Толстой Алексей Константинович. Собрание сочинений (Том 1) (-)

   Затем, взяв за уголок, поднес он веленевый конверт к пламени свечи, бумага задымилась, скоробилась, пожелтев, и ярко вспыхнула, добежавший огонек обжег пальцы. Барон пососал пальцы и, обмакнув перо, быстро написал:
   "Дорогой родитель, вот уже третий день, как я ничего не ел, посему осмелюсь просить Вас прислать мне 35 рублей ассигнациями, за что буду по гроб благодарный и почтительный сын ваш Игнат..."
   МЕЧТАТЕЛЬ
   (Аггей Коровин)
   Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой
   - Мне снишься ты, мне снится наслажденье.
   Обман исчез, нет счастья, и со мной
   Одна любовь, одно изнеможенье
   Боратынский
   1
   Весеннее солнце, обогнув положенный путь, садилось в голую степь за длинными холмами, золотя края неба, и пыль от стада, и большие окна коровинского дома, обращенные на закат. Сходясь под карнизом двумя пологими дугами, окна, вверху из цветного стекла, опускались почти до пола, так что Аггею Коровину, сидевшему в кресле, не нужно было приподниматься, чтобы видеть поляну сада, где широко разрослись одичавшие розы, и два полукруга аллей, и старые яблони, и куртины сирени, окаймленные петуниями, ромашками, резедой.
   Подперев ладонью крупное лицо, в русой бородке, с небольшими татарскими усиками вниз, подолгу молчал Аггей, держа в руке книгу, наудачу взятую из шкафов.
   Торопиться было не к чему и некуда, и мысли скользили от воспоминаний к предметам, без любопытства останавливаясь, когда краснощекая скотница в подоткнутом сарафане проходила садом, громко крича:
   - Сидор, а Сидор, что же ты, рыжий шут, не идешь?
   Глядя на толстую бабу, Аггей думал: "Кричи, кричи, а Сидор на деревню ушел".
   Потом на темнеющую поляну прибегал охотничий пес - сеттер: нюхая кусты, останавливался и кусал какую-то траву, и Аггей тоже знал, для чего сеттер ест траву, - вчера его погрызли овчарки.
   Края неба зеленели, тускнели, и вечерняя звезда загорелась над последней оранжевой полосой.
   Аггей вздохнул и, заложив книгу в щель кресла, подперся, поворочался и. сел удобнее.
   Десятый год доживал он одиноко в богатой усадьбе. И только раз, после кончины матери, пришел в душевное смятение, не выдержал тоски и сказал приказчику:
   - Ильич, я бы за границу съездил...
   - Воля ваша, - ответил на это Ильич.
   - Так как же, Ильич, надо собираться, денег достать, да паспорт, да повидать родных...
   И, так говоря, Аггей угасал, поездка казалась невероятной: жизни не хватит переделать все дела перед дальним отъездом.
   "Шумно там, - думал он, - суета".
   Но сегодня Аггей чувствовал небольшое беспокойство: нарочный поутру привез письмо, и до вечера Аггей держал его в кармане, не распечатывая, и улыбался иногда, думая, что если захочет - прочтет новость.
   - Может быть, незнакомая девушка, - мечтал Аггей, - одинокая, как и я, хочет приехать, и мы будем сидеть вдвоем у окна .
   Зажмурив глаза, старался Аггей представить лицо девушки; оно всегда было одно и то же, где-то виденное давно; но как только он начинал всматриваться, улавливать эти черты - они расплывались, и память глохла, а потом и голова разбаливалась от таких дум.
   "Скоро темно станет, не прочтешь", - подумал Аггей и, сделав усилие, достал и вскрыл серый толстый конверт.
   Письмо было от Степана Людмилина - товарища детства, который извещал, что вместе с сестрой заедет проездом дня через четыре.
   - Людмилин, - повторил Аггей и представил худенького гимназиста, в очках, с полуоткрытым ртом, в широкополой фуражке; у фуражки был выломан герб, потому что даже самые тихие мальчишки мочили картузы водой, клали на ночь под тюфяк и выламывали буквы из герба...
   "Ах, как хорошо, - думал Аггей, - вот он войдет, близорукий, ища меня глазами, и поцелует... И мы, как прежде: он внимательно станет слушать, а я расскажу всю свою жизнь, смерть мамы и одиночество, и о том, что всегда хотел полюбить; мы обнимемся и пойдем в сад. Я скажу: оставайся со мной,милый. Конечно, он согласится. А если хочет, пусть занимается хозяйством... Маленький гимназист в куртке с ремнем... По вечерам будем пить чай на веранде".
   Потом Аггей вспомнил, что Людмилин приедет не один.
   - Ну зачем с сестрой: наверно, она взрослая и суетливая, будет всюду ходить, ей надо все показывать; еще, пожалуй, заведет моду - гулять...
   И Аггей третий раз повернулся в кресле, шумно вздохнул...
   "Через четыре дня, - подумал он, - а письмо было послано четыре дня назад".
   Он, торопясь, раскрыл хрустящий листок и прочел: "Понедельник..."
   "Так и есть, сегодня пятница, поезд приходит в шесть, сейчас они должны подъехать..."
   Сильно взволнованный, потирая затекшее колено, вышел Аггей на балкон.
   Ночь закрыла полосу заката. Возникли звуки, всегда таинственные, как будто сама темнота шевелилась в кустах, ломала ветку и меланхолично ухала вдруг далеко за прудом, где, сидя на пловучих листах, пели, надув брюшко, маленькие лягушки.
   Облокотясь о балюстраду, Аггей прислушивался. Вспомнил один день, когда на мгновение упали все звуки.
   Тогда посреди поляны стоял он - маленький, синеглазый мальчик - и сквозь закопченное стекло глядел на солнце.
   Не было теней, красноватая темнота будто пеплом осыпала траву и деревья; на солнце надвигался черный круг. Когда остался тонкий серп, все замолкло. Колонны дома поднялись, стали серыми, и Аггей думал, что сейчас расколется беззвучно солнце...
   Аггей вспоминал, слушал звуки, а когда за садом на плотине запел ямской колокольчик, тихо засмеялся...
   Аггей поставил свечу на комод в прихожей и раскрыл парадные двери, вглядываясь в темноту прохладной лестницы.
   Там, внизу, вносили, должно быть, чемоданы, шаркали ногами, и слышались негромкие голоса:
   - Узнаешь, Надя, эту лестницу; она мне казалась гораздо больше... А вон и Аггей... Здравствуй, Аггей...
   - Степан, иди же, - закричал Аггей, - я не могу посветить, свечу задувает сквозняком...
   - Узнаю голос, - проговорил Степан, появляясь в крылатке, в золотом пенсне, - здравствуй. - Мягкие губы его коснулись Аггея. - А вот Надя, сестра, ты помнишь?
   - Помню, помню, - торопливо бормотал Аггей и тряс им обоим руки, пойдемте, пойдемте. И этот чемодан унеси, кучер.
   - Ты все такой же торопыга, - спокойно улыбаясь, говорил Степан, и углы его губ приподнимались полукругом. - Дай нам вымыться, мы все в пыли.
   Худой и маленький, он пошел по коридору, подняв голову, словно мог видеть тольке из-под пенсне.
   Аггей крикнул вдогонку: "Вон направо твоя комната", - и, умиляясь, стоял около Нади, распутывавшей вуалевый шарф...
   - Я тоже буду мыться, - сказала она, - ужасная пыль.
   - Господи, что же я думаю, а ужин! - воскликнул Аггей. - Впрочем, я сию минуту. - И он пошел в столовую.
   "А он все такой же, - думал Аггей, стоя под висячей лампой. - Я уже вижу, что обрадовался; а она ничего, - кажется, мешать нам не будет".
   К столу, уставленному домашними яствами, проплыла и неслышно села за самовар Марья Ивановна - экономка.
   - Марья Ивановна, - сказал Аггей, - хорош ли ужин сегодня?
   - Не знаю, батюшка, так это все сразу да кувырком распорядились; что выйдет - не пеняйте, а завтра постараемся.
   - Что они как долго моются?
   - А барышня настоящая красавица, и сундук с платьями, вот бы... Эх... да что и говорить... Не то что уездные наши...
   - Перестаньте, Марья Ивановна, всегда вы скажете глупость...
   Надя вошла под руку с братом. На ней было синее платье. Оглядываясь, она сказала:
   - У вас здесь все чудесное, старинное. Наверно, мебель так же стояла сто лет назад ..
   - Да, все старое, - сказал Аггей и, притянув вымытого одеколоном Степана, трогал волосы его и плечи, - я так рад, я совсем один живу. Нам нужно о многом переговорить...
   - Ты очень гостеприимен, - говорил Степан, слегка запрокинув лицо в большой бороде каштанового цвета, - мы в Петербурге отвыкли от деревенских обычаев... И если глубже рассмотреть, то деревенская жизнь более значительна, чем городская.
   - Да, да, - говорил Аггей, придвигая им блюда с едой, - ешьте же...
   - Тем смешнее, что я - агроном по профессии - никогда не вижу деревни. - И, самому себе улыбаясь, Степан глядел повыше головы собеседника.
   - Какой у вас костюм? - спросила Надя. - Очень вам идет...
   Аггей, оглядывая огромное свое тело в расстегнутом на груди кафтане, из-под которого была видна белая рубаха, смутился, запахнулся.
   - Мне кажется, что я толстый такой, неловкий.
   Надя засмеялась, так же как и брат, закидывая голову на высокой шее, морща подбородок, прикрывая глаза длинными ресницами, и Аггей подумал, с тоской вглядываясь: "Где я видел ее?"
   - Нам по дороге попался пьяный мужик, - говорила Надя, - большой и косматый, у пояса привязана целая куча уток; брат его спрашивает: "Как ты из такого ружья столько настрелял?" А он тряхнул головой и говорит: "Когда я, чудесный барин, выпью, что угодно могу сделать..." И попросил гривенничек за знакомство.
   Надя, рассказывая, подняла руки, и, глядя на них, Аггей подумал: "Какая она театральная все-таки".
   Степан сдержал зевок.
   - Вот теперь я чувствую, что устал, иду спать. "Милый он, - слегка волнуясь, думал Аггей, ведя друга в спальню, - сейчас ему все расскажу". Но Степан раздевался и говорил, сладко зевая:
   - Завтра возьму почву для исследования: не знаю, как у тебя, но крестьянские земли совершенно лишены фосфатов. Их нужно сдабривать жжеными костями или американским гуано. Ты бы сделал опыт.
   - Хорошо, - сказал Аггей уныло, - попробую. - И сел на кровать, устало опустив руки.
   - Степан, ты знаешь, я десять лет прожил один. Тяжело
   - Как же, знаю. - Степан отстегнул помочи и погладил впалую грудь. Гуано, конечно, дороговато, но крестьяне могут пользоваться суперфосфатом. Я усиленно провожу в земстве раздачу томасова шлака.
   И он залез в постель, глядя поверх головы собеседника на свои какие-то суперфосфаты, а Аггей сидел около, освещенный сбоку свечой, так что блестел кончик его крупного носа и один тоскливый глаз..
   - Слушай, - сказал Аггей, - я десять лет все один и один...
   Но у Степана уже закатывались глаза.
   - Убийственны эти дороги ваши... Задуй свечу и не буди меня поутру.
   Аггей посидел немного в темноте и пошел по коридору, опустив голову. В конце коридора была наглухо закрытая дверь в зимние сени... Остановясь перед Дверью, обитой кошмой, Аггей глядел на медные гвоздики.
   - Ну, конечно, он устал, а я пристаю с глупыми речами. Все-таки раньше Степан был добрее. Или уж я одичал очень и смешон.
   Тронув шляпку гвоздя, он подумал: "Вот эти гвозди зимой покрываются инеем и делаются белые, как грибы..."
   Вдруг тень его на стене переместилась направо. Оглянувшись, Аггей увидел улыбающуюся Надю, со свечой в руке.
   - С кем вы разговариваете? - спросила она.
   - Я ни с кем, - ответил Аггей, подойдя и краснея. - Вы не спите?
   - Я хотела потихоньку обойти весь дом. Здесь можно заплутаться, проблуждать всю ночь. Мне все кажется: в комнатах пахнет плесенью и старой пачулей. - Она села на подоконник открытого в сад окна. - Какой вы счастливый, Аггей Петрович.
   Она вздохнула и, откинувшись, положила ногу на ногу, охватила колено...
   - Резедой пахнет, слышите? Сыростью и резедой. Аггей, глядя на ее колено и голые до локтей руки, не замечал улыбки, растягивавшей полный его рот...
   - Я вспоминаю, - продолжала Надя, - у вас в комнате стояла игрушечная изба с печкой и лавками, как настоящая, туда можно было заходить...
   - Да, отец велел ее построить на елку...
   - Мы ехали к вам на елку в возке. Я все время почему-то боялась огнедышащих гор, - начиталась, или Степан меня напугал: они представлялись вроде кучи песку, но очень страшными. Я помню комнату, где проснулась: на стене висело оружие и меч в три раза больше меня, а в углу стоял человек, одетый в латы; я все думала, что он поднимет руку и кивнет мне пальцем.
   - Хотите, я покажу эту комнату, - сказал Аггей, глядя в глаза, - она наверху; но все покрыто пылью и паутиной...
   Надя тоже молча и внимательно глядела ему в глаза. Аггей больше не улыбался. Надя сказала:
   - Я иду спать. Устала. Покойной ночи, - и, прощаясь, пожала руку спокойно и крепко маленькой своей рукой.
   Войдя к себе в спальню, Аггей лег не раздеваясь на постель и платком стал вытирать нос и сморкаться.
   - Как глупо, - сказал он, - и не с чего; просто не нужно было им приезжать.
   2
   Утром Аггей долго ждал пробуждения гостей и, не дождавшись, побрел на речку. На тропинке попался садовник Сидор. Аггей сказал ему:
   - Идем купаться.
   Сидор ухмыльнулся в ярко-рыжую бороду и пошел за барином, немного отставая. Вялым голосом Аггей говорил:
   - Надо бы купальню построить вон у той ветлы, я давно тебе толкую, Сидор.
   - Отчего же, можно построить, - отвечал Сидор с полной готовностью, хотя такой разговор начинался каждую весну.
   - Построим ее в виде портика и окрасим в белое... Вот ко мне гости приехали и купались бы...
   Раздевшись, Аггей долго сидел на траве, глядя, как около корней ивы плавают пиявки.
   Сидор мылил лицо и бороду, приговаривая:
   - С мыльцем-то чище.
   Аггей представлял белую купальню, отраженную в воде, себя в этой купальне, сидящего на скамейке, и Надю: она будто бы пальцами пробовала воду и, улыбаясь, вся залитая солнцем, начала снимать башмачки.
   - Ах, боже мой, как же это так! - испуганно воскликнул Аггей. Подошел к берегу и плюхнулся в воду и, почувствовав свежесть, поплыл, громко фыркая. Из камыша выбежал гуськом выводок домашних утят, утка, крякая, вытягивала шею, пугала Аггея, и он вдруг обрадовался и солнцу, и реке, и свежести.
   - Чай, гости мои давно встали, - говорил Аггей, одеваясь. - Сидор, ты возьми простыню, а я побегу.
   На веранде за чайным столом сидел Степан в белом пиджаке; когда Аггей подошел, он сказал, щурясь:
   - От тебя рекой пахнет... Знаешь, Надя и сейчас бы спала, если бы я не разбудил...
   Аггей от неизвестной причины засмеялся, покраснел и вдруг, к удивлению экономки, потрепал ее за чепец:
   - Сегодня вы, Марья Ивановна, просто красавица. Марья Ивановна только ахнула. Степан, не спеша намазывая масло, сказал:
   - Этим липам, должно быть, больше ста лет. Вообще - сад хорош.
   - Я на тебя обиделся вчера, - ответил Аггей весело, - хотел поговорить откровенно, а ты заснул...
   И он радостно вздрогнул: из дому донеслись быстрые шаги и голос Нади.
   Она вошла в холщовом платье, коротком и ловком, каштановые волосы ее были причесаны просто и тоже так ловко, что Аггею показалась точно чем-то священным эта ловкость, и захотелось вытянуться самому в кресле, стать вдвое худее.
   Надя вдруг спросила:
   - Как вы спали, Аггей Петрович?
   Он даже открыл немного рот. Она спросила просто, из учтивости, и продолжала пить чай маленькими глотками и забыла, конечно, про вопрос, но Аггей видел, что угол глаза у нее был лукавый.
   С боков веранды по натянутым бечевкам вились темно-зеленые ипомеи, цветущие утром, пока их лиловых колокольчиков не коснется солнце. Аггей оторвал плеть и подал с поклоном Наде, чтобы она украсила ею платье.
   - Так на портрете моя бабушка, когда была девицей, - проговорил он, густо краснея.
   Надя посмотрела внимательно, взяла цветы, взглянула на брата, поднялась и плечом задела ветку акаций, осыпавшую ее крупными каплями росы.
   - Мы идем гулять, - сказала она, - покажите мне сад и речку. Степан, иди же!
   Они пошли по поляне. Аггей шагал рядом с Надей, глядя под ноги.
   - Почему бы вам не остаться у меня подольше, - вдруг сказал он и отвернулся, - неужели уж так скучно здесь?
   - Я не могу больше, - охнул Степан и лег в траву. - Знаешь, почву исследовать пойду завтра.
   Он закрыл глаза, защитив их от солнца ладонью.
   Надя села рядом, поджав ноги; нежная кожа плеч ее и рук была видна сквозь кружева платья, и чувствовал Аггей ее запах, сладкий, нежный, женский.
   - Сегодня я точно выздоровел после болезни, - сказал Аггей, тряхнув плечами. - Я ведь очень сильный, только не приходилось никогда применять.
   Надя сказала, кусая травку:
   - Сломайте дерево.
   И, обняв колено, запрокинула голову и глядела на облака, ее шея казалась прозрачной.
   Аггей подошел к березке и стал трясти.
   - Ну, ну, - проговорил он, - ломайся, - и, крепко упершись ногой в корневище, выгнул березку, напружился, присел и сломал; дерево хрустнуло и, медленно клонясь вершиной, легло с печальным шумом на траву.
   - Браво! - воскликнула Надя, захлопав в ладоши, а Степан сказал лениво:
   - Зачем сломал, росла она, росла...
   - Я еще могу, - сказал Аггей, застенчиво улыбаясь.
   - Нет, - ответила Надя, - сядьте. Аггей послушался, сел около.
   - Теперь лягте и глядите вверх, что вы видите?
   - Небо, - сказал Аггей тихо, - голубое. Коршун чуть виден...
   - А ну, прищурьтесь, видите: небо уходит вглубь, и повсюду золотая пыль, а облако похоже на чашу.
   - Перестань, Надька, - сказал Степан.
   - Не на чашу, - сказал Аггей, - а на вас. Надя засмеялась. Степан сказал:
   - Фу, господа, я иду купаться. - Он не спеша поднялся и пошел, на ходу срывая листья.
   Аггею стало страшно с Надей один на один.
   - Расскажите, как вы живете в таком раю? - спросила она ласково, вздохнула и легла рядом с ним, заложив ладони под затылок. - Вы любили когда-нибудь, Аггей Петрович?
   Аггей закрыл глаза и не ответил ей на это.
   Прошел Степан с полотенцем на голове, что-то пробормотал неразборчивое. Надя неизвестно над чем стала смеяться. Потом приподнялась, опустила обе руки и, рванув траву, осыпала ею лицо Аггея.
   - С вами что-то нужно сделать особенное, - сказала она, - ах, Аггей Петрович, какой вы... - она приостановилась и протянула: - глу-у-пый!
   Надя в этот день восхищалась всем, что видела: канавой, поросшей мягкими лопухами, зарослями вишенника, мостками через речку, шлепающими по воде.
   Аггей объяснил, что на мостках этих рано поутру, пока не встало солнце и над водой туман, мальчишки ловят рыбу удочками, плюют на червяка; слюны будто бы червяк не любит и долго корчится на крючке.
   Из сада по выгону пошли к глиняным оврагам, где стояла часовня над помершим когда-то странником без рода и племени. От часовни по дороге спустились домой через деревню.
   Аггей, всю дорогу объяснявший Наде деревенские подробности, теперь замолчал, глядя, как приплюснутое солнце садилось в степь за холмами.
   Оранжевый свет оттуда тоскливо бежал по голому выгону, по колючей траве.
   Аггею показалось, что он, как больной, снова глядит на надоевшие обои у кровати. Хрустнув пальцами, он сказал:
   - Вы спросили, любил ли я когда-нибудь? Нет, не пришлось.
   - А я, Аггей Петрович, не помню, когда не была влюблена. Весь мир другой, когда любишь, - все для меня: и солнце закатывается для меня и поля бегут...
   Взойдя на пригорок, откуда видна усадьба, Надя запыхалась немного и положила руку на высокую грудь и мгновенно вырисовалась, четкая и тонкая, на красной полосе заката.
   Таким представлялся Аггею ускользающий образ девушки, о которой он мечтал по вечерам. Оттого, что сейчас можно было видеть ее въявь, закружилась голова, и, стоя внизу пригорка, Аггей раскрыл рот.
   - Что вы увидели? - воскликнула Надя. - Привидение?.
   Затворив за собою дверь кабинета, Аггей остановился около письменного стола, зажег свечу и долго глядел на тихое ее пламя...
   Чернила в чернильнице давно высохли, единственный конверт был захожен мухами, и Аггей, отыскав карандаш, сел на низенький диванчик.
   - Надя, - сказал он и слегка похолодел, услышав свой голос, - неужели возможно...
   Поднеся к лицу ладонь, едва пахнущую ее духами, он подумал: "Я целую ей руку... Вот так..."
   Закрыв глаза, Аггей стал морщить подбородок так, как делает это Надя, когда смеется. Поднял пальцы к голове, тоже как делает Надя, поправляя волосы, и,-весь выпрямившись, не в силах сдержать удары сердца, сказал:
   - Люблю... - и, похолодев, открыл глаза и увидел в темном зеркале себя - толстого, с руками, неестественно растопыренными.
   Аггей замотал головой, присел к столу, долго молчал, охватив лицо руками, потом решительно, крупным, неровным почерком, стал писать.
   "Простите, но вы спросили - люблю ли я? Поэтому я осмеливаюсь писать. Вас я люблю так, как никто и никогда не любил. Вы не такая, как все женщины; вы особенная, вы прекраснее всех, и бог привел меня к вам... Я молюсь вам и прошу - сделайтесь моей женой, то есть я прошу вашей руки! Я несчастный..."
   Много еще написал Аггей такого и, запечатав конверт, пошел к Марье Ивановне.
   Старая экономка, сидя на сундуке, гладила больную ногу. На стене, около жестяной лампы, шуршали тараканы...
   Громче прежнего ахнула Марья Ивановна при виде барина:
   - Что это, батюшка, не спите, или живот болит?
   - Запомните, Марья Ивановна, - сказал Аггей поспешно, - это письмо отдадите барышне поутру, смотрите только, не будите ее. Поняли?
   Наутро Аггей встал рано и пошел в конюшню, где кучер мыл щеткой каракового жеребца, который косил белым глазом, топал ногой.
   Рассеянно Аггей обнял морду коня, поцеловал его в серую губу и велел оседлать верхового. Затем потер ладонью свои покрасневшие за ночь глаза и потянулся, запах конюшни был мил ему; подходя к решеткам конских стойл, он гладил рыжие, сивые и черные морды, ласково губами ловившие его пальцы, и думал:
   "Проснулась? А вдруг - проснулась? Прочла..." Он вышел на стук выводимого из каретника верхового.
   - Шибко Ваську не бейте, барин, - сказал кучер, - не любит.
   Рыжий Васька покосился на Аггея и присел, когда плотно уселось на нем восьмипудовое тело.
   От быстрой езды Аггей приободрился, и неотступные мысли его просветлели.
   "Нет, еще спит, - думал он, повертывая к лесу, - ручку положила под щеку, спит".
   Ветви задевали лицо не просохшими от росы листьями, и, глядя на грибные тропки, бегущие от дороги в чащу, крикнул Аггей, приподнимаясь на седле:
   - Нет, Надя проснулась и читает письмо... Милая, милая...
   Хлестнул коня плетью и поскакал,- придерживая шляпу.
   Дорога сбегала- круто вниз; там шумела хвоя и желтел песок. Чтобы не утомить лошадь, Аггей повернул вдоль косогора и скоро' выехал на поляну, где курилась 'обложенная дерном куча и у шалаша на пне сидел в полушубке согбенный старичок, держа в руках кисет... Реденькая борода у старичка так и не поседела, хотя курил он деготь на этой поляне пятьдесят лет, и сколько прожил до того - не помнит. Заезжал к нему иногда барин и давал двугривенный; старичок за это кланялся ему в ноги. Увидев Аггея, он встал и снял шапку.
   - Здравствуй,, дед, - сказал Аггей, тяжело впрыгивая на землю, - ну что, все еще живешь?
   - Не дает господь бог смерти, - заговорил старичок торопливо и многословно, словно боялся, что его перестанут слушать. - Летом я с молитвой ему служу - за, пчелкой ли присмотришь, солнце встанет - перекрещу ее, а ночью врага колотушкой от ульев гоню... Господу это угодно; он от грехов-то и ослобонит... А за зиму лежишь на печке - такое надумаешь тьфу! - все лето пойдет насмарку: опять грехов полон рот... Оттого и зажился. И еще комар, прости господи...
   - Донимает?
   - Лют, дыму не боится; вот ужей тоже много, ох, много ужей завелось, бог с ними.
   Аггей сел на обрубок и, оглядываясь кругом, прислушивался, как часто бьется сердце. А старичок все говорил, и прыгали воробьи на шалаше.
   - Я у тебя до полудня посижу, - сказал Аггей, - разнуздай-ка лошадь.
   И, когда старик, охлопотав коня, принес из шалаша дикого меду в бурачке и кувшин ключевой воды, Аггей сказал, краснея:
   - Знаешь, дед, я женюсь. Старик перекрестился:
   - Вот и слава богу, а то я все думаю - нет и нет у нашего барина хозяйства.
   - Увидишь скоро ее; мы кататься поедем, а ты забеги на дорогу и посмотри; такой красавицы не только ты - я не видал. Ты что это - меду мне принес. Дикий? А смотри, в нем пчела.
   - Утопла; за добро своей жизни лишилась.
   И старик стал глядеть, как Аггей ест мед...
   - Всегда по лицу видно, что человеку бог пошлет, - сказал он, - вот у тебя, гляди-ко, глаза белые, будто со страху.
   Аггей потянулся и, отойдя, лег на траву, где легкий ветер отдувал мух; возбуждение улеглось, и сладкая дремота закрыла веки; поплыла земля, и, положив руку на грудь, Аггей улыбался, слушал шорох листьев, говор старика.
   - Кормят тебя, рыжий, овсом, - говорил старик, подсев к Ваське, - а сено ты жрешь от жадности. Вот и видно, что бог скотине душу не дал, одну утробу... Ну, что ногами топаешь, я, брат, истину тебе говорю...
   ...С легким криком Аггей проснулся и сел, осматриваясь.
   - Дедушка, - окрикнул он старика. - Где ты? Скорей, скорей лошадь...
   Ударяя плетью, Аггей скакал, потеряв шляпу, и сучья хлестали по бледному его лицу.
   "Поздно, поздно", - думал он, тоскливо глядя на солнце, взошедшее уже к полдню.
   Обозлившийся Васька летел прямиком, но на плотине удалось Аггею задержать ход, и, чем ближе к дому, тем страшней становилось, а на самом дворе поворотил было Аггей коня обратно и, став, крепко сжал руки.
   - Все равно, - сказал он. Быстро перекрестился несколько раз и спрыгнул у крыльца.
   В доме было тихо; подойдя к кабинету, Аггей осмотрелся, не видит ли кто, и отворил дверь.
   На диванчике, с книгой в руках, сидела Надя. Она повернула строгое лицо к вошедшему... Аггей ахнул, взялся за косяк. Надя, встав, сказала:
   - Я давно жду вас, Аггей Петрович; я получила письмо...
   Глядя, как она опустила глаза, Аггей возликовал, но сейчас же лицо его покрылось смертельной тоской.
   - Аггей Петрович, - сказала Надя тихо, - я замужем...
   Она тряхнула головой и, вынув из книги, подала Аггею его письмо.
   - Милый, не огорчайтесь, я вас очень люблю...
   Потом, легко коснувшись губами лба Аггея, подобрала синее дорожное платье и вышла, не обернулась в дверях - не спеша, удаляясь, стукали ее каблучки по коридору.
   Письмо дрожало в руке Аггея, когда он подошел к пыльному окну; на дворе, выкатив, смазывали людми-линскую коляску.