Со временем ты окажешься в числе семидесяти одного, которые заседают в синедрионе.
Старика вели с зажженными факелами по пустым улочкам. Двадцать парней с решительными физиономиями. Старика бросят в подвалы крепости, он уже не вернется оттуда. Еще одна смерть, еще одно убийство. Савл шагал сзади, верный слуга, который рано или поздно станет господином. Никто не видел в темноте его лица.
А позади в пустом, темном, нищенском доме забилась в угол маленькая девочка — одна перед залитым кровью миром.
Утром Савл кинулся к Дамасским воротам, в тупичок, упирающийся в городскую стену. Он по-прежнему не знал, что делать с девочкой, куда ее пристроить, сможет ли заменить ей отца или старшего брата. Но знал: если не отыщет, не возьмет к себе, то каждый день его будет начинаться с мысли бросил!.. Не смей радоваться, что живешь на свете, не смей напоминать о себе богу! И в конце концов проклянешь себя. Не девочку бежал спасать Савл себя самого!
При свете дня дом старика был так же дряхл, как и его хозяин,неровные выпирающие камни, обмазанные рыжей глиной, дверь распахнута, внутри пусто, просиженные циновки, куча тряпья в углу, глиняный светильник, опрокинутый ночью, на полу. Савл бросился к соседям — должны же они знать, где девочка!..
Соседи прятали глаза, отвечали неохотно:
— Не знаем. Ничего не видели.
Он упрашивал, он молил…
— Не видели. Откуда нам знать.
Робеющие лица, опущенные глаза, неискренние голоса. Знают, что перед ними тот, кто вчера в ночь ворвался в этот нищенский дом. Знают и о том, что это он, Савл, казнил Стефана, который здесь часто бывал, говорил им свои проповеди.
Люди старательно прятали глаза, но Савлу и не нужно было в них заглядывать, чтоб понять, что они о нем думают: «Мало тебе расправиться со Стефаном, мало схватить едва живого старика, тебе нужен еще и безвинный ребенок». Савл содрогнулся от потайной к себе ненависти, не посмел дальше расспрашивать.
А хочешь не хочешь — надо жить. В последнее же время его жизнь заполнена одним — вслушивайся, вглядывайся, выискивай врагов синедриона, хватай их. От тебя ждут только этого и ничего другого. Ждет могущественное вельможное семейство Гананов вместе с первосвященником Иосифом Каиафой, ждут старосты общин, ждут товарищи по ночным вылазкам, признающие тебя старшим, ждут начатые и незаконченные дела, и на сегодняшний вечер намечены уже новые жертвы.
Отказаться? Спросят — почему? Тверд ли сам в вере?.. Синедрион отступников не жалует.
В полдень Савлу сообщили — его требует к себе не кто-нибудь, а сам Ганан.
Он усох и сморщился от многолетних высоких забот — беззубый рот под костлявым носом, слезящиеся глазки, затейливая вязь бескровных морщинок, темные немощные старческие руки. После Ирода Великого в Иудее не было более могущественного человека. Он верно служил Риму и заставлял служить себе Рим.
Он ставил первосвященников и снимал их. Он мог вызвать на суд царствующих тетрархов и заставить их вымаливать прощение. Он даже пытался влиять на судьбы мира, ибо евреи всюду, а где евреи, там должна ощущаться и власть Ганана.
Савл почтительно стоял перед ним. А тот ощупывал слезящимися глазами его приземистую нахохленную фигуру.
— Богу угодно твое усердие, — произнес Ганан дребезжащим голосом.
Не раз Савл слышал эту милостивую фразу, но впервые ей удивился говорят за бога, убеждены, что богу желательно именно то, что им самим.
Ганан, однако, никогда не был слишком щедр на похвалу, сразу же перешел к делу.
— Нам принесли весть из Дамаска. Там община ждет помощи — кой-кто утратил крепость веры. Отправляйся туда и покажи, как надо защищать благочестие. Действуй решительно, но не спеши, присмотрись, не открывай сразу себя. Сперва подбери себе верных людей. И моего имени не упоминай.
Действуй, а уж мы не забудем твои заслуги перед богом.
Дамаск для Ганана дверь на восток — в Сирию, в Каппадокию, в Азию, а потому возле этих дверей должны находиться верные ему слуги. В Дамаске у Ганана жили тайные соглядатаи, и часто ходили туда столь же тайные посланцы.
Савл должен стать одним из них, из тайных.
Сейчас ему трудно в Иерусалиме, Савл ни на минуту не забывает об исчезнувшей девочке, еще вчера верил — все, что ни сделает, во благо; теперь веры нет. Врываться по ночам в чужие дома, видеть испуганные бледные лица, грозить, хватать, заламывать руки — богу угодно твое усердие! Чем могла прогневить всевышнего девочка? Нет опоры, на что ни оглянись — все шатко… Ганан заставляет исчезнуть из Иерусалима, забыть на время — хотя бы на время! — то, чем занимался…
И впервые с прошлого вечера Савл облегченно вздохнул.
— Когда отправляться, господин?
— Завтра. На рассвете.
Да благословенно на этот раз нетерпение сильных мира сего, он исполнит приказ Ганана — оставит Иерусалим как можно раньше, еще до рассвета.
До Дамаска восемь дней пути. В одиночку не ходили — по дороге грабили, особенно в Самарии. Веками презирали евреи самаритян — та же вера, но не тот народ, дальше от бога, нечисты, грешно даже с ними заговаривать.
Самаритяне мстили евреям при случае. В глухой час, в глухом углу лучше с ними не встречаться.
Путники первые дни держались двух римских солдат, направлявшихся в Кесарию. Да, они чужой веры, да, молятся идолам, но презрения к ним не покажешь, сами смотрят на иудеев свысока — скандальное племя. Рим — хозяин вселенной, даже благочестивые евреи желали называться римлянами, конечно, не отказываясь при этом от своей веры.
Дед Савла еще при Помпее получил звание римского гражданина — чем услужил, за сколько купил, этого уже узнать теперь нельзя. Но и отец и сам Савл носили такое звание. Потому-то солдаты сразу отличили Савла от других путников, вступали в беседу, называли его на латинский лад Павлом. Павлом он стал и для остальных… Выйдя за стены Иерусалима, он получил новое имя, которое потом понесет история.
Миновали одно селение за другим, чаще стесненные горами, реже рассыпанные по каменистым долинам. Жители ковырялись в виноградниках, мотыжили черствую землю, в тесных дворах гоняли по кругу ослов, обмолачивали полбу, рыжий кизячный дымок путался в ветвях старых смокв. Что еще надо людям — добывай пищу на день свой грядущий, дорожи покоем соседа, и он не нарушит твой покой. Как проста вообще-то жизнь!
И нет, нет покоя на земле обетованной! Тот, кто копается в винограднике, гоняет осла по сжатому хлебу, не знает, будет ли он пить свое вино, есть хлеба досыта. Мытари сторожат его — отдай римскому кесарю, отдай тетрарху, отдай первосвященнику! Сильный рвет кусок у слабого. Плач и угрозы, стоны и проклятья — не могут поделить люди то, что отпущено им богом. Не могут поделить даже самого бога единого, всяк его видит по-своему, считает себя перед ним чище других, славит законы, данные богом, и бесстыдно нарушает их. Только одному закону усердно подчиняются все: око за око, зуб за зуб!
Савл, ставший Павлом, шагал по Израилю, жадно глядел на все вокруг и ни на минуту не забывал об исчезнувшей девочке Она обреченная, научила его страдать. Не за себя, за других, не сознающих, что каждый сирота в мире сем, каждый нуждается в защите и помощи. Страдание вызывали даже жалкие самаритяне, встречающиеся на пути. Се тоже люди и еще большие сироты, чем он сам, — разве им не нужна защита и помощь?..
Один ли он сострадает и хочет помочь? Сколько пророков ходит по земле, любого встречают с надеждой, любой щедр на обещания но ни одно пока не сбылось.
А нужно ли обещать? Не лучше ли сказать: не ждите от других сами давайте чем богаты. Если есть у тебя кусок хлеба, преломи его с тем, кто голоден. Если нет хлеба, голоден сам, найди доброе слово для такого же голодного. И тогда не око за око, не зуб за зуб, а благодарность за благодарность, спасение за спасение — кто тогда почувствует себя сиротой?..
Все люди станут одной семьей, не о том ли говорил пророк Михей: «и перекуют они мечи свои на орала и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча и не будет учиться воевать, но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их…»
После Самарии шли по Галилее, здесь не столь суровы скалы, не так испечена земля, зелень ярче и народ поприветливее. Казалось Павлу: мир улыбается тому светлому, что росло внутри его.
Берегов моря Галилейского они лишь коснулись, пройдя кусок пути по прибрежным селениям. Капернаум остался в стороне, Вифсаида тоже. Павел не знал, что в этой сторонней Вифсаиде несколько лет назад побили камнями захожего пророка по имени Иисус, называвшего себя Сыном Человеческим. Лишь жалкая кучка рыбаков вспоминает теперь о нем, да в Назарете все еще живет его мать, живут его братья и сестры. И куда-то исчезла Мария из Магдалы, вылеченная им от бесноватости.
Через три дня, «пройдя Итурию, Павел вступил на большую Дамасскую долину»…
Об этом событии позднее будет рассказывать и сам Павел и многие многие — в разное время, трактуя на свой лад. В XIX веке его попытается реалистически представить Эрнест Ренан, известный французский писатель и выдающийся семитолог. Вот его описание:
"…Павел вступил на большую Дамасскую долину. Он подошел к городу и находился, должно быть, уже около окружающих город садов. Был полдень. С Павлом было несколько товарищей, и он, по всей вероятности шел пешком.
Долина эта принадлежит к плодороднейшим и живописнейшим местностям земного шара, и с самых древних времен и доныне она называется «Раем Господним»… По всей вероятности, глаза его были воспалены, может быть, начиналась офтальмия. При подобной продолжительной ходьбе последние часы самые опасные. Нервное напряжение проходит, начинается реакция. Может быть, что внезапный переход из палящей пустыни в прохладную тень садов вызвал удар в болезненном и сильно потрясенном организме. В этих местностях человеком внезапно овладевает опасная лихорадка, сопровождающаяся приливом крови к голове. В несколько мгновений человек как бы поражается молнией. После того как проходит припадок, остается впечатление темной, прорезываемой молнией ночи, на черном фоне которой являются какие-то смутные картины. (Подобный припадок был со мной в Библосе; будь у меня другие взгляды, я принял бы бывшую тогда у меня галлюцинацию за чудесные явления.)
Несомненно, что страшный удар лишил Павла в одно мгновение сознания…
Вероятно, что внезапно разразилась буря на отрогах Гермона, центре скопления электричества, с силой которого ничто не может сравниться. Не нужно также забывать того, что в древности подобные явления считались божественными откровениями, что они согласно тогдашним представлениям о судьбе не заключали в себе ничего случайного, что каждый имел обыкновение рассматривать все происходившие вокруг него явления природы по отношению к самому себе. В особенности у евреев гром всегда считался гласом божьим, молния огнем божьим. Павел находился в необычном волнении. Естественно, что он услышал в голосе грозы то, что именно волновало его. Овладело ли им внезапное помрачение рассудка, вызванное солнечным ударом или офтальмией, или ослепила его на довольно продолжительное время молния, или молния и гром повергли его на землю и вызвали потрясение мозга — все это имеет мало значения. Воспоминания самого апостола, по-видимому, довольно смутны, он был убежден, что имело место сверхъестественное явление… При подобных потрясениях человек иногда совершенно теряет представление о моментах кризиса…"
Эрнест Ренан следовал реальной истории, его Павел знал об Иисусе.
Христе, был гонителем христианства, а потому и галлюцинации, вызванные шоковым состоянием, связаны у него с Христом:
«Он увидел образ, преследовавший его уже несколько дней, увидел призрак, о котором носилось столько рассказов, он увидел самого Иисуса, который говорил ему: „Савл! Савл! Что ты гонишь меня?“…»
Наш Павел находится в истории, где совершилось событие в Вифсаиде.
Нашему Павлу не мог явиться Христос со скорбным упреком. Удар перед Дамаском он мог воспринять лишь как грозное божье остережение — не смей жить, как жил, творить, что творил, вступай на новый путь, который тебе открылся Событие в Вифсаиде убрало из истории Христа. Но история сразу же предложила готового подвижника.
Машина выбрала наиболее вероятного. И мы без лишних эмоций приняли его и вплотную занялись Павлом.
Глава третья
1
2
3
Старика вели с зажженными факелами по пустым улочкам. Двадцать парней с решительными физиономиями. Старика бросят в подвалы крепости, он уже не вернется оттуда. Еще одна смерть, еще одно убийство. Савл шагал сзади, верный слуга, который рано или поздно станет господином. Никто не видел в темноте его лица.
А позади в пустом, темном, нищенском доме забилась в угол маленькая девочка — одна перед залитым кровью миром.
Утром Савл кинулся к Дамасским воротам, в тупичок, упирающийся в городскую стену. Он по-прежнему не знал, что делать с девочкой, куда ее пристроить, сможет ли заменить ей отца или старшего брата. Но знал: если не отыщет, не возьмет к себе, то каждый день его будет начинаться с мысли бросил!.. Не смей радоваться, что живешь на свете, не смей напоминать о себе богу! И в конце концов проклянешь себя. Не девочку бежал спасать Савл себя самого!
При свете дня дом старика был так же дряхл, как и его хозяин,неровные выпирающие камни, обмазанные рыжей глиной, дверь распахнута, внутри пусто, просиженные циновки, куча тряпья в углу, глиняный светильник, опрокинутый ночью, на полу. Савл бросился к соседям — должны же они знать, где девочка!..
Соседи прятали глаза, отвечали неохотно:
— Не знаем. Ничего не видели.
Он упрашивал, он молил…
— Не видели. Откуда нам знать.
Робеющие лица, опущенные глаза, неискренние голоса. Знают, что перед ними тот, кто вчера в ночь ворвался в этот нищенский дом. Знают и о том, что это он, Савл, казнил Стефана, который здесь часто бывал, говорил им свои проповеди.
Люди старательно прятали глаза, но Савлу и не нужно было в них заглядывать, чтоб понять, что они о нем думают: «Мало тебе расправиться со Стефаном, мало схватить едва живого старика, тебе нужен еще и безвинный ребенок». Савл содрогнулся от потайной к себе ненависти, не посмел дальше расспрашивать.
А хочешь не хочешь — надо жить. В последнее же время его жизнь заполнена одним — вслушивайся, вглядывайся, выискивай врагов синедриона, хватай их. От тебя ждут только этого и ничего другого. Ждет могущественное вельможное семейство Гананов вместе с первосвященником Иосифом Каиафой, ждут старосты общин, ждут товарищи по ночным вылазкам, признающие тебя старшим, ждут начатые и незаконченные дела, и на сегодняшний вечер намечены уже новые жертвы.
Отказаться? Спросят — почему? Тверд ли сам в вере?.. Синедрион отступников не жалует.
В полдень Савлу сообщили — его требует к себе не кто-нибудь, а сам Ганан.
Он усох и сморщился от многолетних высоких забот — беззубый рот под костлявым носом, слезящиеся глазки, затейливая вязь бескровных морщинок, темные немощные старческие руки. После Ирода Великого в Иудее не было более могущественного человека. Он верно служил Риму и заставлял служить себе Рим.
Он ставил первосвященников и снимал их. Он мог вызвать на суд царствующих тетрархов и заставить их вымаливать прощение. Он даже пытался влиять на судьбы мира, ибо евреи всюду, а где евреи, там должна ощущаться и власть Ганана.
Савл почтительно стоял перед ним. А тот ощупывал слезящимися глазами его приземистую нахохленную фигуру.
— Богу угодно твое усердие, — произнес Ганан дребезжащим голосом.
Не раз Савл слышал эту милостивую фразу, но впервые ей удивился говорят за бога, убеждены, что богу желательно именно то, что им самим.
Ганан, однако, никогда не был слишком щедр на похвалу, сразу же перешел к делу.
— Нам принесли весть из Дамаска. Там община ждет помощи — кой-кто утратил крепость веры. Отправляйся туда и покажи, как надо защищать благочестие. Действуй решительно, но не спеши, присмотрись, не открывай сразу себя. Сперва подбери себе верных людей. И моего имени не упоминай.
Действуй, а уж мы не забудем твои заслуги перед богом.
Дамаск для Ганана дверь на восток — в Сирию, в Каппадокию, в Азию, а потому возле этих дверей должны находиться верные ему слуги. В Дамаске у Ганана жили тайные соглядатаи, и часто ходили туда столь же тайные посланцы.
Савл должен стать одним из них, из тайных.
Сейчас ему трудно в Иерусалиме, Савл ни на минуту не забывает об исчезнувшей девочке, еще вчера верил — все, что ни сделает, во благо; теперь веры нет. Врываться по ночам в чужие дома, видеть испуганные бледные лица, грозить, хватать, заламывать руки — богу угодно твое усердие! Чем могла прогневить всевышнего девочка? Нет опоры, на что ни оглянись — все шатко… Ганан заставляет исчезнуть из Иерусалима, забыть на время — хотя бы на время! — то, чем занимался…
И впервые с прошлого вечера Савл облегченно вздохнул.
— Когда отправляться, господин?
— Завтра. На рассвете.
Да благословенно на этот раз нетерпение сильных мира сего, он исполнит приказ Ганана — оставит Иерусалим как можно раньше, еще до рассвета.
До Дамаска восемь дней пути. В одиночку не ходили — по дороге грабили, особенно в Самарии. Веками презирали евреи самаритян — та же вера, но не тот народ, дальше от бога, нечисты, грешно даже с ними заговаривать.
Самаритяне мстили евреям при случае. В глухой час, в глухом углу лучше с ними не встречаться.
Путники первые дни держались двух римских солдат, направлявшихся в Кесарию. Да, они чужой веры, да, молятся идолам, но презрения к ним не покажешь, сами смотрят на иудеев свысока — скандальное племя. Рим — хозяин вселенной, даже благочестивые евреи желали называться римлянами, конечно, не отказываясь при этом от своей веры.
Дед Савла еще при Помпее получил звание римского гражданина — чем услужил, за сколько купил, этого уже узнать теперь нельзя. Но и отец и сам Савл носили такое звание. Потому-то солдаты сразу отличили Савла от других путников, вступали в беседу, называли его на латинский лад Павлом. Павлом он стал и для остальных… Выйдя за стены Иерусалима, он получил новое имя, которое потом понесет история.
Миновали одно селение за другим, чаще стесненные горами, реже рассыпанные по каменистым долинам. Жители ковырялись в виноградниках, мотыжили черствую землю, в тесных дворах гоняли по кругу ослов, обмолачивали полбу, рыжий кизячный дымок путался в ветвях старых смокв. Что еще надо людям — добывай пищу на день свой грядущий, дорожи покоем соседа, и он не нарушит твой покой. Как проста вообще-то жизнь!
И нет, нет покоя на земле обетованной! Тот, кто копается в винограднике, гоняет осла по сжатому хлебу, не знает, будет ли он пить свое вино, есть хлеба досыта. Мытари сторожат его — отдай римскому кесарю, отдай тетрарху, отдай первосвященнику! Сильный рвет кусок у слабого. Плач и угрозы, стоны и проклятья — не могут поделить люди то, что отпущено им богом. Не могут поделить даже самого бога единого, всяк его видит по-своему, считает себя перед ним чище других, славит законы, данные богом, и бесстыдно нарушает их. Только одному закону усердно подчиняются все: око за око, зуб за зуб!
Савл, ставший Павлом, шагал по Израилю, жадно глядел на все вокруг и ни на минуту не забывал об исчезнувшей девочке Она обреченная, научила его страдать. Не за себя, за других, не сознающих, что каждый сирота в мире сем, каждый нуждается в защите и помощи. Страдание вызывали даже жалкие самаритяне, встречающиеся на пути. Се тоже люди и еще большие сироты, чем он сам, — разве им не нужна защита и помощь?..
Один ли он сострадает и хочет помочь? Сколько пророков ходит по земле, любого встречают с надеждой, любой щедр на обещания но ни одно пока не сбылось.
А нужно ли обещать? Не лучше ли сказать: не ждите от других сами давайте чем богаты. Если есть у тебя кусок хлеба, преломи его с тем, кто голоден. Если нет хлеба, голоден сам, найди доброе слово для такого же голодного. И тогда не око за око, не зуб за зуб, а благодарность за благодарность, спасение за спасение — кто тогда почувствует себя сиротой?..
Все люди станут одной семьей, не о том ли говорил пророк Михей: «и перекуют они мечи свои на орала и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча и не будет учиться воевать, но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их…»
После Самарии шли по Галилее, здесь не столь суровы скалы, не так испечена земля, зелень ярче и народ поприветливее. Казалось Павлу: мир улыбается тому светлому, что росло внутри его.
Берегов моря Галилейского они лишь коснулись, пройдя кусок пути по прибрежным селениям. Капернаум остался в стороне, Вифсаида тоже. Павел не знал, что в этой сторонней Вифсаиде несколько лет назад побили камнями захожего пророка по имени Иисус, называвшего себя Сыном Человеческим. Лишь жалкая кучка рыбаков вспоминает теперь о нем, да в Назарете все еще живет его мать, живут его братья и сестры. И куда-то исчезла Мария из Магдалы, вылеченная им от бесноватости.
Через три дня, «пройдя Итурию, Павел вступил на большую Дамасскую долину»…
Об этом событии позднее будет рассказывать и сам Павел и многие многие — в разное время, трактуя на свой лад. В XIX веке его попытается реалистически представить Эрнест Ренан, известный французский писатель и выдающийся семитолог. Вот его описание:
"…Павел вступил на большую Дамасскую долину. Он подошел к городу и находился, должно быть, уже около окружающих город садов. Был полдень. С Павлом было несколько товарищей, и он, по всей вероятности шел пешком.
Долина эта принадлежит к плодороднейшим и живописнейшим местностям земного шара, и с самых древних времен и доныне она называется «Раем Господним»… По всей вероятности, глаза его были воспалены, может быть, начиналась офтальмия. При подобной продолжительной ходьбе последние часы самые опасные. Нервное напряжение проходит, начинается реакция. Может быть, что внезапный переход из палящей пустыни в прохладную тень садов вызвал удар в болезненном и сильно потрясенном организме. В этих местностях человеком внезапно овладевает опасная лихорадка, сопровождающаяся приливом крови к голове. В несколько мгновений человек как бы поражается молнией. После того как проходит припадок, остается впечатление темной, прорезываемой молнией ночи, на черном фоне которой являются какие-то смутные картины. (Подобный припадок был со мной в Библосе; будь у меня другие взгляды, я принял бы бывшую тогда у меня галлюцинацию за чудесные явления.)
Несомненно, что страшный удар лишил Павла в одно мгновение сознания…
Вероятно, что внезапно разразилась буря на отрогах Гермона, центре скопления электричества, с силой которого ничто не может сравниться. Не нужно также забывать того, что в древности подобные явления считались божественными откровениями, что они согласно тогдашним представлениям о судьбе не заключали в себе ничего случайного, что каждый имел обыкновение рассматривать все происходившие вокруг него явления природы по отношению к самому себе. В особенности у евреев гром всегда считался гласом божьим, молния огнем божьим. Павел находился в необычном волнении. Естественно, что он услышал в голосе грозы то, что именно волновало его. Овладело ли им внезапное помрачение рассудка, вызванное солнечным ударом или офтальмией, или ослепила его на довольно продолжительное время молния, или молния и гром повергли его на землю и вызвали потрясение мозга — все это имеет мало значения. Воспоминания самого апостола, по-видимому, довольно смутны, он был убежден, что имело место сверхъестественное явление… При подобных потрясениях человек иногда совершенно теряет представление о моментах кризиса…"
Эрнест Ренан следовал реальной истории, его Павел знал об Иисусе.
Христе, был гонителем христианства, а потому и галлюцинации, вызванные шоковым состоянием, связаны у него с Христом:
«Он увидел образ, преследовавший его уже несколько дней, увидел призрак, о котором носилось столько рассказов, он увидел самого Иисуса, который говорил ему: „Савл! Савл! Что ты гонишь меня?“…»
Наш Павел находится в истории, где совершилось событие в Вифсаиде.
Нашему Павлу не мог явиться Христос со скорбным упреком. Удар перед Дамаском он мог воспринять лишь как грозное божье остережение — не смей жить, как жил, творить, что творил, вступай на новый путь, который тебе открылся Событие в Вифсаиде убрало из истории Христа. Но история сразу же предложила готового подвижника.
Машина выбрала наиболее вероятного. И мы без лишних эмоций приняли его и вплотную занялись Павлом.
Глава третья
1
Последователи, как правило, разительно не похожи на зачинателей. Павел громко славит Христа и постоянно противоречит ему.
Христос не ценит достоинство ума в человеке, напротив, считает — «блаженны нищие духом», им, бездуховным, легче уверовать в бога, а потому умиленно увещевает: «Будте как дети», Неистовый глашатай Христа Павел взывает к иному: «Братия! Не будте дети умом: на злое будте младенцы, а по уму будте совершеннолетни». Он убежден, что божеское постигается, «соображая духовное с духовным». Соображая! Не бездумная доверчивость, а наличие ума вот достоинство человека, по Павлу.
Христос беспечно наставляет: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут… Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или: „что пить?“ или: „во что одеться?“… Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам». А Павел и помыслить не может, что «все приложится» само собой, он настойчиво призывает трудиться, именно ему приписываются знаменитые слова: кто не трудится, тот не ест! И он, Паве, уже озабочен распределением продуктов труда. «Ибо в Моисеевом законе написано, — напоминает он, — „не заграждай рта у вола молотящего“. О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится? Так для нас это написано; ибо кто пашет, должен пахать с надеждою, и кто молотит, должен молотить с надеждою получить ожидаемое».
Христа в веках умиленно почитали спасителем всего человечества, а он был из иудейских пророков, для кого евреи — дети, все остальные псы… И только Павел дерзко ломает тесные национальные рамки, вызывающе бросает миру: «Я должен эллинам и варварам, мудрецам и невеждам… Неужели Бог есть Бог иудеев только, а не язычников? Конечно, и язычников». Пожалуй, его можно считать первым интернационалистом в мировой истории.
Наконец, и в самом главном, в основе основ учения — в любви к ближнему, —Павел вовсе не такой уж покорный последователь Христа. Он не повторяет безрассудного: «Любите врагов ваших». «Если враг твой голоден, говорит он, — накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья». От «люби врага» такая позиция — «горящие уголья на голову» — далека, враг для Павла остается врагом.
Как любить и что, собственно, такое любовь? — для Христа нелепа сама постановка вопроса. Просто люби и не рассуждай лишку, так указано господом богом.
Для Павла же любовь здраво осознанная — необходимость, нуждающаяся в точно объяснении. И он объясняет: «Ибо заповеди: „не прелюбодействуй“, „не убий“, „не кради“, „не лжесвидетельствуй“, „не пожелай чужого“ и все другие заключаются в сем слове: „люби ближнего твоего, как самого себя“…»
Выходит, что любовь не божественное наитие, а всего-навсего исполнение моральных законов.
Пожар христианства уже вспыхнул, а этот недюжинный человек еще не успел сформироваться. И пламя было слишком велико, слишком много людей уже грелось возле него, бессмысленно разжигать рядом новый костер, пришлось стать раздувающим. Павел раздувал, но при этом подкидывал свои дрова.
В нашей модели Христа нет, Павлу предоставлена самостоятельность. Можно ли сомневаться, что павлианство окажется столь же отличающимся от привычного христианства, как сам Павел отличен от Иисуса Христа? Говоря словами Миши Дедушки, «это вам не бабочка Брэдбери».
Какие сюрпризы ждут нас?..
Христос не ценит достоинство ума в человеке, напротив, считает — «блаженны нищие духом», им, бездуховным, легче уверовать в бога, а потому умиленно увещевает: «Будте как дети», Неистовый глашатай Христа Павел взывает к иному: «Братия! Не будте дети умом: на злое будте младенцы, а по уму будте совершеннолетни». Он убежден, что божеское постигается, «соображая духовное с духовным». Соображая! Не бездумная доверчивость, а наличие ума вот достоинство человека, по Павлу.
Христос беспечно наставляет: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут… Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или: „что пить?“ или: „во что одеться?“… Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам». А Павел и помыслить не может, что «все приложится» само собой, он настойчиво призывает трудиться, именно ему приписываются знаменитые слова: кто не трудится, тот не ест! И он, Паве, уже озабочен распределением продуктов труда. «Ибо в Моисеевом законе написано, — напоминает он, — „не заграждай рта у вола молотящего“. О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится? Так для нас это написано; ибо кто пашет, должен пахать с надеждою, и кто молотит, должен молотить с надеждою получить ожидаемое».
Христа в веках умиленно почитали спасителем всего человечества, а он был из иудейских пророков, для кого евреи — дети, все остальные псы… И только Павел дерзко ломает тесные национальные рамки, вызывающе бросает миру: «Я должен эллинам и варварам, мудрецам и невеждам… Неужели Бог есть Бог иудеев только, а не язычников? Конечно, и язычников». Пожалуй, его можно считать первым интернационалистом в мировой истории.
Наконец, и в самом главном, в основе основ учения — в любви к ближнему, —Павел вовсе не такой уж покорный последователь Христа. Он не повторяет безрассудного: «Любите врагов ваших». «Если враг твой голоден, говорит он, — накорми его; если жаждет, напои его: ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья». От «люби врага» такая позиция — «горящие уголья на голову» — далека, враг для Павла остается врагом.
Как любить и что, собственно, такое любовь? — для Христа нелепа сама постановка вопроса. Просто люби и не рассуждай лишку, так указано господом богом.
Для Павла же любовь здраво осознанная — необходимость, нуждающаяся в точно объяснении. И он объясняет: «Ибо заповеди: „не прелюбодействуй“, „не убий“, „не кради“, „не лжесвидетельствуй“, „не пожелай чужого“ и все другие заключаются в сем слове: „люби ближнего твоего, как самого себя“…»
Выходит, что любовь не божественное наитие, а всего-навсего исполнение моральных законов.
Пожар христианства уже вспыхнул, а этот недюжинный человек еще не успел сформироваться. И пламя было слишком велико, слишком много людей уже грелось возле него, бессмысленно разжигать рядом новый костер, пришлось стать раздувающим. Павел раздувал, но при этом подкидывал свои дрова.
В нашей модели Христа нет, Павлу предоставлена самостоятельность. Можно ли сомневаться, что павлианство окажется столь же отличающимся от привычного христианства, как сам Павел отличен от Иисуса Христа? Говоря словами Миши Дедушки, «это вам не бабочка Брэдбери».
Какие сюрпризы ждут нас?..
2
Но у дерзновенного Павла был враг, с каким часто сталкиваются недюжинные люди, — он сам! Павел отрицал Павла, да так, что вызывал полное недоумение — изумляться ему или негодовать, оправдывать его или отвергать?
Возникло даже сомнение: а существовала ли эта историческая фигура, не перепутались ли под одним именем в течение веков противоречащие друг другу взгляды и мнения?
Для того чтоб как-то выяснить, мы решили устроить судилище.
Прокурорские обязанности взял на себя Толя Зыбков. Адвокатом мог стать каждый…
Мы, как истые террористы, хранили в тайне свой заговор. Мне не нужно было предупреждать своих флибустьеров о молчании, каждый понимал, что если наша затея вырвется наружу, сразу обрушатся досадные осложнения: полезут любопытные, пойдут досужие разговоры, и я окажусь в двусмысленном положении — почтенный физик-теоретик стал подозрительным теологом! Помимо нас о криминальной вылазке в глубину истории знали лишь в вычислительном центре те самые доброжелательные жрецы и пифии, которые обкатывали на нашей программе своего нового электронного оракула. Но они-то никак не были связаны с нашим окружением, с их стороны разоблачение не грозило.
И все-таки к нам проник один посторонний, виной тому стал Миша Дедушка.
Перед началом назначенного судилища он явился ко мне горделивый до заносчивости, отутюженный до умопомрачения — белоснежные полоски манжет из рукавов, бордовый с прожилками галстук, значок мастера спорта на лацкане, цветной кончик платочка из нагрудного кармашка и обихоженная борода, распространяющая благоухание, и петушиная осаночка.
— Георгий Петрович, хочу представить… — Обернувшись к распахнутой двери, провозгласил:— Прошу, Настя!..
Она вплыла несмело, бочком, с беззащитной улыбочкой: ломко-долговязая, пунцовеющее личико маячит над тщательно расчесанной макушкой Миши, с высоты стынут обморочно-голубые, кукольно-на-ивные, обильно реснитчатые глаза.
— Знакомьтесь… — выдохнул Миша. — И предупреждаю: меня хватит паралич, ежели вы друг другу не понравитесь.
Я бережно подержал тепленькую ладошку Насти;
— Смирение паче гордости, Миша. Тебе никак не грозит паралич.
— Георгий Петрович, я, верный пес, свирепо охранял от посторонних наш высокий ареопаг. Георгий Петрович, за преданность прошу награды…
— Проси!
Разрешите ей время от времени находиться среди нас.
Ну мог ли я отказать?
И Настя, примостившись рядом с Мишей на подоконнике, стала представлять в своем лице публику…
Толя Зыбков деловито нахохлен, на коленях раскрытый блокнот — для торжественности, не для памяти. Память у парня отменная, нужные цитаты безошибочно выдает наизусть, и голос его на сей раз без насмешки, щекастое лицо насуплено.
— Я утверждаю: Павел постоянно предавал самого себя. И доказать это большого труда не составляет…
Я рисую ромашки и бакенбардисто-усатые физиономии, Ирина дымит сигаретой, прицельно щурится сквозь дым на неподкупного Толю, Миша Дедушка, плечо в плечо с завороженной Настей, в картинном внимании задрал тугую бородку.
А Толя не торопясь стравливает Павла с Павлом:
— В «Послании к Римлянам», глава двенадцатая, брошен призыв «И не сообразуйтесь с веком сим!» С одним из самых, можно сказать, безобразных веков в истории, породившем чудовищ вроде Калигулы и Нерона. «Не сообразуйтесь!» — вполне достойный новатора призыв…
Толя опускает глаза к непорочно чистой странице блокнота, давая нам возможность проникнуться значительностью сообщения.
— После такого призыва, наверное, следует ждать совета — как же изменить несообразный век? И совет Павел дает в том же «Послании к Римлянам»: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван…» То есть раб оставайся рабом, а господин господином. «Не сообразуйтесь с веком сим», стремитесь к иному, но пусть остается все как было, не нужно ничего менять.
Странное совмещение несовместимого!
И не выдерживает Ирина:
— Да он же хотел изменить не социальное устройство, а нравы. Только нравы, голубчик!
Я рисую гусара с усами и кожей чувствую — Толя Зыбков собирается для выпада. Говорит он противным постно-назидательным тоном:
— Нельзя изменить нравы, Ирина Михайловна, не меняя социального устройства.
Искушенный бретер делает ложный финт, и отважно-прямолинейная Ирина попадается на него.
— Это тебе умный мальчик, известно и мне, — раздражается она — а Павел не изучал марксизма, он-то ведь искренне считал — можно нравы изменить, так сказать, напрямую.
И Толя с ленцой, медлительно тянется к блокнотику, перелистнул его с чистой странички на чистую, заговорил с явным наслаждением:
— А вот в «Первом послании к Коринфянам», глава пятнадцатая, Павел провозглашает: «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы».
Не правда ли, знаменательные слова? Даже для нас с вами, Ирина Михайловна…
Нет, он не хуже нас, просвещенных, понимал, что нравы зависят от сообществ.
Знал это и… «Каждый оставайся в том звании, в котором призван».
— Гм… Черт возьми!
Математик Ирина Сушко слабо сведуща в Новом завете, сообщение Толи для нее — ошеломляющее открытие. А Толя не снисходит до торжества, двигается дальше уже победным маршем, без выжидательных остановок:
— Павел отстаивает: «Люби ближнего твоего, как самого себя».
Отстаивает не только страстно, но и бесстрашно. В раболепстве его никак не обвинишь. И тем не менее усиленно внушает: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, не проклинайте». Имеете право, Ирина Михайловна, заметить гонители для него не имели, мол, классовой подоплеки, просто дурные люди, заблудшие души. Увы, Павел тут не оставляет двусмысленности, объясняет без околичностей; «Всякая душа да будет покорна высшим властям». Гонителями-то высшие власти оказываются. Павел признает это, но объясняет: «Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч… И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести». Каковы наставленьица, Ирина Михайловна? А между прочим, в другом месте Павел настойчиво утверждает, что вовсе не проповедует мудрость «властей века сего предержащих». Вот и гадай, чему из того, что говорил, он сам верил, чему нет…
— Верил и в то и в другое — гениальный путаник! — авторитетно объявляет от окна Миша Дедушка.
Ирина с досадой морщится:
— Сказал — что рублем одарил.
— Скажи иначе. — Миша петушино-воинствен при Насте, однако с острасточкой: Ирина может и припечатать. — Он бесстрашен, с эти ты согласна?
— Положим.
— И бесчестным его тоже не назовешь. Остается одно — путаник! Если не гениальный, то уж наверняка дерзкий, чего не отымешь, того не отымешь. — Миша торжественно повел бородой в мою сторону: оцените, каков я, Георгий Петрович.
Я не отозвался, в эту минуту я, право, знал не больше него.
Заговорила Ирина:
— А кто был тогда не путаник, позволь тебя спросить? Просвещенный Сенека красиво откровенничал о справедливости, а служил Нерону. Тот же Христос убеждал: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие», но призывал — отдай кесарю кесарево. Тоже ведь не очень-то логично с нашей точки зрения.
— Не забывайте, Ирина Михайловна, — вежливо вмешался Толя Зыбков, — Христос проповедовал «люби врага своего». С такой позиции «кесарево кесарю» вполне оправдано — купи себе независимость, но не враждуй. А Павел-то, как мы знаем, «люби врага» боком обходил — насыпь врагу горячие уголья на голову и покорись сильнейшему, тому, кто с мечом. От недомыслия это? Путаник?.. Сомневаюсь!..
Все взгляды повернулись ко мне — слово за судьей! Но я лишь утвердился сейчас в одном: суд наш преждевременен, предварительное следствие не закончено, возможно, даже и обвинение предъявлено не по адресу.
— Скорей всего это загадка не Павла, — сказал я.
— А чья же? — насторожился Толя.
— Его времени.
— Время нелогично?
— Нелогичными могут быть люди, но не время.
— Так что, что тогда?..
— Нам ничего другого не остается, как дальше копать вокруг Павла.
Неудовлетворенное молчание. Еще бы, я, похоже, и сам скис от своих ответов.
И вдруг раздалось мелодичное сопрано:
— Можно мне спросить?
Мы не сразу сообразили, что обрела дар речи новоявленная подруга Миши Дедушки. До сих пор Настя прилежно слушала, прилежно молчала, даже неведомо было, какой по звуку ее голос. Оказывается — ангельский. Она по-школьному поднимала вверх розовую ладошку, доверчиво глядела на меня кукольно-рисованными глазами.
— А зачем нужно судить человека, который так давно умер? Не все ли равно нам, как он там вел себя?
Миша Дедушка нацелился на Толю Зыбкова взглядом заклинателя змей только попробуй сострить! А я озадаченно почесывал лысину — вопросик-то хотя и девичий, но не простой. И я ответил как мог:
— Мы выросли из него, Настя.
Настя на минуту задумалась с голубым недоумением во взоре, но тут же счастливо озарилась:
— Aга! Мы должны знать Павла, чтоб не походить на него в своих поступках.
Толя Зыбков честно выдержал, не издал ни звука, зато сам Миша негромко крякнул.
Я же счел нужным согласиться:
— Почти угадала.
Возникло даже сомнение: а существовала ли эта историческая фигура, не перепутались ли под одним именем в течение веков противоречащие друг другу взгляды и мнения?
Для того чтоб как-то выяснить, мы решили устроить судилище.
Прокурорские обязанности взял на себя Толя Зыбков. Адвокатом мог стать каждый…
Мы, как истые террористы, хранили в тайне свой заговор. Мне не нужно было предупреждать своих флибустьеров о молчании, каждый понимал, что если наша затея вырвется наружу, сразу обрушатся досадные осложнения: полезут любопытные, пойдут досужие разговоры, и я окажусь в двусмысленном положении — почтенный физик-теоретик стал подозрительным теологом! Помимо нас о криминальной вылазке в глубину истории знали лишь в вычислительном центре те самые доброжелательные жрецы и пифии, которые обкатывали на нашей программе своего нового электронного оракула. Но они-то никак не были связаны с нашим окружением, с их стороны разоблачение не грозило.
И все-таки к нам проник один посторонний, виной тому стал Миша Дедушка.
Перед началом назначенного судилища он явился ко мне горделивый до заносчивости, отутюженный до умопомрачения — белоснежные полоски манжет из рукавов, бордовый с прожилками галстук, значок мастера спорта на лацкане, цветной кончик платочка из нагрудного кармашка и обихоженная борода, распространяющая благоухание, и петушиная осаночка.
— Георгий Петрович, хочу представить… — Обернувшись к распахнутой двери, провозгласил:— Прошу, Настя!..
Она вплыла несмело, бочком, с беззащитной улыбочкой: ломко-долговязая, пунцовеющее личико маячит над тщательно расчесанной макушкой Миши, с высоты стынут обморочно-голубые, кукольно-на-ивные, обильно реснитчатые глаза.
— Знакомьтесь… — выдохнул Миша. — И предупреждаю: меня хватит паралич, ежели вы друг другу не понравитесь.
Я бережно подержал тепленькую ладошку Насти;
— Смирение паче гордости, Миша. Тебе никак не грозит паралич.
— Георгий Петрович, я, верный пес, свирепо охранял от посторонних наш высокий ареопаг. Георгий Петрович, за преданность прошу награды…
— Проси!
Разрешите ей время от времени находиться среди нас.
Ну мог ли я отказать?
И Настя, примостившись рядом с Мишей на подоконнике, стала представлять в своем лице публику…
Толя Зыбков деловито нахохлен, на коленях раскрытый блокнот — для торжественности, не для памяти. Память у парня отменная, нужные цитаты безошибочно выдает наизусть, и голос его на сей раз без насмешки, щекастое лицо насуплено.
— Я утверждаю: Павел постоянно предавал самого себя. И доказать это большого труда не составляет…
Я рисую ромашки и бакенбардисто-усатые физиономии, Ирина дымит сигаретой, прицельно щурится сквозь дым на неподкупного Толю, Миша Дедушка, плечо в плечо с завороженной Настей, в картинном внимании задрал тугую бородку.
А Толя не торопясь стравливает Павла с Павлом:
— В «Послании к Римлянам», глава двенадцатая, брошен призыв «И не сообразуйтесь с веком сим!» С одним из самых, можно сказать, безобразных веков в истории, породившем чудовищ вроде Калигулы и Нерона. «Не сообразуйтесь!» — вполне достойный новатора призыв…
Толя опускает глаза к непорочно чистой странице блокнота, давая нам возможность проникнуться значительностью сообщения.
— После такого призыва, наверное, следует ждать совета — как же изменить несообразный век? И совет Павел дает в том же «Послании к Римлянам»: «Каждый оставайся в том звании, в котором призван…» То есть раб оставайся рабом, а господин господином. «Не сообразуйтесь с веком сим», стремитесь к иному, но пусть остается все как было, не нужно ничего менять.
Странное совмещение несовместимого!
И не выдерживает Ирина:
— Да он же хотел изменить не социальное устройство, а нравы. Только нравы, голубчик!
Я рисую гусара с усами и кожей чувствую — Толя Зыбков собирается для выпада. Говорит он противным постно-назидательным тоном:
— Нельзя изменить нравы, Ирина Михайловна, не меняя социального устройства.
Искушенный бретер делает ложный финт, и отважно-прямолинейная Ирина попадается на него.
— Это тебе умный мальчик, известно и мне, — раздражается она — а Павел не изучал марксизма, он-то ведь искренне считал — можно нравы изменить, так сказать, напрямую.
И Толя с ленцой, медлительно тянется к блокнотику, перелистнул его с чистой странички на чистую, заговорил с явным наслаждением:
— А вот в «Первом послании к Коринфянам», глава пятнадцатая, Павел провозглашает: «Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы».
Не правда ли, знаменательные слова? Даже для нас с вами, Ирина Михайловна…
Нет, он не хуже нас, просвещенных, понимал, что нравы зависят от сообществ.
Знал это и… «Каждый оставайся в том звании, в котором призван».
— Гм… Черт возьми!
Математик Ирина Сушко слабо сведуща в Новом завете, сообщение Толи для нее — ошеломляющее открытие. А Толя не снисходит до торжества, двигается дальше уже победным маршем, без выжидательных остановок:
— Павел отстаивает: «Люби ближнего твоего, как самого себя».
Отстаивает не только страстно, но и бесстрашно. В раболепстве его никак не обвинишь. И тем не менее усиленно внушает: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, не проклинайте». Имеете право, Ирина Михайловна, заметить гонители для него не имели, мол, классовой подоплеки, просто дурные люди, заблудшие души. Увы, Павел тут не оставляет двусмысленности, объясняет без околичностей; «Всякая душа да будет покорна высшим властям». Гонителями-то высшие власти оказываются. Павел признает это, но объясняет: «Ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч… И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести». Каковы наставленьица, Ирина Михайловна? А между прочим, в другом месте Павел настойчиво утверждает, что вовсе не проповедует мудрость «властей века сего предержащих». Вот и гадай, чему из того, что говорил, он сам верил, чему нет…
— Верил и в то и в другое — гениальный путаник! — авторитетно объявляет от окна Миша Дедушка.
Ирина с досадой морщится:
— Сказал — что рублем одарил.
— Скажи иначе. — Миша петушино-воинствен при Насте, однако с острасточкой: Ирина может и припечатать. — Он бесстрашен, с эти ты согласна?
— Положим.
— И бесчестным его тоже не назовешь. Остается одно — путаник! Если не гениальный, то уж наверняка дерзкий, чего не отымешь, того не отымешь. — Миша торжественно повел бородой в мою сторону: оцените, каков я, Георгий Петрович.
Я не отозвался, в эту минуту я, право, знал не больше него.
Заговорила Ирина:
— А кто был тогда не путаник, позволь тебя спросить? Просвещенный Сенека красиво откровенничал о справедливости, а служил Нерону. Тот же Христос убеждал: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие», но призывал — отдай кесарю кесарево. Тоже ведь не очень-то логично с нашей точки зрения.
— Не забывайте, Ирина Михайловна, — вежливо вмешался Толя Зыбков, — Христос проповедовал «люби врага своего». С такой позиции «кесарево кесарю» вполне оправдано — купи себе независимость, но не враждуй. А Павел-то, как мы знаем, «люби врага» боком обходил — насыпь врагу горячие уголья на голову и покорись сильнейшему, тому, кто с мечом. От недомыслия это? Путаник?.. Сомневаюсь!..
Все взгляды повернулись ко мне — слово за судьей! Но я лишь утвердился сейчас в одном: суд наш преждевременен, предварительное следствие не закончено, возможно, даже и обвинение предъявлено не по адресу.
— Скорей всего это загадка не Павла, — сказал я.
— А чья же? — насторожился Толя.
— Его времени.
— Время нелогично?
— Нелогичными могут быть люди, но не время.
— Так что, что тогда?..
— Нам ничего другого не остается, как дальше копать вокруг Павла.
Неудовлетворенное молчание. Еще бы, я, похоже, и сам скис от своих ответов.
И вдруг раздалось мелодичное сопрано:
— Можно мне спросить?
Мы не сразу сообразили, что обрела дар речи новоявленная подруга Миши Дедушки. До сих пор Настя прилежно слушала, прилежно молчала, даже неведомо было, какой по звуку ее голос. Оказывается — ангельский. Она по-школьному поднимала вверх розовую ладошку, доверчиво глядела на меня кукольно-рисованными глазами.
— А зачем нужно судить человека, который так давно умер? Не все ли равно нам, как он там вел себя?
Миша Дедушка нацелился на Толю Зыбкова взглядом заклинателя змей только попробуй сострить! А я озадаченно почесывал лысину — вопросик-то хотя и девичий, но не простой. И я ответил как мог:
— Мы выросли из него, Настя.
Настя на минуту задумалась с голубым недоумением во взоре, но тут же счастливо озарилась:
— Aга! Мы должны знать Павла, чтоб не походить на него в своих поступках.
Толя Зыбков честно выдержал, не издал ни звука, зато сам Миша негромко крякнул.
Я же счел нужным согласиться:
— Почти угадала.
3
Рассеянно молчавшая Ирина Сушко негромко произнесла:
— Устами младенца глаголет истина… Признаться честно, я тоже смутно представляю себе, чего мы хотим от Павла.
Миша Дедушка удивился:
— Устами младенца глаголет истина… Признаться честно, я тоже смутно представляю себе, чего мы хотим от Павла.
Миша Дедушка удивился: