Страница:
Наговорившись, решили ложиться. Гнатка Ильиничу и себе набросал на полу ворох тулупов. Задули свечу. Но не спалось. Зевали, вздыхали, думали – успокоятся ли старшие Верещаки или пожгут младшего, пока с Данутой не обвенчан. Потом старик завспоминал победную битву с князем Дмитрием Корибутом возле Лиды и ночную осаду Новогрудского замка, когда лезли на стены, рубились в темноте и он сам из рук князя Дмитрия выбил меч. Потом стал рассказывать, как Скиргайла в Киеве ополоумел: надумал в Рим ехать, креститься в римскую веру, греческая, мол, неправильная, а монахи киевские рассердились, и митрополитский наместник Фома ему отравы подсыпал в кубок. Князь Витовт того монаха велел сыскать и, когда сыскали, зарядил им бомбарду и выстрелил в Днепр. Злой молве, будто Витовт сам Фому и уговорил извести Скиргайлу, а потом следы заметал, верить не надо: клевета; кто так говорит, тому сразу надо кулаком в нос, чтобы не грязнил великого князя. Под конец старик стал скорбеть, что православным церквам деревни не приписывают, иной поп хуже оборвыша, смотреть на него стыдно, а латинским – прямо-таки насильно дают. Но дайте срок, скоро, скоро все переменится...
Под тихие речи удрученного старика Андрей и уснул. Разбудил его Мишка – тряс за плечо, приговаривал: «Разоспался, уже полдень, вставай, в церковь поедем». Наскоро поели и выбрались тремя санями: Мишка с Андреем, родители с Софьей, а на задних – Гнатка и Еленка. Андрей, лишь вышли на волковыскую дорогу, встал в полный рост: нашла вдруг озорная лихость, удальство и хотелось оглядываться на Софью, видеть, как светятся под собольей шапкой синие большие глаза. Кружил пугой, свистел, тройка мчалась по белым снегам, воронье, озлобленно каркая, срывалось с дороги, колокольчики раззвонились. «Эх, догоняй!» – кричал Софьиной тройке. Боярин Иван взволновался быстрой ездой, сам хотел гнать, да, увидав мольбу в глазах дочери, поручил лейцы ей.
Ильинич глянул через плечо: Софья стоит, щеки румяные, хохочет, думает обогнать. Чуть придержал коней, чтобы приблизилась, и уж так, перекрикиваясь, перемигиваясь, переглядываясь через конские гривы, домчались до Волковыска.
Ворота в город были распахнуты; над хатами столбились дымы; народ толокся по улицам; на рынке полно стояло саней: со всех сторон съехались люди и шли помолиться – православные в свою Пречистенскую церковь на замчище, католики в свой Миколаевский костел у замкового холма.
И Росевичи, поручив паробку глядеть сани, побрели по крутой наскольженной дороге на замковый двор. Большой город Волковыск, а церковь одна. Своим сходить на молитву в будний день – вроде и не тесно, но как большой праздник, как соберутся все люди повета с женами и домочадцами – давка, плечом пробивайся к святым образам. Гнатка поднял Еленку и пошел впереди, как тараса. Чувствуя медвежью поступь, никто и не ругался, только пыхтели зло вслед. Вбились в церковь, а там народ впритирку стоит, плинфа в стене лежит свободнее. Надышали – пар, туман, свечи гаснут. Андрея к Софье придавили сзади будто валуном. Рука не шевелилась крест сотворить. Да оно и лучше, что не крестился, ложный бы вышел крест: так прижали, что ферязь не упасла – чувствовал Софьино тело, словно в сорочке пришел; забылся, зачем в церковь ходят, аж дух заняло от грешных мыслей. «Ну и моление»,– думал. Седой батюшка нараспев читал по-старинному святые слова. Вникать бы, проясниться душой, но слова, как по ветру, проносились мимо ушей, а до иконы взгляд не доходил, задерживался на русых завитках, выбившихся из-под собольей шапки. Так более получаса простояли, пока Мишке дурно не сделалось от духоты. Тогда Гнатка, глядя поверх голов, разгребая народ рукой (второй Еленку держал), вывел их на двор. У Андрея ноги дрожали, словно с волотом поборолся...
Стали выбираться с замчища, и у самых ворот встретились им два рослых, крепких, свирепого вида боярина (Мишка успел шепнуть: «Гляди, Верещаки. Тот – Егор, тот – Петра»). Братья шли важно, с ленцой, придерживали руками мечи в дорогих ножнах.
– С праздником, боярин Иван! – поклонились старому Росевичу.– Здорово, Мишка!
– Здорово, здорово! – ответили Росевичи.– Как спалось?
– Сладко бы спалось,– сказал Петра,– если бы ты в полуночь не прилетел.
– Эх, Верещаки,– вздохнул старый Росевич,– головы свои вы не бережете.
– А что ж ты, боярин Иван, не познакомишь? – без обиды на старика спросил вдруг Егор, с любопытством посматривая на Ильинича.– Все ж мы какие-никакие соседи. Не в зятья ли твои метит? Старика вопрос удивил, но, не желая, верно, объясняться с Верещаками, он сказал неопределенно:
– Может, и в зятья...– и добавил: – Хоругви великого князя сотник Ильинич.
Софью же, заметил Андрей, этим разговором они словно в вишневый сироп окунули. Но чувствовал, что и у самого щеки горят.
– Не ты ли тот самый боярин, что Швидригайлу пленил? – спросил Егор.
– Я,– не без гордости ответил Ильинич.– Вот с Мишкой и брали.
– Ну и чего ради старались?
Все Росевичи и Андрей остолбенели. Если бы спрашивал злобно, то ясно было бы, как отвечать, а то спрашивал так простодушно, по-свойски, что с кулаками на него не полезешь.
– Надо было! – отрезал Андрей.– А что?
– Единственный все же из князей за наших был. Обидно!
Андрея покривило.
– «За наших»! Скажи-ка ему, Мишка, кто Швидригайле «наши»! – И, не дожидаясь Мишкиных речей, выпалил в лицо Верещаке: – Не пленили бы, он уже, может, всех вас тут посек крыжацкими мечами.
Егор собрался возразить, но Петра потянул брата за рукав, перебил:
– Пойдем, брат, помолимся, а то не успеем! – И старому Росевичу на расставание: – Завидный у тебя, боярин Иван, зять. Будет свадьба, нас с Егоркой позови.
– Позову,– ответил старик,– если до того часа голов не лишитесь.
– Не лишимся! – заверили братья.
– Ну, дай вам бог!
Верещаки потянулись в церковь, Росевичи – к саням, и старый боярин, прискальзывая на дороге, пыхтел в лад каким-то своим думам: «Разбойники!» или «Ишь, сороки!». О братьях больше не вспомнили, словно не встречали их и не слышали. «А что, может, судьбу накаркали? – весело думал Андрей, косясь на пунцовую Софью.– Почему не жениться? Девка – красавица. Прямо ангел. Вон как рдеет. И род достойный. И приданого не пожалеют».
Волнующие эти мысли оборвал дружественный удар в плечо и обвал радостных криков:
– Андрей, Мишка, здорово! Что, ослепли? Семку не узнаете?
Глянули – Семка Суботка, вместе в августе под Кенигсберг ходили.
– Ну, как? Что? Где? – сыпал вопросами сильно хмельной Семка.– Пошли к нам, отпразднуем встречу. Вон мой двор, сто шагов!
– В другой раз,– отказался Мишка.– Помяли меня в церкви, едва дышу.
– Ну, так завтра, послезавтра? А то обижусь!
Меж тем боярин Иван с женой, Софья, Гнатка и Еленка дошли до своих саней. Старик глядел на младшую дочь, глядел и, развеселясь, бухнул:
– Что горишь? Замуж захотелось, а?
– Ах, тата, всегда вы! – растерялась девушка.
– Что тата? Что тата – слепой? – улыбался старик.– Слепому видно. Ну, Гнатка, скажи.
Богатырь пробурчал невразумительно и засмеялся.
– Ах, тата! – обиженно сказала Софья.– Выдумаете – стыд слушать.
– Ты у меня гляди! – погрозил дочке старик.– Быстро запру в камору.
По дороге в Рось Андрей как бы из пустого любопытства спросил приятеля:
– Мишка, а что вы Софью замуж не отдаете? Или не женихается никто?
– Женихами хоть пруд пруди,– ухватывая Андреев интерес, ответил Мишка.– Только куда ж ей замуж на пятнадцатом году? Молода!
– Что ж ей, до тридцати с вами сидеть? – усмехнулся Андрей.
– Пусть сидит. Что ей, плохо? Отец на икону меньше молится! – И спросил: – А что, у тебя жених на примете есть?
– Да нет,– смутился Андрей.– Похож я разве на свата?
По приезде, когда все легли отдыхать, Мишка передал отцу свой разговор с Ильиничем.
– Ей-богу, быть свадьбе,– сказал старик.– На нашей прямо шкура горит. Готова хоть завтра. Уж я эти взгляды-перегляды хорошо понимаю.
– А что дадим за Софкой, если посватается? – осторожно узнал Мишка.
– Залужки дадим! – решил боярин Иван. Мишка ахнул:
– А мне что?
– Не скупись! – шикнул на него отец.– Выслужишь. Сам к Витовту поеду, большее получишь по старой дружбе и памяти.
И установилось в Роси необычное настроение. Ничего вроде не произошло, ничего толком не было спрошено и не было сказано, а охватил всех зуд ожидания, внимательны все стали к словам, особого значения исполнились речи. Хоть и понимали, что серьезное дело вот так, с одного приезда, не делается, что Ильинич Софьину руку не сам попросит, а должен прислать почетных сватов, и неизвестно, попросит ли еще,– так было все зыбко, неясно, нетвердо,– все равно и старики, и Мишка, и Гнатка, и больше других Софья уверялись, что Ильинич не случайный заезжий гость, а что приехал он на смотрины. Одна Еленка мучительно тосковала и, отговариваясь усталостью, ложилась лежать и беззвучно плакала о своей ненужности никому. Мать да Мишка, жалея бедную, старались ее обласкать и развлечь. Но их жалость лишь усиливала печаль Еленки. «Никому не дорога,– думала она в печальном мучении.– Хоть бы Юрий приехал поговорить. Обещал молиться за меня, а сам и не кажется».
– Мамочка! – отчаянно зашептала она матери.– Вы свезите меня в церковь, только не в нашу, а к иконе чудотворной. Я хочу поцеловать и помолиться.
– Свозим, деточка! – шепотом отвечала мать. После вечери, на которой Софья сидела не поднимая глаз, старый боярин глянул строго на дочь – и как выдуло ее из покоя. Вместо прелестной Софьи сел к столу старец с лирой, тянул древние песни, потом хором горланили до глубокой ночи, но Андрей удовольствия от пения не испытал. Спал плохо, снилось такое непотребное, что утром, открыв глаза, подивился, как жив, как господь стерпел эти сны. После завтрака поехали кататься, опять на трех санях. Кружили по дорогам, будили звоном троек лес и словно случайно оказались в Залужках. Тут были две большие деревни, дворов по десять. И опять же, словно по случаю, Мишка обронил, что Залужки эти – Софьины.
К обеду появились в Роси гости: прикатил из Волковыска Мишкин крестный, боярин Волкович, и при нем все семейство – три сына, две дочки и толстая боярыня. Девки были остроносые, неровня Софье и Еленке, и старый Росевич, втайне гордясь и радуясь, посадил дочерей меж них. Запалили лучины, принесли пиво, потекла беседа. Волкович был волковыским возным, ведал все тяжбы и сейчас рассказывал, что Микола Верещака нажаловался на братьев тиуну. Стали гадать: будет не будет резня?
Мишка лежал в постели, подзуживал волковичских девок: «Олька, спой раненому песню на ушко» или «Настя, у тебя рука легкая, погои мою рану». Толстая боярыня, притулившись к печке, дремала, попыхивала уголком рта на смех девкам. А трое братьев, расстегнув кафтаны для похвальбы узорчатыми рубахами, пялились на Еленку и Софью. Двое младших важничали тихо, против них Андрей ничего не имел, а вот старший был и красив, и глядел на Софью влюбленно, и оказался смел – пересел вроде бы к сестрам, потом сестер раздвинул – мол, загадки буду загадывать, вам лучше услышится, коли я не сбоку, а в середине буду сидеть,– и уже он обок Софьи, притирается, развлекает. Прислушивался. «Маленькое, кругленькое, до неба добросишь?» Девки недоумевали. «Глаз! – смеялся парень.– Без дорожек и без ножек, а бежит, как только может?» «Знаем! – весело закричали девки.– Эхо!» «Летит конь заморский, ржет по-унгорски, кто его убьет, свою кровь прольет?» Девки переглядывались, думали, терли лбы. «Нет, Василек, не знаем!» Парень торжествовал: «Эх, вы, яснее ж ясного – комар!»
«Сам ты комар! – со злостью думал Андрей.– Прилетел к девкам! Жужжишь! Загадать бы тебе кулаком: «Красная, а не малина, течет, а не водица?» Но до таких мер, понимал, никак не могло дойти. Хотелось к девкам, потеснить Василька, сесть возле Софьи и рассказывать что-нибудь, чтоб заслушалась. Да хоть про Мальборк – как там крыжаки пируют, или как в Троках немец играет на клавикордах великой княгине, или как татары женятся. Скамья кололась, прижигала сидеть со стариками, уныло болтать, и не мог уйти, потому что возный и боярин Иван не отпускали; заведя речь о войне, не иссякали догадками; чем больше говорили, тем живей становились, будто зависело от их споров самое важное дело будущего похода; скоро совсем позабыли, что есть в покое живые люди, которым не до войны. «Придет война – повоюем,– думал Ильинич,– а что проку языком-то молоть. Потолковать бы дали хоть чуток с Софьей». Не дали. Победили всех врагов, отсидели до крайней зевоты, пока боярыня не проснулась и не сказала: «Ну, пора и ложиться». Ушла вместе с девками в другой покой.
Стали стелиться и мужчины. Принесли солому, шкуры, тулупы, разложились, накрылись по глаза – и все в сон, только Андрею не засыпалось. Думал о Софье, прислушивался к трепету сердца, томился и неожиданно решил с веселым отчаянием: «Женюсь! Скажу боярину Ивану на щедрец!» Через два дня Волковичи собрались домой. Поехали к ним. Как раз был рыночный день, последний перед щедрецом; все волковыские ремесленники и торговцы открыли лавки; на рынке перед замчищем гудел, давился народ. Андрей пошел по рядам глядеть, чем торгуют. Здешние кузнецы просили за железо дешевле полоцких, и Андрей для новой вотчины, что пожаловал князь Витовт, накупил подков, стремян, наконечники для стрел, десяток широких ножей, два десятка острий на рогатины, купил пять чешуйчатых панцирей; мечи испробовал о свой – мягкие, не купил. Еще походил вдоль лавок и у серебряка купил маленький литой складень, где на отвороте среди святых показан был и святой Андрей – решил подарить Софье перед отъездом. Вечером собралась у Волковичей беседа. Пришел сосед Данька Рогович с женой и сыном и другой сосед – Засека, тоже с семьей, явились Быличи, а с ними – Юрий и Ольга. Старые да пожилые как сели за стол, так, за разговорами, уже и не вставали до полуночи. Женщины устроились своим кругом у печки, а вся молодежь сгурьбилась в самом темном углу, и уж тут-то Андрей упредил Василька и сел возле Софьи. Василек же, сдавленный сестрами, словно онемел. «А-а! Не все коту масленица!» – весело думал Андрей, поглядывая на скучного противника.
Ни с молодежью, ни с женщинами, но поближе к ним неприкаянно сидела Ольга. Осмелившись, Мишка перешел к ней. Начали беседовать – тихо, отрывисто, со скрытым значением каждого слова.
–Поднялся только три дня. Хотел заехать поблагодарствовать.
– За что?
– За мед. За память.
– Рада, что на здоровье пошло.
– Вспоминалась мне часто. Может, думала?
– Может, и думала.
– Пройдет щедрец, навестить можно?
– Приезжай. А как твоя рана?
– Слава богу!
– Куда ж они тебя?
– Вот сюда.
– Ты, Миша, изменился.
– Ага. Сейчас ровно кощей – кости да кожа.
– Не то, откормишься. Глаза стали другие.
– Разве помнишь, какие были?
– Помню, Миша.
– И я твои помню...
За столом Засека рассказывал товарищам:
– Велено зерно везти в Гродно. Это, я понимаю, не зря.
– А что понимать! – сказал Волкович.– Гродно на рубеже стоит. Поход будет, вот что. На крещенье первый обоз пойдет.
– Обоз? – обрадовался Рогович.– Вот и я приладкуюсь. Свожу товар коложанам.
– Куда, Данька, обоз? – залюбопытствовала от печи Росевичиха.– Скоро ли?
– В Гродно. Через неделю.
– А тебе, Марфа, что в том Гродно? – спросила хозяйка.
– Еленку в Борисоглебскую хочу свозить к чудотворной.
– Конечно,– закивали бабы,– надо свозить.
– Была в Гродно? – спросил Еленку Юрий.– Хочешь, поеду с тобой?
Еленку весь этот вечер томило предчувствие какой-то неожиданной счастливой минуты. Ей было радостно слышать шум разных разговоров, чувствовать плечо сидевшего рядом Юрия, встречать его добрый взгляд, видеть смущение сестры и Мишкиного товарища. Неожиданный разговор о поездке, близость этого дня, явившаяся, как свет, уверенность – через неделю пойду! пойду! – показались ей исполнением предчувствия. Она развеселилась.
– Уж ты поедешь! – шутливо ответила она.– Обещал навещать – месяц тебя ждала, ты и близко не показался. Так и в Гродно.
– Отцу Фотию занеможилось. Но каждый день за тебя молился.
– Молиться я и сама могу,– засмеялась Еленка.– Что ты, владыка или поп – за других молиться? Лучше бы сел на коня и примчал.
– Правда, не мог,– оправдывался Юрий.– Плохо было Фотию, чуть не помер. Ночевал при нем...
Андрей, вдохновленный близостью Софьи, развлекал ее и девок. Они сдвинулись к нему поближе, он их страшили
– А у нас в Езерищах такой был случай с одной девушкой. Пошла она с мамкою и сестрой по грибы. И заблудилась. Выходит на полянку, там старичок на пенечке сидит. Говорит ей: «Помоги, доченька, встать. Подай руку!» Она и подает и вдруг видит у дедушки на руке волчьи когти и шерсть. А у нее нож был в руке. Он, не глядя, схватился за нож и так сжал, что сам себе пальцы и отрезал, они в кошелку осыпались. Она со страху бежать. А тот воет ей в спину: «Отдай мои пальцы!» Прибежала домой, волчьи когти в огонь побросала – они зеленым огнем загорелись. А ночью стук в дверь. Мамка ей говорит: «Спроси: Кто?» Она встала, спрашивает. А за дверью жуткий такой хрип: «Отдай мои пальцы!» Она шепчет: «Они в печке сгорели!» А тот: «Тогда свои отдай!»
– Сказки это! – мрачно объявил Василек.– А вы уши развесили.
– Лишь бы мешать! – сердито загалдели на него девки, и пуще других Софья.– Дальше, дальше что?...
Разошлись за полночь, когда уже против воли начали все зевать. Назавтра Андрей с Мишкой ходили по знакомым, зашли к Юрию – Мишке хотелось увидеть Ольгу, но ее не было – уехала в Быличи; тогда навестили Суботку, у которого весь вечер и отсидели. Через день вернулись в Рось.
Окончилась неделя, пришел желанный щедрец. С утра боярин Иван, исполняя обычай, стал выправляться на охоту. Уже давно прикармливались для этой охоты лоси; всех-то ловов – дождаться сохатого и метко пустить стрелу, но собирались с необычной важностью, отбирали стрелы, луки испытывали, словно кормление всего двора зависело от успеха праздничной охоты. Гнатка остался за хозяина, чтобы в щедрец не вела хозяйство нетвердая рука баб. Андрей поехал со стариком, держа на уме свою цель.
Долго шли санным следом, наконец спешились и побрели нетронутым глубоким снегом к кормушке, где привыкли брать даровое лоси. Челядники окружили поляну, попрятались за стволы, нудно потекло безмолвное ожидание. Прошло не менее часа; заскрипел снег под дровнями, росевичский холоп привез сено, скинул, сел в дровни и отъехал. Близилось урочное время; обманутая тишиной, появилась семья лосей. Медленно дошли до кормушки, не кинулись к ней, как свиньи, а достойно постояли, словно молились на еду, и лишь тогда ткнулись мордами в пахучее сено. Андрей прицелился в самца, отпустил тетиву – стрела впилась сохатому в бок. И еще несколько стрел, просвистев, ударили его в загривок, в шею, в лопатку. Лось прыгнул и, оставляя кровавый след, рванулся в чащу. Тишина оборвалась свистом и дикими криками; со всех сторон лося догоняли, жалили новыми стрелами. Пощаженная лосиха догадалась умчать санной дорогой. Охотники высыпали на поляну, старый боярин приказал челяди искать сохатого по крови. Мужики поспешили за лошадьми, и скоро отряд исчез в лесу.
Старик и Андрей остались наедине. Случай был самый подходящий.
– Боярин Иван,– обратился Андрей осипшим вдруг голосом,– хочу тебя спросить...– и запнулся.
– Спроси, коли хочешь,– тоже сипло ответил старик.
– Я сватов пришлю, Софью сватать,– выпалил Андрей.– Ты не воспротивишься?
– Что я, не меня же сватать – Софью,– хитрил старик.– Ей замуж идти, ее и спрашивай. А я что, разве знаю, кто ей мил-дорог? Насильно и за князя не отдам.
– Ну, тогда на пасху приедут сватать!
Помолчали и, словно забыв о важном слове, стали гадать, далеко ли уйдет лось; потом Андрей помог старому боярину сесть в седло, и оба поехали догонять челядь.
Вернулись к исходу дня – лось оказался здоровенным, как бык, измотал погоню до последних сил. Зато въехали на двор гордясь – богатырского уложили зверя, добрый знак подал господь в начавшемся году.
Умылись снегом, переоделись в праздничное – и за стол. Ломился стол, большая кутья не постная, глаза разбегались: мясо жареное и вареное, копченые окорока, горячие и холодные колбасы, меды и пиво, запеченные гуси, холодцы, мясные и грибные пироги, а впереди – лосиная свеженина. Прочли молитву, выпили за божью щедрость и налетели с ножами на мясное печево, как голодные волки. Двор большой, народу много сидело, быстро и холодцы, и колбасы, и гуси таяли, но новое волокли из сеней да из печки. Насытились, пошли рассказывать про охоту, вдруг шум на дворе, собаки взбесились – кто-то разносит ворота.
– Ну,– гневно сказал старик,– если Верещаки рыскают в щедрец, бога не уважают, побью!
Высыпали во двор. В ворота били клюками в несколько разных рук.
– Кого бог принес? – пробасил Гнатка.
За частоколом послышался хохот, загудел рожок, заныла лира и звонкий молодой голос запел: «Ехала Коляда в красном возке, на серебряном коньке!» И большая, почувствовалось, ватага подхватила: «Коляда! Коляда!»
Дворня прогнала прочь собак, ворота распахнулись, и на двор ввалилась толпа колядников.
– Огня! – крикнул старый Росевич. Запылал сноп соломы, высветив вывернутые кожухи, страшную козью харю с соломенными рогами и мочальной бородой. Коза под пение товарищей заскакала, закружилась вокруг костра, с гоготом, визгом кидаясь на довольных девок.
Андрей пристал к Софье, наклонился, шепнул на ухо:
– Софийка! Та замерла.
– Софийка,– зашептал Андрей,– больше жизни буду любить. Ночи не сплю, о тебе мечтаю. Пойдешь за меня?
Прижался грудью к плечу, ощутил, как вздрогнула, напряглась, глотнула горячим ртом воздух. Ждал слова. Но шут бессовестный, словно учуял, где он нужен менее всего, поспешил пакостить: прыгнул через костер, крикнул, ухнул, проблеял козлом и, наставив рога, поскакал пугать Софью. Та спряталась за Андрея. Малый, верно, разглядел глаза Андрея, быстренько повернул, запрыгал боком и вдруг, взвизгнув, рухнул как мертвый на утоптанный снег.
– Пойду! – коснулся Андрея ответный шепот.
– Не откажешь?
– Нет!
– Не забудешь до пасхи?
– Всегда буду помнить!
Ряженым уже несли из избы пироги и мясо. «Святое рождество всем радость принесло!» – запели колядники, коза с хохотом «воскресла», и вся шумная ватага выкатилась за ворота, обсуждая, куда двинуться дальше. Костер загас, старик призвал всех к прерванному застолью – чудесный миг близости оборвался.
Назавтра утром Андрей распрощался с Росевичами.
Год 1410
СМОЛЕНСК. СВЯТКИ
Под тихие речи удрученного старика Андрей и уснул. Разбудил его Мишка – тряс за плечо, приговаривал: «Разоспался, уже полдень, вставай, в церковь поедем». Наскоро поели и выбрались тремя санями: Мишка с Андреем, родители с Софьей, а на задних – Гнатка и Еленка. Андрей, лишь вышли на волковыскую дорогу, встал в полный рост: нашла вдруг озорная лихость, удальство и хотелось оглядываться на Софью, видеть, как светятся под собольей шапкой синие большие глаза. Кружил пугой, свистел, тройка мчалась по белым снегам, воронье, озлобленно каркая, срывалось с дороги, колокольчики раззвонились. «Эх, догоняй!» – кричал Софьиной тройке. Боярин Иван взволновался быстрой ездой, сам хотел гнать, да, увидав мольбу в глазах дочери, поручил лейцы ей.
Ильинич глянул через плечо: Софья стоит, щеки румяные, хохочет, думает обогнать. Чуть придержал коней, чтобы приблизилась, и уж так, перекрикиваясь, перемигиваясь, переглядываясь через конские гривы, домчались до Волковыска.
Ворота в город были распахнуты; над хатами столбились дымы; народ толокся по улицам; на рынке полно стояло саней: со всех сторон съехались люди и шли помолиться – православные в свою Пречистенскую церковь на замчище, католики в свой Миколаевский костел у замкового холма.
И Росевичи, поручив паробку глядеть сани, побрели по крутой наскольженной дороге на замковый двор. Большой город Волковыск, а церковь одна. Своим сходить на молитву в будний день – вроде и не тесно, но как большой праздник, как соберутся все люди повета с женами и домочадцами – давка, плечом пробивайся к святым образам. Гнатка поднял Еленку и пошел впереди, как тараса. Чувствуя медвежью поступь, никто и не ругался, только пыхтели зло вслед. Вбились в церковь, а там народ впритирку стоит, плинфа в стене лежит свободнее. Надышали – пар, туман, свечи гаснут. Андрея к Софье придавили сзади будто валуном. Рука не шевелилась крест сотворить. Да оно и лучше, что не крестился, ложный бы вышел крест: так прижали, что ферязь не упасла – чувствовал Софьино тело, словно в сорочке пришел; забылся, зачем в церковь ходят, аж дух заняло от грешных мыслей. «Ну и моление»,– думал. Седой батюшка нараспев читал по-старинному святые слова. Вникать бы, проясниться душой, но слова, как по ветру, проносились мимо ушей, а до иконы взгляд не доходил, задерживался на русых завитках, выбившихся из-под собольей шапки. Так более получаса простояли, пока Мишке дурно не сделалось от духоты. Тогда Гнатка, глядя поверх голов, разгребая народ рукой (второй Еленку держал), вывел их на двор. У Андрея ноги дрожали, словно с волотом поборолся...
Стали выбираться с замчища, и у самых ворот встретились им два рослых, крепких, свирепого вида боярина (Мишка успел шепнуть: «Гляди, Верещаки. Тот – Егор, тот – Петра»). Братья шли важно, с ленцой, придерживали руками мечи в дорогих ножнах.
– С праздником, боярин Иван! – поклонились старому Росевичу.– Здорово, Мишка!
– Здорово, здорово! – ответили Росевичи.– Как спалось?
– Сладко бы спалось,– сказал Петра,– если бы ты в полуночь не прилетел.
– Эх, Верещаки,– вздохнул старый Росевич,– головы свои вы не бережете.
– А что ж ты, боярин Иван, не познакомишь? – без обиды на старика спросил вдруг Егор, с любопытством посматривая на Ильинича.– Все ж мы какие-никакие соседи. Не в зятья ли твои метит? Старика вопрос удивил, но, не желая, верно, объясняться с Верещаками, он сказал неопределенно:
– Может, и в зятья...– и добавил: – Хоругви великого князя сотник Ильинич.
Софью же, заметил Андрей, этим разговором они словно в вишневый сироп окунули. Но чувствовал, что и у самого щеки горят.
– Не ты ли тот самый боярин, что Швидригайлу пленил? – спросил Егор.
– Я,– не без гордости ответил Ильинич.– Вот с Мишкой и брали.
– Ну и чего ради старались?
Все Росевичи и Андрей остолбенели. Если бы спрашивал злобно, то ясно было бы, как отвечать, а то спрашивал так простодушно, по-свойски, что с кулаками на него не полезешь.
– Надо было! – отрезал Андрей.– А что?
– Единственный все же из князей за наших был. Обидно!
Андрея покривило.
– «За наших»! Скажи-ка ему, Мишка, кто Швидригайле «наши»! – И, не дожидаясь Мишкиных речей, выпалил в лицо Верещаке: – Не пленили бы, он уже, может, всех вас тут посек крыжацкими мечами.
Егор собрался возразить, но Петра потянул брата за рукав, перебил:
– Пойдем, брат, помолимся, а то не успеем! – И старому Росевичу на расставание: – Завидный у тебя, боярин Иван, зять. Будет свадьба, нас с Егоркой позови.
– Позову,– ответил старик,– если до того часа голов не лишитесь.
– Не лишимся! – заверили братья.
– Ну, дай вам бог!
Верещаки потянулись в церковь, Росевичи – к саням, и старый боярин, прискальзывая на дороге, пыхтел в лад каким-то своим думам: «Разбойники!» или «Ишь, сороки!». О братьях больше не вспомнили, словно не встречали их и не слышали. «А что, может, судьбу накаркали? – весело думал Андрей, косясь на пунцовую Софью.– Почему не жениться? Девка – красавица. Прямо ангел. Вон как рдеет. И род достойный. И приданого не пожалеют».
Волнующие эти мысли оборвал дружественный удар в плечо и обвал радостных криков:
– Андрей, Мишка, здорово! Что, ослепли? Семку не узнаете?
Глянули – Семка Суботка, вместе в августе под Кенигсберг ходили.
– Ну, как? Что? Где? – сыпал вопросами сильно хмельной Семка.– Пошли к нам, отпразднуем встречу. Вон мой двор, сто шагов!
– В другой раз,– отказался Мишка.– Помяли меня в церкви, едва дышу.
– Ну, так завтра, послезавтра? А то обижусь!
Меж тем боярин Иван с женой, Софья, Гнатка и Еленка дошли до своих саней. Старик глядел на младшую дочь, глядел и, развеселясь, бухнул:
– Что горишь? Замуж захотелось, а?
– Ах, тата, всегда вы! – растерялась девушка.
– Что тата? Что тата – слепой? – улыбался старик.– Слепому видно. Ну, Гнатка, скажи.
Богатырь пробурчал невразумительно и засмеялся.
– Ах, тата! – обиженно сказала Софья.– Выдумаете – стыд слушать.
– Ты у меня гляди! – погрозил дочке старик.– Быстро запру в камору.
По дороге в Рось Андрей как бы из пустого любопытства спросил приятеля:
– Мишка, а что вы Софью замуж не отдаете? Или не женихается никто?
– Женихами хоть пруд пруди,– ухватывая Андреев интерес, ответил Мишка.– Только куда ж ей замуж на пятнадцатом году? Молода!
– Что ж ей, до тридцати с вами сидеть? – усмехнулся Андрей.
– Пусть сидит. Что ей, плохо? Отец на икону меньше молится! – И спросил: – А что, у тебя жених на примете есть?
– Да нет,– смутился Андрей.– Похож я разве на свата?
По приезде, когда все легли отдыхать, Мишка передал отцу свой разговор с Ильиничем.
– Ей-богу, быть свадьбе,– сказал старик.– На нашей прямо шкура горит. Готова хоть завтра. Уж я эти взгляды-перегляды хорошо понимаю.
– А что дадим за Софкой, если посватается? – осторожно узнал Мишка.
– Залужки дадим! – решил боярин Иван. Мишка ахнул:
– А мне что?
– Не скупись! – шикнул на него отец.– Выслужишь. Сам к Витовту поеду, большее получишь по старой дружбе и памяти.
И установилось в Роси необычное настроение. Ничего вроде не произошло, ничего толком не было спрошено и не было сказано, а охватил всех зуд ожидания, внимательны все стали к словам, особого значения исполнились речи. Хоть и понимали, что серьезное дело вот так, с одного приезда, не делается, что Ильинич Софьину руку не сам попросит, а должен прислать почетных сватов, и неизвестно, попросит ли еще,– так было все зыбко, неясно, нетвердо,– все равно и старики, и Мишка, и Гнатка, и больше других Софья уверялись, что Ильинич не случайный заезжий гость, а что приехал он на смотрины. Одна Еленка мучительно тосковала и, отговариваясь усталостью, ложилась лежать и беззвучно плакала о своей ненужности никому. Мать да Мишка, жалея бедную, старались ее обласкать и развлечь. Но их жалость лишь усиливала печаль Еленки. «Никому не дорога,– думала она в печальном мучении.– Хоть бы Юрий приехал поговорить. Обещал молиться за меня, а сам и не кажется».
– Мамочка! – отчаянно зашептала она матери.– Вы свезите меня в церковь, только не в нашу, а к иконе чудотворной. Я хочу поцеловать и помолиться.
– Свозим, деточка! – шепотом отвечала мать. После вечери, на которой Софья сидела не поднимая глаз, старый боярин глянул строго на дочь – и как выдуло ее из покоя. Вместо прелестной Софьи сел к столу старец с лирой, тянул древние песни, потом хором горланили до глубокой ночи, но Андрей удовольствия от пения не испытал. Спал плохо, снилось такое непотребное, что утром, открыв глаза, подивился, как жив, как господь стерпел эти сны. После завтрака поехали кататься, опять на трех санях. Кружили по дорогам, будили звоном троек лес и словно случайно оказались в Залужках. Тут были две большие деревни, дворов по десять. И опять же, словно по случаю, Мишка обронил, что Залужки эти – Софьины.
К обеду появились в Роси гости: прикатил из Волковыска Мишкин крестный, боярин Волкович, и при нем все семейство – три сына, две дочки и толстая боярыня. Девки были остроносые, неровня Софье и Еленке, и старый Росевич, втайне гордясь и радуясь, посадил дочерей меж них. Запалили лучины, принесли пиво, потекла беседа. Волкович был волковыским возным, ведал все тяжбы и сейчас рассказывал, что Микола Верещака нажаловался на братьев тиуну. Стали гадать: будет не будет резня?
Мишка лежал в постели, подзуживал волковичских девок: «Олька, спой раненому песню на ушко» или «Настя, у тебя рука легкая, погои мою рану». Толстая боярыня, притулившись к печке, дремала, попыхивала уголком рта на смех девкам. А трое братьев, расстегнув кафтаны для похвальбы узорчатыми рубахами, пялились на Еленку и Софью. Двое младших важничали тихо, против них Андрей ничего не имел, а вот старший был и красив, и глядел на Софью влюбленно, и оказался смел – пересел вроде бы к сестрам, потом сестер раздвинул – мол, загадки буду загадывать, вам лучше услышится, коли я не сбоку, а в середине буду сидеть,– и уже он обок Софьи, притирается, развлекает. Прислушивался. «Маленькое, кругленькое, до неба добросишь?» Девки недоумевали. «Глаз! – смеялся парень.– Без дорожек и без ножек, а бежит, как только может?» «Знаем! – весело закричали девки.– Эхо!» «Летит конь заморский, ржет по-унгорски, кто его убьет, свою кровь прольет?» Девки переглядывались, думали, терли лбы. «Нет, Василек, не знаем!» Парень торжествовал: «Эх, вы, яснее ж ясного – комар!»
«Сам ты комар! – со злостью думал Андрей.– Прилетел к девкам! Жужжишь! Загадать бы тебе кулаком: «Красная, а не малина, течет, а не водица?» Но до таких мер, понимал, никак не могло дойти. Хотелось к девкам, потеснить Василька, сесть возле Софьи и рассказывать что-нибудь, чтоб заслушалась. Да хоть про Мальборк – как там крыжаки пируют, или как в Троках немец играет на клавикордах великой княгине, или как татары женятся. Скамья кололась, прижигала сидеть со стариками, уныло болтать, и не мог уйти, потому что возный и боярин Иван не отпускали; заведя речь о войне, не иссякали догадками; чем больше говорили, тем живей становились, будто зависело от их споров самое важное дело будущего похода; скоро совсем позабыли, что есть в покое живые люди, которым не до войны. «Придет война – повоюем,– думал Ильинич,– а что проку языком-то молоть. Потолковать бы дали хоть чуток с Софьей». Не дали. Победили всех врагов, отсидели до крайней зевоты, пока боярыня не проснулась и не сказала: «Ну, пора и ложиться». Ушла вместе с девками в другой покой.
Стали стелиться и мужчины. Принесли солому, шкуры, тулупы, разложились, накрылись по глаза – и все в сон, только Андрею не засыпалось. Думал о Софье, прислушивался к трепету сердца, томился и неожиданно решил с веселым отчаянием: «Женюсь! Скажу боярину Ивану на щедрец!» Через два дня Волковичи собрались домой. Поехали к ним. Как раз был рыночный день, последний перед щедрецом; все волковыские ремесленники и торговцы открыли лавки; на рынке перед замчищем гудел, давился народ. Андрей пошел по рядам глядеть, чем торгуют. Здешние кузнецы просили за железо дешевле полоцких, и Андрей для новой вотчины, что пожаловал князь Витовт, накупил подков, стремян, наконечники для стрел, десяток широких ножей, два десятка острий на рогатины, купил пять чешуйчатых панцирей; мечи испробовал о свой – мягкие, не купил. Еще походил вдоль лавок и у серебряка купил маленький литой складень, где на отвороте среди святых показан был и святой Андрей – решил подарить Софье перед отъездом. Вечером собралась у Волковичей беседа. Пришел сосед Данька Рогович с женой и сыном и другой сосед – Засека, тоже с семьей, явились Быличи, а с ними – Юрий и Ольга. Старые да пожилые как сели за стол, так, за разговорами, уже и не вставали до полуночи. Женщины устроились своим кругом у печки, а вся молодежь сгурьбилась в самом темном углу, и уж тут-то Андрей упредил Василька и сел возле Софьи. Василек же, сдавленный сестрами, словно онемел. «А-а! Не все коту масленица!» – весело думал Андрей, поглядывая на скучного противника.
Ни с молодежью, ни с женщинами, но поближе к ним неприкаянно сидела Ольга. Осмелившись, Мишка перешел к ней. Начали беседовать – тихо, отрывисто, со скрытым значением каждого слова.
–Поднялся только три дня. Хотел заехать поблагодарствовать.
– За что?
– За мед. За память.
– Рада, что на здоровье пошло.
– Вспоминалась мне часто. Может, думала?
– Может, и думала.
– Пройдет щедрец, навестить можно?
– Приезжай. А как твоя рана?
– Слава богу!
– Куда ж они тебя?
– Вот сюда.
– Ты, Миша, изменился.
– Ага. Сейчас ровно кощей – кости да кожа.
– Не то, откормишься. Глаза стали другие.
– Разве помнишь, какие были?
– Помню, Миша.
– И я твои помню...
За столом Засека рассказывал товарищам:
– Велено зерно везти в Гродно. Это, я понимаю, не зря.
– А что понимать! – сказал Волкович.– Гродно на рубеже стоит. Поход будет, вот что. На крещенье первый обоз пойдет.
– Обоз? – обрадовался Рогович.– Вот и я приладкуюсь. Свожу товар коложанам.
– Куда, Данька, обоз? – залюбопытствовала от печи Росевичиха.– Скоро ли?
– В Гродно. Через неделю.
– А тебе, Марфа, что в том Гродно? – спросила хозяйка.
– Еленку в Борисоглебскую хочу свозить к чудотворной.
– Конечно,– закивали бабы,– надо свозить.
– Была в Гродно? – спросил Еленку Юрий.– Хочешь, поеду с тобой?
Еленку весь этот вечер томило предчувствие какой-то неожиданной счастливой минуты. Ей было радостно слышать шум разных разговоров, чувствовать плечо сидевшего рядом Юрия, встречать его добрый взгляд, видеть смущение сестры и Мишкиного товарища. Неожиданный разговор о поездке, близость этого дня, явившаяся, как свет, уверенность – через неделю пойду! пойду! – показались ей исполнением предчувствия. Она развеселилась.
– Уж ты поедешь! – шутливо ответила она.– Обещал навещать – месяц тебя ждала, ты и близко не показался. Так и в Гродно.
– Отцу Фотию занеможилось. Но каждый день за тебя молился.
– Молиться я и сама могу,– засмеялась Еленка.– Что ты, владыка или поп – за других молиться? Лучше бы сел на коня и примчал.
– Правда, не мог,– оправдывался Юрий.– Плохо было Фотию, чуть не помер. Ночевал при нем...
Андрей, вдохновленный близостью Софьи, развлекал ее и девок. Они сдвинулись к нему поближе, он их страшили
– А у нас в Езерищах такой был случай с одной девушкой. Пошла она с мамкою и сестрой по грибы. И заблудилась. Выходит на полянку, там старичок на пенечке сидит. Говорит ей: «Помоги, доченька, встать. Подай руку!» Она и подает и вдруг видит у дедушки на руке волчьи когти и шерсть. А у нее нож был в руке. Он, не глядя, схватился за нож и так сжал, что сам себе пальцы и отрезал, они в кошелку осыпались. Она со страху бежать. А тот воет ей в спину: «Отдай мои пальцы!» Прибежала домой, волчьи когти в огонь побросала – они зеленым огнем загорелись. А ночью стук в дверь. Мамка ей говорит: «Спроси: Кто?» Она встала, спрашивает. А за дверью жуткий такой хрип: «Отдай мои пальцы!» Она шепчет: «Они в печке сгорели!» А тот: «Тогда свои отдай!»
– Сказки это! – мрачно объявил Василек.– А вы уши развесили.
– Лишь бы мешать! – сердито загалдели на него девки, и пуще других Софья.– Дальше, дальше что?...
Разошлись за полночь, когда уже против воли начали все зевать. Назавтра Андрей с Мишкой ходили по знакомым, зашли к Юрию – Мишке хотелось увидеть Ольгу, но ее не было – уехала в Быличи; тогда навестили Суботку, у которого весь вечер и отсидели. Через день вернулись в Рось.
Окончилась неделя, пришел желанный щедрец. С утра боярин Иван, исполняя обычай, стал выправляться на охоту. Уже давно прикармливались для этой охоты лоси; всех-то ловов – дождаться сохатого и метко пустить стрелу, но собирались с необычной важностью, отбирали стрелы, луки испытывали, словно кормление всего двора зависело от успеха праздничной охоты. Гнатка остался за хозяина, чтобы в щедрец не вела хозяйство нетвердая рука баб. Андрей поехал со стариком, держа на уме свою цель.
Долго шли санным следом, наконец спешились и побрели нетронутым глубоким снегом к кормушке, где привыкли брать даровое лоси. Челядники окружили поляну, попрятались за стволы, нудно потекло безмолвное ожидание. Прошло не менее часа; заскрипел снег под дровнями, росевичский холоп привез сено, скинул, сел в дровни и отъехал. Близилось урочное время; обманутая тишиной, появилась семья лосей. Медленно дошли до кормушки, не кинулись к ней, как свиньи, а достойно постояли, словно молились на еду, и лишь тогда ткнулись мордами в пахучее сено. Андрей прицелился в самца, отпустил тетиву – стрела впилась сохатому в бок. И еще несколько стрел, просвистев, ударили его в загривок, в шею, в лопатку. Лось прыгнул и, оставляя кровавый след, рванулся в чащу. Тишина оборвалась свистом и дикими криками; со всех сторон лося догоняли, жалили новыми стрелами. Пощаженная лосиха догадалась умчать санной дорогой. Охотники высыпали на поляну, старый боярин приказал челяди искать сохатого по крови. Мужики поспешили за лошадьми, и скоро отряд исчез в лесу.
Старик и Андрей остались наедине. Случай был самый подходящий.
– Боярин Иван,– обратился Андрей осипшим вдруг голосом,– хочу тебя спросить...– и запнулся.
– Спроси, коли хочешь,– тоже сипло ответил старик.
– Я сватов пришлю, Софью сватать,– выпалил Андрей.– Ты не воспротивишься?
– Что я, не меня же сватать – Софью,– хитрил старик.– Ей замуж идти, ее и спрашивай. А я что, разве знаю, кто ей мил-дорог? Насильно и за князя не отдам.
– Ну, тогда на пасху приедут сватать!
Помолчали и, словно забыв о важном слове, стали гадать, далеко ли уйдет лось; потом Андрей помог старому боярину сесть в седло, и оба поехали догонять челядь.
Вернулись к исходу дня – лось оказался здоровенным, как бык, измотал погоню до последних сил. Зато въехали на двор гордясь – богатырского уложили зверя, добрый знак подал господь в начавшемся году.
Умылись снегом, переоделись в праздничное – и за стол. Ломился стол, большая кутья не постная, глаза разбегались: мясо жареное и вареное, копченые окорока, горячие и холодные колбасы, меды и пиво, запеченные гуси, холодцы, мясные и грибные пироги, а впереди – лосиная свеженина. Прочли молитву, выпили за божью щедрость и налетели с ножами на мясное печево, как голодные волки. Двор большой, народу много сидело, быстро и холодцы, и колбасы, и гуси таяли, но новое волокли из сеней да из печки. Насытились, пошли рассказывать про охоту, вдруг шум на дворе, собаки взбесились – кто-то разносит ворота.
– Ну,– гневно сказал старик,– если Верещаки рыскают в щедрец, бога не уважают, побью!
Высыпали во двор. В ворота били клюками в несколько разных рук.
– Кого бог принес? – пробасил Гнатка.
За частоколом послышался хохот, загудел рожок, заныла лира и звонкий молодой голос запел: «Ехала Коляда в красном возке, на серебряном коньке!» И большая, почувствовалось, ватага подхватила: «Коляда! Коляда!»
Дворня прогнала прочь собак, ворота распахнулись, и на двор ввалилась толпа колядников.
– Огня! – крикнул старый Росевич. Запылал сноп соломы, высветив вывернутые кожухи, страшную козью харю с соломенными рогами и мочальной бородой. Коза под пение товарищей заскакала, закружилась вокруг костра, с гоготом, визгом кидаясь на довольных девок.
Андрей пристал к Софье, наклонился, шепнул на ухо:
– Софийка! Та замерла.
– Софийка,– зашептал Андрей,– больше жизни буду любить. Ночи не сплю, о тебе мечтаю. Пойдешь за меня?
Прижался грудью к плечу, ощутил, как вздрогнула, напряглась, глотнула горячим ртом воздух. Ждал слова. Но шут бессовестный, словно учуял, где он нужен менее всего, поспешил пакостить: прыгнул через костер, крикнул, ухнул, проблеял козлом и, наставив рога, поскакал пугать Софью. Та спряталась за Андрея. Малый, верно, разглядел глаза Андрея, быстренько повернул, запрыгал боком и вдруг, взвизгнув, рухнул как мертвый на утоптанный снег.
– Пойду! – коснулся Андрея ответный шепот.
– Не откажешь?
– Нет!
– Не забудешь до пасхи?
– Всегда буду помнить!
Ряженым уже несли из избы пироги и мясо. «Святое рождество всем радость принесло!» – запели колядники, коза с хохотом «воскресла», и вся шумная ватага выкатилась за ворота, обсуждая, куда двинуться дальше. Костер загас, старик призвал всех к прерванному застолью – чудесный миг близости оборвался.
Назавтра утром Андрей распрощался с Росевичами.
Год 1410
СМОЛЕНСК. СВЯТКИ
В сочельник, запершись один в большом покое дворца, Василий Борейкович гадал, как гадал в этот час весь Смоленск. Упорно глядя на сердцевидный огонек свечи, Борейкович ждал появления в пламени какого-нибудь знака, который внесет ясность в его думы и снимет тревогу. Огонек чадил, мерно оплывал и наконец трепетно забился синими язычками, загасая в лужице воска. Тогда Борейкович зажег вторую свечу. Угрюмое, уже привычное уныние овладело его душой. Эта нудная тоска стала наваливаться на него только в последние годы, и поначалу Василий не мог понять ее причины. Но мало-помалу за долгие размышления выклевалось прозрение: место вгоняет в нуду, Смоленск, город, в котором он наместником провел без малого шесть лет.
Теперь уже редко случались дни, когда Василий Борейкович, входя в эту самую палату, словно пьянел от счастья. Было раньше – так распалялось тщеславие, что сам себя корил и одергивал, страшась сглаза. Одергивал и не мог сдержаться, бродил по покоям дворца и честолюбиво дивился: неужто это он, Борейкович, ходит по тем самым половицам, по которым смоленские князья ходили, глядит в те же самые окна, что и они, принимает малых князей в той же палате, где они их принимали! Но вот никого из них нет в живых, а он есть, прислан Витовтом, прибыл из Ошмянского своего угла в стольный город Смоленщины держать порядок. Да, говорил себе, не обманулся он в князе Витовте, когда терпел вместе с ним все мытарства изгнаний, опасности походов и битв. Возместилось сполна и воздалось с честью. Где наместничает? В старейшем городе, в обширном княжестве, там, где тесть князя Витовта властвовал по праву древнего рода, где в уделах сидели врожденные Рюриковичи, вынужденные ныне слушать, что он говорит, ибо через него шло сюда державное слово великого князя. А что Рюриковичи? Под татарами пригнулись все Рюриковичи. Любят себя возвеличить, древностью рода нынешнюю слабину прикрыть. Так он и сам их ничуть не ниже. И отца, и деда, и пращура звали Борейками. И были Борейки ятвяжскими князьями, свои дружины держали, и свои конюшие им подводили коней. И стыдиться ятвягам нет причины, с четырех сторон их вырубали, но на колени не рухнули и дань врагу не платили, как Рюриковичи сто пятьдесят лет. Не затерялись Борейки, не исчезли. И при нем род не угаснет. Давно ли наместничество ошмянское получил, а теперь Смоленск князю Витовту держит. Правили тут смоленские князья, ныне ятвяжского рода князь здесь сидит. Конечно, Борейки не Гедиминовой были силы, но вот Вяземскому или Дорогобужскому в этом дворце вовек не сидеть, им сюда только по делу войти можно, если он призовет.
Теперь уже редко случались дни, когда Василий Борейкович, входя в эту самую палату, словно пьянел от счастья. Было раньше – так распалялось тщеславие, что сам себя корил и одергивал, страшась сглаза. Одергивал и не мог сдержаться, бродил по покоям дворца и честолюбиво дивился: неужто это он, Борейкович, ходит по тем самым половицам, по которым смоленские князья ходили, глядит в те же самые окна, что и они, принимает малых князей в той же палате, где они их принимали! Но вот никого из них нет в живых, а он есть, прислан Витовтом, прибыл из Ошмянского своего угла в стольный город Смоленщины держать порядок. Да, говорил себе, не обманулся он в князе Витовте, когда терпел вместе с ним все мытарства изгнаний, опасности походов и битв. Возместилось сполна и воздалось с честью. Где наместничает? В старейшем городе, в обширном княжестве, там, где тесть князя Витовта властвовал по праву древнего рода, где в уделах сидели врожденные Рюриковичи, вынужденные ныне слушать, что он говорит, ибо через него шло сюда державное слово великого князя. А что Рюриковичи? Под татарами пригнулись все Рюриковичи. Любят себя возвеличить, древностью рода нынешнюю слабину прикрыть. Так он и сам их ничуть не ниже. И отца, и деда, и пращура звали Борейками. И были Борейки ятвяжскими князьями, свои дружины держали, и свои конюшие им подводили коней. И стыдиться ятвягам нет причины, с четырех сторон их вырубали, но на колени не рухнули и дань врагу не платили, как Рюриковичи сто пятьдесят лет. Не затерялись Борейки, не исчезли. И при нем род не угаснет. Давно ли наместничество ошмянское получил, а теперь Смоленск князю Витовту держит. Правили тут смоленские князья, ныне ятвяжского рода князь здесь сидит. Конечно, Борейки не Гедиминовой были силы, но вот Вяземскому или Дорогобужскому в этом дворце вовек не сидеть, им сюда только по делу войти можно, если он призовет.