Страница:
- Алексей! Алексей!
Дома генеральша обеспамятела. Павлина спрыснула ее с уголька, - это помогло, и Степанида Ивановна, как каменная, пролежала до вечера в неубранной постели. На закате внезапно поднялась, оправила платье и, крикнув Павлину, пошла со свечой по комнатам, заглядывая во все углы...
Так обошли они весь низ дома, где в необитаемых покоях пыльные окна были темны и страшны, поднялись в Сонечкины белые антресоли, спустились по скрипучей лесенке обратно и остановились перед кабинетом.
- Как ты спал, хорошо? - громко вдруг сказала генеральша. - Голова не болит? А у меня, знаешь, самое темя ломит. - И она, прикрывая- ладонью свет, вошла в кабинет. А Павлина поползла по коридору, - не помнила, как очутилась в кухне, где сейчас же рассказала, что генеральша разговаривает с мертвым барином.
В кабинете Степанида Ивановна поставила свечу на курительный столик и прилегла на диван.
- Знаешь, Алексей, любовь наша не угасла, нет, нет... Я, как прежде, влюблена в тебя. Я много передумала за эти дни и решила, что несправедливо тебя обижала. Я хочу сегодня просить у тебя прощения.
Она оглянулась, вздохнула коротко, посидела еще, пригорюнясь, и побрела к себе, в дверях обернулась, сказала:
- Спи спокойно.
У себя она затворила окно; дождь в него наплюхал лужу на ковре. Сильный ветер шумел деревьями, лепил желтые листья к стеклам, подвывал в трубе.
Присев перед зеркалом, Степанида Ивановна сняла чепец, из флакона налила на плечи и грудь густых духов и, подняв свечу, стала разглядывать свое лицо.
- Ничего еще, я все-таки хороша. Нужно очень следить за собой...
Заячьей лапкой она нарумянила ярко щеки и уши. подвела дугою брови и надела парадную наколку из кружев.
- Видишь, - она жеманно улыбнулась, - это еще не все. - Вынула темно-красные кораллы, окрутила их кругом шеи, в левую руку взяла кружевной платочек, правую подняла и, погрозив пальцем, оглянула всю себя в большое зеркало. Голова у нее затряслась. Потом она зажгла два канделябра на стене, легла на постель и, повертевшись, проговорила громким шепотом:
- Что же ты не идешь?
Прошло долгое время, и генеральша зашептала:
- Знаешь, Алексей, я почему-то все вспоминаю поход на Дунай: ты приходил усталый в палатку и сейчас же засыпал. На мне было премиленькое черное платье, я садилась подле тебя и все глядела. У тебя во сне горели щеки, нельзя было не любоваться тобой. Теперь мне очень жалко, что умерла наша дочка. Она так мило перебирала пальчиками, она была похожа на тебя... Алексей, я вот уже час как разговариваю, а ты не идешь. Тебя, наверное, задерживают по этому делу. Пожалуйста, сразу не соглашайся быть королем, откажись по крайней мере один раз, потребуй, чтобы весь народ просил тебя взойти на престол. У меня много жемчуга. Ты ведь знаешь, жемчуг умирает, если его не носить, а в земле опять оживает. Мой жемчуг двести лет лежал под землей. Алексей, для тебя я добыла из земли сокровища... Что же ты медлишь?
Генеральша прислушалась. Ветер хлестал дождем в окно, обсыпалась штукатурка в печной трубе. Мрачно выл угол дома.
- Алексей, может быть, ты меня обманываешь, - привстав, сказала генеральша, - может быть, к тебе пришла она. Я понимаю твою комедию. Ты подстроил, чтобы тебя похоронили, и там хочешь встретиться с ней. Она всю жизнь душила меня по ночам. Теперь она смеется... Иди ко мне... Оттолкни ее... Это ты его убила!.. Алексей, Алексей!..
Генеральша соскочила с кровати, тряся головой, сжала кулачки.
- Ты воспользовался гадким случаем, чтобы обмануть... Я отомщу...
Степанида Ивановна стремительно побежала в кабинет, ощупала пустой диван, кресло, углы за шкафами и остановилась, тяжело дыша.
- Они там, у церкви, на погосте, там встретились... Сняв со стены двуствольный пистолет, генеральша побежала в прихожую, накинула плед и отворила стеклянную дверь на веранду. Мокрый ветер подхватил ее покрывало, сорвал, иссек дождем, акрутил ее иссохшее тело. Обессиленная, упала Степанида Ивановна на каменные холодные плиты...
.......................................................................
- Дверь будто звякнула, - прошептал Афанасий, сидя на лежанке. Слушай-ка, крикнули, не случилось ли беды какой с нашей барыней, Павлина. Пойти посмотреть...
Взяв коптилку, пошли Афанасий и Павлина, подсовывая друг друга, пугаясь скрипящих половиц, туда, где под дождем лежала обезумевшая Степанида Ивановна.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
"Любезнейшая дочь моя, Софья Ильинична, приключилось у нас великое горе: Алексея Алексеевича нашел господь в возрасте сына царствия божьего, помер. Аминь. Ревем, не переставая. Перед смертью язык у него шипел, как в шарманке, - набрались страху. Однако генерал погребен с благочестием. Старуха, Степанида Ивановна, совсем ополоумела. Не знаем, что с нею и делать. Срамотища, - соблазн и грех на всю округу. Монашки мои, дуры, - все языки обтрепали. Народ не столько молиться к нам течет, сколько срамные их рассказы слушать про генеральшу. Видно, за грехи помутилась моя голова, не рада, что и связалась со Степанидой Ивановной. Увезите ее, Христа ради, от нас. В Гнилопятах - поток и разорение, - воруют кому не лень. Простите за глупое письмо сие, примите мое благословение. Настоятельница Чернореченского женского монастыря, смиренная игуменья Голендуха".
Как громом поразило Сонечку и Илью Леонтьевича известие о внезапной смерти Алексея Алексеевича. На другой день после получения письма от Голендухи Илья Леонтьевич вместе с Сонечкой выехал в Гнилопяты, где мучилась, покинутая всеми, сумасшедшая генеральша.
Афанасий и Павлина подняли тогда ночью Степаниду Ивановну, лежавшую на проливном дожде, уложили в постель, укутали, натерли водкой. Генеральша бредила, несла несуразное и соблазнительное.
Всю ночь проскулила Павлина, сидя на своей лежанке:
- Крышка нашей благодетельнице! Ох, Афанасьюшка, прошли наши красные денечки...
Но, к удивлению всех и в особенности доктора, Степанида Ивановна через неделю "околемалась" и даже встала с постели. Маленькое ее личико, до костей иссушенное лихорадкой, огромные в глубине черепа глаза и засохшие полоски губ, не закрывающих десен, показывали, что горит еще в птичьем ее теле огонь и спокойно генеральша не уйдет в землю.
Днем Степанида Ивановна лежала, одетая, на постели, не отвечала ни звука на слезливые словечки Павлины, не пила, не ела. Когда наступал вечер, она вставала, словно поднятая рукой, и, волоча смятое и порванное лиловое платье, ходила по спальне и бормотала:
- На твою душу падет мой новый грех. Ты, ты сам довел меня до отчаяния. Знай - не успокоюсь, покуда тебе не отомщу. - И заламывала руки. - Ах, как двери скрипят! Ах, не могу видеть эти стены!.. Ах, как пусто, пусто!
В тоске она шла по пустынным комнатам. В зале, отогнув на зеркале траурный креп, всматривалась в свое изображение и деловито охорашивалась и была похожа на маленькую, густо нарумяненную девочку" с трясущейся головой, с оскаленным ртом. Ревность, злоба, неутоленные желания изглодали ее, высушили, как корешок. Вся воля ее была устремлена на одно - отомстить.
- Ты нарочно завез меня в проклятые Гнилопяты! Бросил, обманул, и там сейчас тешишься со своей первой... Погоди, погоди! Ты там утешаешься, а я здесь отомщу...
Она вынимала из ларчика драгоценности - колье, фермуары, браслеты, серьги, рассматривала, примеряла и вновь приходила в отчаяние: "Нет, нужны царские сокровища, - затмить в Петербурге всех, всех, чтобы забыли эти морщины, эти года".
Генеральша снова начала прерванные раскопки... После смерти генерала были предъявлены ко взысканию несколько крупных векселей. Приказчик и главным образом Афанасий, орудовавший теперь по всему хозяйству, продали и заповедник и запашку будущего года, уплатили по векселям и сшили каждый себе по кафтану со смушками. Кроме того, оказалось множество мелких долгов. Павлина докладывала о них ежедневно. Генеральша только сердилась, требовала себе денег - золотыми монетами - и ссыпала их на дно ларца. Гневалась она также на дождливую погоду, приостановившую работу по раскопкам. Действительно, вторую неделю шумели в парке и на полях несносные дожди. По дну Свиных Овражков катилась мутная река. Таких дождей не помнили старожилы.
Неожиданно генеральша потребовала у матери Голендухи двух монашенок и усадила их переделывать и обновлять многочисленные, но уже пришедшие в ветхость платья. Тут-то и начался соблазн и разговоры.
Монашенки, уходя ночевать в монастырь, рассказывали о чудесах в гнилопятском доме, о ночных прогулках Степаниды Ивановны, о раскрываемых в зале после полуночи зеркалах, в которые генеральша смотрелась, говорят, даже совсем нагишом, о странных криках в кабинете покойного генерала, о шумах и стуках, о стонах и хохоте, слышном каждую ночь на чердаке, и о многом таком, что передавалось шепотом, и волосы шевелились под платочком у черниц.
Наконец дожди кончились, настали ясные осенние дни. Степанида Ивановна сама поехала на Свиные Овражки и неподалеку от раскопок, в месте, куда все это время сильно била вода, обнаружила глубокий провал и часть обнажившейся древней кладки. Тотчас приказано было рыть. Четыре дня генеральша не отходила от работ и ночевала там в овраге, в нарочно привезенной карете.
На пятый день из-под земли послышался глухой шум голосов, и Афанасий, выскочив из ямы, заорал:
- Ваше превосходительство, нашли!
Степанида Ивановна затряслась в лихорадке, застучала вставными зубами и полезла в яму. Афанасий с фонарем повел генеральшу по узкому, уходящему вниз тоннелю... После множества заворотов тоннель окончился низкой сводчатой пещерой. Здесь было сыро, как в могиле. В глубоких нишах пещеры, под оводами, стояли глиняные горшки; два были разбиты, один валялся на полу... Афанасий, высоко держа фонарь, светил. Генеральша, путаясь в платье, взобралась, как обезьяна, в нишу, ухватилась за край горшка, заглянула, запустила руку туда и вскрикнула пронзительно:
- Пуст, пуст! Ограбили!..
Обхватив горшок, она затряслась, заплакала от злобы и отчаяния. Рабочие охали, разводили руками. Афанасий заглянул в остальные горшки, они тоже были пусты... Затем он наткнулся в углу на зарытый до половины сундук с разбитой крышкой: обшарил его и в пыли и прахе нашел камешек величиною с грецкий орех, поплевал на него, отер, и затеплилась в свете фонаря молочно-розовым светом жемчужина необычайной величины... Степанида Ивановна выхватила ее у Афанасия, зажала в кулачке, хрипло, дико засмеялась.
Степанида Ивановна лежала навзничь на кровати и глядела на жемчужину, положенную около, на черной подушечке для булавок. Под огромным абажуром неяркая лампа освещала грязные простыни и угол подушки, - все остальное было погружено в красноватый полумрак.
Степанида Ивановна боролась с видениями, возникающими, как ей казалось, в живом, то молочном, то алом, то зеленоватом теле жемчужины. Из видений самое страшное было одно, постоянно повторяющееся, мучительное. Видела генеральша мокрое истоптанное поле; в конце его тусклая, вечная полоса заката. Холмики, кресты, холмики и вдруг яма. Ноги скользят, сыплются комья. Нужно прильнуть к земле, чтобы не скатиться. Там, на дне ямы, лежит усатый огромный человек. "Алешенька, - зовет генеральша, - я тебя все-таки нашла. Холодно тебе одному? Что ты какой мерзлый". Кругом нет ничего, нечем согреться, все мокрое, все холодное. А прыгнуть туда, прильнуть - страшно. Тогда вкрадчивым сладким голосом начинает она вспоминать прежние ласки, обольщает его, щурится. И вдруг из-под генерала заструился дымок и вылизнули красные, огненные язычки... Генерал розовеет, скрещенные руки его трепещут... Он шевелится на огне, хочет разлепить глаза, привстать... "Ведь это муки адские", - думает генеральша. И силится оторваться от злого видения, и не может. Генерал подплясывает на пламени, раскрывает глаза. "Алешенька, - шепчет она, - взгляни на меня, мучаюсь". Он глядит на нее и не видит. И чувствует она - нет той силы, какая могла бы соединить их глаза... Уже вся яма в огне, по всему полю танцует огонь, не жаркий, ледяной. И в глубокую яму к веселому генералу стремительно сходит тень... Это та, другая, Вера...
Мечется генеральша на постели, вскрикивает.
- Что, матушка, благодетельница, или головка болит? - медовым голоском спрашивает Павлина.
- Боюсь я смерти, Павлина! Боже мой, как боюсь! Ведь потом будут только муки, муки, муки!.. Нам раз дано жить, насладиться. А потом темнота, холод, ужас!..
У Павлины из головы не шел недавний разговор с генеральшей, которая все повторяла в исступлении и бреду о том, как она ослепит золотом и кокетством какого-то нечеловеческой красоты желтого кирасира и предастся с ним таким излишествам, что Алексею Алексеевичу станет тошно на том свете. Даже сейчас, истерзанная неудачей с сокровищами Мазепы, не отказалась Степанида Ивановна от мысли - отомстить. Она судорожно цеплялась за уходящие часы жизни, ее беспокойство и муки возрастали.
Павлина узнала, что найденная в пещере жемчужина одна стоит много тысяч, и, вынимая ночью для генеральши драгоценности из ларца, прикинула и ахнула: если продать все эта броши, серьги и браслеты да прибавить к ним червонцы на дне ларца - навек можно стать богатейшей барыней.., А попадет все это какому-нибудь пьянице офицеру.
Всю ночь проворочалась Павлина на лежанке и утром подъехала к Афанасию, пившему в столовой кофе. (Генеральша просыпалась только вечером, и Весь день прислуга в доме делала, что хотела.)
Павлина стала за его стулом, вытерла губы и сказала умильно:
- Счастья твоего желаю, Афанасьюшка, бездольные мы с тобой, безродные... Умрет наша благодетельница - куда пойдем?
- Не знаю, как ты, баба, - сказал Афанасий, закуривая генеральскую сигару и развалясь, - я ничего себе живу, хорошо. А старуха умрет - открою трактир при монастыре. Ты же пошла от меня прочь, видишь, я сигару курю.
- Да я уйду, Афанасьюшка, уйду, коли гонишь. А быть бы тебе барином, не то что в трактире тарелки мыть. В двести тысяч могла бы тебя произвести.
Афанасий посмотрел на Павлину. "Ох, рожа хитрущая у бабы, ну и рожа!" - Рассказывай, слушаю.
- У благодетельницы нашей деньгами и брошками акурат эта сумма лежит. Без меня не видать тебе ломаного пятака. Женись на мне - счастье найдешь, не хочешь - другого отыщу... Вашего брата много туг бегает, - давеча приказчик ко мне подъезжал.
- Ты не грабить ли задумала? Ой, донесу.
Но тут Павлина, присев рядышком, подробно и толково принялась рассказывать все, что надумала за эту ночь. Афанасий, слушая, бросил сигару, потом начал отплевываться и, наконец, хватив бабу по спине, заржал на весь дом.
- Не люблю, сударь, такого обращения, - сказала Павлина. - У меня спина женская. Даю тебе день сроку, подумай и сам решай. Рожа-то я рожа, а ума ни у кого не займу.
К утру Афанасий действительно додумался и поехал в город, где взял себе у парикмахера фрачную пару, парик и накладные усы.
Павлина за это время не отходила от Степаниды Ивановны и, едва генеральша переставала бредить, заводила разговор о каком-то господине Фиалкине, писаном, говорят, красавце мужчине, который собирается заехать в Гнилопяты - познакомиться с генеральшей: прослышал, так и рвется повидать.
- О каком Фиалкине говоришь? О каком Фиалкине? Не знаю такого, - с тоской спрашивала Степанида Ивановна, - разве я могу сейчас принять молодого человека? Дай поправлюсь, пополнею немножко... Отстань от меня!
- Красивый, сытый, на слова бойкий, - шептала Павлина, - увидит женщину - так весь на нее и прыгает, как жеребец... Редкий мужчина... Уж сама не знаю, благодетельница, допускать ли его до вас?
Генеральша промолчала. Затем потребовала зеркало и долго огромными глазами всматривалась в ужасное лицо свое. Без сил уронила руки и сказала, едва слышно, с отчаянием:
- Не вижу ничего, Павлина, - темно. Скажи, не слишком ли я стара?.. Скажи правду.
- И, благодетельница, нечего душой кривить, - не восемнадцати лет... Червоточинка есть, но самую малость, - припудритесь, хоть кого в дрожь вгоните. А я еще " лампу приверну, - чистый ангел небесный! В ваши-то года - баба-ягода. С ума его сведем, нашего Фиалкина-то.
- Какого Фиалкина? Ничего я не пойму... Путаешь ты меня, глупая баба.
В тот же вечер в спальне Степаниды Ивановны появился странный господин. У него были черные, густые, как баранья шерсть, волосы и необыкновенно длинные усы. На нем был фрак, красный галстук и скрипящие сапожки. Он прошел из дверей до середины комнаты, снял фуражку с кокардой, поклонился генеральше и раза три топнул ногой, как жеребец, - только что не заржал.
Она приподнялась на локте. "Что это - опять бред? Какой гнусный!" Но поскрипывают сапожки, - ближе, ближе бараньи усы. Господин говорит басоватым голоском:
- Я Фиалкин... Ехал по частным делам, но - вот так штука! - сломался тарантас. Нельзя ли, ваше превосходительство, переночевать у вас?..
С ужасом глядела Степанида Ивановна на господина Фиалкина, не понимала - бред это или сам черт за ней явился?
Он сел на постель, расправив фалды, - впереди всего торчали у него черные усы.
- Так как же насчет ночевки? А кроме того, большой я любитель насчет проклятого... Хи-хи... Насчет этого самого. Хо-хо... Сладкого... Ги-го-го...
Он, как дьявол, зашевелил усами, закрутил носом. Генеральша едва слышно проговорила:
- Кто вы такой? О чем вы говорите? Что вы так странно смотрите?
- Лют я до вашего пола. Ни одной не пропущу. Я мастак. Хо-хо!
- Какой вы страшный.
- Это хорошо, что я страшный. Я до баб, как черт, лютый.
- Так я же старая, что вы...
- Это мы посмотрим. А мне по вкусу.
- Уйдите...
- Нет, грешить - так грешить.
Фиалкин ткнул пальцем Степаниду Ивановну под ребро. Она ахнула и хихикнула. Он ткнул с другой стороны. Тогда она начала смеяться, отмахиваться. Слезы потекли по сморщенному ее личику. Теплая, тягучая паутина поползла по всему телу, затягивала лицо, застилала глаза.
А Фиалкин гудел, ржал, щекотал пальцами. Черные усы шевелились, вставали дыбом. Басок все гудел о каких-то брошках, червонцах... Генеральша ежилась, собиралась в комочек... Не сводила глаз с этого человека. Но он уже расплылся в глазах. Быстро-быстро наматывалась вокруг нее паутина. Это он, огромный червяк, обматывал ее, душил...
- Пустите... Мне душно... - простонала Степанида Ивановна. Фиалкин исчез....
.......................................................................
- Старуха-то помирает.
- Врешь!
- Посинела вся.
- Зачем ты ее сразу-то облапил, надо бы легче.
- Я думал, сразу надо.
Афанасий, стоя за дверью, вытирал потное лицо. Один ус отстал у него, не приклеивался. Павлина, таращась, шептала:
- А помрет - деньги сейчас же брать надо да вещи с брильянтами. Закопаем "х в землю - и знать ничего не знаем...
- А власти наедут?
- Ну что ж! И - отопремся. И посидим - выпустят... Деньги-то большие... Ну, иди опять к ней, наскакивай.
- Ой, не могу, противно. С души воротит.
- Иди, говорю, напугай ее хорошенько. Один конец...
Афанасий зашевелил усами, втянул голову, растопырил пальцы и пошел к постели. Но генеральша уже не видела его. Лежа на бочку, она только часто-часто стонала. Крошечное тело ее потрясали мелкие судороги.
- Кончается? - зашептала Павлина, просовываясь в дверь. Афанасий и Павлина сели на кровать, глядели на генеральшу, ждали. Павлина вынула из кармана юбки два пятака - прикрыть глаза покойнице. В это время на дворе усадьбы малиново, весело залился колокольчик.
Афанасий сорвал с себя усы и побежал на крыльцо. Павлина грохнулась около генеральшиной постели и заголосила на три голоса сразу. К дому подкатила коляска, в ней сидели Сонечка и Илья Леонтьевич.
Степаниду Ивановну похоронили. В ларчике ее, среди драгоценностей, было найдено завещание Алексея Алексеевича. По его воле все движимое и недвижимое имущество Гнилопят, в случае его и генеральшиной смерти, переходило Сонечке Смольковой.
Сонечка сказала, что не хочет жить в Гнилопятах. Она просила все в доме оставить стоять на своих местах, как было при генерале и генеральше, и дом закрыть наглухо. С утра до ночи рабочие стучали молотками, заколачивая досками двери и окна. Гулко раздавались удары по пустым комнатам.
В один из этих печальных часов Сонечка сидела у пруда, по-осеннему синего и прозрачного. Осыпались последние листья. Сонечка думала:
"Промчится жизнь. Приду когда-нибудь осенью и сяду на эту скамью. Пруд будет таким же ясным. Наклонюсь и увижу себя, - седые волосы, потухшие глаза. Будут стучать молотки, заколачивая за мною дверь. Как прожить мимолетную жизнь? Как остановить из этого потока хотя бы одну минутку, - не дать ей утечь?"
Сонечка подумала о недолгой женской жизни, о муже, - вздохнула и покачала головой: муж припомнился ей, словно вычитанный из какой-то пыльной книжки.
Долетел из-за рощи удар колокола, - в монастыре звонили к вечерне. Сонечка обернулась и долго слушала и снова опустила голову.
"Нет, этот зов не для меня. Успокоение? Нет!" Тревожно билось сердце, - молило: "Хоть гибели, хоть горьких слез, но жить! жить! жить! Не бродить в сладком тумане, в очаровании, как прежде, но жить! Гореть, как куст, раскинув огненные руки к этому синему небу, к этой печальной земле... Прими, вот я вся взвилась огнями перед тобой!"
КОММЕНТАРИИ
КРАТКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Впервые напечатана под заглавием "Мой путч" в журнале "Новый мир", 1943, № 1, январь. Написана в конце 1942 года по просьбе отдела кадров Академии наук СССР, действительным членом которой был А. Толстой.
Дополненная и с некоторыми исправлениями стилистического характера, озаглавленная "Алексей Толстой "Краткая автобиография", вошла в книгу А. Толстого "Повести и рассказы (1910 - 1943)" изд-ва "Советский писатель", М. 1944.
Эта автобиография самая поздняя по времени написания и наиболее полная. Кроме нее, А. Толстым написаны автобиографии: в 1913 году ("Русские ведомости", 1863 - 1913 гг. Сборник статей, М. 1913); в 1916 году (осталась в рукописи); "О себе" ("Новая русская книга", № 4, 1922); в 1928 году (книга "Писатели", изд-во "Современные проблемы", М. 1928); в 1929 году "О себе" (I том Собр. соч. ГИЗ и изд-во "Недра", 1929); в 1933 году "О себе" ("Литературная газета", 1933, № 4 - 5, 29 января).
Печатается по тексту сборника А. Толстого "Повести и рассказы (1910 1943)", с исправлением явно ошибочных фактических данных и дат.
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
СТАРАЯ БАШНЯ
Впервые напечатан в журнале "Нива", 1908, № 21, май.
В автобиографической заметке "О себе" А. Толстой вспоминал о "Старой башне": "В 1908 году напечатал первый рассказ в "Ниве".
Материалом для создания произведения послужили впечатления от пребывания на Невьянском металлургическом заводе (Урал), на котором писатель проходил практику после окончания 4-го курса Технологического института, в мае 1905 года. В то время по России прокатилась очередная волна стачек и революционных выступлений пролетариата. Бастовали и рабочие Невьянского завода. На этом фоне и развертывается сюжет рассказа.
Мистический бой часов, который является причиной забастовки, таинственные силы, вызывающие трагическую гибель инженера Трубы, пытающегося снять колокол, были данью молодого писателя символизму.
В новой редакции рассказ "Старая башняЭ вошел в сборник "Гамаюн" (1911), изданный в пользу пострадавших от землетрясения в Семиреченской области. Переработка преследовала цель придать реалистическую мотивировку финалу рассказа.
Второй вариант концовки наводит читателя на мысль, что убийца Трубы техник Петров. Писатель подчеркивает озлобленность Петрова, его нарождающуюся ненависть к счастливому сопернику, дает понять, что техник лазил на башню заводить часы.
В процессе редактирования рассказ подвергся и стилистическим исправлениям.
В дальнейшем рассказ "Старая башня" автором не переиздавался. Печатается по тексту сборника "Гамаюн", П. 1911.
СОРЕВНОВАТЕЛЬ. ЯШМОВАЯ ТЕТРАДЬ
Рассказы, объединенные общим заглавием "Два анекдота об одном и том же", впервые напечатаны в альманахе "Любовь", 1909, издание "Нового журнала для всех".
Под общим заглавием в первой публикации было дано посвящение: "К. Сомову. Меланхолия, мечтательность и отвага - спутники счастливого любовника, и горе тому, кто, не чувствуя в себе одного из этих качеств, отважится на похождение, достойное быть осмеянным".
К. А. Сомов - художник-символист из группы, объединившейся вокруг декадентского журнала "Мир искусства". Многие картины К А. Сомова стилизованы под XVIII век.
Включая оба рассказа в собрания своих сочинений (ГИЗ и изд-во "Недра", 1929), автор в примечании к ним писал: "Рассказы "Соревнователь" и "Яшмовая тетрадь", написанные летом 1909 года в Крыму, я считаю началом моей работы над художественной прозой". А. Толстой не упоминает здесь более ранний свой рассказ - "Старая башня".
"Два анекдота об одном и том же" написаны в Коктебеле на даче у М. А. Волошина. Об этом периоде А. Толстой вспоминал в автобиографии: "Близостью к поэту и переводчику М. Волошину я обязан началом моей новеллистической работы. Летом 1909 года я слушал, как Волошин читал свои переводы из Анри де Ренье. Меня поразила чеканка образов. Символисты с их исканием формы и такие эстеты, как Ренье, дали мне начатки того, чего у меня тогда не было и без чего невозможно творчество: формы и техники" (см. настоящий том, стр. 56).
А. Толстой, рассказывая о первых опытах в прозе, о трудностях начала работы над языком повествования, писал: "Недочеты я скрывал под стилизацией (XVIII век)" (Поли. собр. соч., т. 13, стр. 566).
Это авторское признание в первую очередь относится к "Соревнователю" и "Яшмовой тетради". Вместе с тем вполне явна пародийная направленность этих рассказов против символистских вычурных эстетских стилизаций, идеализирующих быт дворянской усадьбы XVIII века.
Дома генеральша обеспамятела. Павлина спрыснула ее с уголька, - это помогло, и Степанида Ивановна, как каменная, пролежала до вечера в неубранной постели. На закате внезапно поднялась, оправила платье и, крикнув Павлину, пошла со свечой по комнатам, заглядывая во все углы...
Так обошли они весь низ дома, где в необитаемых покоях пыльные окна были темны и страшны, поднялись в Сонечкины белые антресоли, спустились по скрипучей лесенке обратно и остановились перед кабинетом.
- Как ты спал, хорошо? - громко вдруг сказала генеральша. - Голова не болит? А у меня, знаешь, самое темя ломит. - И она, прикрывая- ладонью свет, вошла в кабинет. А Павлина поползла по коридору, - не помнила, как очутилась в кухне, где сейчас же рассказала, что генеральша разговаривает с мертвым барином.
В кабинете Степанида Ивановна поставила свечу на курительный столик и прилегла на диван.
- Знаешь, Алексей, любовь наша не угасла, нет, нет... Я, как прежде, влюблена в тебя. Я много передумала за эти дни и решила, что несправедливо тебя обижала. Я хочу сегодня просить у тебя прощения.
Она оглянулась, вздохнула коротко, посидела еще, пригорюнясь, и побрела к себе, в дверях обернулась, сказала:
- Спи спокойно.
У себя она затворила окно; дождь в него наплюхал лужу на ковре. Сильный ветер шумел деревьями, лепил желтые листья к стеклам, подвывал в трубе.
Присев перед зеркалом, Степанида Ивановна сняла чепец, из флакона налила на плечи и грудь густых духов и, подняв свечу, стала разглядывать свое лицо.
- Ничего еще, я все-таки хороша. Нужно очень следить за собой...
Заячьей лапкой она нарумянила ярко щеки и уши. подвела дугою брови и надела парадную наколку из кружев.
- Видишь, - она жеманно улыбнулась, - это еще не все. - Вынула темно-красные кораллы, окрутила их кругом шеи, в левую руку взяла кружевной платочек, правую подняла и, погрозив пальцем, оглянула всю себя в большое зеркало. Голова у нее затряслась. Потом она зажгла два канделябра на стене, легла на постель и, повертевшись, проговорила громким шепотом:
- Что же ты не идешь?
Прошло долгое время, и генеральша зашептала:
- Знаешь, Алексей, я почему-то все вспоминаю поход на Дунай: ты приходил усталый в палатку и сейчас же засыпал. На мне было премиленькое черное платье, я садилась подле тебя и все глядела. У тебя во сне горели щеки, нельзя было не любоваться тобой. Теперь мне очень жалко, что умерла наша дочка. Она так мило перебирала пальчиками, она была похожа на тебя... Алексей, я вот уже час как разговариваю, а ты не идешь. Тебя, наверное, задерживают по этому делу. Пожалуйста, сразу не соглашайся быть королем, откажись по крайней мере один раз, потребуй, чтобы весь народ просил тебя взойти на престол. У меня много жемчуга. Ты ведь знаешь, жемчуг умирает, если его не носить, а в земле опять оживает. Мой жемчуг двести лет лежал под землей. Алексей, для тебя я добыла из земли сокровища... Что же ты медлишь?
Генеральша прислушалась. Ветер хлестал дождем в окно, обсыпалась штукатурка в печной трубе. Мрачно выл угол дома.
- Алексей, может быть, ты меня обманываешь, - привстав, сказала генеральша, - может быть, к тебе пришла она. Я понимаю твою комедию. Ты подстроил, чтобы тебя похоронили, и там хочешь встретиться с ней. Она всю жизнь душила меня по ночам. Теперь она смеется... Иди ко мне... Оттолкни ее... Это ты его убила!.. Алексей, Алексей!..
Генеральша соскочила с кровати, тряся головой, сжала кулачки.
- Ты воспользовался гадким случаем, чтобы обмануть... Я отомщу...
Степанида Ивановна стремительно побежала в кабинет, ощупала пустой диван, кресло, углы за шкафами и остановилась, тяжело дыша.
- Они там, у церкви, на погосте, там встретились... Сняв со стены двуствольный пистолет, генеральша побежала в прихожую, накинула плед и отворила стеклянную дверь на веранду. Мокрый ветер подхватил ее покрывало, сорвал, иссек дождем, акрутил ее иссохшее тело. Обессиленная, упала Степанида Ивановна на каменные холодные плиты...
.......................................................................
- Дверь будто звякнула, - прошептал Афанасий, сидя на лежанке. Слушай-ка, крикнули, не случилось ли беды какой с нашей барыней, Павлина. Пойти посмотреть...
Взяв коптилку, пошли Афанасий и Павлина, подсовывая друг друга, пугаясь скрипящих половиц, туда, где под дождем лежала обезумевшая Степанида Ивановна.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
"Любезнейшая дочь моя, Софья Ильинична, приключилось у нас великое горе: Алексея Алексеевича нашел господь в возрасте сына царствия божьего, помер. Аминь. Ревем, не переставая. Перед смертью язык у него шипел, как в шарманке, - набрались страху. Однако генерал погребен с благочестием. Старуха, Степанида Ивановна, совсем ополоумела. Не знаем, что с нею и делать. Срамотища, - соблазн и грех на всю округу. Монашки мои, дуры, - все языки обтрепали. Народ не столько молиться к нам течет, сколько срамные их рассказы слушать про генеральшу. Видно, за грехи помутилась моя голова, не рада, что и связалась со Степанидой Ивановной. Увезите ее, Христа ради, от нас. В Гнилопятах - поток и разорение, - воруют кому не лень. Простите за глупое письмо сие, примите мое благословение. Настоятельница Чернореченского женского монастыря, смиренная игуменья Голендуха".
Как громом поразило Сонечку и Илью Леонтьевича известие о внезапной смерти Алексея Алексеевича. На другой день после получения письма от Голендухи Илья Леонтьевич вместе с Сонечкой выехал в Гнилопяты, где мучилась, покинутая всеми, сумасшедшая генеральша.
Афанасий и Павлина подняли тогда ночью Степаниду Ивановну, лежавшую на проливном дожде, уложили в постель, укутали, натерли водкой. Генеральша бредила, несла несуразное и соблазнительное.
Всю ночь проскулила Павлина, сидя на своей лежанке:
- Крышка нашей благодетельнице! Ох, Афанасьюшка, прошли наши красные денечки...
Но, к удивлению всех и в особенности доктора, Степанида Ивановна через неделю "околемалась" и даже встала с постели. Маленькое ее личико, до костей иссушенное лихорадкой, огромные в глубине черепа глаза и засохшие полоски губ, не закрывающих десен, показывали, что горит еще в птичьем ее теле огонь и спокойно генеральша не уйдет в землю.
Днем Степанида Ивановна лежала, одетая, на постели, не отвечала ни звука на слезливые словечки Павлины, не пила, не ела. Когда наступал вечер, она вставала, словно поднятая рукой, и, волоча смятое и порванное лиловое платье, ходила по спальне и бормотала:
- На твою душу падет мой новый грех. Ты, ты сам довел меня до отчаяния. Знай - не успокоюсь, покуда тебе не отомщу. - И заламывала руки. - Ах, как двери скрипят! Ах, не могу видеть эти стены!.. Ах, как пусто, пусто!
В тоске она шла по пустынным комнатам. В зале, отогнув на зеркале траурный креп, всматривалась в свое изображение и деловито охорашивалась и была похожа на маленькую, густо нарумяненную девочку" с трясущейся головой, с оскаленным ртом. Ревность, злоба, неутоленные желания изглодали ее, высушили, как корешок. Вся воля ее была устремлена на одно - отомстить.
- Ты нарочно завез меня в проклятые Гнилопяты! Бросил, обманул, и там сейчас тешишься со своей первой... Погоди, погоди! Ты там утешаешься, а я здесь отомщу...
Она вынимала из ларчика драгоценности - колье, фермуары, браслеты, серьги, рассматривала, примеряла и вновь приходила в отчаяние: "Нет, нужны царские сокровища, - затмить в Петербурге всех, всех, чтобы забыли эти морщины, эти года".
Генеральша снова начала прерванные раскопки... После смерти генерала были предъявлены ко взысканию несколько крупных векселей. Приказчик и главным образом Афанасий, орудовавший теперь по всему хозяйству, продали и заповедник и запашку будущего года, уплатили по векселям и сшили каждый себе по кафтану со смушками. Кроме того, оказалось множество мелких долгов. Павлина докладывала о них ежедневно. Генеральша только сердилась, требовала себе денег - золотыми монетами - и ссыпала их на дно ларца. Гневалась она также на дождливую погоду, приостановившую работу по раскопкам. Действительно, вторую неделю шумели в парке и на полях несносные дожди. По дну Свиных Овражков катилась мутная река. Таких дождей не помнили старожилы.
Неожиданно генеральша потребовала у матери Голендухи двух монашенок и усадила их переделывать и обновлять многочисленные, но уже пришедшие в ветхость платья. Тут-то и начался соблазн и разговоры.
Монашенки, уходя ночевать в монастырь, рассказывали о чудесах в гнилопятском доме, о ночных прогулках Степаниды Ивановны, о раскрываемых в зале после полуночи зеркалах, в которые генеральша смотрелась, говорят, даже совсем нагишом, о странных криках в кабинете покойного генерала, о шумах и стуках, о стонах и хохоте, слышном каждую ночь на чердаке, и о многом таком, что передавалось шепотом, и волосы шевелились под платочком у черниц.
Наконец дожди кончились, настали ясные осенние дни. Степанида Ивановна сама поехала на Свиные Овражки и неподалеку от раскопок, в месте, куда все это время сильно била вода, обнаружила глубокий провал и часть обнажившейся древней кладки. Тотчас приказано было рыть. Четыре дня генеральша не отходила от работ и ночевала там в овраге, в нарочно привезенной карете.
На пятый день из-под земли послышался глухой шум голосов, и Афанасий, выскочив из ямы, заорал:
- Ваше превосходительство, нашли!
Степанида Ивановна затряслась в лихорадке, застучала вставными зубами и полезла в яму. Афанасий с фонарем повел генеральшу по узкому, уходящему вниз тоннелю... После множества заворотов тоннель окончился низкой сводчатой пещерой. Здесь было сыро, как в могиле. В глубоких нишах пещеры, под оводами, стояли глиняные горшки; два были разбиты, один валялся на полу... Афанасий, высоко держа фонарь, светил. Генеральша, путаясь в платье, взобралась, как обезьяна, в нишу, ухватилась за край горшка, заглянула, запустила руку туда и вскрикнула пронзительно:
- Пуст, пуст! Ограбили!..
Обхватив горшок, она затряслась, заплакала от злобы и отчаяния. Рабочие охали, разводили руками. Афанасий заглянул в остальные горшки, они тоже были пусты... Затем он наткнулся в углу на зарытый до половины сундук с разбитой крышкой: обшарил его и в пыли и прахе нашел камешек величиною с грецкий орех, поплевал на него, отер, и затеплилась в свете фонаря молочно-розовым светом жемчужина необычайной величины... Степанида Ивановна выхватила ее у Афанасия, зажала в кулачке, хрипло, дико засмеялась.
Степанида Ивановна лежала навзничь на кровати и глядела на жемчужину, положенную около, на черной подушечке для булавок. Под огромным абажуром неяркая лампа освещала грязные простыни и угол подушки, - все остальное было погружено в красноватый полумрак.
Степанида Ивановна боролась с видениями, возникающими, как ей казалось, в живом, то молочном, то алом, то зеленоватом теле жемчужины. Из видений самое страшное было одно, постоянно повторяющееся, мучительное. Видела генеральша мокрое истоптанное поле; в конце его тусклая, вечная полоса заката. Холмики, кресты, холмики и вдруг яма. Ноги скользят, сыплются комья. Нужно прильнуть к земле, чтобы не скатиться. Там, на дне ямы, лежит усатый огромный человек. "Алешенька, - зовет генеральша, - я тебя все-таки нашла. Холодно тебе одному? Что ты какой мерзлый". Кругом нет ничего, нечем согреться, все мокрое, все холодное. А прыгнуть туда, прильнуть - страшно. Тогда вкрадчивым сладким голосом начинает она вспоминать прежние ласки, обольщает его, щурится. И вдруг из-под генерала заструился дымок и вылизнули красные, огненные язычки... Генерал розовеет, скрещенные руки его трепещут... Он шевелится на огне, хочет разлепить глаза, привстать... "Ведь это муки адские", - думает генеральша. И силится оторваться от злого видения, и не может. Генерал подплясывает на пламени, раскрывает глаза. "Алешенька, - шепчет она, - взгляни на меня, мучаюсь". Он глядит на нее и не видит. И чувствует она - нет той силы, какая могла бы соединить их глаза... Уже вся яма в огне, по всему полю танцует огонь, не жаркий, ледяной. И в глубокую яму к веселому генералу стремительно сходит тень... Это та, другая, Вера...
Мечется генеральша на постели, вскрикивает.
- Что, матушка, благодетельница, или головка болит? - медовым голоском спрашивает Павлина.
- Боюсь я смерти, Павлина! Боже мой, как боюсь! Ведь потом будут только муки, муки, муки!.. Нам раз дано жить, насладиться. А потом темнота, холод, ужас!..
У Павлины из головы не шел недавний разговор с генеральшей, которая все повторяла в исступлении и бреду о том, как она ослепит золотом и кокетством какого-то нечеловеческой красоты желтого кирасира и предастся с ним таким излишествам, что Алексею Алексеевичу станет тошно на том свете. Даже сейчас, истерзанная неудачей с сокровищами Мазепы, не отказалась Степанида Ивановна от мысли - отомстить. Она судорожно цеплялась за уходящие часы жизни, ее беспокойство и муки возрастали.
Павлина узнала, что найденная в пещере жемчужина одна стоит много тысяч, и, вынимая ночью для генеральши драгоценности из ларца, прикинула и ахнула: если продать все эта броши, серьги и браслеты да прибавить к ним червонцы на дне ларца - навек можно стать богатейшей барыней.., А попадет все это какому-нибудь пьянице офицеру.
Всю ночь проворочалась Павлина на лежанке и утром подъехала к Афанасию, пившему в столовой кофе. (Генеральша просыпалась только вечером, и Весь день прислуга в доме делала, что хотела.)
Павлина стала за его стулом, вытерла губы и сказала умильно:
- Счастья твоего желаю, Афанасьюшка, бездольные мы с тобой, безродные... Умрет наша благодетельница - куда пойдем?
- Не знаю, как ты, баба, - сказал Афанасий, закуривая генеральскую сигару и развалясь, - я ничего себе живу, хорошо. А старуха умрет - открою трактир при монастыре. Ты же пошла от меня прочь, видишь, я сигару курю.
- Да я уйду, Афанасьюшка, уйду, коли гонишь. А быть бы тебе барином, не то что в трактире тарелки мыть. В двести тысяч могла бы тебя произвести.
Афанасий посмотрел на Павлину. "Ох, рожа хитрущая у бабы, ну и рожа!" - Рассказывай, слушаю.
- У благодетельницы нашей деньгами и брошками акурат эта сумма лежит. Без меня не видать тебе ломаного пятака. Женись на мне - счастье найдешь, не хочешь - другого отыщу... Вашего брата много туг бегает, - давеча приказчик ко мне подъезжал.
- Ты не грабить ли задумала? Ой, донесу.
Но тут Павлина, присев рядышком, подробно и толково принялась рассказывать все, что надумала за эту ночь. Афанасий, слушая, бросил сигару, потом начал отплевываться и, наконец, хватив бабу по спине, заржал на весь дом.
- Не люблю, сударь, такого обращения, - сказала Павлина. - У меня спина женская. Даю тебе день сроку, подумай и сам решай. Рожа-то я рожа, а ума ни у кого не займу.
К утру Афанасий действительно додумался и поехал в город, где взял себе у парикмахера фрачную пару, парик и накладные усы.
Павлина за это время не отходила от Степаниды Ивановны и, едва генеральша переставала бредить, заводила разговор о каком-то господине Фиалкине, писаном, говорят, красавце мужчине, который собирается заехать в Гнилопяты - познакомиться с генеральшей: прослышал, так и рвется повидать.
- О каком Фиалкине говоришь? О каком Фиалкине? Не знаю такого, - с тоской спрашивала Степанида Ивановна, - разве я могу сейчас принять молодого человека? Дай поправлюсь, пополнею немножко... Отстань от меня!
- Красивый, сытый, на слова бойкий, - шептала Павлина, - увидит женщину - так весь на нее и прыгает, как жеребец... Редкий мужчина... Уж сама не знаю, благодетельница, допускать ли его до вас?
Генеральша промолчала. Затем потребовала зеркало и долго огромными глазами всматривалась в ужасное лицо свое. Без сил уронила руки и сказала, едва слышно, с отчаянием:
- Не вижу ничего, Павлина, - темно. Скажи, не слишком ли я стара?.. Скажи правду.
- И, благодетельница, нечего душой кривить, - не восемнадцати лет... Червоточинка есть, но самую малость, - припудритесь, хоть кого в дрожь вгоните. А я еще " лампу приверну, - чистый ангел небесный! В ваши-то года - баба-ягода. С ума его сведем, нашего Фиалкина-то.
- Какого Фиалкина? Ничего я не пойму... Путаешь ты меня, глупая баба.
В тот же вечер в спальне Степаниды Ивановны появился странный господин. У него были черные, густые, как баранья шерсть, волосы и необыкновенно длинные усы. На нем был фрак, красный галстук и скрипящие сапожки. Он прошел из дверей до середины комнаты, снял фуражку с кокардой, поклонился генеральше и раза три топнул ногой, как жеребец, - только что не заржал.
Она приподнялась на локте. "Что это - опять бред? Какой гнусный!" Но поскрипывают сапожки, - ближе, ближе бараньи усы. Господин говорит басоватым голоском:
- Я Фиалкин... Ехал по частным делам, но - вот так штука! - сломался тарантас. Нельзя ли, ваше превосходительство, переночевать у вас?..
С ужасом глядела Степанида Ивановна на господина Фиалкина, не понимала - бред это или сам черт за ней явился?
Он сел на постель, расправив фалды, - впереди всего торчали у него черные усы.
- Так как же насчет ночевки? А кроме того, большой я любитель насчет проклятого... Хи-хи... Насчет этого самого. Хо-хо... Сладкого... Ги-го-го...
Он, как дьявол, зашевелил усами, закрутил носом. Генеральша едва слышно проговорила:
- Кто вы такой? О чем вы говорите? Что вы так странно смотрите?
- Лют я до вашего пола. Ни одной не пропущу. Я мастак. Хо-хо!
- Какой вы страшный.
- Это хорошо, что я страшный. Я до баб, как черт, лютый.
- Так я же старая, что вы...
- Это мы посмотрим. А мне по вкусу.
- Уйдите...
- Нет, грешить - так грешить.
Фиалкин ткнул пальцем Степаниду Ивановну под ребро. Она ахнула и хихикнула. Он ткнул с другой стороны. Тогда она начала смеяться, отмахиваться. Слезы потекли по сморщенному ее личику. Теплая, тягучая паутина поползла по всему телу, затягивала лицо, застилала глаза.
А Фиалкин гудел, ржал, щекотал пальцами. Черные усы шевелились, вставали дыбом. Басок все гудел о каких-то брошках, червонцах... Генеральша ежилась, собиралась в комочек... Не сводила глаз с этого человека. Но он уже расплылся в глазах. Быстро-быстро наматывалась вокруг нее паутина. Это он, огромный червяк, обматывал ее, душил...
- Пустите... Мне душно... - простонала Степанида Ивановна. Фиалкин исчез....
.......................................................................
- Старуха-то помирает.
- Врешь!
- Посинела вся.
- Зачем ты ее сразу-то облапил, надо бы легче.
- Я думал, сразу надо.
Афанасий, стоя за дверью, вытирал потное лицо. Один ус отстал у него, не приклеивался. Павлина, таращась, шептала:
- А помрет - деньги сейчас же брать надо да вещи с брильянтами. Закопаем "х в землю - и знать ничего не знаем...
- А власти наедут?
- Ну что ж! И - отопремся. И посидим - выпустят... Деньги-то большие... Ну, иди опять к ней, наскакивай.
- Ой, не могу, противно. С души воротит.
- Иди, говорю, напугай ее хорошенько. Один конец...
Афанасий зашевелил усами, втянул голову, растопырил пальцы и пошел к постели. Но генеральша уже не видела его. Лежа на бочку, она только часто-часто стонала. Крошечное тело ее потрясали мелкие судороги.
- Кончается? - зашептала Павлина, просовываясь в дверь. Афанасий и Павлина сели на кровать, глядели на генеральшу, ждали. Павлина вынула из кармана юбки два пятака - прикрыть глаза покойнице. В это время на дворе усадьбы малиново, весело залился колокольчик.
Афанасий сорвал с себя усы и побежал на крыльцо. Павлина грохнулась около генеральшиной постели и заголосила на три голоса сразу. К дому подкатила коляска, в ней сидели Сонечка и Илья Леонтьевич.
Степаниду Ивановну похоронили. В ларчике ее, среди драгоценностей, было найдено завещание Алексея Алексеевича. По его воле все движимое и недвижимое имущество Гнилопят, в случае его и генеральшиной смерти, переходило Сонечке Смольковой.
Сонечка сказала, что не хочет жить в Гнилопятах. Она просила все в доме оставить стоять на своих местах, как было при генерале и генеральше, и дом закрыть наглухо. С утра до ночи рабочие стучали молотками, заколачивая досками двери и окна. Гулко раздавались удары по пустым комнатам.
В один из этих печальных часов Сонечка сидела у пруда, по-осеннему синего и прозрачного. Осыпались последние листья. Сонечка думала:
"Промчится жизнь. Приду когда-нибудь осенью и сяду на эту скамью. Пруд будет таким же ясным. Наклонюсь и увижу себя, - седые волосы, потухшие глаза. Будут стучать молотки, заколачивая за мною дверь. Как прожить мимолетную жизнь? Как остановить из этого потока хотя бы одну минутку, - не дать ей утечь?"
Сонечка подумала о недолгой женской жизни, о муже, - вздохнула и покачала головой: муж припомнился ей, словно вычитанный из какой-то пыльной книжки.
Долетел из-за рощи удар колокола, - в монастыре звонили к вечерне. Сонечка обернулась и долго слушала и снова опустила голову.
"Нет, этот зов не для меня. Успокоение? Нет!" Тревожно билось сердце, - молило: "Хоть гибели, хоть горьких слез, но жить! жить! жить! Не бродить в сладком тумане, в очаровании, как прежде, но жить! Гореть, как куст, раскинув огненные руки к этому синему небу, к этой печальной земле... Прими, вот я вся взвилась огнями перед тобой!"
КОММЕНТАРИИ
КРАТКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
Впервые напечатана под заглавием "Мой путч" в журнале "Новый мир", 1943, № 1, январь. Написана в конце 1942 года по просьбе отдела кадров Академии наук СССР, действительным членом которой был А. Толстой.
Дополненная и с некоторыми исправлениями стилистического характера, озаглавленная "Алексей Толстой "Краткая автобиография", вошла в книгу А. Толстого "Повести и рассказы (1910 - 1943)" изд-ва "Советский писатель", М. 1944.
Эта автобиография самая поздняя по времени написания и наиболее полная. Кроме нее, А. Толстым написаны автобиографии: в 1913 году ("Русские ведомости", 1863 - 1913 гг. Сборник статей, М. 1913); в 1916 году (осталась в рукописи); "О себе" ("Новая русская книга", № 4, 1922); в 1928 году (книга "Писатели", изд-во "Современные проблемы", М. 1928); в 1929 году "О себе" (I том Собр. соч. ГИЗ и изд-во "Недра", 1929); в 1933 году "О себе" ("Литературная газета", 1933, № 4 - 5, 29 января).
Печатается по тексту сборника А. Толстого "Повести и рассказы (1910 1943)", с исправлением явно ошибочных фактических данных и дат.
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
СТАРАЯ БАШНЯ
Впервые напечатан в журнале "Нива", 1908, № 21, май.
В автобиографической заметке "О себе" А. Толстой вспоминал о "Старой башне": "В 1908 году напечатал первый рассказ в "Ниве".
Материалом для создания произведения послужили впечатления от пребывания на Невьянском металлургическом заводе (Урал), на котором писатель проходил практику после окончания 4-го курса Технологического института, в мае 1905 года. В то время по России прокатилась очередная волна стачек и революционных выступлений пролетариата. Бастовали и рабочие Невьянского завода. На этом фоне и развертывается сюжет рассказа.
Мистический бой часов, который является причиной забастовки, таинственные силы, вызывающие трагическую гибель инженера Трубы, пытающегося снять колокол, были данью молодого писателя символизму.
В новой редакции рассказ "Старая башняЭ вошел в сборник "Гамаюн" (1911), изданный в пользу пострадавших от землетрясения в Семиреченской области. Переработка преследовала цель придать реалистическую мотивировку финалу рассказа.
Второй вариант концовки наводит читателя на мысль, что убийца Трубы техник Петров. Писатель подчеркивает озлобленность Петрова, его нарождающуюся ненависть к счастливому сопернику, дает понять, что техник лазил на башню заводить часы.
В процессе редактирования рассказ подвергся и стилистическим исправлениям.
В дальнейшем рассказ "Старая башня" автором не переиздавался. Печатается по тексту сборника "Гамаюн", П. 1911.
СОРЕВНОВАТЕЛЬ. ЯШМОВАЯ ТЕТРАДЬ
Рассказы, объединенные общим заглавием "Два анекдота об одном и том же", впервые напечатаны в альманахе "Любовь", 1909, издание "Нового журнала для всех".
Под общим заглавием в первой публикации было дано посвящение: "К. Сомову. Меланхолия, мечтательность и отвага - спутники счастливого любовника, и горе тому, кто, не чувствуя в себе одного из этих качеств, отважится на похождение, достойное быть осмеянным".
К. А. Сомов - художник-символист из группы, объединившейся вокруг декадентского журнала "Мир искусства". Многие картины К А. Сомова стилизованы под XVIII век.
Включая оба рассказа в собрания своих сочинений (ГИЗ и изд-во "Недра", 1929), автор в примечании к ним писал: "Рассказы "Соревнователь" и "Яшмовая тетрадь", написанные летом 1909 года в Крыму, я считаю началом моей работы над художественной прозой". А. Толстой не упоминает здесь более ранний свой рассказ - "Старая башня".
"Два анекдота об одном и том же" написаны в Коктебеле на даче у М. А. Волошина. Об этом периоде А. Толстой вспоминал в автобиографии: "Близостью к поэту и переводчику М. Волошину я обязан началом моей новеллистической работы. Летом 1909 года я слушал, как Волошин читал свои переводы из Анри де Ренье. Меня поразила чеканка образов. Символисты с их исканием формы и такие эстеты, как Ренье, дали мне начатки того, чего у меня тогда не было и без чего невозможно творчество: формы и техники" (см. настоящий том, стр. 56).
А. Толстой, рассказывая о первых опытах в прозе, о трудностях начала работы над языком повествования, писал: "Недочеты я скрывал под стилизацией (XVIII век)" (Поли. собр. соч., т. 13, стр. 566).
Это авторское признание в первую очередь относится к "Соревнователю" и "Яшмовой тетради". Вместе с тем вполне явна пародийная направленность этих рассказов против символистских вычурных эстетских стилизаций, идеализирующих быт дворянской усадьбы XVIII века.