Веки старика едва заметно дрогнули. Ольгуца взяла трубку на столе со старыми книгами. Все старались не мешать ей. Она вложила трубку в руку деда Георге, задержав свою холодную ладонь в его ледяных и бескровных пальцах.
Снова подошла к столу с книгами, взяла коробок спичек и вернулась к лавке. Зажгла спичку. Трубка выпала из неподвижных пальцев... Спичка горела в дрожащей детской руке.
Оцэлянка протянула свечку и зажгла ее от угасавшей спички, потушив огонь, который подбирался к пальчикам Ольгуцы.
- Господи прости и помилуй!
- За что? - с пронзительной нежностью спросила Ольгуца и перекрестилась.
Вместо ответа все опустили головы.
Иконы в углу комнаты хранили суровое молчание.
* * *
Холодный день, небо покрыто серыми облаками.
Над деревней разносится колокольный звон, напоминая далекому небу, что еще одного человека собираются предать земле. На главной улице и у калиток не видно ни души; только совсем маленькие дети беседуют с букашками, ссорятся с воробьями и сердятся на деревья. Деревня, судя по всему, принадлежит детям...
Жители деревни стояли с опущенными головами на кладбище и слушали печальный звон колокола.
Во время службы у самой могилы Ольгуца стояла с непокрытой головой. Черные кудри развевались по ветру рядом с седыми прядями стариков и колеблющимися огоньками свечей.
Священник был очень стар. На кладбище царил покой. Слова заупокойной службы напоминали о том, что было написано в старых книгах опустевшего домика.
"Дед Георге, где ты теперь?"
- Пусть будет земля ему пухом.
Крестьяне установили над могилой дубовый крест.
Если бы дед Георге видел глаза своей любимицы, обведенные черными кругами и без слез глядящие на его могилу - "Здесь я, моя барышня", - их взгляд был бы для него тяжелее, нежели сырая земля.
Во дворе, позади барского дома, начались поминки, по старинному обычаю устроенные госпожой Деляну.
Ольгуца наливала из кувшина вино в кружки. Госпожа Деляну и Моника ставили перед каждым стаканчик ракии с подноса, который держала Оцэлянка.
Аника, Профира и Сафта, кухарка в людской, разносили блюда с едой.
Мрачное оцепенение, принесенное с кладбища, постепенно рассеялось. Сначала заговорили, вспоминая, старики. Потом вспыхнули шутки молодых, сперва тихо, потом все громче и откровеннее. Ракия, горячий суп и вид вкусной еды вызвали общее оживление.
Ольгуца помрачнела. Глаза сверкнули гневом, резкие слова уже готовы были сорваться с ее губ... но она молча пошла к дому, крепко сжав сухие губы. Перед лестницей она остановилась, словно кто-то окликнул ее. И направилась в конюшню. Там было тихо, никто не смеялся...
...В конюшне, сидя на козлах неподвижно стоявшей коляски без лошадей и без вожжей, горько плакал ребенок, закрыв руками глаза.
А Господь Бог из волшебных сказок так и не прислал своих крылатых ангелов, чтобы запрячь их в коляску, не отвел от детских глаз мокрые кулачки, не вложил в них вожжи и не сказал с доброй улыбкой:
"Правьте сами, барышня".
* * *
- Садитесь, батюшка.
Священник извлек из-под рясы конверт.
- Господин Йоргу, два года тому назад дед Георге - да простит его Господь - вручил мне бумагу для вашей милости. Вот она.
Господин Деляну взял полотняный конверт с сургучными печатями. На одной стороне листа рукой деда Георге были выведены кириллицей неровные строки. Коротко взглянув на бумагу, господин Деляну обратился к священнику:
- Должен вам сказать, что я подзабыл кириллицу. Будьте так добры, прочтите вслух.
Священник надел очки и огласил последнюю волю усопшего. В начале письма дед Георге прощался со своими господами и благодарил их за хлеб, который ел в их доме, и за их доброту. Дальше следовали распоряжения относительно денег, которые удалось ему скопить. И, наконец:
..."Я, Георге Ернилэ, завещаю дом и хозяйство детям господина Йоргу Деляну, Ольгуце и Дэнуцу. Пусть мой дом и моя земля будут и после моей смерти местом для их игр, как это было при моей жизни. А брашовский сундук, который достался мне от покойного барина Костаке Думши, оставляю вместе со всем, что в нем лежит, барышне Ольгуце. И нижайше просит вас дед сшить барышне Ольгуце подвенечное платье из того шелка, что в сундуке. Уж коли не привел Господь увидеть ее невестой, пусть будет у меня хоть эта радость, ибо крепко я любил ее..."
В этот момент госпожа Деляну вошла в кабинет, ища Ольгуцу. Слова завещания слились в ее сознании с беседами, которые вел с ней дед Георге, прояснив их смысл.
"Ситец, дед Георге, - он хороший и дешевый".
"Нет шелк, целую руку, - он дорогой и красивый".
"И зачем тебе, дед Георге? Разве у тебя есть дочь на выданье?"
"Будет! Дедушке лучше знать - зачем".
Да будет дозволено мне, старому слуге вашего рода и старому человеку, поднять глаза на госпожу мою, барышню Ольгуцу, и сказать: Барышня моя, не погнушайтесь принять приданое от старого слуги, ибо труд да любовь освящены даже нашим Господом Богом"...
Только госпожа Деляну знала - и то случайно, - что Ольгуца тайком от всех надевала траурное платье Моники на похороны слуги, который труд многих лет вложил в белое подвенечное платье.
* * *
Осенняя ночь была темная и сырая, будто пришла из глубин океана.
На платформе станции госпожа Деляну, господин Деляну и девочки, сгрудившись вокруг чемоданов, молчаливо ждали прихода поезда, чем-то напоминая семью эмигрантов.
Поезд пришел с опозданием на час. Они быстро сели в вагон. В темном коридоре какой-то мужской голос, зевая, спросил:
- Что это за станция? Когда мы наконец приедем, если то и дело останавливаемся?
Ольгуца стиснула кулаки.
Прозвучал короткий сигнал к отправлению. И поезд отошел от никому не ведомой станции счастливых каникул и двинулся в сторону столь известных всем городов.
Снова подошла к столу с книгами, взяла коробок спичек и вернулась к лавке. Зажгла спичку. Трубка выпала из неподвижных пальцев... Спичка горела в дрожащей детской руке.
Оцэлянка протянула свечку и зажгла ее от угасавшей спички, потушив огонь, который подбирался к пальчикам Ольгуцы.
- Господи прости и помилуй!
- За что? - с пронзительной нежностью спросила Ольгуца и перекрестилась.
Вместо ответа все опустили головы.
Иконы в углу комнаты хранили суровое молчание.
* * *
Холодный день, небо покрыто серыми облаками.
Над деревней разносится колокольный звон, напоминая далекому небу, что еще одного человека собираются предать земле. На главной улице и у калиток не видно ни души; только совсем маленькие дети беседуют с букашками, ссорятся с воробьями и сердятся на деревья. Деревня, судя по всему, принадлежит детям...
Жители деревни стояли с опущенными головами на кладбище и слушали печальный звон колокола.
Во время службы у самой могилы Ольгуца стояла с непокрытой головой. Черные кудри развевались по ветру рядом с седыми прядями стариков и колеблющимися огоньками свечей.
Священник был очень стар. На кладбище царил покой. Слова заупокойной службы напоминали о том, что было написано в старых книгах опустевшего домика.
"Дед Георге, где ты теперь?"
- Пусть будет земля ему пухом.
Крестьяне установили над могилой дубовый крест.
Если бы дед Георге видел глаза своей любимицы, обведенные черными кругами и без слез глядящие на его могилу - "Здесь я, моя барышня", - их взгляд был бы для него тяжелее, нежели сырая земля.
Во дворе, позади барского дома, начались поминки, по старинному обычаю устроенные госпожой Деляну.
Ольгуца наливала из кувшина вино в кружки. Госпожа Деляну и Моника ставили перед каждым стаканчик ракии с подноса, который держала Оцэлянка.
Аника, Профира и Сафта, кухарка в людской, разносили блюда с едой.
Мрачное оцепенение, принесенное с кладбища, постепенно рассеялось. Сначала заговорили, вспоминая, старики. Потом вспыхнули шутки молодых, сперва тихо, потом все громче и откровеннее. Ракия, горячий суп и вид вкусной еды вызвали общее оживление.
Ольгуца помрачнела. Глаза сверкнули гневом, резкие слова уже готовы были сорваться с ее губ... но она молча пошла к дому, крепко сжав сухие губы. Перед лестницей она остановилась, словно кто-то окликнул ее. И направилась в конюшню. Там было тихо, никто не смеялся...
...В конюшне, сидя на козлах неподвижно стоявшей коляски без лошадей и без вожжей, горько плакал ребенок, закрыв руками глаза.
А Господь Бог из волшебных сказок так и не прислал своих крылатых ангелов, чтобы запрячь их в коляску, не отвел от детских глаз мокрые кулачки, не вложил в них вожжи и не сказал с доброй улыбкой:
"Правьте сами, барышня".
* * *
- Садитесь, батюшка.
Священник извлек из-под рясы конверт.
- Господин Йоргу, два года тому назад дед Георге - да простит его Господь - вручил мне бумагу для вашей милости. Вот она.
Господин Деляну взял полотняный конверт с сургучными печатями. На одной стороне листа рукой деда Георге были выведены кириллицей неровные строки. Коротко взглянув на бумагу, господин Деляну обратился к священнику:
- Должен вам сказать, что я подзабыл кириллицу. Будьте так добры, прочтите вслух.
Священник надел очки и огласил последнюю волю усопшего. В начале письма дед Георге прощался со своими господами и благодарил их за хлеб, который ел в их доме, и за их доброту. Дальше следовали распоряжения относительно денег, которые удалось ему скопить. И, наконец:
..."Я, Георге Ернилэ, завещаю дом и хозяйство детям господина Йоргу Деляну, Ольгуце и Дэнуцу. Пусть мой дом и моя земля будут и после моей смерти местом для их игр, как это было при моей жизни. А брашовский сундук, который достался мне от покойного барина Костаке Думши, оставляю вместе со всем, что в нем лежит, барышне Ольгуце. И нижайше просит вас дед сшить барышне Ольгуце подвенечное платье из того шелка, что в сундуке. Уж коли не привел Господь увидеть ее невестой, пусть будет у меня хоть эта радость, ибо крепко я любил ее..."
В этот момент госпожа Деляну вошла в кабинет, ища Ольгуцу. Слова завещания слились в ее сознании с беседами, которые вел с ней дед Георге, прояснив их смысл.
"Ситец, дед Георге, - он хороший и дешевый".
"Нет шелк, целую руку, - он дорогой и красивый".
"И зачем тебе, дед Георге? Разве у тебя есть дочь на выданье?"
"Будет! Дедушке лучше знать - зачем".
Да будет дозволено мне, старому слуге вашего рода и старому человеку, поднять глаза на госпожу мою, барышню Ольгуцу, и сказать: Барышня моя, не погнушайтесь принять приданое от старого слуги, ибо труд да любовь освящены даже нашим Господом Богом"...
Только госпожа Деляну знала - и то случайно, - что Ольгуца тайком от всех надевала траурное платье Моники на похороны слуги, который труд многих лет вложил в белое подвенечное платье.
* * *
Осенняя ночь была темная и сырая, будто пришла из глубин океана.
На платформе станции госпожа Деляну, господин Деляну и девочки, сгрудившись вокруг чемоданов, молчаливо ждали прихода поезда, чем-то напоминая семью эмигрантов.
Поезд пришел с опозданием на час. Они быстро сели в вагон. В темном коридоре какой-то мужской голос, зевая, спросил:
- Что это за станция? Когда мы наконец приедем, если то и дело останавливаемся?
Ольгуца стиснула кулаки.
Прозвучал короткий сигнал к отправлению. И поезд отошел от никому не ведомой станции счастливых каникул и двинулся в сторону столь известных всем городов.