Тертлдав Гарри. Молот и наковальня (Видесский цикл, Смутные времена II)

   - Чтоб им всем от чумы передохнуть! - воскликнул Автократор. - Они опять плывут на моноксилах? - требовательно спросил он, ткнув пальцем в Спиридиона. - Если так, наши боевые галеры разделаются с ними в два счета!
   - Нет, величайший, - покачал головой капитан. - Я слышал о том набеге. Ничего похожего. На сей раз эти нищие бродяги снова оседлали своих степных коньков. Они двигаются по суше, крутя носом во все стороны, тащат все, что не приколочено, а то, что приколочено, жгут.
   - Когда я разделаюсь с Этзилием, то хорошенько просолю его голову, и ее провезут по всем городам империи, чтобы мои подданные видели, что ожидает моих врагов! - исступленно прорычал Маниакис.
   Мысль о мести кагану кубратов была столь сладостной, что Автократор только сейчас понял, какие чувства обуревали порочный разум Генесия в момент расправы над врагами. И над теми, кого тиран ошибочно считал своими врагами. Сравнение с Генесием отрезвило Маниакиса.
   - Да, было бы просто прекрасно избавиться от этого кагана, - подтвердил Спиридион. - Так в чем же дело, величайший? У тебя множество солдат; они проводят время в тавернах, лапая девок и обжираясь так, словно живут последний день. Не пора ли им заняться делом? Величайший, прости мне мою прямоту, но...
   - Мы разделаемся с кубратами, сомнений нет, - сказал Маниакис. - Но если они уже миновали Варну, то придется изрядно потрудиться, прежде чем мы оттесним их туда, где им надлежит находиться.
   А им надлежало находиться к северу от реки Астрис, вне пределов тех земель, которые прежде безраздельно принадлежали империи. В свое время Ликиний попытался оттеснить кубратов еще дальше, к восточной окраине степей, но что это ему дало? Ничего, кроме кровавого мятежа да ужасной смерти. И теперь кубраты, словно стая волков, почуявших запах крови, прокладывали себе дорогу к богатым предместьям Видесса.
   Маниакис наградил Спиридиона, дав ему немного золота, хотя не мог позволить себе потратить даже такую малость, а затем отпустил капитана. Он и сам понимал, что придется выслать солдат навстречу воинам Этзилия, но не имел ни малейшего желания принимать подобное решение впопыхах. Автократор вдруг вспомнил, как после предательства Парсмания и Цикаста он в сердцах спросил у благого и премудрого, какой новой беды ему следует ждать. Теперь, наученный горьким опытом, он ни за что не задал бы подобного вопроса, ибо за вопросами слишком часто следуют ответы.
   Через пару минут после ухода Спиридиона в комнату, где сидел погруженный в мрачные раздумья Маниакис, заглянула Линия.
   - Слуги говорят... - неуверенно начала она. Что ж, он вполне мог представить себе, о чем теперь судачат слуги. Пытаться сохранить секрет в императорской резиденции - все равно что носить воду в решете.
   - Правду говорят, - подтвердил Маниакис. - Опять большой набег кубратов. Их так много, что один Господь знает, удастся ли нам их остановить.
   - Так вышли против них солдат, - предложила Лиция с таким видом, будто муж пожаловался ей на новую дырку в сапоге, а она посоветовала ему отправить обувь к сапожнику.
   - Конечно, вышлю, - тяжело вздохнул он. - И буду иметь удовольствие наблюдать, как они спасаются бегством, словно побитые псы, зажавшие хвосты между ног. - Он снова вздохнул. - Я уже не единожды имел счастье наслаждаться подобным зрелищем. Дорого бы я дал, чтобы прямо сейчас отплыть на Калаврию и больше никогда не возвращаться в Видесс.
   Он уже не раз говорил нечто подобное, когда дела шли особенно скверно. Но теперь эта мысль внезапно захватила его целиком. Он словно наяву увидел губернаторский дворец над Каставалой, услышал пронзительные крики чаек, проносящихся над головой... Конечно, чайки кричали и здесь, они во множестве летали над столицей, но почему-то крики здешних птиц не только не казались ему приятными, а, наоборот, раздражали. А еще Маниакис увидел себя стоящим на восточном побережье Калаврии и вглядывающимся в бесконечные просторы Моря Моряков...
   Мысль о бескрайнем море сейчас казалась ему особенно привлекательной. Если к востоку от Калаврии в Море Моряков действительно нет никакой суши, - а никто из моряков никогда не встречал там земли, во всяком случае, никто из тех, кому суждено было вернуться обратно, - значит, существует хотя бы одна сторона света, откуда Автократору не надо опасаться вражеского нападения. Отсюда, из постоянно осаждаемого со всех сторон Видесса, это манило его, словно сказочный мираж.
   - Ради всего святого, - сказал Маниакис, взяв Лицию за руку, - давай действительно вернемся в Каставалу! Здесь, в столице, все как-нибудь утрясется само собой. В настоящий момент меня даже не интересует как. Все, чего мне сейчас хочется, это немедленно уехать отсюда!
   - Ты в самом деле считаешь, что это самое разумное? - спросила Лиция. Ведь мы уже говорили о такой возможности раньше, и ты...
   - Неважно, что я говорил раньше! - перебил жену Маниакис. - Чем дольше я думаю о том, чтобы отбыть из столицы прямо сейчас, тем больше такая возможность меня привлекает. Что бы ни случилось, дромоны не пропустят Абиварда к стенам Видесса, а командовать флотом из Каставалы ничуть не труднее, чем с того места, на котором я сейчас стою.
   - А что скажет твой отец?
   - Он скажет: "Слушаюсь и повинуюсь, величайший", - ответил Маниакис.
   Разумеется, отец вдобавок наговорит кучу других, по большей части весьма неприятных вещей. И уж конечно, не забудет напомнить о Ротруде, подумал он. Да, ситуацию с Ротрудой придется как-то утрясать. Маниакис был удивлен, что сама Лиция не упомянула его бывшую любовницу, и мысленно поблагодарил жену за сдержанность, но вслух сказал совсем другое:
   - Какой смысл быть Автократором, если я не волен поступать так, как нахожу нужным?
   - А разве можно быть Автократором, отказавшись от управления столицей?
   Именно этот вопрос уже не раз заставлял Маниакиса отказываться от мысли о возвращении на Калаврию. Но теперь он не замедлил с ответом:
   - Кто сказал, что я намерен отказаться от управления Видессом? Если, например, Автократор находится в военном походе, значит, его нет в столице, разве не так? Тем не менее никто не поднимает здесь мятежа только по причине его отсутствия; точнее, такое случается крайне редко. Что касается чиновников, то пусть остаются на своих местах. - Маниакис издевательски засмеялся. - Все равно они считают, что я только мешаю им управлять империей. Все эти крючкотворы будут счастливы, получив наконец возможность доказать свою правоту.
   - Значит, ты действительно считаешь, что разумнее всего поступить именно так? - снова спросила Лиция.
   - Если честно, то я просто не знаю, любимая. Но признаюсь тебе, что не вижу, каким образом из-за моего отбытия на Калаврию положение империи может стать хуже, чем оно есть. А ты видишь?
   - Если рассуждать так, как рассуждаешь ты, то, пожалуй, нет, - сказала Лиция; неожиданно ее лицо исказилось гримасой, на сей раз не имевшей отношения к тому, как ее желудок реагировал на беременность. - Но это просто лишний раз свидетельствует о том, к чему мы все пришли. Разумеется, твоей вины здесь нет, - поспешно добавила она, - ведь Генесий довел империю до жуткого состояния. Слишком много тяжелых проблем и слишком мало средств, чтобы их разрешить.
   - А я вдобавок наделал собственных ошибок, - с горечью проговорил Маниакис. - Например, доверился Этзилию. Нет, конечно же, я не доверял ему, но недостаточно. Затем я попытался слишком быстро добиться довольно многого в борьбе против макуранцев. Если называть вещи своими именами, я просто был чересчур нетерпелив. Когда я стану управлять империей из Каставалы, у меня не будет возможности проявлять подобную поспешность. Новости будут доходить до меня медленнее, а приказы мне придется отдавать с учетом задержки их исполнения. Судя по всему, дела в такой ситуации пойдут лучше, чем сейчас.
   - Что ж, может, ты и прав, - немного подумав, согласилась Лиция.
   Получив столь ободряющее одобрение жены, Маниакис решил, не откладывая, объявить о своем намерении покинуть столицу.
   ***
   Фемистий, крепко сложенный, очень спокойный человек, управлял службой, сортировавшей жалобы и прошения, поступавшие на имя Автократора. Обычно подчиненные ему чиновники составляли обособленный мирок, имевший дело с небольшим количеством бумаг, например со спорными документами о размерах налогообложения или с просьбами о помиловании, наподобие той, какую подал в свое время, вероятно уже казненный, Бузолиний. Но сегодня Фемистий предстал перед Маниакисом, держа в руках огромный кожаный мешок, битком набитый свитками пергамента.
   - Очередная почта, величайший, - грустно сообщил он. - Мы завалены этими посланиями. Получаем их сотнями ежечасно.
   - Если не ошибаюсь, сегодня ты приносишь уже третий мешок, высокочтимый Фемистий, - заметил Маниакис.
   - Так оно и есть, величайший. Что поделаешь, люди крайне огорчены твоим решением. Вероятно, тебе следует об этом знать.
   - Благодарю. Я уже понял намек, - сухо сказал Маниакис.
   Намек Фемистия, желавшего показать собственное огорчение решением Автократора, выражался в том, что он отказывался предпринимать что-либо в отношении бесконечного потока петиций, а доставлял их прямо к Маниакису. Придя к выводу, что одних намеков недостаточно, Фемистий смущенно кашлянул и сказал:
   - Прошу простить мне мою откровенность, величайший, но я опасаюсь волнений в столице, которые могут начаться, если ты претворишь в жизнь свое огорчительное решение.
   - Высокочтимый Фемистий! Я вовсе не намерен забирать с собой из столицы всех своих воинов, - ответил Маниакис. - Думаю, гарнизон Видесса справится с любыми волнениями, если таковые возникнут.
   - Может, да, величайший, а может, нет. - Фемистий легонько похлопал рукой по мешку с петициями - По долгу службы я ознакомился с содержанием многих посланий и был поражен тем, как много их направлено тебе именно от солдат столичного гарнизона. Они полагают, что после твоего отбытия им остается рассчитывать лишь на весьма сомнительное милосердие маку ранцев.
   - Вздор! - сказал Маниакис. - Железные парни переберутся через Бычий Брод не раньше, чем научатся летать.
   - Величайший - известный стратег... - начал Фемистий. Маниакис исподлобья взглянул на него - поскольку до сих пор все его военные начинания заканчивались поражениями, он заподозрил в словах сановника скрытую насмешку. Но тот, похоже, говорил искренне. - Пониманию простых воинов недоступно то, что тебе кажется очевидным, - продолжал Фемистий. - А если их покинет мужество, тогда то, чего они так боятся, однажды может стать свершившимся фактом.
   - Я приму твое предупреждение к сведению, - ответил Маниакис. - Благодарю тебя за доставку петиций. Тем не менее подготовка к моему возвращению на Калаврию будет продолжена.
   Фемистий что-то пробормотал себе про нос. Маниакис выдержал паузу, предоставив тому возможность высказаться вслух, но вельможа не стал этого делать. Огорченно покачивая головой, управляющий службой жалоб покинул императорскую резиденцию.
   На следующий день перед Автократором предстал Курикий. Поднявшись из проскинезиса и получив разрешение говорить, он сразу перешел к делу:
   - Величайший, я обратил внимание на то, что ты изъял большое количество золота, серебра и драгоценностей из казны, которая, как ты должен быть осведомлен, без того слишком скудна.
   - Да, я сделал это, высокочтимый казначей, - согласился Маниакис, поскольку намерен перенести управление империей в Каставалу и мне необходимы средства, чтобы сводить концы с концами.
   - Но величайший! Ты оставил слишком мало на нужды столицы! - в отчаянии воскликнул Курикий.
   - А почему это должно меня тревожить? - поинтересовался Маниакис.
   Казначей недоуменно воззрился на Автократора - подобный вопрос просто никогда не приходил ему в голову. По его разумению, Видесс всегда должен был оставаться центром вселенной, будто такое положение было занесено самим Фосом в его священные скрижали.
   - Что выпало на мою долю в этом городе, кроме горя, несчастий и постоянных треволнений - не в последнюю очередь по твоей вине, высокочтимый Курикий? продолжал Маниакис. - Я просто счастлив навсегда распрощаться с Видессом, да и с тобой тоже. Должен сказать прямо, я некоторое время даже подозревал, что в сговоре с моим братом был ты, а не Цикаст!
   - Н-нет, в-величайший, т-только не я! - От испуга Курикий начал заикаться. Ему внезапно открылась старая истина: родство с Автократором таит в себе не только преимущества, но и немало опасностей. - Я.., конечно, я был не согласен с некоторыми твоими поступками, но я никогда против тебя не злоумышлял, В конце концов, ты - отец моих внуков!
   - По крайней мере, честно сказано! - Маниакис невесело рассмеялся. - От подавляющего большинства других я не могу ожидать даже этого!
   - Величайший! Может быть, ты все же отменишь свой крайне неудачный план, согласно которому и ты, и столь значительная часть богатств империи должны отправиться в то захолустье, откуда ты прибыл в Видесс с таким триумфом? приободрился казначей.
   - Что? Нет, об этом не может быть и речи, высокочтимый Курикий, - ответил Маниакис. - Я сыт Видессом по горло. К тому же за последнее время никому не удалось представить мне ни одной убедительной причины, по которой я мог бы изменить свое намерение.
   Хотя пытались многие.
   - Ужасно, величайший. Ты говоришь так, словно лишь какое-нибудь знамение, ниспосланное самим Господом нашим, благим и премудрым, сможет тебя переубедить.
   - Знамение сможет, - подтвердил Маниакис. - Но это должно быть великое знамение. На маленькое я не согласен.
   ***
   - Величайший, - проговорил Камеас, осуждающе поджав губы, - вот уже третий раз за последнюю неделю экуменический патриарх, святейший Агатий, испрашивает у тебя аудиенцию. Не кажется ли тебе, что небольшая беседа с ним была бы весьма мудрым поступком? Разумеется, всем известно, наместником Фоса на земле являешься ты и только ты. Но патриарх - глава церковной иерархии; пренебрегать его словами и просьбами неблагоразумно.
   - Он скажет, что не намерен освящать мой брак, но попробует отговорить от возвращения на Калаврию, - фыркнул Маниакис. - Вот я и сказал то, что собирается сказать Агатий. И сберег время, которое он намерен у меня отнять.
   Камеас неожиданно сверкнул глазами:
   - Всякому овощу свое время. А нынешнее время, как мне кажется, не очень подходит для того, чтобы проявлять неуместное легкомыслие.
   Маниакис вздохнул. Он сидел на троне уже достаточно давно, чтобы понимать: когда постельничий настолько выведен из себя, что начинает употреблять слова "неуместное легкомыслие", к этому следует отнестись серьезно.
   - Хорошо, достопочтеннейший Камеас. Я приму патриарха. Но ему следует проявить гибкость. Если же он собирается всего лишь повторить то, что я уже слышал, то ничего не добьется.
   - Я немедленно передам твои слова синкеллию патриарха, Скомбросу, ответил Камеас.
   А Скомброс, в чем Маниакис не сомневался, немедленно передаст эти слова Агатию. У постельничего с синкеллием было много общего: ни один из них не обладал формальной властью, но оба имели влияние, которое сводило на нет малозначительность занимаемых ими должностей.
   Когда несколько дней спустя Агатий явился в императорскую резиденцию, на нем не было ни голубых сапог, ни украшенного жемчугом и шитого золотом облачения, положенного ему согласно его сану. Патриарх надел траурную черную рясу, а ноги его были босы.
   - Величайший! - возопил он, получив дозволение подняться из проскинезиса. - Умоляю тебя не покидать столицу империи! Видесс, царица столиц, станет вдовой, лишившись возможности лицезреть твой лучезарный лик!
   - Это очень мило, святейший, - ответил Маниакис, - но ты можешь завывать, словно стая волков, сколько твоей душе угодно. Подобными заклинаниями невозможно убедить меня в том, что я должен остаться.
   - Величайший! - Агатий метнул на Маниакиса обиженный взгляд. - Я действительно уверен, что твой отъезд станет катастрофой не только для столицы, но и для всей империи! Никогда прежде Автократоры не покидали Видесс в годину тяжелых испытаний. В чем необходимость подобного решения? Ведь здесь, за неприступными стенами, все мы находимся вне пределов досягаемости любого врага.
   - Любого врага, у которого нет осадных механизмов, - прервал патриарха Маниакис. - Если бы макуранцы находились на этом берегу Бычьего Брода, мы уже вели бы отчаянную битву, защищая свои жизни. Когда я стал думать, а есть ли вообще в империи мирные провинции, то насчитал их всего две: Приста, куда мне совершенно не хочется, и Калаврия.
   - Но разве это справедливо, величайший? - спросил Агатий. - Ведь ты позаимствовал в храмах много золота, чтобы сохранить империю. А теперь ты хочешь покинуть Видесс, трепетное сердце той самой империи, которую намеревался защищать! - Патриарх очертил магический знак солнца над своим собственным сердцем. - На какие еще уступки мы могли бы пойти, дабы убедить тебя изменить свои намерения и вновь последовать тем путем, какой диктуют нам всем благоразумие и здравый смысл?
   Сначала Маниакис решил, что Агатий увлекся риторикой, с помощью которой уже не раз пытался воздействовать на Автократора, но затем подумал: а вдруг патриарх и правда имеет в виду некие уступки? Решив это выяснить, он ответил:
   - Не имею представления, святейший. А что именно ты можешь мне предложить?
   Когда Маниакис впервые увидел патриарха, тот поразил его, превратившись из громовержца от теологии в практичного политика в промежутке между двумя вздохами. Теперь эта удивительная перемена произошла еще быстрее.
   - Ты уже позаимствовал столь большую долю сокровищ святой церкви, что я трепещу при мысли о том, чтобы предложить тебя еще некую часть, величайший, осторожно проговорил Агатий. - Но если наше золото пойдет на благое дело и ты останешься в столице, то я готов рассмотреть этот вопрос.
   - Я высоко ценю твою готовность. - Сейчас Маниакис говорил искренне. - Но беда в том, что нехватка средств - совсем не главная причина, побуждающая меня покинуть Видесс.
   - Но что может быть важнее? - недоуменно спросил патриарх. - Ведь именно золото - главная ценность, какой церковь может одарить мирянина.
   Их взгляды скрестились. Патриарх воздел было руки к небу в знак увещевания и предостережения, но Маниакис не дал ему закончить сей священный жест.
   - Люди живут не только мирскими ценностями, святейший, - заметил он. Если бы это было не так, во всей империи не имелось бы ни одного храма.
   - Взойдя на трон, ты поклялся мне не делать попыток внести какие-либо нововведения в нашу святую веру! - встревожился Агатий.
   - Но речь никогда не заходила ни о каких нововведениях, - возразил Маниакис. - Я лишь просил тебя о небольшом исключении: благословить брак между родственниками.
   - Величайший, мы уже обсуждали эту тему прежде, - насупился патриарх. - И я уже пытался объяснить тебе, почему не представляется возможным удовлетворить твою просьбу о благословении такого брака.
   - Совершеннейшая правда, святейший, - согласился Маниакис. - А я уже пытался объяснить тебе, чем вызвано мое намерение оставить Видесс и отправиться на Калаврию.
   - Но это несравнимые вещи, величайший! - вспыхнул экуменический патриарх. - Я стараюсь блюсти церковные каноны и многовековые обычаи, тогда как ты, напротив, стараешься поставить их с ног на голову!
   Маниакис безмолвствовал. Агатий задумался, потом пару раз нерешительно кашлянул и осведомился:
   - Следует ли мне, величайший, понимать тебя так, что ты согласишься не покидать Видесс и в дальнейшем, следуя древнему обычаю, будешь всегда править империей из столицы в том случае, если получишь мое благословение на брак со своей кузиной?
   - Вообще-то, я был далек от мысли делать какие-либо намеки. - Маниакис пригладил бороду. - С другой стороны, твое благословение поможет восстановить мир между Автократором и святой церковью, а это чего-нибудь да стоит. Хотя не уверен, стоит ли такой мир того, чтобы мне остаться в Видессе. Еще один Праздник Зимы вроде двух прошедших, и я без лишних слов вскарабкаюсь на Столп и брошусь оттуда головой вниз.
   - Во время Праздника Зимы мне тоже приходится безропотно сносить показное умничанье и злые насмешки шутов, - заметил Агатий. - Прошу простить меня, но я должен еще раз напомнить величайшему, что стоит устранить разногласия со святой церковью, и у мимов сразу сделается одним поводом для издевок меньше, а значит, следующий Праздник Зимы окажется для тебя менее огорчительным.
   - Возможно, - не стал спорить Маниакис. - Но поскольку ты уверил меня, что не в состоянии благословить мой брак, то дальнейшая дискуссия лишена какого-либо практического смысла. Ты согласен со мной, святейший?
   Агатий выпрямился во весь свой весьма впечатляющий рост и заявил:
   - Как тебе известно, величайший, ради благого дела я имею право данной мне духовной властью выходить за пределы общепринятых норм. Если я решусь, я говорю гипотетически, освятить твой брак с кровной родственницей, согласишься ли ты, в свою очередь, связать себя клятвой никогда надолго не покидать Видесс и не лишать его тем самым статуса столицы империи?
   Маниакис подумал немного и отрицательно покачал головой:
   - Подобная клятва наложила бы на меня слишком большие ограничения, каких я не могу себе позволить. Я могу поклясться, что перемена места, откуда Автократор управляет империей, будет предпринята лишь в безвыходной ситуации. Но право определять, безвыходна ситуация или нет, принадлежит мне и только мне.
   Теперь настала очередь патриарха впасть в глубокое раздумье.
   - Ладно! - внезапно решился он. - Будь по-твоему. В конце концов, ты давно доказал, что на тебя можно полагаться; во всяком случае, тогда, когда ты дал слово. Не думаю, чтобы ты нарушил его и на этот раз.
   - По рукам, святейший! - И Маниакис действительно протянул руку Агатию.
   Рука патриарха оказалась холодной, рукопожатие нерешительным, а в голосе его звучало беспокойство, когда он продолжил разговор:
   - Ортодоксы сурово осудят меня за то, на что я сегодня дал свое согласие, величайший. Их мало интересуют те выгоды, которые получит в результате империя в целом. Результатом достигнутого нами сегодня соглашения может стать раскол святой церкви, о котором мы уже однажды говорили. Ортодоксы будут твердо стоять на своем, утверждая, что я уступил давлению светской власти. Они найдут серьезную поддержку у части населения.
   - Тебе известно о церковной политике и истории расколов неизмеримо больше, чем мне, святейший, - заметил Маниакис. - Но мне кажется, в случае раскола гораздо чаще побеждала та сторона, которая пользовалась поддержкой светской власти. Я не ошибаюсь?
   - Истинно так, величайший. - Лицо Агатия просветлело.
   - Уверяю тебя, ты получишь такую поддержку в полной мере!
   - О, это великолепно! - Агатий рискнул улыбнуться, и улыбка оказалась ему очень даже к лицу. - Значит, нам удалось заключить полюбовное соглашение: я благословляю твой брак, а ты даешь клятву остаться в столице. Чудесно.
   - Да, я остаюсь, - подтвердил Маниакис. - Но наше соглашение должно содержать еще один пункт, по которому ты обязуешься отменить наказание, наложенное тобой на святого отца Филета за то, что он осмелился провести обряд моего бракосочетания с Лицией.
   - О, величайший никогда не забывает оказанных ему услуг! Прекрасное качество! - одобрил Агатий. Но улыбка патриарха слегка поблекла. Помолчав немного, он добавил, больше для себя:
   - Подобные добродетели следует всячески поощрять. Я согласен включить этот пункт в наше соглашение.
   - Услуги, оказанной мне тобой, я тоже никогда не забуду, - заверил его Маниакис.
   Получив подобное обещание, патриарх вновь расплылся в улыбке.
   ***
   Маниакис с Лицией сидели за ажурной решеткой, отгораживавшей в Высоком храме специальное помещение для членов императорской семьи. Пергамент с текстом патриаршего разрешения на брак уже покоился в хранилище, где Автократор содержал важнейшие государственные документы. Маниакис полагал, что Агатий поступил точно так же с его письменным обязательством никогда не переезжать из Видесса в какое-либо иное место, если только его не принудят к тому непреодолимые обстоятельства.
   - Сегодня в храме яблоку негде упасть, - заметила Лиция.
   Действительно, кое-кто из пришедших в последний момент сановников так и не смог найти себе места на скамьях; те были битком забиты простолюдинами, "пришедшими выслушать обещанное воззвание патриарха.
   - Хорошо, что обращение к народу будет исходить не от меня, а от Агатия, сказал Маниакис. - Если бы объявление сделал я, люди решили бы, что согласие патриарха вырвано у него против его воли. Тогда как воззвание, обнародованное им самим, будет воспринято всеми как победа здравого смысла.
   Он собирался добавить еще что-то, но шум в храме внезапно смолк. Это означало, что Агатий идет к алтарю. Действительно, спустя минуту патриарх, сопровождаемый целой свитой низших клериков, размахивавших кадилами, уже стоял в центре храма. Воздух наполнился густым ароматом благовоний.
   Встав перед алтарем, Агатий простер руки к суровому лику Фоса, изображенному на куполе Высокого храма. Прихожане поднялись с мест. Скрытые от любопытных взглядов за ажурной решеткой Маниакис с Лицией сделали то же самое. Вслед за Агатием они вместе с остальными молящимися прочли символ веры:
   - Будь благословен, Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать!