Страница:
Подсчитывали число хоругвей, которые выставит Корона, когда король объявит посполитое решение. Выходило – более двадцати тысяч шляхты, а при каждом шляхтиче самое малое один лучник и хлоп в обозе. Это при бедном, а богатый, конечно, приведет с собой полное копье и несколько слуг. А еще, подсказал пан подканцлер Тромба, стоит призвать для этой войны польских рыцарей, отошедших на службу и Вацлаву чешскому и к венграм на двор Сигизмунда. Помимо польских земель выставят хоругви и русины – Львовская земля одну хоругвь, Галицкая земля тоже одну, а также Холмская, Перемышльская, и несколько дадут подольские земли. И мазовецкие князья выставят людей. Считали хоругви Великого княжества. Тут Ягайла знал возможности не хуже Витовта, сам сумел бы обозначить число копий в каждой поветовой хоругви. Крепкая у тебя память на чужое войско, думал Витовт, посмотрим, сколько ты своих приведешь. Если я всех выставлю, а их посекут в битве, ты же меня потом голыми руками возьмешь. А всех не выставлять – войны не выиграть. Вот задача! Если все, что есть, выставить в поле, можно, конечно, крыжаков сломать, а затем хорошей хоругви не соберем, чтобы Смоленск оборонить от московского захвата. Или Подолье поляки не возвратят, потому что обессиленный победитель – самая желанная жертва для разбойника: он и свое, и добытое неспособен защитить. Это извечный закон, так хитрый волк поступает, если видит бой двух лосей или кабанов. Ждет себе под кустом, пока один одного убьют или насмерть поранят. На самом ни царапины, а все ему... Однако придется рисковать, думал Витовт, и подсчитывал вместе с Ягайлой полки. Виленские земли дадут три хоругви, трокские – две, с Литвы– новогрудская, волковыская, лидская, слонимская хоругви, с Белой Руси – полоцкая, витебская, смоленская, могилевская, Мстиславская, Подлясье выставит брестскую, пинскую, дрогичинскую, мельницкую, Гродно даст полную хоругвь, Жмудь, хоть и крепко там выбито народу, даст несколько тысяч воинов, Иван Жедевич приведет подольские хоругви, Киев, Стародуб, Новгород-Северский отрядят полки, Ковно выставит хоругвь, Слуцкое княжество, Ошмяны, Менск выправят хоругви, а всего за двадцать тысяч конных, а еще княжеская и боярская челядь, обозники, которых тоже можно пустить в дело при сильной нужде. Сюда причислялась и хоругвь новгородцев, которую в октябрьскую встречу с Витовтом обещал привести князь Семен, а еще хоругвь надо было вытребовать у молдавского господаря, зависимого от княжества и Короны в силу турецкой угрозы.
Прибавлялись и пять тысяч татар, которых мог повести на битву хан Джелаледдин, принятый в княжестве и ожидавший от Витовта помощи в борьбе за ордынский престол. Но Ягайла сомневался: достойно ли ему, христианскому королю, быть в союзе с магометанами; к тому же такой союз может поднять против них не только всех немцев, а и всю христианскую Европу. Витовт улыбался и говорил: «Никто и знать не будет!» Что, есть нужда кричать о татарах на весь белый свет или просить позволения у римского папы? Кто разберется, сколько было этих татар: может, тысячи, может, сотня.
Смешило же Витовта охватившее Ягайлу раздумье: по-христиански ли идти с татарами на крыжаков или господь обидится на такое решение? Ну и благочестье, усмехался Витовт, прямо святой. Небось, когда списывался с Мамаем, когда привел полки под самое Куликово поле, тогда не думал: грешно или честно? И стал бы рядом с Мамаем, только сами полки возроптали. Испугался, что озлятся, перейдут к Дмитрию – и конец власти. А сейчас бояться нечего. Сейчас не мы к татарам, они к нам примыкают. И отказаться от пяти тысяч всадников – вот такого безумства и впрямь бог не простит. Зачем же их кормили, поили, приняли, срубили им хаты? Чтобы пользой эти расходы обернулись. Вся Европа поднимется! Если по сегодняшний день не поднялась, то и дальше стерпит, как десять лет терпела. Надо победить, и молчать будет вся Европа, словно воды в рот набравши. Да и что это такое – вся Европа? Это кто – Вацлав чешский? Так он сам чуть дышит. Кто еще – Сигизмунд венгерский? Этот, правда, начнет кричать. Но какой страх с его крика. Если и найдет сторонников, то исключительно для устных протестов или негодующих писем. Войну не начнут, а все прочее не имеет значения.
Как-то утром поехали на прогулку и за слободой наткнулись на татарский отряд младшего хана Багардина. Но сначала увидали не татар, увидали густую толпу рыцарей и крестьян-загонщиков. Подскакали, народ раздался в стороны, и открылось утоптанное поле. По двум дальним концам его стояли шеренгами конные татары, а посередине поля кругами и восьмерками носился в галоп татарин, водя в коротком поводе вторую лошадь, к седлу которой был привязан набитый соломой болван с глухим немецким шлемом. За этим странным развлечением наблюдали Багардин и несколько сотников.
Кто-то из сотников, верно, сказал хану, что позади стоят Витовт и король. Багардин повернул коня, смуглое красивое лицо его осветилось веселой улыбкой, он с достоинством поклонился. Князь и король кивнули. Тут из шеренги вылетел татарин и, истошно завыв, помчал наперерез болвану. Взвился и развернулся в воздухе аркан. Кольцо удавки упало на шлем и захлестнулось на горле. В татарских рядах раздались крики одобрения. Игра продолжалась.
Крикнул сотник, и на поле выехал молодой воин. Держа наготове аркан, он сорвал коня в галоп. Взмах умелой руки был неприметен, и черная петля падала, казалось, точно на блестящий кованый шлем. Но упала на конский круп. Крики порицания и насмешки обрушились на неудачника. Понурив голову, татарин поехал в ряд.
Багардин махнул рукой и что-то негромко сказал. К виновному поскакал сотник и стал стегать его нагайкой по спине под смех товарищей и хохот толпы. Татарин снес побои, словно не чувствовал.
– Что сказал хан? – спросил Витовт толмача.
– Он сказал: «Ты – мертвый воин».
Опять понесся по кругу поводчик. Виновный вылетел навстречу, мелькнул черный шнур – и болван, захлестнутый удавкой, завалился на круп.
– Теперь – хорошо! – сказал Багардин.– Теперь ты живой воин.
Того же дня после обеда пригласили Джелаледдина и договорились с ним так: Джелаледдин выводит против крыжаков своих воинов, а после битвы Витовт силою Великого княжества поможет хану победить соперника, и в дальнейшем Орда и Великое княжество воевать не будут.
Вот и все силы. На помощь московского князя Василия после недавних войн рассчитывать не приходилось. Выставлять полки в помощь Витовту московский князь, если бы и хотел, не мог и по другой причине – над самим висела опасность татарского наезда. Хорошо уже то, что Василий Дмитриевич, как обещал, не воспользуется войной Великого княжества с крыжаками и не ударит в спину, чтобы завоевать Смоленск и Северские земли: хоть с одной стороны есть обеспеченные миром границы. А на всех прочих жди гостей: с юга могут налететь татары, с севера – союзные ордену ливонские меченосцы; неизвестно, как поведет себя чешский король Вацлав. Если Ульрик фон Юнгинген не поскупится дать флоринов, а тут не тот случай, чтобы скупиться, да и казна орденская позволяет, то король Венгрии Сигизмунд легко может ударить на польские границы. Подканцлер Миколай Тромба, правда, считает, что король Сигизмунд не решится на открытую войну и вторжение: стоит ему повести войска на поляков, как его грозные соседи – турки попытаются отхватить кусок Венгерского королевства; кроме того, не истек срок мирного с ним договора, еще три года ему действовать. Но что договор, кинул в огонь – и нет. Мог и нарушить, войти в союз с орденом, чтобы исполнить то, что они надумали еще в 1392 году: объединиться, разбить войска Польского королевства и Великого княжества Литовского, а все земли разделить между собой. Могли об этом вспомнить, другого случая не представится.
Но если выделить на венгерскую, ливонскую, татарскую границы какое-то число хоругвей, то с чем идти против ордена? Уж сам-то Ульрик двинется всей силой, только небольшую защиту оставит в замках. Думали, примеривали, решили не распыляться – ото всех сразу отбиться нельзя. Если не удастся поразить немцев, то и защищенные окраины ни к чему, не спасут.
Стоя над картой, подолгу рассуждали, как лучше ударить: совместно со стороны Польши или врозь – Ягайла с польской границы, Витовт с литовской. От раздельного похода отказались: опасно, несомненная выгода для ордена. Немцы могут небольшими силами задержать великого князя, выиграть хотя бы день и в этот день главным войском разбить королевские хоругви, тогда и Витовту не спастись. Или, наоборот, нападая из замков, могут остановить Ягайлу, размести литовские и русские хоругви, а затем перекинуть все силы против поляков. И конец обоим. Сочли за лучшее свести войска и держаться вместе, тем более что такой ход мог быть для крыжаков неожиданным – осенью Ягайла бился отдельно, брал Быдгощ, Витовт отдельно ходил под Кенигсберг, и Ульрик должен готовиться к двум ударам, держать на жмудской границе большие или малые силы. Пусть держит, вот туда и надо выправить несколько хоругвей для обмана, заблуждения, отвлекающей суеты. И еще несколькими ударить на Дрезденко, и послать отряд на Члухов. Пусть гадают, где будет главный удар. А главными силами идти в глубину Пруссов, и уж там навязать или принять большое сражение, где сойдутся все войска обеих сторон. Только большая битва могла принести победу, это было ясно; только полный разгром крыжаков вел к цели войны! Витовту – Жмудь, Ягайле – Добжинскую землю.
Еще Ягайле мечталось выполнить свои обещания, данные в Крево, когда вступал на польский престол и получал руку Ядвиги. Четверть века пролетело с того дня, как легли на пергамин брачные условия, а ничего не возвращено, наоборот, утеряно, а брался, о чем записали в Кревском договоре, отнять у ордена Хелминскую и Михаловскую земли, Поморье. Да и не то мучило, что чернила выцветали, а дело не делалось. Как воздух, требовалось Поморье: торговля страдала, живые деньги уходили из рук, отнято было море. По доброй воле не отдадут, надо бить, и бить крепко, чтобы не завтра поднялись, чтобы не стало кому хвататься за меч. Татары так поступают, напомнил Ягайла: бьют всех начисто, пока-то новые подрастут. И когда Малополыну прошли огнем, в первую очередь уничтожали рыцарство. И на Ворскле, не удержался король уязвить Витовта, татары не просто побили литвинов – уничтожили войско. Витовт нашелся что ответить королю: мол, московский князь тоже не утешился победой на Куликовом поле, его воины сорок верст до Красивой Мечи сидели на татарских спинах, едва ли тысяча ушла от погони. Хорошо, что хоругви Ягайлы опоздали тогда к этой сече.
Но что толку было колоть друг друга прошлым! Понятное дело, что лучше бить сильно, уничтожить войско, высекать беглецов, да как это осуществить. Было бы просто, давно бы деды и отцы исполнили. Ко всему прочему еще удача нужна. Поле битвы не шахматная доска, там десятки тысяч рыцарей соберутся, наперед их действия и настроение никто не определит. Сейчас хоть то хорошо, что решили действовать купно. Если силу хоругвей поддержит своей милостью бог, то, верно, победим тевтонцев.
Стали смотреть по карте, где лучше собрать войска. Выбрали за сборное место Червинск на Висле и туда к двадцатому дню июня решили привести хоругви, чтобы к заходу солнца в канун святого Яна, когда потечет время войны, все были вместе и готовы рушиться в поход. На прусских землях дать бой, не на своих, не на польских. Свои надо оберечь. Хватит, что Добжинскую землю крыжаки в августе разорили: как ураган прошел, ни одной крепости не осталось, вытоптаны поля, сожжены веси, народ потерпел, выбит. Нельзя ждать крыжаков к себе, лучше – к ним; привыкли в походах на Жмудь и Литву жечь и рушить – пусть отвыкают; не видели большого войска на своих землях – пусть увидят, пусть испытают, побегут по лесам, ужаснутся на ночные пожары, когда пылают в ночной тьме, обагряя звездное небо, местечки, дворы и замки. Мы терпели, пусть они потерпят урон, усомнятся – так ли крепки, как мнилось, стоило ли нахальничать на чужих землях – резать и насиловать, грабить и жечь, хватать чужой кусок и кричать «наше»!
От Червинска два дневных перехода до орденских земель. Шестьдесят тысяч рыцарей ступит на эти земли, в Мальборке услышится топот, земля застонет, пусть дрогнут сердцем – в великой битве будет легче их бить! И урон, урон! Припасы крыжацкие пойдут войску: зерно, мясо, сено, трава. В каждой крепости накоплено впрок жито, ячмень, овес, мясо – все пригодится, а прочая всячина – это уж лупы шляхте и боярам за труд.
Возносились в мечтах и со смехом мечтания такие обрывали: шестьдесят тысяч людей и шестьдесят тысяч коней крыжацким добром не прокормишь. Могло его вовсе не быть, могли сами сжечь, лишь бы не досталось врагу, как покойный Скиргайла в свое время пожег все окрестности Вильно – ни стожка, ни овечки; немцы пришли, постояли под стенами – есть нечего, голод – и убрались. Так что следовало к лету приготовить большие запасы, накопить на складах в Плоцке и Червинске необходимое – мясо, муку, овес, сено. И решили – каждый, выправляясь на войну, возьмет с собой корма на пять недель. Больше война не продлится, а продлится – тогда Корона будет кормить и крыжацкое пойдет в ход. Войсковые же склады в Плоцке надо готовить сейчас, пока тихо, пока нет горячих забот, пока действует перемирие и еще не объявил свое решение посредник – чешский король. Потому что объявит он свой приговор в пользу ордена, в чем ни подканцлер Тромба, ни Ягайла, ни Витовт не сомневались. Неприемлемо рассудит, нельзя будет согласиться, и тогда с десятого дня февраля можно ждать крыжаков на Литве. С Польшей у ордена перемирие, с Витовтом – война. Ждать нужно, говорил Тромба, на рейзы отважатся, но начинать зимой серьезную войну, высылать большие силы Ульрик фон Юнгинген не рискнет – невыгодно, тевтоны не готовы, выгоднее поберечь хоругви для летней войны, когда прибавятся наемники и придет на подмогу западное рыцарство. Тем более следовало использовать передышку – и для начала использовать эти зимние ловы. Битого зверя солить и в бочках санным путем везти в Червинск и Плоцк.
Опять раскладывали карту или сидели за шахматами и, двигая фигуры, размышляли: хорошо, Червинск на Висле – место удобное, но нет моста, не вплавь же переправляться, держась за хвост. А телеги, тысяч шестнадцать телег? На плотах не перевозишь. Рубить мост – тут же станет известно в Мальборке, рушится весь замысел неожиданного появления на прусских землях. Князь Витовт предложил срубить наплавной мост, на челнах, навроде того, который стоит у него в Троках между замком и берегом. Мост можно собрать где-либе, хоть и далеко от Червинска, а в нужный день сплавить по Висле, собрать и провести сперва хоругви, следом обоз. Дело необычное, никто прежде не применял, крыжакам в голову не придет предусмотреть. Будет для них, как чудо. Всех удивит, потому что ни один человек, даже те, кто этот мост срубит, не должны знать, где их творение соединит берега Вислы. Так и решили.
За Червинском была еще одна водная преграда – Дрвенца. Но летом она мелела, были броды, и хорошие, особенно близ Кужентника. Тут уж никаких хлопот – только ноги замочишь. А после Дрвенцы старая прямая дорога вела в Пруссы, к твердыне, к оплоту ордена, к трем его красным каменным замкам, прикрытым каменной трехсаженной высоты стеной. Там гнездились белые плащи, там рядили, как измолоть Польшу и Великое княжество, оттуда выправлялись они на Жмудь и Литву, и пока они там, говорил Ягайла, покоя и мира нам не будет. «Верно, брат Витовт, ведь ты знаешь их лучше моего?» «Оба знаем неплохо»,– отвечал князь. «Ну, ты там жил, а я не был. Вдруг придется осаживать, возьмем ли замок?» «Если бог даст, побьет чумой! – говорил князь.– Иначе нет». Все это были шутки, про осаду и думать не приходилось, осады Мальборка великий магистр допустить не мог. Зачем? Чтобы Ягайла и Витовт разорили, пожгли все городки, смели все мелкие замки, оставили пустыню, посреди которой будет стоять осажденная столица, куда из бомбард и самострелов полетят дохлятина, мешки с дерьмом для истребления рыцарства не мечом, а заразой? Нет, нельзя Ульрику фон Юнгингену уклоняться от битвы. Выведет свои хоругви, встретит – и жестокая грянет битва, сто тысяч мечей засверкают, застучат, попьют крови.
На том и окончили тайный свой съезд. Обо всем не рассудишь. Дай теперь бог дожить до лета, исполнить то, что наметили: рыцарей нанять, свои полки приготовить, герольдов с подарками разослать по разным королевским дворам, оружие наковать, избежать войны на границах, назапасить еды и кормов. А уж как в поле биться – дело божье.
И утомленные, довольные собой, король и великий князь восьмого дня декабря покинули Брест, направились в Каменец, в Беловежу – охотиться.
МАЛЬБОРК. 8 ДЕКАБРЯ
Прибавлялись и пять тысяч татар, которых мог повести на битву хан Джелаледдин, принятый в княжестве и ожидавший от Витовта помощи в борьбе за ордынский престол. Но Ягайла сомневался: достойно ли ему, христианскому королю, быть в союзе с магометанами; к тому же такой союз может поднять против них не только всех немцев, а и всю христианскую Европу. Витовт улыбался и говорил: «Никто и знать не будет!» Что, есть нужда кричать о татарах на весь белый свет или просить позволения у римского папы? Кто разберется, сколько было этих татар: может, тысячи, может, сотня.
Смешило же Витовта охватившее Ягайлу раздумье: по-христиански ли идти с татарами на крыжаков или господь обидится на такое решение? Ну и благочестье, усмехался Витовт, прямо святой. Небось, когда списывался с Мамаем, когда привел полки под самое Куликово поле, тогда не думал: грешно или честно? И стал бы рядом с Мамаем, только сами полки возроптали. Испугался, что озлятся, перейдут к Дмитрию – и конец власти. А сейчас бояться нечего. Сейчас не мы к татарам, они к нам примыкают. И отказаться от пяти тысяч всадников – вот такого безумства и впрямь бог не простит. Зачем же их кормили, поили, приняли, срубили им хаты? Чтобы пользой эти расходы обернулись. Вся Европа поднимется! Если по сегодняшний день не поднялась, то и дальше стерпит, как десять лет терпела. Надо победить, и молчать будет вся Европа, словно воды в рот набравши. Да и что это такое – вся Европа? Это кто – Вацлав чешский? Так он сам чуть дышит. Кто еще – Сигизмунд венгерский? Этот, правда, начнет кричать. Но какой страх с его крика. Если и найдет сторонников, то исключительно для устных протестов или негодующих писем. Войну не начнут, а все прочее не имеет значения.
Как-то утром поехали на прогулку и за слободой наткнулись на татарский отряд младшего хана Багардина. Но сначала увидали не татар, увидали густую толпу рыцарей и крестьян-загонщиков. Подскакали, народ раздался в стороны, и открылось утоптанное поле. По двум дальним концам его стояли шеренгами конные татары, а посередине поля кругами и восьмерками носился в галоп татарин, водя в коротком поводе вторую лошадь, к седлу которой был привязан набитый соломой болван с глухим немецким шлемом. За этим странным развлечением наблюдали Багардин и несколько сотников.
Кто-то из сотников, верно, сказал хану, что позади стоят Витовт и король. Багардин повернул коня, смуглое красивое лицо его осветилось веселой улыбкой, он с достоинством поклонился. Князь и король кивнули. Тут из шеренги вылетел татарин и, истошно завыв, помчал наперерез болвану. Взвился и развернулся в воздухе аркан. Кольцо удавки упало на шлем и захлестнулось на горле. В татарских рядах раздались крики одобрения. Игра продолжалась.
Крикнул сотник, и на поле выехал молодой воин. Держа наготове аркан, он сорвал коня в галоп. Взмах умелой руки был неприметен, и черная петля падала, казалось, точно на блестящий кованый шлем. Но упала на конский круп. Крики порицания и насмешки обрушились на неудачника. Понурив голову, татарин поехал в ряд.
Багардин махнул рукой и что-то негромко сказал. К виновному поскакал сотник и стал стегать его нагайкой по спине под смех товарищей и хохот толпы. Татарин снес побои, словно не чувствовал.
– Что сказал хан? – спросил Витовт толмача.
– Он сказал: «Ты – мертвый воин».
Опять понесся по кругу поводчик. Виновный вылетел навстречу, мелькнул черный шнур – и болван, захлестнутый удавкой, завалился на круп.
– Теперь – хорошо! – сказал Багардин.– Теперь ты живой воин.
Того же дня после обеда пригласили Джелаледдина и договорились с ним так: Джелаледдин выводит против крыжаков своих воинов, а после битвы Витовт силою Великого княжества поможет хану победить соперника, и в дальнейшем Орда и Великое княжество воевать не будут.
Вот и все силы. На помощь московского князя Василия после недавних войн рассчитывать не приходилось. Выставлять полки в помощь Витовту московский князь, если бы и хотел, не мог и по другой причине – над самим висела опасность татарского наезда. Хорошо уже то, что Василий Дмитриевич, как обещал, не воспользуется войной Великого княжества с крыжаками и не ударит в спину, чтобы завоевать Смоленск и Северские земли: хоть с одной стороны есть обеспеченные миром границы. А на всех прочих жди гостей: с юга могут налететь татары, с севера – союзные ордену ливонские меченосцы; неизвестно, как поведет себя чешский король Вацлав. Если Ульрик фон Юнгинген не поскупится дать флоринов, а тут не тот случай, чтобы скупиться, да и казна орденская позволяет, то король Венгрии Сигизмунд легко может ударить на польские границы. Подканцлер Миколай Тромба, правда, считает, что король Сигизмунд не решится на открытую войну и вторжение: стоит ему повести войска на поляков, как его грозные соседи – турки попытаются отхватить кусок Венгерского королевства; кроме того, не истек срок мирного с ним договора, еще три года ему действовать. Но что договор, кинул в огонь – и нет. Мог и нарушить, войти в союз с орденом, чтобы исполнить то, что они надумали еще в 1392 году: объединиться, разбить войска Польского королевства и Великого княжества Литовского, а все земли разделить между собой. Могли об этом вспомнить, другого случая не представится.
Но если выделить на венгерскую, ливонскую, татарскую границы какое-то число хоругвей, то с чем идти против ордена? Уж сам-то Ульрик двинется всей силой, только небольшую защиту оставит в замках. Думали, примеривали, решили не распыляться – ото всех сразу отбиться нельзя. Если не удастся поразить немцев, то и защищенные окраины ни к чему, не спасут.
Стоя над картой, подолгу рассуждали, как лучше ударить: совместно со стороны Польши или врозь – Ягайла с польской границы, Витовт с литовской. От раздельного похода отказались: опасно, несомненная выгода для ордена. Немцы могут небольшими силами задержать великого князя, выиграть хотя бы день и в этот день главным войском разбить королевские хоругви, тогда и Витовту не спастись. Или, наоборот, нападая из замков, могут остановить Ягайлу, размести литовские и русские хоругви, а затем перекинуть все силы против поляков. И конец обоим. Сочли за лучшее свести войска и держаться вместе, тем более что такой ход мог быть для крыжаков неожиданным – осенью Ягайла бился отдельно, брал Быдгощ, Витовт отдельно ходил под Кенигсберг, и Ульрик должен готовиться к двум ударам, держать на жмудской границе большие или малые силы. Пусть держит, вот туда и надо выправить несколько хоругвей для обмана, заблуждения, отвлекающей суеты. И еще несколькими ударить на Дрезденко, и послать отряд на Члухов. Пусть гадают, где будет главный удар. А главными силами идти в глубину Пруссов, и уж там навязать или принять большое сражение, где сойдутся все войска обеих сторон. Только большая битва могла принести победу, это было ясно; только полный разгром крыжаков вел к цели войны! Витовту – Жмудь, Ягайле – Добжинскую землю.
Еще Ягайле мечталось выполнить свои обещания, данные в Крево, когда вступал на польский престол и получал руку Ядвиги. Четверть века пролетело с того дня, как легли на пергамин брачные условия, а ничего не возвращено, наоборот, утеряно, а брался, о чем записали в Кревском договоре, отнять у ордена Хелминскую и Михаловскую земли, Поморье. Да и не то мучило, что чернила выцветали, а дело не делалось. Как воздух, требовалось Поморье: торговля страдала, живые деньги уходили из рук, отнято было море. По доброй воле не отдадут, надо бить, и бить крепко, чтобы не завтра поднялись, чтобы не стало кому хвататься за меч. Татары так поступают, напомнил Ягайла: бьют всех начисто, пока-то новые подрастут. И когда Малополыну прошли огнем, в первую очередь уничтожали рыцарство. И на Ворскле, не удержался король уязвить Витовта, татары не просто побили литвинов – уничтожили войско. Витовт нашелся что ответить королю: мол, московский князь тоже не утешился победой на Куликовом поле, его воины сорок верст до Красивой Мечи сидели на татарских спинах, едва ли тысяча ушла от погони. Хорошо, что хоругви Ягайлы опоздали тогда к этой сече.
Но что толку было колоть друг друга прошлым! Понятное дело, что лучше бить сильно, уничтожить войско, высекать беглецов, да как это осуществить. Было бы просто, давно бы деды и отцы исполнили. Ко всему прочему еще удача нужна. Поле битвы не шахматная доска, там десятки тысяч рыцарей соберутся, наперед их действия и настроение никто не определит. Сейчас хоть то хорошо, что решили действовать купно. Если силу хоругвей поддержит своей милостью бог, то, верно, победим тевтонцев.
Стали смотреть по карте, где лучше собрать войска. Выбрали за сборное место Червинск на Висле и туда к двадцатому дню июня решили привести хоругви, чтобы к заходу солнца в канун святого Яна, когда потечет время войны, все были вместе и готовы рушиться в поход. На прусских землях дать бой, не на своих, не на польских. Свои надо оберечь. Хватит, что Добжинскую землю крыжаки в августе разорили: как ураган прошел, ни одной крепости не осталось, вытоптаны поля, сожжены веси, народ потерпел, выбит. Нельзя ждать крыжаков к себе, лучше – к ним; привыкли в походах на Жмудь и Литву жечь и рушить – пусть отвыкают; не видели большого войска на своих землях – пусть увидят, пусть испытают, побегут по лесам, ужаснутся на ночные пожары, когда пылают в ночной тьме, обагряя звездное небо, местечки, дворы и замки. Мы терпели, пусть они потерпят урон, усомнятся – так ли крепки, как мнилось, стоило ли нахальничать на чужих землях – резать и насиловать, грабить и жечь, хватать чужой кусок и кричать «наше»!
От Червинска два дневных перехода до орденских земель. Шестьдесят тысяч рыцарей ступит на эти земли, в Мальборке услышится топот, земля застонет, пусть дрогнут сердцем – в великой битве будет легче их бить! И урон, урон! Припасы крыжацкие пойдут войску: зерно, мясо, сено, трава. В каждой крепости накоплено впрок жито, ячмень, овес, мясо – все пригодится, а прочая всячина – это уж лупы шляхте и боярам за труд.
Возносились в мечтах и со смехом мечтания такие обрывали: шестьдесят тысяч людей и шестьдесят тысяч коней крыжацким добром не прокормишь. Могло его вовсе не быть, могли сами сжечь, лишь бы не досталось врагу, как покойный Скиргайла в свое время пожег все окрестности Вильно – ни стожка, ни овечки; немцы пришли, постояли под стенами – есть нечего, голод – и убрались. Так что следовало к лету приготовить большие запасы, накопить на складах в Плоцке и Червинске необходимое – мясо, муку, овес, сено. И решили – каждый, выправляясь на войну, возьмет с собой корма на пять недель. Больше война не продлится, а продлится – тогда Корона будет кормить и крыжацкое пойдет в ход. Войсковые же склады в Плоцке надо готовить сейчас, пока тихо, пока нет горячих забот, пока действует перемирие и еще не объявил свое решение посредник – чешский король. Потому что объявит он свой приговор в пользу ордена, в чем ни подканцлер Тромба, ни Ягайла, ни Витовт не сомневались. Неприемлемо рассудит, нельзя будет согласиться, и тогда с десятого дня февраля можно ждать крыжаков на Литве. С Польшей у ордена перемирие, с Витовтом – война. Ждать нужно, говорил Тромба, на рейзы отважатся, но начинать зимой серьезную войну, высылать большие силы Ульрик фон Юнгинген не рискнет – невыгодно, тевтоны не готовы, выгоднее поберечь хоругви для летней войны, когда прибавятся наемники и придет на подмогу западное рыцарство. Тем более следовало использовать передышку – и для начала использовать эти зимние ловы. Битого зверя солить и в бочках санным путем везти в Червинск и Плоцк.
Опять раскладывали карту или сидели за шахматами и, двигая фигуры, размышляли: хорошо, Червинск на Висле – место удобное, но нет моста, не вплавь же переправляться, держась за хвост. А телеги, тысяч шестнадцать телег? На плотах не перевозишь. Рубить мост – тут же станет известно в Мальборке, рушится весь замысел неожиданного появления на прусских землях. Князь Витовт предложил срубить наплавной мост, на челнах, навроде того, который стоит у него в Троках между замком и берегом. Мост можно собрать где-либе, хоть и далеко от Червинска, а в нужный день сплавить по Висле, собрать и провести сперва хоругви, следом обоз. Дело необычное, никто прежде не применял, крыжакам в голову не придет предусмотреть. Будет для них, как чудо. Всех удивит, потому что ни один человек, даже те, кто этот мост срубит, не должны знать, где их творение соединит берега Вислы. Так и решили.
За Червинском была еще одна водная преграда – Дрвенца. Но летом она мелела, были броды, и хорошие, особенно близ Кужентника. Тут уж никаких хлопот – только ноги замочишь. А после Дрвенцы старая прямая дорога вела в Пруссы, к твердыне, к оплоту ордена, к трем его красным каменным замкам, прикрытым каменной трехсаженной высоты стеной. Там гнездились белые плащи, там рядили, как измолоть Польшу и Великое княжество, оттуда выправлялись они на Жмудь и Литву, и пока они там, говорил Ягайла, покоя и мира нам не будет. «Верно, брат Витовт, ведь ты знаешь их лучше моего?» «Оба знаем неплохо»,– отвечал князь. «Ну, ты там жил, а я не был. Вдруг придется осаживать, возьмем ли замок?» «Если бог даст, побьет чумой! – говорил князь.– Иначе нет». Все это были шутки, про осаду и думать не приходилось, осады Мальборка великий магистр допустить не мог. Зачем? Чтобы Ягайла и Витовт разорили, пожгли все городки, смели все мелкие замки, оставили пустыню, посреди которой будет стоять осажденная столица, куда из бомбард и самострелов полетят дохлятина, мешки с дерьмом для истребления рыцарства не мечом, а заразой? Нет, нельзя Ульрику фон Юнгингену уклоняться от битвы. Выведет свои хоругви, встретит – и жестокая грянет битва, сто тысяч мечей засверкают, застучат, попьют крови.
На том и окончили тайный свой съезд. Обо всем не рассудишь. Дай теперь бог дожить до лета, исполнить то, что наметили: рыцарей нанять, свои полки приготовить, герольдов с подарками разослать по разным королевским дворам, оружие наковать, избежать войны на границах, назапасить еды и кормов. А уж как в поле биться – дело божье.
И утомленные, довольные собой, король и великий князь восьмого дня декабря покинули Брест, направились в Каменец, в Беловежу – охотиться.
МАЛЬБОРК. 8 ДЕКАБРЯ
Великий магистр сидел перед камином, уставясь в огонь, пожиравший березовые плахи. Иногда Юнгинген шевелил дрова кочергой – взрывалось пламя, взлетали искры, волной жара ударяло в лицо, и утренний сумрак на мгновения разбегался по углам и под своды, откуда вновь оползал по стенам, когда пламя темнело. Редко Юнгинген подбрасывал в костер новое полено и завороженно следил, как облизывают его языки огня, скручивается и ярко сгорает береста, легко дымит влага и высушенное, белое, словно раскаленное, дерево вдруг вспыхивает, обугливается, превращаясь в золу и пепел – в ничто.
Мысли же Юнгингена относились к неотложности разговора со свеценским комтуром Генрихом фон Плауэном, специально вызванным в Мариенбург, но прибывшим, как назло, накануне праздника. Какое-то глубокое сомнение мешало Юнгингену начать этот разговор. Сомнение возникло у магистра на заутрене в часовне, когда он, поднимаясь с колен после молитвы, увидал возле себя фон Плауэна и поразился твердости его взгляда. Ульрик фон Юнгинген мучился вопросом: не следует ли отнести неприятную беседу на будний день, а сегодня, в день праздника пресвятой девы Марии, заступницы и охранительницы Тевтонского ордена, не лучше ли держать в замках Мариенбурга ясную тишину умиления?
Но обмануть себя не удавалось, и великий магистр в ожесточении подумал, что не тот угоден богу, кто простаивает перед иконами с восхода до заката, первым бежит в церковь, последним покидает ее, постится, крестится, шепчет господу о своей любви. Нет, не он праведник. Ибо что господу от веры, озабоченной лишь собственным спасением? Только тот угоден господу, кто действует ради его славы, старается и о сохранении других душ. Жизнь Иисуса Христа сама являет пример постоянных трудов. Он не знал дней праздности в проповеди своего слова.
Да, можно было бы закрыть глаза на ночные бдения фон Плауэна, будь ясна и понятна мера исходящей от них беды. Но если человек покушается получить сатанинское знание, золотые россыпи и бессмертие, то налицо не простой грех, доступный искуплению, как грех блудодействия. Это – ересь. А среди братьев ордена не должно быть еретиков. Когда во всех странах Европы искателей философского камня, дерзающих уподобиться господу и превращать воду в вино, свинец в золото, свою старую плоть в молодую, непреложно и безотлагательно передают палачу, орден не может терпеть подобное зло у себя. Не вправе. Малый грех обязательно приводит к большому. Ну зачем фон Плауэну философский камень, дающий вечную жизнь, если сам Христос принял смертную муку на кресте, утвердив обязательность смерти? О ненасытное честолюбие! Долг великого магистра – удержать брата, заскользившего в бездну ереси.
Но и вся бессмысленность разговора с комтуром виделась Юнгингену наперед. Плауэн назовет доносы слуг клеветой, тревогу великого магистра – напрасной, заботу – излишней, и что с ним делать? А вернувшись в Свеце, ком-тур накажет слуг, заменит ненадежных, и вновь в подвалах замка по ночам будет гореть печь, булькать в горшках и колбах зелье, и брат Генрих будет возноситься в пустых мечтах над братьями, орденом, церковью к пределам вымышленного могущества и славы. Несчастье глупости, подумал магистр. Что-то в фон Плауэне раздражало его с такою силой, что он не мог думать о нем здраво и снисходительно. Добиться правды было нельзя и не нужно, но хотелось осадить Плауэна, поглядеть, как, давя самолюбие, он будет изворачиваться и лгать. Отметая сомнения, Ульрик фон Юнгинген велел позвать комтура к себе.
Скоро дверь отворилась, и рослый рыцарь, одетый в белый орденский плащ, пружинистой походкой вошел в зал.
– Ты хотел видеть меня, брат Ульрик?
– Да, брат Генрих. Садись.
Великий магистр пошевелил кочергой поленья и сказал:
– Люди поддаются соблазнам любых желаний – одни по врожденной порочности, другие по слабости. Но рыцари ордена всегда преданы долгу. Долг исполнения божьих заветов – наше вечное и самое сильное желание...
Плауэн согласно кивнул, пытливо вглядываясь в лицо магистра.
Этот проницательный взгляд холодных голубых глаз показался фон Юнгингену дерзким. Он сказал:
– Во Франции занятие алхимией запрещено под страхом смертной казни уже тридцать лет. Всякого, кто нарушает этот запрет, вздергивают на виселице, покрытой позолотой. Недавно такой же закон объявил король английский. Орден окружен врагами, множество недоброжелателей всегда готовы порочить нас в глазах христианского мира. И нам невыгодно, если станут говорить, что мы благосклонны к людям, отвергающим запреты церкви...
– Разве мы благосклонны? – спросил Плауэн.– У нас в Пруссии мне не известен хотя бы один адепт алхимии.
– А мне, брат Генрих, известен,– возразил великий магистр.– У тебя в замке, в бывшей пивнице, по ночам пылает в печи Огонь, а в шкафах стоит все то же самое, что отнимают у тех, кто стремится превратить в золото свинец. И в этом подвале, брат Генрих, ты проводишь ночи...
Плауэн слушал магистра с чувством презрения. «Если ордену суждено когда-либо погибнуть,– думал он,– то погибнет он по вине слабодушия великих магистров. Ульрик фон Юнгинген сменил Конрада фон Юнгингена. Мелкие властолюбцы, убогие фарисеи! Власть при робости духа всегда приводила к беде. В тяжкие дни ордена подсматривать в замочную скважину! Для таких ли забот братья избрали тебя великим магистром? Или, брат Ульрик, ты стал считать себя, подобно папе римскому, наместником бога на наших землях, единственным хранителем истины и ответчиком перед девой Марией? Какая рьяная забота о чистоте веры! Уж, верно, ты свои ночи храпишь в постели...»
– Какие-то загнанные в колбу красные и зеленые драконы,– говорил магистр.– Пожирающие драконов львы. Души планет. Ртуть и сера. Сера! – повторил он многозначительно и воскликнул: – Зачем?! Ради золота? Зачем золото братьям ордена, давшим обет нищеты? бессмертие? Им наградит господь в день страшного суда...
«Невежда! – думал фон Плауэн.– Слышал звон. Читал древние рецепты, да не проник в тайнопись. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакать над бедными малютками? А сколько младенцев рыцари и кнехты сожгли вместе с хатами, порубили мечами – это не грех? Фарисеи! Бедность, судный день... Свою зависть именем девы небесной прикрываешь. Не вечная жизнь и золото, а страсть счастья,– вот что влечет к ретортам, тайна огня, возвращающего королевский венец низкому металлу. Пусти тебя в подвал – ничего не увидишь, а что увидишь – не поймешь. Избранные люди отдавали свои ночи алхимии. Альберт Великий, Роджер Бэкон, сам Фома Аквинский, говорят, любил глядеть, как совершается в колбе чудо аурифакции. Но знание, данное избранным, не дается людям тьмы. Как язычнику непонятно слово Христа, так невежде невнятен язык высшего искусства. Бог сам избирает души для открытия себя во всех экзистенциях...»
– Ты молчишь, брат Генрих,– настойчиво сказал великий магистр.– Как понять твое молчание?
– Да,– кивнул Плауэн,– молчу. Мне скорбно. Мне скорбно, что мы не душим клеветников. Иначе нас когда-нибудь уничтожат, как во Франции уничтожили тамплиеров. А что взяли предлогом? Обвинение в черной магии и колдовстве. При желании можно послать на костер любого аптекаря или ювелира – у них тоже есть печи, ступы, тигли...
– Но ты, брат Генрих, не ювелир,– возразил Юнгинген.
– К счастью, нет. Я – рыцарь и брат ордена. И думаю, лучше нам не слушать людей, склонных разрушать единство...
– Неважно, что думают о нас люди,– прервал его Юнгинген.– Важно, что думает, видя наши дела, господь.
– Согласен,– кивнул комтур.– Но именно смелых дел он давно не видит. Мы стали чрез меру мирные. Мы хотим взять хитростью там, где можно взять только силой.
– Взять силой! – воскликнул Юнгинген в раздражении.– А где взять эти силы? Каждый занят мелкими делами...
Мысли же Юнгингена относились к неотложности разговора со свеценским комтуром Генрихом фон Плауэном, специально вызванным в Мариенбург, но прибывшим, как назло, накануне праздника. Какое-то глубокое сомнение мешало Юнгингену начать этот разговор. Сомнение возникло у магистра на заутрене в часовне, когда он, поднимаясь с колен после молитвы, увидал возле себя фон Плауэна и поразился твердости его взгляда. Ульрик фон Юнгинген мучился вопросом: не следует ли отнести неприятную беседу на будний день, а сегодня, в день праздника пресвятой девы Марии, заступницы и охранительницы Тевтонского ордена, не лучше ли держать в замках Мариенбурга ясную тишину умиления?
Но обмануть себя не удавалось, и великий магистр в ожесточении подумал, что не тот угоден богу, кто простаивает перед иконами с восхода до заката, первым бежит в церковь, последним покидает ее, постится, крестится, шепчет господу о своей любви. Нет, не он праведник. Ибо что господу от веры, озабоченной лишь собственным спасением? Только тот угоден господу, кто действует ради его славы, старается и о сохранении других душ. Жизнь Иисуса Христа сама являет пример постоянных трудов. Он не знал дней праздности в проповеди своего слова.
Да, можно было бы закрыть глаза на ночные бдения фон Плауэна, будь ясна и понятна мера исходящей от них беды. Но если человек покушается получить сатанинское знание, золотые россыпи и бессмертие, то налицо не простой грех, доступный искуплению, как грех блудодействия. Это – ересь. А среди братьев ордена не должно быть еретиков. Когда во всех странах Европы искателей философского камня, дерзающих уподобиться господу и превращать воду в вино, свинец в золото, свою старую плоть в молодую, непреложно и безотлагательно передают палачу, орден не может терпеть подобное зло у себя. Не вправе. Малый грех обязательно приводит к большому. Ну зачем фон Плауэну философский камень, дающий вечную жизнь, если сам Христос принял смертную муку на кресте, утвердив обязательность смерти? О ненасытное честолюбие! Долг великого магистра – удержать брата, заскользившего в бездну ереси.
Но и вся бессмысленность разговора с комтуром виделась Юнгингену наперед. Плауэн назовет доносы слуг клеветой, тревогу великого магистра – напрасной, заботу – излишней, и что с ним делать? А вернувшись в Свеце, ком-тур накажет слуг, заменит ненадежных, и вновь в подвалах замка по ночам будет гореть печь, булькать в горшках и колбах зелье, и брат Генрих будет возноситься в пустых мечтах над братьями, орденом, церковью к пределам вымышленного могущества и славы. Несчастье глупости, подумал магистр. Что-то в фон Плауэне раздражало его с такою силой, что он не мог думать о нем здраво и снисходительно. Добиться правды было нельзя и не нужно, но хотелось осадить Плауэна, поглядеть, как, давя самолюбие, он будет изворачиваться и лгать. Отметая сомнения, Ульрик фон Юнгинген велел позвать комтура к себе.
Скоро дверь отворилась, и рослый рыцарь, одетый в белый орденский плащ, пружинистой походкой вошел в зал.
– Ты хотел видеть меня, брат Ульрик?
– Да, брат Генрих. Садись.
Великий магистр пошевелил кочергой поленья и сказал:
– Люди поддаются соблазнам любых желаний – одни по врожденной порочности, другие по слабости. Но рыцари ордена всегда преданы долгу. Долг исполнения божьих заветов – наше вечное и самое сильное желание...
Плауэн согласно кивнул, пытливо вглядываясь в лицо магистра.
Этот проницательный взгляд холодных голубых глаз показался фон Юнгингену дерзким. Он сказал:
– Во Франции занятие алхимией запрещено под страхом смертной казни уже тридцать лет. Всякого, кто нарушает этот запрет, вздергивают на виселице, покрытой позолотой. Недавно такой же закон объявил король английский. Орден окружен врагами, множество недоброжелателей всегда готовы порочить нас в глазах христианского мира. И нам невыгодно, если станут говорить, что мы благосклонны к людям, отвергающим запреты церкви...
– Разве мы благосклонны? – спросил Плауэн.– У нас в Пруссии мне не известен хотя бы один адепт алхимии.
– А мне, брат Генрих, известен,– возразил великий магистр.– У тебя в замке, в бывшей пивнице, по ночам пылает в печи Огонь, а в шкафах стоит все то же самое, что отнимают у тех, кто стремится превратить в золото свинец. И в этом подвале, брат Генрих, ты проводишь ночи...
Плауэн слушал магистра с чувством презрения. «Если ордену суждено когда-либо погибнуть,– думал он,– то погибнет он по вине слабодушия великих магистров. Ульрик фон Юнгинген сменил Конрада фон Юнгингена. Мелкие властолюбцы, убогие фарисеи! Власть при робости духа всегда приводила к беде. В тяжкие дни ордена подсматривать в замочную скважину! Для таких ли забот братья избрали тебя великим магистром? Или, брат Ульрик, ты стал считать себя, подобно папе римскому, наместником бога на наших землях, единственным хранителем истины и ответчиком перед девой Марией? Какая рьяная забота о чистоте веры! Уж, верно, ты свои ночи храпишь в постели...»
– Какие-то загнанные в колбу красные и зеленые драконы,– говорил магистр.– Пожирающие драконов львы. Души планет. Ртуть и сера. Сера! – повторил он многозначительно и воскликнул: – Зачем?! Ради золота? Зачем золото братьям ордена, давшим обет нищеты? бессмертие? Им наградит господь в день страшного суда...
«Невежда! – думал фон Плауэн.– Слышал звон. Читал древние рецепты, да не проник в тайнопись. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакать над бедными малютками? А сколько младенцев рыцари и кнехты сожгли вместе с хатами, порубили мечами – это не грех? Фарисеи! Бедность, судный день... Свою зависть именем девы небесной прикрываешь. Не вечная жизнь и золото, а страсть счастья,– вот что влечет к ретортам, тайна огня, возвращающего королевский венец низкому металлу. Пусти тебя в подвал – ничего не увидишь, а что увидишь – не поймешь. Избранные люди отдавали свои ночи алхимии. Альберт Великий, Роджер Бэкон, сам Фома Аквинский, говорят, любил глядеть, как совершается в колбе чудо аурифакции. Но знание, данное избранным, не дается людям тьмы. Как язычнику непонятно слово Христа, так невежде невнятен язык высшего искусства. Бог сам избирает души для открытия себя во всех экзистенциях...»
– Ты молчишь, брат Генрих,– настойчиво сказал великий магистр.– Как понять твое молчание?
– Да,– кивнул Плауэн,– молчу. Мне скорбно. Мне скорбно, что мы не душим клеветников. Иначе нас когда-нибудь уничтожат, как во Франции уничтожили тамплиеров. А что взяли предлогом? Обвинение в черной магии и колдовстве. При желании можно послать на костер любого аптекаря или ювелира – у них тоже есть печи, ступы, тигли...
– Но ты, брат Генрих, не ювелир,– возразил Юнгинген.
– К счастью, нет. Я – рыцарь и брат ордена. И думаю, лучше нам не слушать людей, склонных разрушать единство...
– Неважно, что думают о нас люди,– прервал его Юнгинген.– Важно, что думает, видя наши дела, господь.
– Согласен,– кивнул комтур.– Но именно смелых дел он давно не видит. Мы стали чрез меру мирные. Мы хотим взять хитростью там, где можно взять только силой.
– Взять силой! – воскликнул Юнгинген в раздражении.– А где взять эти силы? Каждый занят мелкими делами...