Толстой Алексей Константинович. Собрание сочинений (Том 1) (-)

   - Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила...
   - Да, Волшебник - чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
   - Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип...
   - Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный...
   - Ох... ох... - сказала старушка.
   Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
   - Бабушка, чаю.
   - Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, - заволновалась Александра Аполлоновна.
   - Он, бабушка, не заряжен.
   - Все равно. - И бабушка, шурша широким платьем, поднялась и загородила пистолет салфеткой.
   - Что, Володя, как твои разбойники? - спросил Собакин.
   - Ничего, - набивая рот ватрушками, говорит Володя.
   - Убил кого-нибудь?
   - На плотине за ветлами кто-то, кажется, стоит, только на плотину ходить страшно.
   - У пруда ночью сыро, - сказала Александра Аполлоновна.
   Гимназист лукаво прищурился.
   - А у меня, бабушка, порох есть...
   - Откуда ты взял! Отдай сию минуту... Володя, ке смей убегать. Пожалуйста, Собакин, догоните его, отнимите у него порох.
   Улыбаясь, Собакин сошел в сад и скоро пробегал уже мимо балкона, размахивая руками, потеряв всю солидность, а Володя, приседая, визжал, не давался в руки.
   "Дети, дети", - подумала Александра Аполлоновна и стала считать, как в столовой часы били одиннадцать.
   - Володя, где ты? - позвала она. - Иди спать, - одиннадцать часов...
   В это время мимо изгороди проскакал верховой, встал у крыльца, и чей-то чужой голос позвал:
   - Барин Собакин здесь?
   - Кто спрашивает? - по-хозяйски сухо ответила Александра Аполлоновна.
   - Работник их, Михайло.
   На балкон, обняв за плечи гимназиста, вошел, отпыхиваясь, Собакин.
   - Кто меня спрашивает? Это ты, Михайло? Что случилось?
   - Несчастье у нас, барин, - сказал из-за плетня невидимый работник, увели Волшебника.
   Когда Собакин, во весь опор скакавший по темному полю, влетел, пыльный, на вспененном коне во двор, у растворенной конюшни, размахивая фонарем, галдели мужики.
   - Что, Волшебника увели? - крикнул Собакин.
   - Беда-то какая, не доглядели...
   Собакин побежал в конюшню. Болт у стойла был сорван, и под наружной стеной у пола сквозила дыра, в которую, должно быть, и пролезли воры...
   - А где Архип? - спросил Собакин.
   - Будили мы его, спит, пьяный.
   На вороху сена, закинув бледное в черной шапке волос лицо, лежал Архип.
   - Жив, ничего, не тронули, пьяный очень, - успокаивали работники.
   - Облейте его водой, вот мерзавец.
   Принесли конское ведро, подняли Архипу голову и полили.
   - Лейте, лейте все ведро.
   Когда голова, рубаха и порты намокли, Архип приподнялся, сел и повел налитыми кровью глазами.
   - А? - спросил он.
   - Архип, где Волшебник?
   Сутулый Архип поднялся и долго осматривал болт и обрывок недоуздка, в дыру даже заглянул и так же спокойно ответил:
   - Увели, барин. Не досмотрел...
   - Легли это мы спать, - шумели работники, - а Михайло и говорит: пойду-ка я посмотрю лошадей, а потом прибежал и кричит: увели, увели...
   - Что же вы не догнали, черти окаянные!.. - наскакивал на них Собакин.
   Работники вежливо посмеялись.
   - Где ж догнать, разве мыслимо? Он это.
   - Кто он?
   - Да Оська.
   - Ерунда, никакого Оськи нет...
   - Очень есть, его это работа, вы, барин, не сомневайтесь.
   - Ерунда, - кричал Собакин, - сию минуту на лошадей!.. Догнать!..
   Работники помялись, но с места не тронулся ни единый.
   - Ну?
   - Нет, нельзя нам.
   - Где его догнать...
   - Он теперь за двести верст махает. Собакин побежал к дому и оттуда крикнул.
   - Седлайте сию минуту верхового! Да зайди ко мне хоть ты, Дмитрий, за письмом к уряднику, живо!
   ...Утром на вопросы урядника Архип отвечал, что был вчера выпивши, ничего не слыхал и помнит только, как пал ему кто-то на грудь и скрутил руки, а были то двое или один и какие из себя - не помнит.
   Так ничего и не добились от угрюмого, косолапого Архипа и отвели его в холодную, а урядник, выпив поднесенную на тарелочке рюмку водки и крепко на прощанье пожав Собакину руку, сказал:
   - Архип в сем деле причиной, с него и взыщем, - и уехал.
   Затих под горой колокольчик, Собакин вышел на балкон, посвистал и, спустившись в сад, зашагал по липовой аллее.
   "Следствие, - думал Собакин, - суд будет, а Вот-шебника не видать мне, как ушей своих. Черти, ах черти, какую лошадь увели".
   Собакину с досады хотелось сейчас же куда-нибудь поехать, вообще суетиться.
   - Ну нет, я разыщу лошадь, под землей достану, - бормотал он и прислушался.
   Близко, словно вынырнув из-за акации, зазвякали сборные бубенцы, промелькнула за кустами и остановилась у дома коляска Чембулатовой.
   - Как я вам благодарен, Александра Аполлоновна, - говорил Собакин, идя навстречу старушке, - поверите ли, увели Волшебника и следа не оставили...
   - Я предупреждала вас, не верили, а вышло по-моему, - торжествующе говорила старушка, - всему причиной ваш Архип, вот у моего братца так было..
   Оба они, заложив руки, заходили по аллее. Александра Аполлоновна объясняла:
   - Сейчас в Уральске конская ярмарка. Поезжайте туда как можно скорее, нигде как там ваш Волшебник...
   - В Уральск?..
   - Поедете верхом - это и скорее и удобнее для дела: братец мой тоже верхом ездил, у него увели Вадима от нашей Звезды и воейковского Черта.
   - Ну и что же?
   - Нашел, конечно, нашел мужика, который увел Вадима, - его арестовали, а жеребца отдали братцу.
   - Я еду, Александра Аполлоновна, с вашего благословения...
   - Помоги вам бог, - и старушка поцеловала в лоб приложившегося к ее руке Собакина...
   Долго еще ходили они по липовой аллее, Александра Аполлоновна в шелковом колоколом платье, Собакин в куцем пиджачке из чесучи, и старушка давала подробнейшие наставления - куда ехать и как сохранить лошадь, чтоб прошла четыреста верст в четверо суток, и где остановиться(tm)
   - С казаками будьте осторожнее, - хитрые они...
   2
   Тепла темная степь, светят на дорогу звезды, и дорога, чуть серая, глушит частые удары копыт, и кричит коростель в колдобине; где-то, значит, близко степной хутор...
   Безлесные, безводные, как дождевики, растут хутора на гладкой, человечьими курганами усеянной степи, вековечной дороге кочевников. Потянуло сыростью и дымом. Собакин привстал на стременах, вгляделся и, увидев огонек, свернул прямиком по полю. Сначала, услышав его топот, залаяли негромко, но все дружнее и звонче собаки, забил в колотушку ночной сторож, и перед Собакиным выдвинулись из темноты амбары и хлевы, крытые соломой, и под самую морду лошади, сзади и с боков, запрыгали охрипшие от ярости хуторские псы.
   Подошел сторож, свистнул на собак и запахнулся в глубокий чапан...
   - Здравствуй, дядя, - сказал Собакин, стараясь рассмотреть в темноте его лицо. - Чей это хутор?
   - Казака Ивана Ивановича Заворыкина будет...
   - А до села далече?
   Сторож помолчал и тихо, в сторону, ответил:
   - Далече, - словно не знал, какие тут села бывают, одна степь.
   - А нельзя ли переночевать у вас? Спроси хозяина, чай, не легли еще?
   - Легли, - уныло ответил сторож, - давно полегли.
   - Так как же?
   - Спрошу, ты погоди тут. - И он ушел.
   А немного спустя зажегся свет в трех окнах, и подошедший сторож взял лошадь под уздцы, промолвив:
   - Просят заехать.
   Собакин прошел через сени, мимо сундуков, крытых коврами, в горницу, где пахло шалфеем, полынью - домашнее средство от блох - и кожей.
   По стенам висели седла, уздечки, нагайки, и в красном углу стоял темный большой образ.
   "Неловко, - подумал Собакин, - затесался ночью".
   Из боковушки, гладя бороду, вышел высокий и костлявый старик Заворыкин. Синий чекмень его перетянут был узким ремнем, ворот ситцевой рубахи расстегнут.
   Собакин назвал себя.
   - Милости просим, - густым басом приветствовал Заворыкин, - гостю всегда рады.
   В свете лампы лицо его, обтянутое желтой кожей, узкий и прямой нос и темные глаза представлялись такими, какие писали на раскольничьих образах.
   - Прошу садиться, куда путь держите? В Уральск... Так... - пробасил Заворыкин, кивнул и провел ладонью вниз и вверх по лицу. - На ярмарку много коней нагнали сегодня, не в пример прочим годам.
   Босая девка внесла самовар, закуску и водку.
   Стесняясь и все еще не зная, как держаться, выпил Собакин водки и, должно быть с усталости, сразу захмелел и рассказал, зачем едет в Уральск всю историю до конца.
   - Из-под земли, а достану Волшебника, - разгорячась, окончил он.
   Заворыкин слушал, не поднимая глаз, нахмурясь, а когда Собакин окончил, постучал пальцами и сказал:
   - Я так полагаю, - ехать вам туда незачем.
   - Почему? - Убьют.
   - То есть как убьют?
   - Мой совет - вернуться домой, жеребца наживете еще, а жизни из-за скотины лишаться не стоит.
   - Поймите, мне не жеребец дорог, а добиться своего.
   - Понимаю. Молоды вы, господин Собакин, хороший барин, а разума в вас настоящего нет. Приехали вы ко мне, меня не знаете и рассказываете всю эту историю, а жеребец-то ваш, может быть, у меня. А? Для примера я говорю. Ну, вот после этого я себя позорить не дам. У нас в степи законы не писаны, колодцы глубокие, - бросил туда человека, землицей засыпал, и пропал человек. Да вы не пугайтесь, для примера говорю, бывали такие случаи, бывали. У нас в степи казак на сорока тысячах десятинах - царь, не только в чем другом, в жизни людской волен.
   У Собакина от духоты, от речей Заворыкина кружилась голова, и казалось - похож старик хозяин на древнее черное лицо образа, что глядело строго и упорно из красного угла, - те же рыжеватые усы над тонкой губой, и вытянутые щеки, и осуждающие глаза.
   Казалось, две пары этих глаз глядят неотступно, и те, облеченные в потемневшие ризы, страшнее...
   "Бог это их, - подумал Собакин, - степной".
   - Чудно вам слушать, господин Собакин, - у вас в городе по-иному: тело вы бережете, а душу ввергаете в мерзости. А здесь душа вольна у каждого, как птица. Душа немудрая, нечем запятнать ее, степь - чистая... В степи бог ходит. Здесь нас за грехи и судить будет. Много грехов на нас, а многое и простится.
   Собакин поднялся.
   - Душно у вас...
   И было ему страшно, хотелось уйти от стариковских глаз...
   - Марья! - крикнул босую девку Заворыкин. - Принеси барину студеной водицы да отведи в сени на кровать.
   Плыли, качались сундуки, крыты.е коврами, в сенях, и все еще гудел, казалось, голос: "Бог здесь ходит, бог..."
   "Страшный у них бог, - думал Собакин, лежа на сундуке, - травяной..."
   Наутро он, чтобы не обидеть хозяина, поехал будто бы домой, но, когда в сизой дали утонули соломенные кровли хутора и шесты с бараньими рогами, пошел к полудню широким проездом, радостный от солнца, и душистого ветра, и веселой игры горячего иноходца.
   На крепком пырейном выгоне, в наскоро связанных калдах, стоят полудикие табуны злых сибирских лошадей.
   Положив большие морды на спины друг другу, обмахиваются кони хвостами и жмурятся на белое солнце.
   Кругом желтая степь, ни холма на ней, ни дерева, а позади гудит ярмарка и дымят железные трубы пекарен.
   Вот не вытерпел рыжий конек, махнул через изгородь и частым галопом, раскинув гриву, поскакал в степь, заржав навстречу ветру.
   Затараторили конюхи-башкиры, в линялых халатах, в ушастых шапках, пали на верховых, поскакали в угон. Один впереди всех размахивает арканом. Двое скачут наперерез.(tm)
   Куда ни взглянет рыжий конек, мчатся на него ушастые башкиры: метнулся направо, налево, и тут захлестнул ему горло аркан, закрутили хвост, стегают нагайкой, заворачивают башкиры к табуну... Захрапел, взвился и упал рыжий конек; тогда ослабили на шее его аркан, отвели в калду.
   - Что, не убежит больше? - спрашивает башкирина Собакин.
   Башкирии осклабил белые на морщинистом лице зубы и забормотал: . - Не, не, умный стал, купи, господин...
   - Нет, такого мне не надо, вот если бы вороной полукровный был, вершков четырех...
   Подошли мужики, все в новых рубахах. Облокотясь на жердь калды, слушали, и веяло от их выцветших глаз покоем тепла и отдыха.
   Подслеповатый - мужичок протиснулсс туда же, в рваном полушубке, заморгал собачьими глазами:
   - Покупаете, барин, лошадку? Извольте посмотреть, - и заторопился, побежал было и вновь вернулся...
   - Какой у тебя?
   - Сивонькой.
   - Нет, не надо, я вороного ищу.
   - Вороного продать не умеешь, - заговорил вдруг круглолицый толстый парень, - вот я продам жеребца.
   Или я продал. А? - И он уставился, как баран, даже рот разинул.
   Мужики засмеялись.
   Парень громко икнул и, подняв мозолистую ладонь, запел:
   Когда я, мальчик, был свободный...
   - Скрутили малого, - смеялись мужики.
   - Пути нет.
   Собакин улыбался, парень был пьян, лез грудью и под носом махал желтым ногтем, говоря:
   - Шут его знает, хотел тебе продать, ан продал, жеребца, вороного, в чулках...
   - Здорово же ты выпил, - сказал Собакин, - с чего гуляешь?
   Парень замолчал, и белые глаза его наливались и багровели... Собакин сжался.
   - Гуляю... - сказал парень, придвигаясь. Подслеповатый мужичок захлопотал:
   - Брось, милый, барину интересно, а ты ответь и отойди в сторонку, - и потянул парня за рукав.
   - Не хватай! - заревел парень, и все жилистое тело его развернулось для удара; но сзади, поперек живота, ухватила его цепкая волосатая рука, увлекла из мужичьего круга.
   - Иди, иди, разбушевался, - говорил лысый мужик, смешно маленького роста, на солнце лоснилась черная борода его и бегали глаза, как две мыши.
   - Брось, пусти! - кричал парень и вырывался, взмахивая руками, но все дальше к возам увлекал его товарищ.
   - Кто это? - быстро спросил Собакин. - Вон тот, лысый?
   Мужики переглянулись, один-двое отошли, а старик, в расстегнутой на черной шее посконной рубахе, сказал:
   - Кто - Оська, - и прищурился.
   Осипа взяли очень быстро. Собакин с понятыми нагнал его у чайной и окликнул. Осип обернулся и словно паук заворочался в костяных, навалившихся на него руках понятых, но веревкой скрутили его плечи, повели в холодную.
   А позади, набегая, гудела толпа. Многим, должно быть, досадил Осип, и боялись его сильно, а теперь улюлюкали вслед, ругали, или вывернется кто, присядет, да в глаза: "Что, вор, взял?" - и ударит.
   Понятые насилу сдерживали народ, да бравый урядник, в рыжих подусниках, вырос как из-под земли и крикнул: "Разойдись!"
   До вечера гудела и волновалась ярмарка. Осип сел в темную избу, за железную решетку, и на допросе отрекся:
   - Осип я - это верно, а лошадей никаких не крал, понапрасну только меня томите.
   Собакин решил сам выпытать, где лошадь; напугать, если можно, посулить заступиться, и, поздно вечером, один, вошел в камеру, где сидел Осип.
   Остановясь посредине избы и в темноте различал только дыхание, сказал Собакин кротко и, как ему показалось, вкрадчиво:
   - Осип, все знают, что ты угонял лошадей, грехов за тобой много, сознайся лучше, я за тебя похлопочу.
   Осип молчал.
   - Ты пойми, не дорога мне лошадь, а дорого, что выходил ее на руках, как родная она мне.
   - Это верно, - сказал Осип спокойно.
   - Ну видишь, ты сам понимаешь, зачем же хочешь доставить мне еще огорчение...
   - Огорчать зачем.
   - А ты огорчаешь. Я за четыреста верст верхом приехал, измучился и вдруг из-за твоего упрямства лишаюсь лошади. Осип, а Осип.
   И, тронутый словами, двинулся Собакин поближе.
   - Не подходи, барин, - глухо сказал Осип. Собакин остановился и от щекотного холодка
   вздрогнул.
   - Осип? - спросил он тихо, после молчания, повторил: - Осип, где же ты?
   Что-то больно толкнуло Собакина в колено, распахнулась дверь, и Осип, нагнув, как бык, голову, побежал по избе, оттолкнул сонного десятского, упавшего, как мешок, и выскочил на волю.
   Зашмыгали торопливые голоса: "Держи, держи!" В темноте засуетились понятые.
   А вдали, как огонь, вспыхивали крики: "Держи, держи!"
   Застегивая сюртук, прибежал урядник, крикнул:
   - Убежал... Кто?
   - Осип-конокрад, - сказал Собакин, - я сам виновен...
   И скоро загудела невидимая ярмарка, низко у земли закачались железные фонари, голосила баба, лаяли собаки. Бежали, неизвестно куда и зачем, мужики, крича: "Лошадь отвязал... Да кто? Да чью? Спроси его, кто... На ней и убежал... Верховых давайте, верховых!"
   Над толпой, словно поднятые на руках, появились верховые и, раздвигая народ, поскакали к городу, к реке, в степь...
   Собакин наскоро сам оседлал иноходца и поскакал мимо возов на чьи-то удаляющиеся голоса и топот.
   Коротко и мерно ударяли копыта его коня, гудел в ушах теплый ветер, и возникали и таяли невидимые крики... Наперерез промчался кто-то, крича: "Поймаем, не снести ему головы".
   Впереди топот стал как будто тише и громче голоса...
   Перепрыгивая через водомоины, похрапывая, несся иноходец и вдруг резким прыжком стал на краю кручи, недалеко от верховых. Послышались голоса:
   - Река, братцы, поворачивай назад.
   - Переедем.
   - Круча, голову сломаешь.
   А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
   - Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
   - Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
   - Ну, вы и охотники.
   - Ушел, больно уж ловкач, - отвечали мужики с уважением.
   Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков, ехал шагом вдоль реки.
   Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
   - Что это? - невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
   Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
   - Ваше благородие, Оську привезли.
   Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят...
   - Оську привезли, - странным голосом повторил десятский...
   - Сейчас иду, подожди, или нет, иди...
   И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
   - Побили его мужики наши, вон как дышит... Ах, грехи!
   Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
   - Что с ним? - дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться...
   Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
   - Что это? - визгливо закричал Собакин.
   Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком...
   Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
   Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот...
   Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
   - Вот как они расправляются по-турецки, неприятно... Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится...
   - Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, - сказал Собакин.
   - Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа... А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
   Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
   - Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, бормотал Собакин.
   Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа...
   "О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет..."
   - Здравствуй, барин, - басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, - стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. - За конем приехал?
   - Нет, я не требую, совсем не требую, - засеменил Собакин, - вы уже знаете, какая история вышла смешная.
   - История смешная, а не знай, кто смеяться будет, - сказал Заворыкин.
   Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
   - Щенок!
   И высоко поднял плеть.
   - Не позволю, - пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу...
   Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями... Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
   А старик, наклонясь, зашептал:
   - Очнулся... Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает... А ты, - видишь, - прост.
   Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
   Собакин протянул руку.
   - Я не сержусь.
   Заворыкин погладил его по волосам:
   - Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет...
   Долго говорил Заворыкин, - туманно, сурово, истово...
   - Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю...
   3
   Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
   Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
   - Расскажите еще про ваши приключения, - приставал он к Собакину.
   - Я все рассказал, что ж еще...
   - Володя, не приставай, - строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
   - Щуплое зерно, - сказал Собакин - Что же вам рассказать?
   - Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, - он ужасно таинственный.
   - Архип-то... - засмеялся Собакин, - таинственный.
   - В самом деле, что с ним, выпустили его? - спросила Александра Аполлоновна.
   - Кажется, да, - я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях...
   - Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится...
   - У Белячка, - помнишь, бабушка? - мокрецы на щетках сели, - подсказал гимназист...
   - У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он? - Старушка сняла очки. - Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу, - представляете, нарочно едет в телеге по хлебу...
   - Я помню, - сказал гимназист, - объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.
   - Странно, - протянул Собакин. - Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий... Хотя был странный случай... Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом - глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише, говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит...
   - Ужасно, - вздрогнула Чембулатова, - ну и что же?..
   - Лошади сами круто повернули. Я кричу: "Что ты делаешь?" - а он обернулся и глухо так говорит: "Бог спас, барин, беду отвел".
   - Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место...
   - Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.
   - Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, - только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет...
   - Бабушка, смотри, проясняет, - крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве...
   А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.
   - Бог с ними, с Архипами, - сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна, - только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние-Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось, - так было уютно и тепло.
   К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.
   Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.
   Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.
   Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:
   "Так вот они - степные дали, неезженные дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь".
   Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни - тоска, сестра осеннему ветру...
   Дребезжала железка на колесе, и топали, скользя под горку, копыта...