Теодоряну Ионел. Меделень

   - Поехали, папа, ну, пожалуйста... скорее...
   - Подожди, братец, к чему такая спешка? Можно подумать, что ты председатель кассационного суда.
   - Бог даст, глядишь, и станет! - от всего сердца пожелал ему господин Штефля.
   - А что, дело дошло до суда?
   - До кассационного-то суда не дошло, - скромно признался он. - Только до апелляционного!
   - Может быть, подсобить?
   - Хорошо бы!.. - осмелился попросить начальник станции.
   - Ну что же! Обсудим!
   Дэнуц изнемогал: коляска совсем скрылась из виду. У него перехватывало дыхание при одном воспоминании о том, как Ольгуца вскарабкалась на козлы... Столько горечи накопилось в его душе, что, прикрыв глаза, он внезапно представил себя в коляске рядом с матерью; ему хотелось плакать и чтобы его утешали... Но его место в коляске было занято Моникой!.. Дэнуц от нетерпения ударял ногой по колесам дрожек.
   Ноги Моники не доставали до пола коляски; они висели в воздухе. Но она не болтала ими.
   И не дотрагивалась носками тщательно вычищенных ботинок до чемодана. Руки Моники спокойно лежали на тесно составленных коленях. Только кончики пальцев иногда поднимались... и тут же опускались, снова приподнимались и слегка шевелились...
   ...Потому что справа и слева от дороги волновались хлеба цвета солнца то ярко освещенные, то слегка затененные. И потому что местами попадалось столько маков, словно все картинки с изображением Красной Шапочки соскочили со страниц книг и украсили собой поля...
   "Как идет ей черный цвет!" - подумала госпожа Деляну и тут же с суеверным ужасом поднесла руку к губам. Монике едва исполнилось десять лет, а она в третий раз надевала траурное платье, теперь уж - в последний, потому что у нее больше никого не осталось на всем белом свете... Черное платье, которое носила Моника после смерти бабушки, было сшито госпожой Деляну...
   - Моника, какой цвет ты больше всего любишь?
   Глаза девочки серьезно посмотрели на госпожу Деляну.
   Заметив взгляд, устремленный на ее траурное платье, она опустила черные ресницы. Щеки у нее зарумянились; крупные слезы потекли по лицу... Руки судорожно ухватились за подол платья, оберегая его, словно куклу, которой грозила опасность.
   - Девочка моя, я не хотела тебя огорчить!
   Она привлекла к себе опечаленное личико, бормоча вполголоса слова заговора против детских страданий и разлуки любящих.
   Поля звенели от смеха тоненьких голосов. Свет солнца озарял землю.
   - Простите, tante Алис, я больше не буду!.. Мне нравится синий цвет, прошептала Моника, переводя взгляд с синего неба, где теперь была ее бабушка, на светлые поля, где начинались каникулы.
   - А ты больше не куришь трубку, дед Георге?
   - Ах ты, стрекоза, все-то она знает!.. - покачал головой старик. Покуриваю, когда есть время! Всему свой черед.
   - А почему ты сейчас не куришь?
   Старик пожал плечами. Где уж тут курить? Его черные, загрубелые ладони бережно обхватили белые кулачки, державшие вожжи, словно ореховые скорлупки - хрупкую сердцевину.
   - А лошадьми кто будет править, барышня?
   - Кто?! Я.
   - Упаси Господь!
   - У тебя, верно, табака нет? - спросила Ольгуца.
   - Купит дедушка табак!
   - Дед Георге, - сказала Ольгуца, косясь на него уголком черных глаз, похожих на головки ласточек, готовых вылететь из гнезда, - я привезла тебе пачку табаку... Видишь, я сдержала слово, дед Георге! - добавила она с некоторой укоризной.
   Прошлым летом Ольгуца обещала деду пачку табаку и не забыла! Пачка была жестяной коробкой с отменным табаком, которую Ольгуца купила на собственные деньги еще прошлой осенью и целый год хранила в шкафу.
   У Ольгуцы не было дедушки и бабушки...
   Живое и озорное лицо старика сморщилось от нежности. Маленькие глазки сощурились и заблестели; усы зашевелились. Держа в одной руке вожжи вместе с кулачками Ольгуцы, он пошарил другой рукой в нагрудном кармане, вытащил полевую гвоздику и тихонько воткнул в темные кудри девочки красную звездочку - от сглаза.
   Дэнуцу было слышно лишь цоканье копыт, которое не только находило отзвук в его собственном сердце, но и, вне всякого сомнения, доходило до самой сердцевины земли. Из-под колес дрожек убегала назад пыльная дорога... Дэнуц закрыл глаза.
   "...Настала черная-черная ночь. Змей пустился вдогонку за беглецами. Летел конь Фэт-Фрумоса как ветер, а змей мчался как мысль, и Фэт-Фрумос чувствовал за спиной..."
   Дэнуц открыл глаза. По спине у него бежали мурашки. Хоть и превратился он в змея, но ему было так страшно, словно он по-прежнему оставался Фэт-Фрумосом!.. К тому же, если бы Фэт-Фрумос отрубил змею голову, кто бы тогда стал преследовать Ольгуцу? И Дэнуц снова пустился в путь верхом на дрожках...
   Господин Деляну держал в руках вожжи, и ему даже в голову не могло прийти, что не он правит лошадьми... Да и как он мог править! Ведь и конь, и дрожки, и вожжи, и Ион, который придерживал Дэнуца, чтобы тот не упал, - все это было Дэнуцем, превратившимся в них во всех. Стиснув зубы, закрыв глаза, наморщив лоб, Дэнуц мчался вслед за Ольгуцей вместе с колесами под легкое цоканье копыт.
   Дэнуц мог превратиться в кого угодно и во что угодно; мог очутиться где угодно и когда угодно. Для этого ему достаточно было закрыть глаза... Если бы он только захотел, сколько бы зла наделал! Счастье, что он был добр! Дэнуц гордился таившимися в нем скрытыми силами и в то же время пугался их. Однажды он рассердился на мать, которая взяла его за ухо и поставила в угол. Закрыв глаза, Дэнуц умертвил ее... ужаснулся этому... и тут же воскресил, потому что, если бы мама умерла, кто бы простил его! Никто не подозревал о тайне Дэнуца, даже доктор, который знал его наизусть снаружи и изнутри. Под его веками, в самой глубине, там, где зарождается слеза, скрывалось нечто, похожее на сон со сновидениями; когда он закрывал глаза, он становился хозяином надо всеми, даже над своими родителями. Мать он превращал в царицу, отца делал генералом или главным советником, Ольгуцу - или девочкой на побегушках, или помощницей кухарки.
   Когда дед Георге рассказал им сказку об Иване Турбинке, Ольгуца потребовала у него такую же, что у Ивана, котомку.
   - Был бы я святым Петром, непременно бы подарил, барышня!
   - Добудь мне такую же, дед Георге!
   - Где же я ее возьму?
   - Добудь, дед Георге!
   Ольгуца покраснела от досады. Дэнуц молчал, улыбаясь про себя, одними глазами... Вечером, у себя в комнате, при свете свечи, Дэнуц ощупывал свой лоб, заглядывая в таинственную глубь зеркала. Он даже погладил его, словно подарок. Там скрывалась котомка Ивана Турбинки, которая заключала в себе весь ад и всю землю. Это несказанно радовало Дэнуца, потому что ни у кого даже у Ольгуцы - не было котомки. И никто не знал, что она есть только у него, - для этого ему нужно было лишь закрыть глаза...
   Внезапно Дэнуц ощутил солнце и ветер в своих волосах.
   - Что случилось?
   - Остановите, барин, остановитесь... у барчука упала шляпа.
   Его бескозырка катилась по земле, ленточки развевались по ветру. Ион соскочил с дрожек.
   - Папа, поехали! - крикнул Дэнуц в предчувствии новой остановки.
   - Подержи вожжи, Ион... А ты все торопишься? Это никуда не годится! Постой, я сверну себе папиросу. Держи-ка!
   И с детской улыбкой господин Деляну нахлобучил свою шляпу на голову сына, превратив его в вешалку и лишив собственной головы.
   - Хоэээ! - шумно зевнул он, лениво потягиваясь.
   Дэнуц приподнял шляпу и мрачно уставился на отца, который сворачивал папиросу, - так смотрят жены, не понятые своими мужьями.
   - Уу! Уу-уу! Уу-уу!..
   - Кто так делает, дед Георге?! - спросила Ольгуца, повторяя эти звуки.
   - Кони, барышня; они много воды выпили.
   - Ну да! У них в брюхе завелись лягушки.
   Моника погладила руку госпожи Деляну.
   - Tante Алис!
   - Что, Моника?
   - Ничего, tante Алис, - улыбнулась Моника и глубоко вздохнула.
   - Ты мне что-нибудь хочешь сказать, Моника?
   - Нет... Как красиво, tante Алис!
   - Девочка моя!.. Сними шляпу, пусть солнышко подрумянит тебе щеки...
   - Tante Алис, смотрите, ромашки! - узнала Моника примятые цветы во дворе школы.
   Ромашки смеялись на солнышке, у них тоже были каникулы.
   - А это что, tante Алис?
   - Вьюнок!
   - А это?
   - Пастушья сумка!
   - А это?
   - Лютик!
   - ...Вьюнок, - повторила Моника легкое, как дуновение ветра, короткое слово.
   Они замолчали.
   Нежно ворковали невидимые голуби... Лошади, покачивая головами, шагом поднимались по склону... Порхали голубые бабочки... Ласточки сушили в траве свои намокшие от росы одежки... Дорога шорохов и запахов шла к небу, до которого было рукой подать, увлекая за собой Монику с ее золотистыми волосами, бледными щеками, тяжелыми косами, перекинутыми на спину, сложенными на коленях руками.
   Там, где дорога сходится с небесной синевой, с минуты на минуту мог появиться святой Петр в белых одеждах, с улыбкой на устах, с тяжелой связкой ключей от небесных врат - в руках.
   - Я проголодалась, - заявила Ольгуца.
   Давно ждал дед Георге этих слов!
   - Тсс! - шепнул он на ухо Ольгуце. - У дедушки кое-что припасено!
   - Покажи! - попросила Ольгуца, понизив голос.
   Дед Георге вынул из кармана бумажный кулек.
   - Что там?
   - Сладкий горох! - сказала Ольгуца.
   - Ну вот, а я об этом и не подумал, - огорчился старик.
   - Что у тебя там, дед Георге? - изнывала от нетерпения Ольгуца.
   - Да леденцы, - печально вздохнул дед.
   - Моника! Леденцы! - закричала Ольгуца, подпрыгивая на козлах...
   - Ох, дед Георге, видно, ты все деньги хочешь пожертвовать зубным врачам! - шутливо посетовала госпожа Деляну.
   - Пусть их грызут, барыня... Разве я вам не давал леденцов, когда вы были маленькая!..
   Госпожа Деляну улыбнулась. Так оно и было. И она тоже... Много воды утекло с тех пор.
   - А сейчас угостишь, дед Георге?
   - Да ведь, барыня! Как скажет барышня!
   Ольгуца ломала длинные, матовые палочки леденцов... Начался пир: Ольгуца, сидя на козлах, ломала, грызла, сосала и глотала, снова ломала и так без конца; Моника, в коляске, тихонько грызла леденцы. Госпожа Деляну неумело сосала ванильный лед и думала о прежних каникулах... Дед Георге дергал себя за усы и улыбался. Ольгуца и о нем не забыла: подсунула ему в рот леденец; дед Георге бережно спрятал его в карман, словно драгоценный дар.
   - Дед Георге, ужасно хочется огурчика... знаешь, с солью и перцем! хрустя леденцами, сетовала Ольгуца.
   - А вот как приедем домой, так и приготовит дедушка огурцы так, как только он и умеет.
   - Дед Георге, давай купим гороху в корчме... Сто лет не ела! В кафе гороху не бывает! Слышишь, дед Георге?
   - Слышу!
   - Купим?
   - Купим, как не купить!
   - И съедим.
   - Были бы у меня зубы, я бы тоже ел, мышка!
   - Как, дед Георге? Ты не будешь есть горох? Тогда сварим его.
   Ржание коня возвестило о приближении дрожек; лошади, запряженные в коляску, воинственно заржали в ответ. Ольгуца обернулась назад, посмотрела, нахмурилась и опустила руку на кнут.
   - Дед Георге! Помоги! Они нас догоняют!
   Крепко любил дед Георге своих лошадей, - и тех, что были впряжены в коляску, и тех, что в дрожки. И все же пустил их во весь опор, как в былые времена, когда господа не знали удержу ни в ярости, ни в веселье и когда возницы, потрясая кнутами, въезжали на кореннике в ворота дома, дабы возрадовалось сердце господ от восторженных вскриков дам. Дед Георге еще помнил те времена, и Ольгуца знала о них по его рассказам.
   - Хии-хии!.. - гикнула Ольгуца.
   Дед Георге только усмехнулся; зашипел змеей кнут; кони перешли в рысь, встряхивая тяжелыми гривами и размахивая длинными хвостами... И восемь копыт начали выбивать барабанную дробь.
   - Обернись назад, Моника! - кричала Ольгуца во все горло, не помня себя от восторга.
   Моника встала на колени и выглянула из-за опущенного верха коляски.
   - Догоняют?
   - Пожалуй... - последовал уклончивый ответ.
   - Догоняют?
   - Пожалуй, да, - с опаской отвечала Моника.
   - Догоняют? - гаркнула Ольгуца, выхватывая кнут из рук деда Георге.
   - Да-да! - испуганно сказала Моника.
   Длинные и изящные, как стрекоза, дрожки оказались рядом с коляской, готовясь обогнать ее.
   - Скорее, дети! Поторапливайтесь: я очень проголодался! И хочу пить! крикнул на полном ходу господин Деляну.
   Дэнуц, сияя от счастья, краем глаза косился в сторону коляски. Так он демонстрировал Ольгуце свое презрение, предвидя ее неминуемое поражение.
   "Хорошо быть мужчиной!" - подумал Дэнуц, с наслаждением вдыхая запах табака, который исходил от одежды его отца, от рук и дыхания Иона за его спиной.
   - Дед Георге, остановись! - шепотом попросила Ольгуца.
   - Эх-эх, ребята! Э-эх!
   Дрожки летели вперед, будто сани на колесах.
   - Да, да! Мчитесь, если вам угодно! А нам коней жалко, - крикнула им вслед Ольгуца, словно бросая в них камень.
   Лошади остановились, тяжело дыша; их дыхание еще бежало вперед, они волновались, стоя на месте.
   Все сидевшие в коляске поднялись, глядя вслед удаляющимся дрожкам. Ольгуца вертела в руках кнут и размышляла... Прозрачные призраки засухи маячили вдали. И вдруг их окутал аромат донника и запах скошенного сена, словно доброта и печаль небесных ангелов.
   - Я больше не могу! Умираю от жажды! - шумно вздохнула Ольгуца, бросая в коляску огромную охапку донника.
   - Сейчас поедем, - успокаивала дочь госпожа Деляну, вытирая платком ее пылающие влажные щеки.
   - Посмотрите, tante Алис! - сказала Моника, неся в руках зеленый букет, сверкающий желтыми искорками, а на щеках - яркие краски полей, собранные ею вместе с донником и воткнутыми в золото волос синими васильками.
   Огибая коляску сзади, чтобы сесть с левой стороны, Моника внезапно остановилась, словно ей в голову вдруг пришла неприятная мысль... Черное платье, неподвижно стоящая коляска! В ее представлении все коляски двигались в сторону кладбища; все неподвижно стоящие коляски ожидали отправления похоронной процессии.
   - Tante Алис! А у коляски нет номера!
   - Конечно, нет! У домашних колясок не бывает номера.
   - У тебя нет номера! - шепнула Моника, обращаясь к коляске, и радостно похлопала по ней рукой.
   С помощью Моники госпожа Деляну положила в опущенный верх коляски букеты донника, бережно расправив веточки... Лошади тронулись... Долго еще верные пчелы летели следом за донником... Ароматные звездочки сверкали на солнце, роняя лепестки на головы сидевших в коляске людей.
   - Tante Алис!
   - Что, Моника?
   - Нам еще далеко до дому?
   - Сейчас приедем!
   - Ой!
   - Ты этому не рада?
   - Не-ет, tante Алис!
   Конечно, она была рада! Но все же... ей бы хотелось никогда не выходить из коляски, у которой не было номера и в которой лежали букеты донника: из коляски летних каникул.
   - Дед Георге, ты слышишь что-нибудь? - спросила Ольгуца, глядя в небо и держа ладонь козырьком над глазами.
   - Лают собаки!
   - Ну да! Собаки! Сверху, дед Георге!
   - Ах ты, Господи! Змей барчука.
   - Ага! - пробурчала Ольгуца.
   - Ничего, дедушка тебе еще лучше сделает!
   - Мне не надо!
   Лошади замедлили свой ход и, натянув поводья, рысью въехали в ворота под жужжание змея, которого охранял дуб и маленький матрос. Да что матрос! Адмирал, у которого на устах играла улыбка того, кто принял шпагу у побежденного Наполеона.
   Белая россыпь домиков во дворе с господским домом в середине, хозяином всех домов, в глазах Моники была похожа на светлый монастырь без церковных глав и монахов.
   Лошади, фыркая, остановились у крыльца... Шелестела зеленая виноградная лоза на балконе, нежно раскрыли свои лепестки разноцветные ипомеи.
   - Я проголодалась! - яростно крикнула Ольгуца. - Ты где, матушка Мария?
   Услышав ее голос, с крыльца спустилась кухарка, раскинув руки так, что в них свободно мог уместиться целый двор, смеясь животом и выщербленным ртом, в белом платке и белом фартуке, с широким лицом и огромным туловищем евнуха.
   - Тут я! Хорошо, что все вместе приехали, у меня цыплята на вертеле жарятся, будь они неладны.
   * * *
   Влажная простыня, прикрепленная к уголкам открытого окна, медленно надувалась и сдувалась, превращая жару, от которой вяли абрикосы в саду, в приятную прохладу.
   В комнате девочек не было ни души... Вбежала босоногая Аника, поставила на стул легкий чемодан Моники и выбежала, хлопнув дверью и мимоходом поглядев в овальное зеркало шифоньера красного дерева и сверкнув белозубой улыбкой молодой цыганки.
   Чемодан с бабушкиными инициалами остался один. В нем лежали портрет бабушки и кукла, одетая в черное, - в скором времени им предстояло увидеть новое жилище Моники...
   Моника сидела за столом в столовой на стуле с двумя подушками и ела так, как учила ее бабушка: прикрепив салфетку к корсажу платья, опустив локти и держась очень прямо...
   Если бы бабушка вошла в комнату девочек да надела бы очки, то, даже не притронувшись пальцем ни к шифоньеру, ни к ночным столикам возле кроватей орехового дерева, тут же увидела бы, что нигде нет ни пылинки, ни единой мухи, и с облегчением бы вздохнула; она услышала бы запах натертых воском полов, аромат прохлады, который бывает только в тиши старых домов, где зимуют яблоки и айва, и с добротой и лаской покачала бы головой; с трудом наклонившись над чисто застланными постелями и откинув уголок покрывала, увидела бы, что постельное белье - голландского полотна, что прачка трудолюбива, что в платяном шкафу лежит донник и лаванда; а если бы открыла шифоньер, то обнаружила бы в нем кукол, которые поджидали девочек, получивших похвальные грамоты за экзамены в третьем классе; сняла бы очки, протерла их и перекрестилась перед образом Пресвятой Богородицы, потом осенила бы крестом комнату и тихонько удалилась бы... потому что с минуты на минуту могла войти Моника.
   В комнате у девочек не было ни души...
   - Дети, позвольте мне снять пиджак; невозможно жарко!
   Сняв чесучовый пиджак, господин Деляну остался в чесучовой рубашке с низким и мягким воротником. Подняв кверху руки, тряхнул ими; рукава соскользнули вниз. Эта привычка сохранилась у него с тех пор, когда адвокаты еще носили мантии. Он хранил мантию в надежде, что когда-нибудь Дэнуц наденет ее перед судом... Быть может, к тому времени "эти кретины" поймут наконец, - кретинами именовались все те, кто оспаривал профессиональные убеждения господина Деляну, - что мантия дает полет слову, и опять введут ее в обиход. Ну, а если нет, так пускай висит в шкафу и напоминает Дэнуцу о прежних временах.
   Господин Деляну любил свою профессию, "как любовницу", - так сказал он однажды в своей речи перед кассационным судом, произнеся недозволенное слово со страстью и дерзостью, чтобы разбудить задремавшего советника, - и хотел, чтобы Дэнуц думал так же и когда-нибудь смог бы сказать то же самое о себе... Вот если бы Ольгуца была мальчиком!..
   - Ну, Дэнуц, теперь ты гимназист! Взрослый мальчик! Теперь ты можешь сам решать. Хочешь быть адвокатом, как твой отец?
   Госпожа Деляну пожала плечами.
   - Дай ему сначала поесть!.. Дэнуц! Опять ты положил локти на стол!.. Посмотри на Монику, как она красиво ест. А ведь она меньше тебя!
   Ольгуца с улыбкой сняла локти со стола. Дэнуц покраснел. Сверкнул взглядом в сторону Моники и Ольгуцы... Вот уже целый год ему ставили в пример Монику; это началось, когда Моника и Ольгуца готовились вместе, с одной и той же преподавательницей, к экзаменам в начальных классах... И кто открыл Монику? Ольгуца! Кто же еще! Это она, к ужасу кухарки, подбирала брошенных под забором котят. Но это еще куда ни шло! А вот Монику он терпеть не мог! Узурпаторша! Союзница Ольгуцы! Белобрысая!.. Дэнуц давно выжидал удобного случая, чтобы отодрать ее как следует за косы!
   "Ничего!" - мысленно успокоил себя Дэнуц. И представил, как он бежит по дороге со змеем в руках.
   Глаза Ольгуцы следили за ним сквозь опущенные ресницы. Он заметил это. Моргнул, встрепенулся. Ольгуца не сводила с него взгляда. Он тоже стал пристально смотреть ей в глаза.
   - Почему ты на меня смотришь?
   - Я? - удивилась Ольгуца.
   - Да, ты! - ответил он, решив не давать ей спуску.
   - Я смотрю не на тебя! Я смотрю на Монику! - объяснила Ольгуца, глядя на Монику. - Правда, мама?
   - Нет, смотрела! - вышел из себя Дэнуц, указывая на нее пальцем и переводя все в прошедшее время.
   - Ну и что? Разве нельзя?
   - Хорошо! Посмотрим!
   - Успокойся, пожалуйста! - укоризненно взглянула на него госпожа Деляну.
   - Фуу! - обрадовалась Ольгуца, вытирая рот салфеткой.
   - И ты тоже успокойся!
   - А я ничего не делаю!.. Я чуть не подавилась! - вздохнула Ольгуца.
   - Ну уж, ну уж!
   Напрасно господин Деляну прикрывался салфеткой; все заметили, что он смеется. Пожав плечами, не выдержала и рассмеялась госпожа Деляну. Смех, словно веселая хора, окружил сумрачного Дэнуца. Он встал из-за стола, швырнул салфетку и направился к двери.
   - Дэнуц, куда ты? Ты разве уже кончил? Разве мы встали из-за стола?.. Пожалуйста, вернись!
   - Не хочу! - вполголоса ответил Дэнуц.
   - Не хочешь сесть за стол?! Хорошо!.. Тогда, пожалуйста, становись в угол... Ты слышишь, Дэнуц? - коротко и энергично приказала госпожа Деляну.
   Дэнуц, сгорбившись, повиновался... В столовой воцарилась торжественная тишина... Госпожа Деляну ласково улыбнулась, встретив испуганный и влажный взгляд Моники, устремленный на нее.
   - Ты хочешь, чтобы я его простила, Моника?
   Моника энергично кивнула головой.
   - Садись за стол... И скажи спасибо Монике! Да, да!
   - Merci!* - саркастически дрогнули губы у Дэнуца, его ладонь нехотя задержалась в ладонях Моники.
   ______________
   * Спасибо (фр.).
   - А теперь принимайся за свои абрикосы.
   Дэнуц раскусил абрикос и терпеливо ждал, чтобы у него прошел спазм в горле... Другая половинка вместе с косточкой и залетевшей в столовую осой осталась лежать на тарелке вместе с остальными абрикосами.
   - Спасибо... Я пойду прилягу!
   - Дэнуц, и ты пойди приляг.
   - Зачем?
   - Так нужно!
   - Пойдем на боковую! - примирительно сказал господин Деляну, сладко зевая.
   - А змей? - жалобно спросил Дэнуц.
   - Он тебя подождет.
   Радость от предстоящей игры со змеем на солнце затуманилась горечью нежеланного сна.
   "Черт бы побрал это спанье!" - мысленно пробормотал Дэнуц, проклиная Молоха послеобеденного времени.
   - Ты кончила, Моника?
   - Да, tante Алис, спасибо! - ответила Моника, складывая салфетку и стряхивая крошки с платья.
   - Пойдем, я тебе покажу вашу комнату...
   Ольгуца, склонившись над тарелкой, старательно и сосредоточенно ела абрикосы, словно учила наизусть стихотворение.
   - И ты, Ольгуца, кончай!
   - Я сейчас приду; смотри, у меня осталось четыре штуки, - взмолилась она.
   - Я буду ждать в твоей комнате, Ольгуца! Смотри, чтобы мне не пришлось искать тебя в саду!
   - Раз я сказала, - приду!
   - Хорошо, хорошо!
   Оставшись одна, Ольгуца прислушалась, чтобы удостовериться, что никто не идет назад в столовую, и пристально посмотрела на Профиру. Профира повернула к Ольгуце лицо, которое казалось еще более широким из-за белого цветка в волосах. Подождала... помахивая салфеткой.
   - Профира... Слушай внимательно... Принеси мне прямо сейчас ножницы, карандаш и листок бумаги! - сказала Ольгуца, грозя пальцем и постукивая по столу после каждого существительного.
   - Зачем, барышня? - пыталась понять Профира.
   - Это тебя не касается! Я так хочу!
   Ожидая, пока вернется Профира, Ольгуца положила подбородок на край стола, раздвинула локти, прижала ладони к щекам и сосредоточенно размышляла.
   - Принесла?
   - Принесла!
   - Надеюсь, что ты не у мамы взяла все, что я просила? - вдруг встревожилась Ольгуца.
   - У мамы!
   - Ой, Профира! И ты хочешь, чтобы я тебе верила!
   - Почему же нет, барышня? Вот, я принесла!
   - А что сказала мама?
   - Она сказала, чтобы я посмотрела у нее в комнате, я так и сделала и принесла вам.
   - Ага! Хорошо!.. Спасибо.
   Ольгуца улыбнулась. Склонившись над столом, она принялась что-то писать на изящной бумаге, взятой Профирой из бювара госпожи Деляну, - крупно, размашисто, с сильным нажимом - высовывая язык при каждом повороте буквы.
   - Хорошо!
   И решительно вышла из комнаты с туманным взглядом Саломеи, с раскрытыми ножницами Парки в руках.
   - Ну и дьявол! - восхищенно произнесла Профира, надкусывая абрикос.
   * * *
   Комната Дэнуца находилась в опасном соседстве с комнатой девочек. Пограничным пунктом служила закрытая дверь с ключом в замочной скважине с противоположной стороны. На той части двери, которая была обращена в комнату девочек, располагалась вешалка с соломенными шляпами, шелковыми лентами, трехцветным кругом, сеткой с разноцветными мячами и двумя пальто в мелкую клетку. На обратной стороне двери, обращенной в комнату Дэнуца, висел кусок зеленого сукна с коллекцией оружия, которая состояла из ружья, мишени из белого картона с красными кольцами вокруг синего центра, палочек с шариками из липкой резины на концах; двух сабель из жести в ножнах, испещренных пятнами ржавчины, изрядно пострадавших в дуэлях с Ольгуцей и образующих букву икс, сигнальной трубы с испорченным свистком.
   Под коллекцией висели два мундира, разделенные вертикально расположенной саблей: один - японского адмирала с фуражкой, но без панталон, по прозвищу Ками-Мура; другой - русского адмирала, окрещенный Потемкиным.
   Тогда была в моде русско-японская война.
   Ольгуца была на стороне русских, Дэнуц - японцев. Поэтому орден, ленточка от подвязки госпожи Деляну, пришитая Профирой к груди японского адмирала, - был вырван с мясом и хранился в кармане у русского адмирала, награжденного "звездой подкладки". Фуражка русского адмирала сильно пострадала от кулака Дэнуца. Ольгуца склеила фуражку гуммиарабиком и крепко пришила веревкой ее верх, украсив при этом золотыми галунами. Она произвела свою фуражку в чин контр-адмирала и отпраздновала это событие тем, что в свою очередь изуродовала - спокойнее и методичнее, нежели Дэнуц, - фуражку японского адмирала. Госпожа Деляну реставрировала фуражку, а Дэнуц возвел ее в ранг контр-контр-адмирала, что, по мнению Ольгуцы, было совершенно невозможно.