Теодоряну Ионел. Меделень

   Илэ, Илэ,
   Здоровила...
   - Баюшки-баю! - доносился, как во сне, голос матери с кровати, слабо освещенной лампой под зеленым абажуром. И Дэнуц шептал еще тише:
   Дуб творожный,
   Придорожный...
   - Тсс!
   За ворота на прогулку
   Вышла ночью дочка турка...
   - ...? Цц-цц!
   И Дэнуц улыбался, потому что в его мыслях еще слышалось: была у дочери турка:
   Душегрейка
   Из цигейки...
   И он засыпал с улыбкой.
   ...Один за другим листья орешины падали на дубовый стол.
   Этой весной все деревья были в цвету, а теперь цветов на них не было, и только желтые листья с сухим шелестом падали на землю. Поэтому, может быть, слова песенки, которые рождали сонную улыбку на губах у Дэнуца, когда ему было три года, теперь, лишенные смысла и вырванные из прошлого, звучали так печально в его устах:
   Илэ, Илэ,
   Здоровила,
   Дуб творожный,
   Придорожный...
   В саду - по мере того как тени становились все длиннее - воцарялась влажная прохлада. Моника скрестила руки на груди: ей было зябко.
   А Дэнуц так легко одет! Вдруг он простудится? Она встала на ноги, потирая затекшие колени. Прячась за стволами деревьев, крадучись, она пошла в сторону дома. Остановилась, оглянулась назад: Дэнуц сидел неподвижно. И она помчалась со всех ног, чтобы как можно скорее принести Дэнуцу теплую пелерину.
   ...Когда очень грустно, хочется спать. Хочется положить голову на колени того, кто тебя любит, а если ты одинок и у тебя нет никого, - на свои собственные ладони... Да. Хочется спать, когда грустно. И позабыть обо всем... Ну, а когда проснешься? Тебе опять станет грустно, но ты уже не сможешь уснуть!..
   Дэнуц вздохнул.
   ...Отчего падают листья?.. Оттого, что пришла осень... Листья умирают на дереве?.. Нет. Листья падают и умирают на земле, оттого, что пришла осень... Осень...
   Листья падают потому, что хотят упасть?.. Но ведь пришла осень!.. Что им остается делать!..
   Когда наступает осень, улетают птицы, опадают листья...
   Если бы Дэнуц был листом на ветке орехового дерева и наступила бы осень - что бы он сделал?.. Все листья вокруг него постепенно бы облетели, а он бы оставался на дереве, чувствуя себя все более и более одиноким - как теперь... Да. Он бросился бы вниз с ветки... ветер подхватил бы его, смешал с другими листьями и унес Бог знает куда... и никто-никто на свете ничего не узнал бы о нем...
   ...Когда совсем грустно, хочется уснуть и позабыть обо всем...
   Странная мысль подкрадывалась к Дэнуцу как бы снаружи, такая странная, что его глаза широко открылись, как бывает в темноте, когда тебя охватывает страх и сердце сжимается...
   В глубине сада был высокий склон, такой же высокий для Дэнуца, как ветка для листа... Листья тихо кружатся и плавно опускаются на землю... Орехи падают и раскалываются!.. У орехов нет крови. Если бы у них была кровь, она стекала бы по кожуре... как у человека... как у человека с проломленной головой... как у несчастного человека...
   "Дэнуц! Дэнуц! Где ты, Дэнуц? Где Дэнуц?.."
   Пастух нашел бы его внизу, под откосом, с разбитой головой, с залитым кровью лицом...
   Мертвый Дэнуц?.. Он, Дэнуц, мертв?..
   - Я?
   "Невозможно!" - пронеслась у него в голове мысль и тут же исчезла.
   ...Все в трауре. Идут за гробом Дэнуца. Горько плачут... И Дэнуцу тоже хочется плакать, потому что он тоже идет за гробом.
   - Мертвый?
   Один в гробу? Один в могиле? В черной земле?.. Ночью с оборотнями? Один!
   "Нет. Уж лучше в школу".
   ...Осенью гибнут расколотые орехи и опавшие листья. А Дэнуц отправляется в школу.
   Моника вдруг возникла из-за скамьи, словно икона, перед которой зажгли лампаду. Не говоря ни слова, накинула пелерину на плечи Дэнуца... и против своей воли, неизвестно почему, тонкими руками обняла его за шею и поцеловала в голову...
   Видя, что руки не принадлежат его матери, Дэнуц вскочил, встряхивая кудрями.
   - Кто тебе позволил меня поцеловать?
   - ...
   - Зачем ты принесла пелерину?
   - Чтобы ты не простудился, Дэнуц, - пролепетала Моника.
   - Лучше бы я простудился. Тебе какое дело?
   - А если мне тебя жалко?
   - Кто тебе позволил жалеть меня? Мне это не нужно!
   Так! Ведь каникулы еще не кончились! Сейчас он им всем покажет! Он схватил Монику за косы и дернул изо всех сил. Голова Моники покорно откинулась назад. В его памяти вспыхнуло воспоминание: в начале каникул, когда зрели абрикосы, в саду он тоже дернул Монику за косы... Тогда он как будто испугался Моники... и ему почему-то было досадно. Как быстро пролетели каникулы! Приближались занятия! И его отъезд. Становилось прохладно, наступала осень!
   - Ты сердишься, Моника? - ласково спросил он, выпуская из рук ее косы.
   Он не видел ее лица: только мягкие и тяжелые косы.
   - Я больше не буду, Моника. Прости... Тебе не холодно?
   Голова Моники сделала знак, что нет.
   - Хочешь, побежим вместе?
   Голова Моники утвердительно кивнула.
   - Ты будешь лошадкой, а я тебя буду погонять: да?
   - Да.
   - Но-о, лошадка! - прозвучал громкий и пронзительный голос Дэнуца.
   Каникулы еще не кончились!
   Разбуженный криком, Али вскочил и стрелой помчался вперед. Держа в руках золотые косы, Дэнуц бежал по золотому саду. А впереди него бежала Моника, тоненькая, стройная, с улыбающимся заплаканным лицом. И всюду царила Осень.
   * * *
   Длинные слоистые облака протянулись по высокому синему небу до самого закатного горизонта, точно бесконечные мраморные ступени сказочных дворцов.
   В поднебесье, в ярком праздничном сиянии, вдруг возникла черная точка и тут же исчезла. Быть может, ласточка? А потом солнце отправилось на покой, прихватив хрустальный башмачок, потерянный Летом на последней ступеньке небесного дворца, и унеся с собой печаль всех принцев, влюбленных в Золушку.
   * * *
   Моника вздрагивала во сне и бормотала какие-то непонятные слова. Она спала на боку, раскрывшись, согнув ноги в коленях, положив сжатую в кулак руку под голову. Другая ее рука лежала на бедре, и вся ее белая, освещенная лунным светом, беззащитная в детской своей наготе фигурка казалась опрокинутой статуэткой, изображающей бегство.
   - Но-о, лошадка!
   ...Она бежит по саду и никак не может увидеть того, кто бежит за ней следом, дергая за косы...
   Во сне она так сильно рванулась вперед, что ее длинные распущенные волосы закрыли ей лицо и глаза... Слегка приподнявшись, она прикрыла пледом ноги.
   - Но-о, лошадка! - прошептал голос, идущий откуда-то сверху.
   Она перевернулась на спину и засмеялась от счастья. А какой славный был Дэнуц! И какая у него была добрая улыбка!.. И какие добрые глаза, зеленоватые с золотистыми искорками! И пахнущие спелыми каштанами кудри! И как быстро проходила у него обида!..
   - Но-о, лошадка!
   Моника улыбнулась и, лежа с закрытыми глазами, стала ждать, когда к ней вернется сон, который снова вложит ее косы в руки Дэнуца.
   * * *
   Белый лунный бал волной вливался в окна вместе с шелестом осени и пением цикад.
   Господин Деляну нащупал в темноте папиросу и, приподнявшись на локте, закурил ее.
   - Ты тоже не спишь?
   - Я курю, Алис.
   - Который час?
   Вспыхнула спичка, потревожив ночную темноту.
   - Уже поздно... Час ночи.
   Госпожа Деляну встала с постели, накинула на плечи кимоно... Осторожно нажала на ручку двери и на цыпочках вошла в комнату сына. Дэнуц спал, приоткрыв рот. Одеяло было отброшено в сторону. Белая ночная рубашка поднялась выше колен, обнажив длинные, покрытые царапинами ноги с округлыми икрами и тонкими щиколотками.
   Лунный луч играл на его раскрытой ладони. Лунный свет трепетал в волосах и на щеках.
   Можно было подумать, что это юный паж, уснувший у ног своей госпожи, чей веер из белых страусовых перьев оберегает его сон.
   Госпожа Деляну укрыла его, кончиками пальцев погладила круглые завитки волос и тихо вышла.
   - Что он делает?
   - Спит.
   - Хорошо быть ребенком! - покачал головой господин Деляну, гася папиросу в пепельнице.
   - Бедные дети! - как бы для себя проговорила мама Дэнуца.
   Медленно и как бы неуверенно падали белые лепестки роз на ночной столик: так раскрываются во сне маленькие дети, когда им что-то снится.
   II
   РОБИНЗОН КРУЗО
   Шел дождь...
   Последняя телега цыганского табора остановилась на дороге, чуть в стороне от ворот барского дома. Тощие лошади стояли неподвижно, низко опустив тяжелые головы, худая - кожа да кости - кошка, привязанная веревочкой к телеге, жалобно мяукала.
   Под полотняным навесом цвета дождевых облаков желтые и красные одежды цыганок и яркий блеск их монист тонули в дымной мгле от множества трубок, из которых то и дело вылетали рубиновые искры.
   Тихо, завораживающе звучал женский голос, - быть может, пел, укачивая младенца или успокаивая боль.
   Аника зябко ежилась под мелким дождем, вверив свою судьбу и свою ладонь темной руке гадалки. Слова гадания, то редкие, то быстрые и невнятные, вселяли надежду или страх. Аника испуганно следила за пальцем ворожеи, который искал на ее ладони жизненные пути, тропинки счастья и рощи любви.
   Поднялся ветер, дождь усилился. Резкий голос из-под навеса грубо произнес какие-то слова.
   Гадалка получила деньги и направилась к телеге. Аника, низко опустив голову, вошла во двор. Проходя под дубом у ворот, заметила слабый след автомобильной шины. Взгляд ее скользнул к туманному горизонту... Она вздохнула. Все дороги были скрыты под частым серым дождем. Она сделала резкое движение, как бы отгоняя от себя что-то, и побежала к дому. Собаки, сбившиеся в кучу под навесом, едва взглянули на нее.
   Телега с цыганами тронулась в путь, увозя с собой последние проблески осени, ее огни и краски, оставив позади только болезненно-серую мглу...
   Не было слышно лая собак. Лишь дождь что-то бормотал, не умолкая, точно безумная нищая.
   * * *
   Сквозь чердачные оконца мансарды, - зарешеченные дождем снаружи и затянутые паутиной изнутри, - проникал слабый свет, точно тонкое кружево, вместе со всяким другим старьем позабытое на чердаке. Чего там только не было! По мере того как старики один за другим навсегда покидали дом, чердак заполнялся вещами, которые служили скорее их привычкам и прихотям, чем их действительным потребностям.
   Комната Фицы Эленку была полностью перенесена на чердак, от нее стремились избавиться, как от останков чумного больного. Поместительные кресла и диваны с изогнутыми ножками и удобными спинками, обитые синим шелком - специально привезенным из Франции, - поседели от пыли с тех пор, как в них уютно устроилась сонная тишина. Табуреты, похожие на черепах с синим панцирем, застыли неподвижно под тяжестью прожитых лет. И все книги старые, набранные кириллицей, месяцесловы и часословы, некогда перелистанные сухими пальцами Фицы Эленку и прочитанные ее зелеными глазами, лежали в ящиках на полу.
   Странные музыкальные инструменты - прихоть какого-то предка, меломана и чудака - стояли в углу, ожидая правнука, в котором возродится душа прадеда, дабы оживить умолкнувшие мелодии. Скрипки светлого дерева с выгнутыми шейками; темные, цвета жженого сахара скрипки с лебедиными шеями; виолы со вздутыми животами сластолюбцев; кобзы, мандолины и гитары, одна причудливей другой. И все погруженные в полное молчание!
   Горы портретов в черных, коричневых и позолоченных рамках, овальных или прямоугольных, деревянных или бархатных, больших и маленьких - постепенно исчезающих со стен нижних комнат, - прислонялись мало-помалу к плечу всеобщего забвения; окутанные пылью и опутанные паутиной, они все больше теряли человеческие черты.
   Пахло нагретым деревом, древесной трухой и архивной пылью.
   Поэтому аромат персиков здесь, на чердаке, казался особенно приятным...
   "...Нужно было видеть, с какой королевской пышностью я обедал один, окруженный моими придворными. Только Попке, как любимому, разрешалось разговаривать со мной. Собака, которая давно уже одряхлела, садилась всегда по правую руку своего властелина, а слева садились кошки, ожидая подачки из моих собственных рук..."
   Дойдя до этого места, Дэнуц перевернул книгу переплетом вверх, положил на пол, взял румяный персик и с шумом раскусил его.
   Самым счастливым человеком на земле, бесспорно, был Робинзон Крузо, каким его изображала яркая цветная литография на обложке.
   Между хижиной - скорее пещерой - и пальмой, на стволе которой висел кокосовый орех, за невысокой изгородью, виднелось море - безобидное и прелестное, как садик, усеянный васильками.
   У входа в хижину, в черно-зеленом углублении, аллегорический паук сплел паутину из небрежно натянутых нитей. Из хижины торчала молодая трава с сине-зеленым, как на мокрой акварели, отливом.
   По всей вероятности, когда Робинзон фотографировался, было очень жарко, потому что над его остроконечной шапкой - которая прикрывала ему, словно капюшон, затылок и уши - виднелся зонтик из пальмовых листьев с розовыми от солнца краями, а над зонтиком сияло синее небо, по которому шли красные буквы заголовка: Робинзон Крузо. Но уж, видно, так нравилось Робинзону: в любое время ходить тепло одетым! Бурка из лохматого меха была скроена в талию. У Робинзона было очень симпатичное лицо - он был похож на Деда Мороза, только борода и усы у него были каштанового цвета. Усы загнуты кверху, щеки румяные; борода красиво подстрижена. Из-под шапки выбивались кудри до самых бровей, как завитая челка.
   В левой руке над левым коленом он держал попугая. Вернее, попугай поддерживал руку, потому что все его пальцы - расположенные на равном расстоянии друг от друга - лежали на зеленой спине птицы, как на отверстиях свирели; а четыре пальца правой руки покоились на спине у козы, которая тянулась мордочкой к попугаю, точно собиралась поцеловать или укусить его.
   Робинзон сидел на... непонятно на чем! Он сидел, как сидят факиры, в воздухе. У его ног - широко расставленных и опирающихся на носки, как бывает, когда подбрасываешь на коленях ребенка - лежала лопата, крест-накрест с еще каким-то орудием, основание которого было отрезано художником. Кошки спали, вероятно, внутри хижины или на ее крыше. Собака убежала с обложки и похрапывала на чердаке, у ног Дэнуца. Звали собаку Али. Там же, на чердаке, бодрствовал попугай - такой же, как на обложке, - с той только разницей, что был набитым чучелом.
   Остров Робинзона, во всем своем хромолитографическом великолепии, переселился на чердак со старым хламом. Дэнуц был Робинзоном Крузо на острове Робинзона Крузо. И ему там было очень хорошо!
   Борода у Робинзона на обложке была залита душистым соком... потому что в Меделень на чердаке со всякими древностями Робинзон Крузо ел персики в обществе спящей собаки и чучела попугая.
   * * *
   У бумаг и книг в обоих кабинетах господина Деляну - городском и деревенском - бывали приливы и отливы в зависимости от того, в чьих руках они в данный момент находились.
   В эпохи прилива обставленный тяжелой мебелью кабинет содержался в величайшем порядке и чистоте. В это время господина Деляну или не было дома, или он не работал.
   В эпохи отлива из шкафов, со шкафов, из ящиков, с полок, из карманов всех пиджаков, пальто, халатов и пижам появлялись разноцветные и разноформатные книги, папки, журналы, газеты, тетради, блокноты, листы бумаги, письма, телеграммы, квитанции, записки, коробки с табаком и папиросами, спичечные коробки... В эти периоды госпожа Деляну не входила в кабинет мужа. Господин Деляну погружался в работу, словно Нептун в морскую пучину.
   Телеграмма, полученная утром из Ясс, вызвала внезапный отлив.
   "Арестован. Злостное банкротство. Подтверждаю ордер арест. Прошу написать прошение прокуратуру. Необходимо срочное вмешательство. Супруга едет деньгами, сведениями. Не оставьте беде. Уважением. Блюмм".
   Перо раздраженно бегало по листу бумаги. Мадам Блюмм, изгнанная из кабинета, сидела в гостиной, держа зонтик и сумку в руках, не снимая шляпы, напряженно прислушиваясь и шумно вздыхая от горя и насморка.
   Господин Деляну закурил папиросу, бросил косой взгляд на стереотипную формулировку ордера на арест... и все его красноречие, сосредоточенное на кончике пера, вдруг вылилось на бумагу:
   "Возмутительна та..."
   Он зачеркнул слово... Улыбнулся, представив себе захлебнувшийся колокольчик богини правосудия, величавой и раздражительной, как все женщины, которые мало двигаются.
   ...Странной и оскорбительной представляется та легкость, с которой лишают свободы человека в цивилизованном обществе, где умеют уважать собственность, но не умеют уважать человека. Арест без предварительного следствия является незаконным действием..."
   Когда господин Деляну работал, никто не осмеливался входить к нему в кабинет, - никто, кроме Ольгуцы.
   - Я несу тебе кофе, папа... Прольется или не прольется? - гадала она, осторожно неся в руке чашку кофе.
   - То, что прольется, достанется тебе!
   - Ну вот! Папа! Ты хочешь, чтобы я ни капельки не пролила?
   - Почему?
   - Ты можешь подумать, что я нарочно.
   Господин Деляну отпил из чашки; Ольгуца - с блюдечка.
   - Так холодно, папа! Хочется заболеть!
   - Мне кажется, что тебе нечем заняться, Ольгуца!
   Ольгуца посмотрела на него из-под насупленных бровей, с трудом удерживаясь от зевоты.
   - Почему? - сказала она. Я гуляю по дому... но просто мне досадно, что плохая погода!
   - Что же теперь делать? - вздохнул господин Деляну, одним глазом глядя на дочь, а другим на текст прошения.
   - Да ничего, папа. Я тебе мешаю. Я вижу, тебе надо работать.
   - Когда же ты вырастешь, Ольгуца?
   - А что, папа?
   - Мы с тобой будем вместе работать.
   - Вот хорошо, папа! Мы будем все время смеяться и пить кофе!
   - Да... Уж мы повеселимся!
   - Но мы будем и делом заниматься, - сказала Ольгуца, поднимая брови.
   - А как же иначе?!
   - Ты мне будешь диктовать, а я буду записывать... а когда я устану, я буду диктовать, а ты записывать... И тебе не нужен будет секретарь!
   - Я тебе поручу принимать клиентов.
   - Клиенток, папа. Уж я им покажу!
   - Ты права! Клиентки ужасны! Они должны были бы платить вдвойне.
   - Папа, женщина, которая сидит в гостиной, собирается разводиться?
   - С чего ты взяла?
   - Она все время вздыхает, папа! Такая противная: она хотела меня поцеловать!
   - Подумать только!
   - Правда, папа! Что я ей?.. И почему только женщины все время целуются?
   - Это их основное занятие!
   - Я никогда не буду целоваться!
   - И даже папу не поцелуешь?
   - Ты - совсем другое дело!
   - Хорошо нам с тобой вдвоем, Ольгуца!
   - Жалко, что ты взрослый, папа. Мы бы с тобой вместе играли! Я бы хотела, чтобы мы были братом и сестрой.
   - Мы ведь друзья.
   - Но я не даю тебе работать, папа! Я пойду.
   - Куда?
   - В гостиную.
   - К мадам Блюмм?
   - Ничего, папа!.. Ты работаешь, а она вздыхает! Я буду играть гаммы, пока ей не захочется плакать!
   - Браво, Ольгуца! А потом мы отправим ее на вокзал.
   - Да, папа. Обязательно отправим.
   - И вместе наведем порядок в кабинете!
   Ольгуца улыбнулась. Уж она-то знала, что такое наводить порядок!
   - Вот какой у тебя отец, Ольгуца!
   - Папа, тебе не надо было быть отцом... Но ты очень хороший - такой, какой ты есть!
   - По вкусу тебе?
   - Да, папа... Как будто я получила тебя в подарок от деда Георге!
   * * *
   Столовая была наводнена цветной паутиной, как любая швейная мастерская: в этой мастерской изготовлялось школьное приданое Дэнуца. Одержимая периодическими приступами ярости, которые каждый раз вспыхивали с новой силой, швейная машина то пускалась вскачь, то вдруг останавливалась и замолкала, чтобы начать все сначала, - подобно жене, что гневно ругает своего мужа.
   Этническая и профессиональная словоохотливость швеи, которая по такому важному случаю была выписана из Ясс, не находя никакого отклика, обернулась сумрачной молчаливостью, и только ритмичное движение ног, нажимавших на педали машины, да еще ярко-рыжая копна волос говорили о ее присутствии.
   Госпожа Деляну, в ослепительно белом фартуке сестры милосердия, с клеенчатым сантиметром на шее и с ножницами в руке, сосредоточенно кроила на раздвинутом столе.
   Моника, сидя у окна на стуле с двумя подушками, низко склонившись над работой, вышивала на носовых платках инициалы Д.Д. - то есть: Дан Деляну. Это имя в скором времени должно было появиться на страницах классного журнала.
   Первое Д. получалось у Моники чуть ниже и меньше, чем второе, потому что даже ее руки отказывались называть его иначе, чем: Дэнуц.
   Но если бы кто-нибудь знал истинную правду!.. Д.Д., то есть: Дэнуц Деляну... Иголка едва не выскользнула из рук Моники. Истинная правда яркой гвоздикой горела на ее личике, низко склонившемся над работой... Д.Д. - ведь это... "дорогой Дэнуц...".
   Две вышитые буквы были первым любовным посланием Моники.
   - Моника, ты не видела выкройку?
   Моника вздрогнула и уронила на колени платок. Вместо нее ответила, приветливо улыбаясь, веснушчатая мадемуазель Клара, которая знала все на свете, даже местонахождение выкройки.
   "Кто тебе позволил меня поцеловать?" - рассердился Дэнуц, когда она поцеловала его в саду.
   "Кто тебе позволил полюбить меня?" - рассердился бы Дэнуц, если бы узнал правду.
   "Дорогой Дэнуц..."
   Да. Кто ему позволил быть любимым?
   Она улыбнулась... Кто знает! Быть может, Дэнуц и позволил бы ей полюбить себя...
   * * *
   - Деточка!
   - До-о, - гулко отозвался рояль.
   Мадам Блюмм только покачала головой.
   Мизинцем левой руки и большим пальцем правой Ольгуца яростно отбивала двойное "до" на левой стороне клавиатуры, нажимая и на педаль. Басистый рокот грома в горах прокатился по гостиной и ударился об окна и зеркала.
   Ольгуца намеревалась устроить шотландский душ барабанным перепонкам посетительницы. Гамма начиналась в быстром темпе, звучала все выше и выше, пока, с помощью педали, не превращалась в бурю оглушительных звуковых вибраций, в непрерывный звон в ушах, как после приема хинина, потом вдруг переходила на басовые ноты и снова на высокие, и так до бесконечности...
   Звуковые стенания все нарастали... И внезапно сменялись зверским рычанием, отдаленно напоминающим разнузданную драку обитателей жалкой ночлежки.
   Наконец Ольгуца опустила педаль. Буйная гамма смолкла... Комнату окутала блаженная тишина, словно аромат цветущей липы... Потом едва слышно, с иезуитской вкрадчивостью, монашеская процессия обычной гаммы прошла через гостиную.
   Ольгуца прислушивалась и присматривалась.
   Но барабанные перепонки ее слушательницы давно привыкли и к резким звукам домашних разговоров, и к шумной музыке, за которую платишь деньги, от которой кружится голова... и которой завидуют соседи. Дочка мадам Блюмм окончила ясскую консерваторию по классу фортепиано. Она увлекалась Бодлером и играла на рояле оперы Вагнера.
   Ольгуце и в голову не могло прийти, что ее слушательница превратилась в почитательницу. Мадам Блюмм одобряла ее игру, удивляясь отсутствию нот. По ее глубокому убеждению, Ольгуца играла наизусть. Наизусть! Как Рашела, только ноты Рашелы стоили больших денег! "Деточка" была очень похожа на господина Йоргу. И он говорил хорошо и тоже наизусть! На него была вся надежда...
   - Уфф!
   Руки у Ольгуцы устали. Мало-помалу она стала сокращать звуковое поле гамм, играя ровно и монотонно, как утреннее упражнение после сна.
   В гостиной было холодно. Окна запотели от дождя. Свет был беловатый, словно мгла...
   - Не может быть!
   Она не поверила своим ушам. Оглянулась через плечо. Мадам Блюмм спала, держа в руке сумку и зонтик. Спала, как оркестр: шумно втягивала воздух, похрапывала, вздыхала и свистела носом.
   Ольгуца с отвращением слушала... У нее было скверно на душе... и ей некого было дразнить. Моника была ее другом. Дэнуц уезжал... Кроме того, два дня тому назад, вместе с дождем в душу Ольгуцы закралось тревожное чувство, которое ей хотелось побороть, но она не знала как. Случайно услышанные слова:
   - Что такое с дедом Георге? Уж очень он похудел! - спросил управляющий соседнего имения.
   - Да что с ним может быть! Просто подходит и его смертный час... пора уж! - вздохнул Ион, преемник деда Георге по конюшне.
   - И не стыдно тебе лгать? - напустилась на него Ольгуца, топая ногой.
   Вот и все.
   С тех пор, каждый раз оставаясь одна, она с беспокойством и страхом вспоминала об этом вранье. И ей было досадно и на себя, и на свой страх, и начинало казаться, что враки Иона - правда и что они могут подтвердиться.
   Она принялась играть концерт Моцарта ля мажор для фортепиано с оркестром - на сей раз по нотам. В музыке, как и в жизни, у Ольгуцы были свои горячие симпатии и антипатии. Концерт Моцарта был ее другом.
   - Что ты сейчас разучиваешь, Ольгуца? - спрашивала ее госпожа Деляну во время каникул, когда она довольно редко видела ее в гостиной.
   - Я буду разучивать свой концерт, - отвечала Ольгуца, присваивая себе Моцарта и будущее.
   Концерт ее звучал грустно. Она закрыла тетрадь... Мадам Блюмм зловеще храпела... Все в доме были заняты делом... Шел дождь. Ольгуца прижалась лбом к клавишам. Клавиши жалобно отозвались. Нога Ольгуцы с яростью и возмущением нажала на вторую педаль.
   * * *
   ...Прошло немало лет на страницах книги и на чердаке после обеда Робинзона в обществе попугая, собаки и кошек.
   Тогда весело смеялись толстощекие персики; теперь от них остались только косточки, похожие на маленькие деревянные сердечки. Али во сне состарился, а может быть, и умер. Попугай с тусклыми пыльными перьями молчал, начиненный прошлым. Все покрылось пылью и подернулось паутиной, на чердаке лежали пыльные сугробы, стояла глубокая тишина. А за окнами - дождь, дождь и опять серый дождь, в осеннем воздухе и в водяных часах времени.