутив под ногами твердый, хотя и невидимый, пол. Дверь
за ними закрылась и забрезжил тускловатый свет. Спуск пошел быстро и гладко
как с парашютом, в полной тишине.
-- Еще одна мера предосторожности, -- пояснил Клубин. -- Без особой,
архиважной причины доступ в гадрул не разрешается никому. Любой нарушитель
расплющится вон там, в пяти милях.
Карлсен из любопытства ткнул носком вниз. Как ни странно, нога не
встретила сопротивления. Получается, пола как такового все же нет.
-- Как это, интересно, достигается?
-- Обыкновенное силовое поле. Карлсен глянул вниз, но тут же опасливо
вскинул голову: откуда-то снизу, как кулак, ударило сердце, норовя
оборваться в пустоту.
Стены шахты, хотя и безукоризненно гладкие, не были покрыты каким-либо
защитным материалом -- просто прорезаны в темной толще породы, похожей на
гранит. Мимо слоями пирога проносились каменные отложения -- красная и
желтая глина, что-то зеленое, напоминающее слежавшийся песок.
-- "Гадрул" -- это что? -- спросил Карлсен никчемно громко, словно
пытаясь перекричать.
-- Что-то вроде узилища, или кельи -- имеется в виду монастырской, а не
тюремной.
Нежный спуск закончился внизу шахты: ноги будто погрузились в
полунадутый борцовский ковер. Силовое поле истаяло -- совсем как у аэротакси
в момент парковки. С внезапной четкостью в памяти воскрес Нью- Йорк,
придавая происходящему зыбкий оттенок сновидения.
Открывающийся отсюда коридор был, похоже, проделан в толще гранита: ни
створов, ни стыков в стенах. Низехонький (буквально дюйм над головой), залит
он был мутным свечением, непонятно откуда исходящим. Холодно, и тянет
сыростью.
-- Как в египетской гробнице, -- поделился Карлсен, и голос катнулся
глуховатым эхом.
-- Примерно на это и рассчитывалось. Чтобы те, кто спускается сюда с
пятой степенью, знали: пока не будет седьмой степени, пути отсюда нет.
-- И как долго она достигается?
-- Рекорд у нас -- два депсида, что-то вроде шести ваших месяцев.
Если бы не гладкость стен, впечатление такое, что находишься в угольной
шахте. Унылая серость необозримого коридора напоминала тюрьму - мысль еще
более тягостная от того, что вверху -- полторы мили породы и грунта.
Минут через десять Клубин остановился. Зачем, непонятно (коридору по-
прежнему не было конца), хотя, гребису, безусловно, виднее. Протянув руку,
он коснулся неприметного ржавого пятнышка на гранитной стене. Хорошо, что к
встряскам у Карлсена выработался иммунитет, а то бы ненароком отпрыгнул.
Участок гранитной стены будто превратился в стеклянный щит, за которым
открывалась небольшая, -- шесть на шесть, -- келья, залитая холодным
пронзительным светом. В нескольких футах (можно буквально дотянуться) под
потолком висел голый человек -- на крюке, вогнанном под кожу посередь груди.
Голова запрокинута, струи черной запекшейся крови коростой склеили ему
голени и ступни. Но главное впечат- ление производили распахнутые застывшие