Когда у КПП вспыхнуло пламя, он насторожился. Потом раздались слегка похожие на выстрелы хлопки – словно в пламени взрывались патроны. Потом бухнуло сильно, огненный шар осветил все далеко вокруг, и на краткое мгновение Гнатенко показалось, что он увидел…
Всадников.
Много всадников.
Внутри периметра.
Померещилось?
А затем пламя взрыва опало, и стало темнее, чем раньше – потому что в городке погас свет. Везде. Редкие фонари на улицах, еще более редкие окна квартир – больше не светилось ничто. Опять что-то с подстанцией? Гнатенко уставился в темноту. Он прекрасно знал все шутки, что может сотворить с ночным дозорным напряженное всматривание вкупе с натянутыми как струна нервами, но… Но ему казалось, что там, в темноте между домами, происходит то, что никак не должно происходить. И звуки… Стон? Удар? Звуки ночью тоже ох как обманчивы.
Колебался он недолго – и дернул тумблер общей тревоги. Лучше перебдеть… Не произошло ничего. Вот это было уже не просто странно… То, что одновременно с подстанцией накрылась и автономная сеть системы оповещения.
Будь на месте Гнатенко какой-нибудь забитый военной жизнью черпак – на этом бы его действия и завершились. Инструкция выполнена, дальше не наше дело. Сержант же, целясь в стоявшую на отшибе от склада ГСМ цилиндрическую емкость с бензином, лишь подумал мимоходом: если поднятая таким способом тревога окажется ложной, Звягинцев его без затей расстреляет. Подумал – и выпустил первую очередь.
Полыхнуло, озарив городок, только после третьей.
И сразу для Гнатенко нашлось много работы…
8.
В темноте – в полной, ночник и светящееся табло часов погасли, – творилось что-то странное. И опасное. Майор Кремер сел на кровати и наощупь шлепнул по здоровенной клавише аварийного освещения. В квартире замерцали тусклые лампы…
Тут же – удар.
Сильный. Сзади, туда где шея переходит в затылок. Обычного человека подобный удар надолго привел бы в беспамятство.
Кремер только зарычал и обернулся – загривок майора прикрывал толстенный слой жира. Повторить нападавший не смог. Лапищи Кремера ухватили атакующую руку. Что на руке восемь пальцев, майор заметить не успел. Кость треснула, как спичка. Тело – удивительно легкое, хоть и большого роста – описало дугу и с хрустом рухнуло на паркет спиной и затылком.
“Папа!!!” – сдавленный крик из другой комнаты. Кремер рванул туда, позабыв о табельном стволе под подушкой.
В мерцающем свете он не разглядел всех подробностей. Да и некогда было. Кремер понял лишь одно: чужие. Чужие что-то творят с его детьми. С его четырьмя младшими девчушками. А дальше майор не понимал ничего. Впервые за сорок восемь лет невозмутимейший Кремер потерял контроль над собой. И это оказалось страшно.
Стоявшие в углу пятеро степняков – путы и мешок наготове, другое оружие онгоны приказали оставить – не успели понять ничего. Последний уцелевший из них долго потом рассказывал, что ему довелось встретиться с Хурай-Ла, вечно голодным демоном земли – и чудом выжить…
Удар. Треск. Сенсорный шлем расколот на куски. Голова онгона, пытавшегося примерить его восьмилетней Паулине – тоже. В лепешку. Тело сползает по стене, дергая восьмипалыми конечностями. Гигантский демон в семейных трусах до колена перемахивает одним прыжком комнату и набрасывается на другого онгона – единственного вооруженного из пришельцев. Ружье, напоминающее подводное, падает под ноги степнякам. Следом восьмипалая рука – оторванная. Длинные суставчатые пальцы шевелятся, как лапы раздавленного паука.
Последний приказ умирающего мозга швыряет нукеров в атаку. Они наваливаются на Кремера, хватают за руки – с тем же успехом можно хватать танк за гусеницу, а самолет за пропеллер. Девчонки визжат не переставая, перекрывая хрипы умирающих степняков.
В комнате светлеет – что-то полыхнуло на улице. Там, снаружи – беспорядочная пальба, взрывы, вопли.
Мыслекоманда онгона прекращает действовать, уцелевший кочевник проскальзывает в дверь, баюкая сломанную руку. Кремер не обращает внимания. Медленно приходит в себя, достает оружие, отдергивает занавеску. Сирены общей тревоги молчат, но и так ясно – враги в Девятке.
Много врагов.
Крики на лестнице. Выстрелы. Кремер бросается туда.
9.
Светлане Мозыревой, главе администрации ЗАТО и жене генерала Таманцева, исполнилось тридцать четыре года. И монашкой она не была. Но все минувшие ночи спала не с мужем, в другой комнате – да и вообще для обозначения их отношений после известного расширенного совещания больше всего подходил термин “холодная война”.
Шансов на победу в этой войне у г-жа Мозырева не имела. Ни одного. И она сама прекрасно понимала это. Но капитулировать не спешила, в слепой и нерассуждающей надежде, что произойдет нечто, способное вернуть на Девятку прежнее двоевластие… Не происходило ничего.
Былые соратники г-жи по администрации быстро разобрались, куда и откуда дует ветер – и развернули паруса в соответствующем направлении. Г-жа Мозырева знала точно, что в подготовке пространного, на двадцати страницах, приказа комендатуры о всеобщей воинской обязанности (для девочек тоже!) с семнадцати лет – принимали самое активное участие и ее сотрудники.
Мягкие попытки мужа объяснить, что это единственный выход, позволяющий выжить среди народа воинов, учащих детей держать оружие с младенчества, г-жа Мозырева принимала в штыки. Ни разу не выезжавшая в нынешнюю степь, она сохранила уверенность в подавляющем превосходстве техники и оружия Девятки над смешными игрушками начала железного века… Воевать должны профессионалы – а гражданскому населению Девятки надлежит под их охраной нести идеи демократии в степные кочевья. Разве степным женщинам не ясно, что быть единственной женой у мужа гораздо лучше? И неужели их мужьям не понять, что спорные пастбища и источники проще делить за столом… тьфу… на кошме переговоров? Если не ясно и не понятно – то исключительно для разъяснения этих истин, и не для чего другого, можно (и нужно!) использовать тяжелую технику и легкое стрелковое оружие…
…Она проснулась медленно и тяжело, она всегда просыпалась так, и вышла в гостиную, тускло освещенную аварийкой, – не понимая, что ее разбудило, и, давя зевок, готовилась сказать Таманцеву, что…
…Таманцев медленно сползал по стене. ПСМ валялся у ног. Правая рука скребла по обоям, пятная кровью. Изо рта тянулась красная струйка – густая, тягучая… Генерал умирал. Низкорослый кочевник – окровавленный бронзовый нож в руке – обернулся. Гнилозубо ощерился – парижский черный шелк ночного наряда г-жи, в котором она из вредности каждый вечер следовала мимо мужа в свою спальню – сразил наповал неискушенного сына степей…
Гортанный окрик из прихожей – степняк ответил чем-то неразборчиво-радостным. И бросился на Светлану Ивановну. Она опрокинулась назад, на ковер. Ударилась затылком. Закричала. Крик ушел в пустоту. Парижский шелк трещал и рвался под жадными руками. Отвратительно воняло чем-то кислым. Ноги степняка в штанах из плохо выделанной шкуры раздвигали ее пухлые колени, рука торопливо возилась со шнуровкой мотни, другая грубо и больно мяла грудь г-жи Мозыревой.
Через секунду-другую она опомнилась от падения, и попыталась спихнуть с себя нукера, весящего, наверное, раза в полтора меньше ее… Удар в лицо. Второй, третий. Разноцветные пятна перед глазами. Рот солонеет кровью. Она что-то пытается сделать – уже больше по инерции… Маленький жесткий кулак врезается в брюшину – и еще, и еще, – она задыхается, и почти не чувствует, как ее ноги раздвигаются навстречу жадному напору, и как к ним, возящимся на паркете, торопливо подбегают двое… Еще две пары рук вцепляются в остатки белья. И в тело.
Ей больно. И страшно. Парижские кружевные трусики намокают горячей мочой. Но ее кавалеры не из брезгливых…
10.
Черпаки гибли, как и жили, – бессмысленно.
К казармам, окружавшим плац гигантской буквой “П”, прорвалось меньше трех тысяч нукеров. Обитателей желто-серых трехэтажных зданий оказалось вдвое больше. Но, в основном, то были не воины…
Лучшие бойцы давно ушли добровольцами в Отдел, или в службу быстрого реагирования, или подались в контрактники, или сложили головы в степи.
Остались всегда голодные и всегда сонные черпаки. И дедушки, следующая фаза их развития, – сытые, но тоже вечно сонные. И те, и другие любили бить и издеваться – просто первые терпеливо ждали своей очереди. И те, и другие могли при случае убить, не особо терзаясь моральной стороной дела. Но гибнуть сами – не желали ни под каким видом. Категорически. Ни за какую цель, ни под каким знаменем. Не желали до дезертирства, до самострела…
Сейчас их убивали.
В подожженных казармах царил ад. Нелепые фигуры в трусах и майках метались панически, без цели и смысла, – и гибли под мечами и стрелами. О том, чтобы организовать отпор, добраться до оружейных комнат, подумали считанные единицы, – но их смяла обезумевшая толпа. Кочевники убивали деловито и быстро, как мясники на бойне. И в это же время – не степняки, свои – за взломанными дверями торопливо пихали в мешки банки с тушенкой…
Срочники должны были погибнуть. До последнего человека.
Но все изменилось. Степные воины на миг остановились, и опустили оружие, и замерли, с недоумением глядя вокруг, словно не понимая: как и зачем они здесь оказались?
Никто не успел воспользоваться их замешательством. Впрочем, долгим оно не стало, доведенная до автоматизма выучка нукеров Сугедея сделало свое дело – нападение продолжилось. Но теперь всё происходило иначе. Степняки почти не обращали внимания на мечущихся в панике людей – убивали, только когда те сами подставлялись под удар. Зато тащили все, что подвернется под руку, увязывали в узлы, вьючили на лошадей…
В других местах городка творилось тоже самое. Хватали женщин, хватали добычу, плюнув на поставленные цели и задачи. Метались наобум, не представляя топографии места… И – поджигали все, что могло гореть. Четкий единый план нападения сломался. Войско мятежных тумен-баши перестало быть единым целым – отдельные банды убийц, насильников и мародеров терзали Девятку.
В городке было светло, пожары пылали повсюду. Стрельба на побережье, у периметра, у автопарка и у Отдела усиливалась. В дело вступали артиллерийские и ракетные установки. Потом завыли моторы – Драконы Земли двинулись в контратаку. В воздух поднимались Драконы Неба. Бойня превратилась в бой.
XV. Утро
1.
Из семнадцати тысяч всадников, пришедших к Девятке, в живых осталось около трети.
Ваньхе-нойон, принявший после гибели Угилая единоличное командование, уводил сводный тумен к западным горам. Драконы Неба, собравшие обильную кровавую жатву в первые часы отступления, отстали. Появилось время задуматься: что делать дальше?
Странное наваждение, толкавшее Ваньхе в не нужный ему поход, – рассеялось. Тумен-баши помнил все, что он делал в последние дни, лишь не понимал – зачем?
Но этот вопрос его не заботил. Что толку думать о прошлом, когда впереди неясное будущее? Понятно одно – назад к Сугедею дороги нет. Медленно умирать с переломленным хребтом Ваньхе не хотел. Идти под руку кого-нибудь из владык западной степи? Их тумен-баши презирал. И знал, что любой из его воинов стоит пяти, а то и больше, западных кочевников. Основать свой улус? Не было скота. Не было женщин. Не было свободной земли в степи…
Но были мечи – а сильный и смелый добудет в бою и то, и другое, и третье.
Ваньхе принял решение. В излучине степной реки орда остановилась. Хотя реки как таковой уже и не имелось, бурлила она только весной, – а сейчас осталась цепочка небольших озер с прозрачной водой, вытянувшихся по руслу и соединенных тоненькой нитью ручья. Трава вдоль ручейка была зеленой и сочной. Наверняка у этих мест есть хозяева – и скоро им придется почувствовать на себе тяжелую длань Ваньхе-хана. И много что другое – придется…
У прибрежного холма – у будущей ханской ставки – разворачивали лагерь. В приречной уреме стучали кончары, воины вырубали дерево на каркасы шатров. С вьючных коней снимали поклажу – награбленное в Девятке. И – пленников. Вернее, немногих пленниц. Они не брели, как то принято, за хвостами коней – их везли верхами, торопясь, спасаясь от мести Драконов Неба.
…Ее путы из сыромятных ремней не рассекли картинным взмахом ножа – но аккуратно развязали тугие узлы. Г-жа Мозырева разминала затекшие руки. На запястьях багровели глубокие следы веревок. Ноги подкашивались. Не привыкшее к конным марш-броскам седалище отчаянно болело. Кожа зудела – разъеденная собственным и конским потом, натертая грубой дерюгой, брошенной г-же вместо одежды. Хотелось есть и пить. Хотелось прилечь – желательно на что-нибудь мягкое. Хотелось принять прохладный душ. А больше всего хотелось развеять дикое наваждение, открыть глаза и проснуться в своей уютной квартире.
Кочевник – тот самый, невысокий и гнилозубый – что-то сказал Светлане Ивановне. Она не поняла. Он повторил – нетерпеливо и резко. Указал рукой на кучу разнородного добра, где особенно сюрреалистично смотрелся школьный глобус. Она не поняла снова. Камча вспорола воздух и ветхую дерюгу. На рубце выступили мелкие кровавые пятнышки. Было больно, очень больно – но закричала г-жа Мозырева не от этого – от запоздалого осознания настоящести кошмара.
Ее крик насиловал уши, новые и новые удары камчой никак не могли оборвать его…
2.
Пожары бушевали по всему городку, сил на все не хватало, тушили самое главное. Штаб выгорел почти дотла, и собрались они в санчасти, в кабинете у Кремера. Невеликое помещение вместило всех совещавщихся…
Таманцев был убит в своей квартире. Там же, в двадцатом доме, полегли и другие офицеры, в том числе четверо заместителей генерала, среди них толстяк Радкевич. Труп Звягинцева нашли в изрешеченной стрелами машине, а начальник службы береговой обороны Румянцев погиб в самом конце, когда кочевников уже вышибали из Девятки. Погибли многие другие – в самые первые минуты внезапной и выборочной резни.
Из начальников служб уцелели двое: Кремер и подполковник Лутко, главный энергетик – невысокий, рано поседевший, с изможденным лицом…
…Минувшая ночь стала катастрофой. Потери подсчитывались, но уже было ясно – не меньше половины населения городок потерял. И – значительную часть техники, зданий и сооружений. И – почти все неприкосновенные запасы. И, самое главное, – Девятка осталась без руководства.
С этого и начали. С главного. Командир должен быть всегда – даже если в строю остаются двое, один из них должен взять всю ответственность на себя.
Старшим по званию и должности был Лутко – по Уставу ему и следовало принять командование. Но Устав, похоже, сгорел вместе со штабными бумагами. И брать штурвал в руки подполковник не спешил.
– Я думаю – надо посылать вертушку за Гамаюном, – ответил Лутко на обращенные к нему вопросительные взгляды собравшихся. – Больше никто Девятку не вытянет…
Кремер ждал, что майор Стасов, заместитель Звягинцева, ныне временно возглавивший Отдел, – будет возражать. Или – чужими устами – предложит свою кандидатуру, благо самая реальная воинская сила находилась сейчас у него под командой. Карахара и он, и его покойный начальник издавна не жаловали. Кремера, кстати, тоже. Но майор-спецназовец молча кивнул забинтованной головой. Стасов, идеальный исполнитель, знал, что для первых ролей сам он не годится – и никогда на них не рвался. А для личных счетов не время.
Кремер думал, что главная проблема не в потерях. Не в погибших людях и не в канувших запасах. Главную проблему майор увидел сегодня в глазах уцелевших. До сих пор периметр служил четкой границей двух миров – все знали, что там, снаружи, за колючей проволокой и минными полями, кипит своя жизнь, беспощадная к слабым. Но знание это было достаточно абстрактным – пока внутри все оставалось относительно по-старому, и пока находились люди, платящие своими и чужими смертями за призрак былой жизни. Минувшей ночью стена пала, и тот мир ворвался сюда, и несколько часов пришлось жить и выживать по его законам, простым и жестоким, и все условности, все ложные критерии и ложные ценности рухнули в одночасье, и выжившие люди никогда не станут прежними. Все станет иным.
А Стасов сказал неожиданное:
– В любом разе сейчас нужен временный командующий. Предлагаю Максима Генриховича… Майора Кремера. Есть другие мнения? Или сразу проголосуем?
Тяжелый взгляд и.о. начальника Отдела обводил офицеров. Других мнений не нашлось.
Через пять минут майор Кремер принял командование над Девяткой. А еще через полчаса жизнь подкинула ему новую проблему. Мятеж на “двойке”.
3.
Вода кончилась четыре часа назад. Два последних теплых глотка…
Привал на этот раз затянулся надолго, и они оказались на солнцепеке, тень от скалы отползла – но сдвинуться следом за ней сил уже не осталось.
– Надо было остаться в гроте, – сказал Лягушонок. Каменный язык ворочался с трудом. И до крови раздирал каменные губы и каменное нёбо.
– Нет, – сказала Багира. Она смотрела на солнце – не щурясь. В глазах темнело, и это работало лучше любых противосолнечных очков и фильтров.
– Нет, – повторила Багира. – Под землей пусть подыхают крысы.
Она попыталась встать и опереться на самодельный костыль, слаженный Лягушонком из изогнутого, перекрученного ствола горного кустарника. Ничего не вышло; он впервые видел, как у Багиры что-то не вышло…
Лягушонок подумал, что придется делать волокуши, а вот тащить их долго не придется, но это неважно, потому что лежа пусть подыхают шакалы, а в их стае принято умирать, стиснув зубы, и – пытаясь добраться до глотки врага, или – хотя бы пробуя выкарабкаться самому; значит, придется ползти наверх, и вырубать две жердинки, и плести из ветвей какой-никакой настил, черт, там сплошные колючки, но как-нибудь он справится, ерунда, руки и так одна сплошная рана, но сначала, пока не ушел, надо сказать самое главное…
Он не мог начать, и ему казалось, что это просто не разлепить пересохшие, ломкие губы.
– Ира! – наконец сказал Лягушонок. – Я давно тебя люблю и предлагаю тебе стать моей женой… Вот.
Он хрипло и облегченно вздохнул. Багира посмотрела на свой залитый побуревшей кровью камуфляж, на культю правой ноги, закрученную во все, что подвернулось под руку – здесь пятна проступали свежие, алые… Посмотрела на Лягушонка. Подумала, что обезвоживание на жаре идет ударными темпами, и в сознании им быть пять –шесть часов, не более, и это будут не самые лучшие их часы. А потом Багира издала какой-то непонятный долгий звук, не то смех, не то рыдание, а может быть и то, и другое вместе.
Но, судя по ее ответу, это был все же смех.
– Лягушонок… Ну как же ты так? Ни цветов, ни шампанского… – сказала Багира, взглянула на него еще раз и добавила неожиданно серьезно и твердо: – Я согласна, Сашка. Я согласна.
4.
Они вышли сквозь распахнутую пасть Верблюда, пройдя между клыками размером с ракету “земля-воздух”. Гамаюн первым спрыгнул на каменистый берег, протянул руку Женьке.
Она медлила. Глаза наполняли слезы. Она не чувствовала Дракона – впервые за все время. Он казался мертвым, навсегда мертвым… Наконец Женька оперлась на руку подполковника и оказалась на берегу.
Он взглянул на солнце, на береговую линию, на едва заметные вдали, у горизонта, горы. Километров полтораста до Девятки, не меньше. Точнее задать точку высадки в незнакомой системе координат Женька не смогла. А потом на все попытки подкорректировать курс Верблюд не реагировал. Ладно, дойдем как-нибудь, не маленькие, подумал Гамаюн. Он ни о чем не жалел – после странной и прекрасной ночи, проведенной с Женькой среди звезд. Но чувствовал – что-то кончилось и у него, и что-то начинается вновь. И – подполковнику перестало нравиться прозвище Карахар. Черная Птица, повелевающая Драконами Земли. Не хотел Гамаюн больше повелевать Драконами. Никакими.
– Прощай, – сказала Женька и коснулась пальцами матовой поверхности огромного клыка. Повернулась и пошла в степь. Глаза поблескивали.
Гамаюн зашагал рядом. Оглянулся – пасть по-прежнему была распахнута, равнодушно и немо. Казалось, Дракон навсегда останется здесь – и окаменеет, и станет причудливой прибрежной скалой, и спустя века забредающие сюда узкоглазые пастухи сочинят свой вариант легенды о Персее и Андромеде. Красивую сказку про любовь и смерть. Про Деву и Дракона.
Движение за спиной Гамаюн не увидел и не услышал – скорее уловил неким шестым чувством, не раз спасавшим от смерти. Развернулся прыжком. Длинный гибкий псевдо-язык, вытащивший в свое время умиравшего подполковника из мясорубки на берегу, – исчезал в пасти Верблюда. Пасть закрывалась – одновременно с подъемом головы. ВВ медленно, задним ходом, удалялся от берега. И Гамаюну – показалось, конечно же показалось, какая там еще мимика у биороботов?! – что глаза Водяного Верблюда смотрят грустно.
– Спасибо, – сказала Женька. Губы дрожали. – Прощай…
Они стояли на берегу неподвижно, пока уменьшавшийся силуэт не исчез вдали. А затем пошагали в Великую Степь.
5.
Даже отсюда, с двух километров, “двойка” казалась громадной – сотня метров железобетона, пронзившая небо.
– Поднять “крокодилы” и раздолбать к той самой матери, – злобно сказал Стасов. – Что-то сильно пакостное они задумали, и меня совсем не тянет узнать – что.
Временный командующий промолчал. Стасов прав – мятежный гарнизон “двойки” явно на что-то рассчитывает. Не на переговоры, это ясно. Трое шагавших к сооружению парламентеров не подошли даже к внутреннему КПП – всех положили одной пулеметной очередью.
Майору Кремеру не давала покоя мысль: по всему судя, мятеж на “двойке” начался не сегодня – а почти сутки назад, когда из озера исчезла вода. Но за ночной резней никто не заметил, не до того было… А уход воды чем-то весьма напомнил Прогон. Только вместо огромного куска окружавшей Девятку территории, исчезнувшей из начала третьего тысячелетия – теперь в неизвестном направлении исчез такой же кусок балхашской акватории. Возможно, где-то в иных временах влажность весьма повысилась…
Один плюс во всем этом есть, подумал Кремер. Теперь ясно, что мы в нашем родном и законном прошлом, и нигде больше. Соленость Балхаша – лучшее тому доказательство. Вода вместе с растворенной солью куда-то исчезла и реки пополняют сейчас озерную котловину своим исключительно пресным стоком… Вот вам и разгадка опреснения озера.
А в остальном… В остальном все-таки виновата “двойка”. Именно она включает-выключает хроноаппаратуру, из гипотезы ставшую реальностью. После триумфального всплытия Верблюда в теоретически рассчитанной майором точке Кремеру стало ясно, что именно в водоплавающей махине та аппаратура и собрана… А Камизов, всплывший столь же неожиданно в чине полковника ФСБ, развлекается, бездумно дергая за ниточки. Пытается освоить управление Верблюдом методом тыка. Все бы ничего, но внутри ВВ была Женька. Кремеру хотелось верить – что живая и невредимая.
Допускать, чтобы засевшие в башне отморозки продолжили свои опыты, Кремер не собирался. И согласно кивнул, когда Стасов во второй раз предложил пустить в дело вертушки. Но “крокодилы” в воздух так и не поднялись. Не успели.
6.
На пересекавшей экран ровной линии появился сигнал. Не легкая рябь помех – большой и четкий пилообразный выступ.
– Ну вот, Миша, а ты все: в степь, в степь… – приговаривал Камизов, регулируя верньеры настройки на главном пульте “Казбека”. – Никуда он не пропал, нашелся, и совсем рядом, сейчас зацеплю как миленького… И для начала сыграем с обложившими нас друзьями в интересную такую игру, называется “пойди туда, сам не знаю куда”… Или я ничего не понимаю, или их сейчас как раз захватит зоной переноса…
Миша Псоев ничего не отвечал на журчащую речь полковника. Трудно поддерживать беседу с двумя пистолетными пулями калибра 6.35 в голове. Псоев сидел, откинувшись во вращающемся кресле. Бессильно свесившаяся рука до сих пор сжимала нож, но кровь на нем засыхала уже Мишина. Привыкший резать овец волчонок не рассчитал своих сил в схватке с матерым волком.
Выступ на экране увеличивался. Верблюд приближался.
– Пожалуй, пора, – проинформировал Камизов мертвого Мишу. – А то меня что-то путешествовать по временам сегодня не тянет.
И он решительно перевел тумблер в другое положение.
7.
Водяной Верблюд уверенно и целенаправленно (по крайней мере для стороннего взгляда) рассекал озеро, оставляя за собой мощную кильватерную струю.
Но цели у него не было. Уверенности тоже. Последний приказ Женьки Кремер он выполнил – и опять, как долгие столетия до того, плыл бессмысленно, из ниоткуда в никуда.
Пришедший с “двойки” сигнал снова, в третий раз, заставил содрогнуться водяную махину. Но теперь все получилось иначе.
Камизов сильно ошибался, считая свою аппаратуру способной управлять Водяным Верблюдом. Примерно с тем же успехом можно управлять верблюдом сухопутным, засунув ему под хвост жарко пылающий факел… Результаты тут всегда непредсказуемы. Скотинка может сразу с диким ревом рвануть прочь, исчезнув из пределов видимости. А может предварительно лягнуть обидчика – да так, что мало не покажется…