Страница:
- Может быть, я тебя и полюблю, очень ты желанный.
Иван Семенович взял ее руки и обвил ими свою шею: глядел на небо, и казалось ему, что белый камень, вместе с пригорком и соснами, медленно плывет под облаками, и в легком этом движении словно уносился Иван Семенович, обнимая Наташу, к облакам, в простор, и сердце падало, сжимаясь. Вдруг со стороны кручи скрипнула дверь, н грубый голос позвал;
- Наталья, подь-ка сюда...
Наташа выпрямилась, сбросила голову Ивана Семеновича с колен, побежала было, но, вернувшись, легко присела, оперлась ладонями в мох, поцеловала в лоб и скрылась.
5
Солнце медленно падало в лиловое облако и, золотя его края, одевало сумерками низины, по полянам протянуло тени дерев и выпустило на волю ветер, зарябивший синее озеро, и вершины глухо зашумели вечерним шумом.
Иван Семенович, голодный и продрогший, все еще ждал Наташу, сидя на камне. Несколько раз подходил он к обрыву, глядя вниз на трубу и земляную крышу избы, на перевернутые сани, обрубок с воткнутым топором и пару продранных лаптей на шесте; все было тихо. Он спускался вниз, трогал запертую дверь и заглядывал в оконце, негромко зовя: "Наташа". Один раз (но это показалось, наверно) всхлипнули в избе или засмеялись...
- Что за безобразие, - то обхватив колени и раскачиваясь, то прилегая на локте, бормотал Иван Семенович, - почему она не приходит? Случилось, что ли, недоброе или дурит? Право, сейчас встану и уйду; ружья нет. Фу, как нехорошо.
Но Иван Семенович, конечно, не уходил, прикованный чарами девушки к холодеющему камню, и вздрагивал, когда хрустела ветка вблизи.
А над лесом, издалека, летел теперь медленный звон: то звали к великой заутрени, ударяя в большой колокол, в станице Кундрава.
Слушая дальние эти звуки, затосковал Иван Семенович один в лесу и подумал, не ушла ли Наташа в церковь.
А солнце закатилось; туча окровавилась и погасла, залив озерную гладь тусклым светом; внизу, между кустов, вился легкий туман, и казалось, к подножью сопки подходила вода; в оранжевом закате открылась зеленая звезда; ветер упал, и морозец стал пощипывать концы пальцев и нос. Налево свистнул тетерев спозаранку, ему откликнулся другой, и, ломая по берегу валежник, просунул к воде ветвистую голову лось; глотая хрустальную воду, бил копытом и, отступив, закричал раскатисто на все озеро.
Иван Семенович вытянулся, набрав холоду полную грудь, и позвал:
- Наташа!
И, словно в ответ ему, затопали под кручей тяжелые шаги: то несколько человек взбирались на сопку. Иван Семенович быстро обернулся: из-под кручи поднялась чернобородая голова и другая, опухшая и рыжая...
- Вовремя поспел, - сказал черный, - дожидается. Вяжи его.
Иван Семенович, отступая, повернулся, чтобы бежать, но с пологого спуска преградил ему путь высокий парень. Иван Семенович, подскочив, вытянутой рукой ударил его, и парень, ахнув, упал, цепляясь за ноги. Двое первых насели на плечи; Иван Семенович стиснул зубы, вытянулся, но руки его уже опутала ременная петля.
6
В Игнатовой избе, наклонясь у стола над коптилкой, трое мужиков потрошили бумажник Ивана Семеновича. Сам Иван Семенович, связанный по рукам и ногам, лежал навзничь на нарах и ободранным языком старался выпихнуть изо рта кляп. За кумачовой перегородкой ворочалась Наташа, а у порога щепал лучины тощий парень, Лекся, Наташин брат.
- Сто целковых и еще два, - сказал черный мужик, разгибая спину, маловато, надо попытать - в каком месте у него остальные.
Мужики подошли к нарам, и парень, захватив вместе с волосками, выдернул у Ивана Семеновича кляп изо рта.
- Где деньги? - спросил черный, наклонясь к самому лицу, и обдал Ивана Семеновича горячим духом водки, лука и крепкого тела.
- Пытать будем, - тоскливо сказал парень.
- Разве это порядки? - молвил рыжий, шепелявя. - Честью просим; тебе деньги на что? - пропухиваешь их из ружьишка, а мы народ рабочий.
- Денег у меня больше нет, все в бумажнике, - ответил Иван Семенович, облизывая губы.
Мужики отошли к окошку, совещаясь. Иван Семенович внимательно следил за каждым их движением. Когда же Лекся, нащепав лучину, разжег самовар - в тоске завертелся, напрягая ногу, чтобы порвать ремень. Прошло немного времени. Тогда, легонько отогнув занавеску, выглянула Наташа, ища глазами, полными слез и страха, глаз Ивана Семеновича. Он отвернулся и негромко застонал. Наташа в отчаянии приложила кулачки к вискам, вытянула шею, шевеля губами, потом закрестилась, показывая на мужиков и тряся головой. Наконец черный спросил громко:
- Самовар готов?
- Готов, - поспешно ответил Лекся тонким голосом и сейчас же вышел.
Мужики опять подошли; парень, сняв с себя ременной пояс, оскалился и стал со всего плеча хлестать Ивана Семеновича по ногам. Иван Семенович закричал сначала, потом закусил губу, зажмурил глаза.
- Ладно уж тебе, - сказал рыжий тихо, - чай, это не лошадь. Барин, скажи, Христа ради.
- Нет у меня денег. Что, себя мне, что ли, не жалко! Стал бы я скрывать.
- Давай кипяток, - сказал черный, глядя исподлобья.
Наташа в это время вскрикнула, выбежала из-за занавески, опрокинула ногой самовар и заговорила:
- Не позволю шпарить, ах вы душегубы. Деньги бери, а его не трогай! Хочешь - меня шпарь! Все равно через вас, проклятых, себя погубила... Я знаю, нет у него дома денег, он сам сказал.
Наташа наступала, размахивая руками, словно отбиваясь, зубы у нее открылись от страха и злобы.
- Молчи, сука, - сказал парень.
Рыжий мужик весело ударял себя ив бокам, воскликнув:
- Ну и девка! Атаман! - и засмеялся, краснея с натуги.
А черный подошел к Натайте. Но девушка увернулась, подбежала к нарам, откинулась, загораживая Ивана Семеновича, и со всей силы толкнула черного в грудь.
- Не шали, Наталья, - сказал он сурово; подошедшего парня она ударила в лицо, все не сводя глаз с черного, который, не торопясь, усмехнулся невесело, уверенный, приземистый и крепкий.
- Ружье под нарами, заряжено, Наташа, - тихо сказал Иван Семенович.
Наташа быстро нагнулась, во черный отшвырнул ее, поднял ружье, взвел курки и сказал:
- Нет, уж ты нам не помощница...
Наташа закрыла голову, ко рыжий мужик, отведя стволы, сказал степенно:
- Не годится нынче кровь проливать. Ты, милый, как хочешь меня зови, а этого тебе не позволю.
Глаза у черного налились, он засопел, и быть бы большой беде, если бы снаружи не застучали конские копыта; послышались неспешные голоса, и в скрипнувшую дверь вошел крепкий широкогрудый старик, держа пестрый узелок за уголки перед собой.
Старик медленно положил узелок на лавку, снял шапку с намазанных маслом белых волос своих, поклонился всем, подошел к нарам, из кармана вынул складной ножик, разрезал ремни на руках и ногах Ивана Семеновича, поклонился ему, сел у стола, положив перед собою кулак, и сказал мужикам:
- Вот так-то, братцы, с праздником...
- Этак, Игнат, мне не нравится, - начал было черный, но старик перебил его, постучав:
- Нынче, Назар, я на клиросе пел, да и подумал: сегодня всякому малому зверью прощенье выходит. А вы вот как распорядились... Прости нас, барин, ступай с богом да держи язык за зубами.
7
На полпути к поповой заимке, в редком березняке, догнала Ивана Семеновича Наташа, высокая и бледная в свете больших звезд.
Запыхавшись, обняла она его, запрокинув залитое слезами лицо, глядела, не отрываясь, огромными, теперь темными глазами, в которых отразились две синие звезды.
Иван Семенович поспешно стал гладить волосы ее и щеки. Наташа, продолжая сжимать его, легонько вскрикивала, как раненая дикая коза. От взглядов ее, от звездных зрачков, от белого лица стало казаться все сном Ивану Семеновичу, и он медленно улыбнулся.
- Нет, нет, не надо, - зашептала Наташа и, оторвавшись, схватилась за концы платка у шеи; постояла, медленно отвернулась, подняла плечи и побежала к темной стене сосен.
Иван Семенович долго вглядывался в деревья, за которыми скрылась Наташа, петом оглянул широкую поляну. По ней, легко клубясь, ходил туман, и березки, казалось, росли из его облаков, кое-где поблескивая, недвижные и легкие. А в небе, выкатившись из-за леса семью огромными звездами, стояла Большая Медведица. Иван Семенович закинул руки за шею и сказал:
- Весна.
ПРОГУЛКА
1
Каждый вечер, поглазев на пассажирский поезд, Яков Иванович шел, прогуливаясь, мимо деревянного трактира с облезлой вывеской, мимо оврага, полного навоза и разной дряни, мимо обгорелого, с незапамятных времен, кирпичного дома, у которого прилепилась кузница Голубева и в станке упрямая лошадь, не даваясь ковать, тянула к себе, а присевший кузнец - к себе, мимо телеграфных столбов - вниз по спуску, на Песочную улицу.
На спуске Яков Иванович приостанавливался, поправлял на голове картуз акцизного ведомства, из секретного портсигара доставал папироску, пускал дым сквозь рыжеватые усы, оглядывался налево, где за унылым полем угасал закат, смотрел вниз на Песочную, на низенькие дома, плетни и сады за ними, видел, как зажигались керосиновые фонари, сплевывал через плечо в овраг и, покручивая тросточкой и свистя, сходил вниз, хорошо зная, что на Песочной горит в крайнем окне свет и Маша Голубева играет с дымчатым котенком.
Опершись на трость, среди пустынной улицы, подолгу глядел Яков Иванович через окно на красивое, чернобровое лицо Маши. Маша положила на стол локти - и ни скуки, ни веселья нельзя прочесть на ее лице, освещенном лампой.
- Обо мне думает, - решил Яков Иванович.
Брови у Маши слегка сдвигались, верхняя губа приоткрывала ровные зубы; усмехаясь думам, она перевертывала на спину дымчатого котенка и щекотала ему белую грудь; котенок кусался, отбиваясь задними лапами.
"Вот ведь характер, - думал Яков Иванович, - вчера говорила: "Приходите, может быть вечерком за воротами постою", - и осторожно царапал по стеклу. Маша взглядывала сердито в окошко, поднималась, схватывала котенка, сажала на плечо и, махнув косой, уходила за перегородку. .
Но постучать громко или войти он не смел, потому что за перегородкой спал Машин папаша, Голубев, кузнец, а его Яков Иванович боялся, как огня.
- Ты у меня доиграешься, я тебя растревожу, - ворчал Яков Иванович и, досадливо поковыряв палкою песок, брел по Песочной на Сокольничью, где жила старинная приятельница - Вера Шавердова, - душевный друг.
2
Так было и нынче. На Сокольничьей, у керосинового фонаря, Яков Иванович поднял трость и резко постучал в перекошенную дверь ветхого домика. Зашлепали туфли, загремел тяжелый крюк, и в щель просунулось испуганное, помятое лицо.
- Это я, Верка, - сказал Яков Иванович; тогда его впустили в сени и в низкую комнату. Осторожно сняв картуз, Яков Иванович положил его вместе с палкой на комод, расстегнул китель, сел, протянул ноги в узких брюках со штрипками и вздохнул. Вошла Верка, успевшая попудриться. На ней было всегдашнее красное платье и пуховый платок; завернувшись в него, она обычно, скуки ради, спала на диване. Присев напротив Якова Ивановича, у овального столика, Верка припустила огонь в лампе, прикрыла рот, сдерживая зевоту, запахнула платок и сказала:
- Не знаю, холодно, что ли, мне или чай пить хочу.
- Машка одна сидит, с котенком играет, - сказал Яков Иванович, - очень много о себе думает.
- Подлец ты, Яша, - проговорила Верка негромко.
- Чем же я подлец, когда я влюбился!
Яков Иванович оглянул надоевшую комнатешку с кисейными занавесками, канарейкой, лампадой в углу, скатереточками и половичками, закурил и окончил:
- Она молоденькая, не то что ваша милость.
- Хочешь, в дураки сыграем, - уныло, после молчания, сказала Верка и поползла рукой по столу за колодой.
Яков Иванович надул щеки, придвинулся и взял коробленые карты. Но масти он не видел и ходил наугад: такая брала его досада, - всю весну ухаживал он за Машей, похвалясь однажды, что трех дней не пройдет, как начнет ода бегать к нему на огород. Не девушка вертела им, как хотела; принимала мелкие подарки и посмеивалась или гнала, когда он очень приставал; такая уж родилась своевольная и ни разу не оставалась с глазу на глаз надолго, говоря, что отец не велит, хотя и намекала, что, пожалуй, на лодочке покатается. А в акцизе сослуживцы спрашивали: "Ну, как, не угостил еще тебя кузнец?" Терпеть больше не хотелось, и в голове копошился план.
И так и этак размышлял над ним Яков Иванович, а Верка теребила пальцами рот; толстый нос у нее лоснился; в лампе пищал керосин.
- Знаешь что, - положив карты, сказала Верка, - дура я была, что с тобой связалась.
- А что?
- Так. Нехорошо. Думается.
Яков Иванович усмехнулся, придвинулся, охватил Верху и томно опустил голову ей на плечо:
- Ты, Верушка, любишь меня, гак устрой завтра штуку... я буду помнить.
- Какую штуку?
- Уговори Машу на лодке кататься, а я, будто невзначай, пристану к вам, ала как там уж выйдет; она с тобой поедет.
- Ты мне это говоришь? - воскликнула Верка, отталкивая Якова Ивановича. - Нет, дружок, не дождешься.
Яков Иванович заходил по комнате, уговаривал, приставал, грозил даже, пока Верка, уставясь припухлыми глазами на лампу, не сдалась:
- Ладно уж, отвяжись, все равно.
3
На следующий день кузнец Голубев постукивал по наковальне молоточком, отбивая такт молотобойцу - высокому парню Лаврушке, который, засучив рукава выше локтей, описывал тридцатифунтовым молотом круг и, подаваясь вперед, с аханьем бил в раскаленный лемех.
"Еще поддай, еще поддай", - выговаривал молоточек; у Лаврушки на рябом носу выступил пот, как горох; искры из горна летели в колпак, освещая белые волосы Голубева, сивую его бороду, суровое лицо в круглых очках, перетянутый фартуком согнутый стан, земляные стены кузни и круглую головенку подмастерья, раздувающего мехи.
Голубев, постукивая, пел духовный стих:
Ты в саду его носила
Сына - бога твоего...
Следя за ударами молота, легко сочинял он стихи; ухватив клещами лемех, совал его в угли, думая: "Вот так и душа неправедного скочевряжится".
Лаврушка вытирал пот широкой ладонью. На хозяина он смотрел с почтеньем и не посмел бы слова молвить, но сейчас, заикаясь, сказал:
- За водой я, хозяин, бегал; у окошка опять Яков Иванович стоит, сговаривается с нашей Машей...
Голубев поглядел поверх очков и ничего не ответил, только молоточек его заходил не в лад.
- Хозяин, он нашу Машу уговаривает на остров в лодке ехать, говорит: "Я в кузню к тятеньке добегу, спрошу".
- Молчи, - сказал Голубев.
Долго они работали молча. В кузницу, приподняв картуз, вошел Яков Иванович.
- Здравствуйте, почтеннейший, как работаете? - сказал он развязно и принялся вертеться около наковальни, помахивая тросточкой. - Удивительно, железо не согнешь, а вы что угодно сделаете из него.
- Железо - оно железо и есть, - сказал на это Голубев, - а вы что, Яков Иванович, за делом пришли?
- Подковать себя хочу, ей-богу, чтобы резвее бегать, - хихикнул Яков Иванович и беспокойно покосился. - Вы, кажется, Голубев, баптист? Говорят, большие гонения сейчас на вашего брата?'
Голубев оставил молоток, поднял очки, подошел к Якову Ивановичу и спросил, когда стало в кузнице совсем тихо:
- Ты к чему подбираешься-то?
Но Яков Иванович уже попятился за дверь и, очутившись на лужке, поправил картуз.
- Поосторожнее бы надо с чиновниками, Голубев, - и, не дожидаясь ответа, зашагал под горку.
Кузнец долго глядел в землю.
- Лаврушка, поди позови Марью, - сказал он, опуская очки.
Лаврушка побежал, скоро вернулся и сообщил, что не нашел ни Маши, ни Якова Ивановича, должно быть, чиновник успел уже обольстить девушку и увез ее на остров.
Голубев не спеша вымыл руки, снял очки и фартук и, кликнув Лаврушку, вышел из кузницы, по пути достойно кланяясь тем, кого он уважал.
4
От кузницы Яков Иванович поспешил под горку, минуя Песочную, на лужок, где в ожидании прогуливались под руку Маша и Вера. "Позволил, позволил", закричал Яков Иванович еще издали; забежал вперед и, вертясь, старался прельщать дам шутками и прыжками.
Маша ленивой походкой в козловых башмаках ступала по лужку, ветер, плеща широким ее ситцевым платьем, обрисовывал полный, сильный стан. Зеленую полушалку она придерживала на плечах, отвертываясь от Якова Ивановича с усмешкой, в ушах у нее позванивали серебряные серьги.
- Настоящая гусыня, - шепнул ей Яков Иванович, указывая пальцем на впереди идущую Верку, - будто с яйцом идет.
Маша громко засмеялась и стала еще лучше.
- Я ее всегда зову: гусыня да гусыня, страшная дура, - продолжал довольный Яков Иванович. Маша из-под ресниц повела на него серыми глазами; Яков Иванович заликовал; по пути нагнали они гусей, щипавших щавель; Маша опять засмеялась, а Яков Иванович ухитрился даже поддать Верке подножку, и Вера, красная от злости, обернулась:
- Нечего на других выезжать, сам хорош, стрелок, вот ты кто.
Маша нахмурилась. Яков Иванович постарался замять неприятность. Они подошли к реке. В зарослях тальника краснела корма лодки, которую Яков Иванович тотчас сдвинул в воду. Маша, подобрав юбки, влезла первая. Вера сердито шлепнулась на скамью, зачерпнув башмаком; Яков Иванович, стоя на носу, уперся веслом, и лодка, мягко осев, скользнула, покачиваясь, по речке, залитой солнцем.
Яков Иванович сильно выгребал против течения, стараясь пристать по ту сторону к зеленому острову. Прищурясь, взглядывал он на Машу. Верка, рядом с нею, казалась уродливой и старой.
"Вот увязалась, чучело, - думал он, - нет, чтобы довести до лодки, а самой остаться". Лодка въехала в полосу водорослей, оставляя след; Яков Иванович, поднимая отяжелевшие весла, брызнул водой, Верка вскрикнула; Маша рассеянно оглядывала березовый тенистый островок.
Яков Иванович помог вылезти девицам, и они одни побежали в лес поискать будто бы грибов, а он уселся на бережку, покручивая усики. Над водой низко пролетели тяжелые утки; ворковал в березняке дикий голубь; от воды играли зайчики. Вдруг он вздрогнул, услышав за деревьями плеск воды и женский визг. "Купаются", - подумал он и побежал через лесок.
Вера сидела в реке по горло, Маша плавала, болтыхаясь ногами, и просвечивала под водой.
Яков Иванович, сидя за кустом, отстранял от лица ветку и глядел, как вышла на берег сначала Вера, очень просто, словно из бани, и, стыдясь, прикрываясь, выбежала красавица - вся белая - Маша, присев, быстро накинула платье. "Мучительница", - пробормотал он.
5
Яков Иванович, видя, что Верка, несмотря на подмигивания, не отходит от девушки, придумал играть в горелки; сам завязал себе коричневым фуляром глаза, обе женщины стали позади, проговорили боязной скороговоркой: "Гори-гори ясно, чтобы не погасло", дернули его за рукава и побежали. Яков Иванович, сорвав платок, пустился догонять, тут-то Вера и поняла, что ее перехитрили: на коротких ножках не могла она поспеть за легкой Машей, которая, протянув руки, неслась, едва касаясь травы, сзади летели косынка и ее темная, еще влажная коса. Яков Иванович, нарочно пугая криками, далеко загнал Машу в лес, где девушка, запыхавшись, положила руки на грудь, со смехом увернулась и стала кружиться у дерева. Когда Яков Иванович совсем было ухватил Машу за платье, она понеслась далее, отдохнув и весело смеясь.
Яков Иванович обозлился даже; по пути сучок разорвал ему ботинок. "Эх, жалко, плакали денежки", - подумал он мимоходом. Маша обертывалась, глаза ее пылали смехом, - чудно, как была хороша.
В островок врезывался узкий заливчик; Яков Иванович загнул налево и, подогнав к воде, ухватил Машу за бока. Она сильно обернулась и вытянутыми руками уперлась ему в грудь.
- Маша, что ты, не бойся, - сказал Яков Иванович.
- Пусти, пусти, - зашептала Маша. Яков Иванович ослабел от волнения.
В это время из-за кустов, окаймляющих берег, поднялись Голубев и Лаврушка. Маша ахнула и попятилась.
Яков Иванович нахмурился, хотя ноги его сделались ваточными, и отчего-то защемило в животе.
- С дочкой играшь? - сказал Голубев, быстро подходя.
- Ну, ты не особенно кричи, - воскликнул Яков Иванович, пятясь. Кузнец словил его за воротник, нагнул и толкнул лицом в траву; Лаврушка сел на ноги; кузнец, упираясь коленкой в плечи, запустил руку, отстегнул пряжку его штанов, обрывая пуговицы, оголил тощий зад у Якова Ивановича и, сняв с себя ременный пояс, начал хлестать. Яков Иванович от страха молчал сначала, потом принялся кричать, даже выть, вертясь и царапая землю. Верка скрылась, а Маша, присев у дерева, закрылась ладонями, не то плача, не то без удержу смеясь.
Когда, наконец, отпустили, Яков Иванович медленно сел на битое место, схватился за него. Голубев уводил за руку дочь. Лаврушка шел сзади них и, оглядываясь, скалился, как эфиоп.
6
Пока Яков Иванович отлеживался - прошло дней десять. В городе говорили разное: что кузнец, мол, застав у себя дочь с чиновником, ввернул Якову Ивановичу кольцо, как медведю, только в другое место; иные уверяли, что Голубев вешал на острове Якова Ивановича, да тот сорвался.
Когда же он явился, наконец, на службу, товарищи окружили его, спрашивая наперебой, что случилось на острове. На все вопросы он отвечал, поджав губы: "Хворал-с пищеварением". Так ничего и не добились от него, хотя приметили, что он уже не прежний - скучен.
В тот же день Яков Иванович посетил и вокзал; но не крутил, как бывало, тросточкой, прохаживаясь по асфальту, а скромно стоял у колонны, глядя, как из подкатившего поезда вылезали студенты с чайниками, толстяк помещик в поддевке и разный полупочтенный люд.
Помещик пил водку в буфете, студент оглядывал жандарма, и никому не было дела до Якова Ивановича; у каждого было впереди что-нибудь интересное. У Якова же Ивановича впереди была унылая комнатешка, где потренькает он на гитаре, ляжет на кровать, покурит папироску, и делать больше ему нечего.
После звонка помещика подсаживал кондуктор, студент, окончив уничтожать взглядом жандарма, бойко вскочил на площадку, подбежали люди с кипятком, влезли, поезд тронулся, и на месте его открылись грязные пути, штабели дров, голое поле. Уныние.
Ушел и Яков Иванович, не глядя вокруг на опостылевшее; на спуске он вдруг остановился и поправил съехавший картуз: у дома Голубева к трем телегам были привязаны лошади, во всех окнах горел свет. Яков Иванович подошел медленно и вгляделся. В дому, у длинного стола сидели благообразные мужики, положив руки на скатерть, уставленную угощениями; в конце сидел припомаженный Лаврушка, в синем кафтане, и рядом с ним Машенька, в новом розовом платье. Рядом с ней Голубев читал книгу, и все его важно слушали. Потом все раскрыли рты и запели. Лаврушка утерся рукавом; Маша сидела бледная и серьезная.
"Пропили девушку", - подумал Яков Иванович тоскливо и побрел на Сокольничью; у ворот босые мальчишки, припрыгивая, принялись дразнить: "Кольцо в спине, кольцо в спине". Яков Иванович поспешил пройти, но в спину ему запустили песком; он обернулся и поднял трость, мальчишки разбежались.
Дойдя до Веркина дома, он жалобно скосоротился и повернул назад; но Вера высунулась по пояс в окошко и позвала отчаянно:
- Войдите, Яков Иванович. У меня самовар горячий.
Яков Иванович подумал. Зашел, подал холодную руку и сел у лампы. Вертя колоду карт, искал он нужное слово, а оно не подвертывалось; рассмотрев трефового короля, он сказал: "В дураки, хочешь, сыграем?" - и чуть поднял глаза, боясь увидеть улыбку на толстом лице подруги, но Вера, подойдя сзади, тихо провела по волосам Якова Ивановича. Он быстро обернулся, охватил Верку и прижался к ней лицом.
- Женился бы на мне, Яков Иванович, - сказала Верка серьезно, - что так-то - измаешься...
- Очень тошно, - ответил он, - ах, Вера, Вера. Все-таки - скучно здесь, тошно.
САМОРОДОК
1
Лопыгин повернулся на спину и, прищурив глаза, отчего звезды лучиками потянулись в темном небе, сказал негромко:
- Так-то было оно, Ваня; шли-шли два брательника без пути, без дороги; хлеб весь вышел, и видят, - приходится им или воротиться, или умереть.
Один и говорит другому: "Давай воротимся". А тот ему: "Ты иди, а я вон в долочек забегу, копну, - может, там и найдем золото".
Назад пошел один брат, а другой забежал в долок и копнул. И хрустнуло под лопатой. "Песок!" - подумал брат; насыпал песочек в ковш, помыл в ключевой воде, и в ковше загорелось золото, как жар.
Тут оба брата пали на землю, в которой река золотая лежала, и заплакали с радости, а наплакавшись, поставили веху и пошли до первой деревни купить инструментов и коня.
Долго шли они лесом, и горами, и быстрыми речками; путь искали - днем по солнцу, а ночью по ясным звездам.
А как пришли, голодные, в первую деревню, закупили все, что нужно, и на коне повернули к заветному месту в тот же день.
А лес все один, куда ни поезжай: на полдень ли, или на закат, и реки похожи одна на другую, и все те же горы.
Проколесили так-то два брата тридцать дней, коня у них комары заели, и не нашли золотого долочка, где ставили веху.
До глубокой ночи пешком они шли и молчали, друг друга боялись.
А ночью отвязали кушаки и повесились на сосне.
Лопыгин повернул скуластое свое лицо и, глядя на Ваньку, разинувшего рот, добавил:
- А сосна стояла на краю того долочка.
- А правда это? - спросил Ванька. Лопыгин промолчал, а потом негромко молвил:
- Если бы достать мне тысячу рублей, - пошел бы искать я то место; да вот руки связаны.
- Деньги, - протянул Ванька, - да, отлично.
И он натянул полушубок, так как на огороде, где лежали они, вился легкий туман.
- Или бы самородочек найти, - продолжал Лопыгин, - фунта на полтора; хозяин мой глупый; ни за что не отдам.
- Василий Иванович, а ты Василису знаешь? - вдруг спросил Ванька. Вот она бы тебе рассказала. Слышь-ка, ей-богу, сбегай отнеси ей полбутылки да три пятака... Так-то Парфен в прошлом году ворожил, лошадь у него увели; и сказала Василиса то самое место, где найти коня; и нашел.
Иван Семенович взял ее руки и обвил ими свою шею: глядел на небо, и казалось ему, что белый камень, вместе с пригорком и соснами, медленно плывет под облаками, и в легком этом движении словно уносился Иван Семенович, обнимая Наташу, к облакам, в простор, и сердце падало, сжимаясь. Вдруг со стороны кручи скрипнула дверь, н грубый голос позвал;
- Наталья, подь-ка сюда...
Наташа выпрямилась, сбросила голову Ивана Семеновича с колен, побежала было, но, вернувшись, легко присела, оперлась ладонями в мох, поцеловала в лоб и скрылась.
5
Солнце медленно падало в лиловое облако и, золотя его края, одевало сумерками низины, по полянам протянуло тени дерев и выпустило на волю ветер, зарябивший синее озеро, и вершины глухо зашумели вечерним шумом.
Иван Семенович, голодный и продрогший, все еще ждал Наташу, сидя на камне. Несколько раз подходил он к обрыву, глядя вниз на трубу и земляную крышу избы, на перевернутые сани, обрубок с воткнутым топором и пару продранных лаптей на шесте; все было тихо. Он спускался вниз, трогал запертую дверь и заглядывал в оконце, негромко зовя: "Наташа". Один раз (но это показалось, наверно) всхлипнули в избе или засмеялись...
- Что за безобразие, - то обхватив колени и раскачиваясь, то прилегая на локте, бормотал Иван Семенович, - почему она не приходит? Случилось, что ли, недоброе или дурит? Право, сейчас встану и уйду; ружья нет. Фу, как нехорошо.
Но Иван Семенович, конечно, не уходил, прикованный чарами девушки к холодеющему камню, и вздрагивал, когда хрустела ветка вблизи.
А над лесом, издалека, летел теперь медленный звон: то звали к великой заутрени, ударяя в большой колокол, в станице Кундрава.
Слушая дальние эти звуки, затосковал Иван Семенович один в лесу и подумал, не ушла ли Наташа в церковь.
А солнце закатилось; туча окровавилась и погасла, залив озерную гладь тусклым светом; внизу, между кустов, вился легкий туман, и казалось, к подножью сопки подходила вода; в оранжевом закате открылась зеленая звезда; ветер упал, и морозец стал пощипывать концы пальцев и нос. Налево свистнул тетерев спозаранку, ему откликнулся другой, и, ломая по берегу валежник, просунул к воде ветвистую голову лось; глотая хрустальную воду, бил копытом и, отступив, закричал раскатисто на все озеро.
Иван Семенович вытянулся, набрав холоду полную грудь, и позвал:
- Наташа!
И, словно в ответ ему, затопали под кручей тяжелые шаги: то несколько человек взбирались на сопку. Иван Семенович быстро обернулся: из-под кручи поднялась чернобородая голова и другая, опухшая и рыжая...
- Вовремя поспел, - сказал черный, - дожидается. Вяжи его.
Иван Семенович, отступая, повернулся, чтобы бежать, но с пологого спуска преградил ему путь высокий парень. Иван Семенович, подскочив, вытянутой рукой ударил его, и парень, ахнув, упал, цепляясь за ноги. Двое первых насели на плечи; Иван Семенович стиснул зубы, вытянулся, но руки его уже опутала ременная петля.
6
В Игнатовой избе, наклонясь у стола над коптилкой, трое мужиков потрошили бумажник Ивана Семеновича. Сам Иван Семенович, связанный по рукам и ногам, лежал навзничь на нарах и ободранным языком старался выпихнуть изо рта кляп. За кумачовой перегородкой ворочалась Наташа, а у порога щепал лучины тощий парень, Лекся, Наташин брат.
- Сто целковых и еще два, - сказал черный мужик, разгибая спину, маловато, надо попытать - в каком месте у него остальные.
Мужики подошли к нарам, и парень, захватив вместе с волосками, выдернул у Ивана Семеновича кляп изо рта.
- Где деньги? - спросил черный, наклонясь к самому лицу, и обдал Ивана Семеновича горячим духом водки, лука и крепкого тела.
- Пытать будем, - тоскливо сказал парень.
- Разве это порядки? - молвил рыжий, шепелявя. - Честью просим; тебе деньги на что? - пропухиваешь их из ружьишка, а мы народ рабочий.
- Денег у меня больше нет, все в бумажнике, - ответил Иван Семенович, облизывая губы.
Мужики отошли к окошку, совещаясь. Иван Семенович внимательно следил за каждым их движением. Когда же Лекся, нащепав лучину, разжег самовар - в тоске завертелся, напрягая ногу, чтобы порвать ремень. Прошло немного времени. Тогда, легонько отогнув занавеску, выглянула Наташа, ища глазами, полными слез и страха, глаз Ивана Семеновича. Он отвернулся и негромко застонал. Наташа в отчаянии приложила кулачки к вискам, вытянула шею, шевеля губами, потом закрестилась, показывая на мужиков и тряся головой. Наконец черный спросил громко:
- Самовар готов?
- Готов, - поспешно ответил Лекся тонким голосом и сейчас же вышел.
Мужики опять подошли; парень, сняв с себя ременной пояс, оскалился и стал со всего плеча хлестать Ивана Семеновича по ногам. Иван Семенович закричал сначала, потом закусил губу, зажмурил глаза.
- Ладно уж тебе, - сказал рыжий тихо, - чай, это не лошадь. Барин, скажи, Христа ради.
- Нет у меня денег. Что, себя мне, что ли, не жалко! Стал бы я скрывать.
- Давай кипяток, - сказал черный, глядя исподлобья.
Наташа в это время вскрикнула, выбежала из-за занавески, опрокинула ногой самовар и заговорила:
- Не позволю шпарить, ах вы душегубы. Деньги бери, а его не трогай! Хочешь - меня шпарь! Все равно через вас, проклятых, себя погубила... Я знаю, нет у него дома денег, он сам сказал.
Наташа наступала, размахивая руками, словно отбиваясь, зубы у нее открылись от страха и злобы.
- Молчи, сука, - сказал парень.
Рыжий мужик весело ударял себя ив бокам, воскликнув:
- Ну и девка! Атаман! - и засмеялся, краснея с натуги.
А черный подошел к Натайте. Но девушка увернулась, подбежала к нарам, откинулась, загораживая Ивана Семеновича, и со всей силы толкнула черного в грудь.
- Не шали, Наталья, - сказал он сурово; подошедшего парня она ударила в лицо, все не сводя глаз с черного, который, не торопясь, усмехнулся невесело, уверенный, приземистый и крепкий.
- Ружье под нарами, заряжено, Наташа, - тихо сказал Иван Семенович.
Наташа быстро нагнулась, во черный отшвырнул ее, поднял ружье, взвел курки и сказал:
- Нет, уж ты нам не помощница...
Наташа закрыла голову, ко рыжий мужик, отведя стволы, сказал степенно:
- Не годится нынче кровь проливать. Ты, милый, как хочешь меня зови, а этого тебе не позволю.
Глаза у черного налились, он засопел, и быть бы большой беде, если бы снаружи не застучали конские копыта; послышались неспешные голоса, и в скрипнувшую дверь вошел крепкий широкогрудый старик, держа пестрый узелок за уголки перед собой.
Старик медленно положил узелок на лавку, снял шапку с намазанных маслом белых волос своих, поклонился всем, подошел к нарам, из кармана вынул складной ножик, разрезал ремни на руках и ногах Ивана Семеновича, поклонился ему, сел у стола, положив перед собою кулак, и сказал мужикам:
- Вот так-то, братцы, с праздником...
- Этак, Игнат, мне не нравится, - начал было черный, но старик перебил его, постучав:
- Нынче, Назар, я на клиросе пел, да и подумал: сегодня всякому малому зверью прощенье выходит. А вы вот как распорядились... Прости нас, барин, ступай с богом да держи язык за зубами.
7
На полпути к поповой заимке, в редком березняке, догнала Ивана Семеновича Наташа, высокая и бледная в свете больших звезд.
Запыхавшись, обняла она его, запрокинув залитое слезами лицо, глядела, не отрываясь, огромными, теперь темными глазами, в которых отразились две синие звезды.
Иван Семенович поспешно стал гладить волосы ее и щеки. Наташа, продолжая сжимать его, легонько вскрикивала, как раненая дикая коза. От взглядов ее, от звездных зрачков, от белого лица стало казаться все сном Ивану Семеновичу, и он медленно улыбнулся.
- Нет, нет, не надо, - зашептала Наташа и, оторвавшись, схватилась за концы платка у шеи; постояла, медленно отвернулась, подняла плечи и побежала к темной стене сосен.
Иван Семенович долго вглядывался в деревья, за которыми скрылась Наташа, петом оглянул широкую поляну. По ней, легко клубясь, ходил туман, и березки, казалось, росли из его облаков, кое-где поблескивая, недвижные и легкие. А в небе, выкатившись из-за леса семью огромными звездами, стояла Большая Медведица. Иван Семенович закинул руки за шею и сказал:
- Весна.
ПРОГУЛКА
1
Каждый вечер, поглазев на пассажирский поезд, Яков Иванович шел, прогуливаясь, мимо деревянного трактира с облезлой вывеской, мимо оврага, полного навоза и разной дряни, мимо обгорелого, с незапамятных времен, кирпичного дома, у которого прилепилась кузница Голубева и в станке упрямая лошадь, не даваясь ковать, тянула к себе, а присевший кузнец - к себе, мимо телеграфных столбов - вниз по спуску, на Песочную улицу.
На спуске Яков Иванович приостанавливался, поправлял на голове картуз акцизного ведомства, из секретного портсигара доставал папироску, пускал дым сквозь рыжеватые усы, оглядывался налево, где за унылым полем угасал закат, смотрел вниз на Песочную, на низенькие дома, плетни и сады за ними, видел, как зажигались керосиновые фонари, сплевывал через плечо в овраг и, покручивая тросточкой и свистя, сходил вниз, хорошо зная, что на Песочной горит в крайнем окне свет и Маша Голубева играет с дымчатым котенком.
Опершись на трость, среди пустынной улицы, подолгу глядел Яков Иванович через окно на красивое, чернобровое лицо Маши. Маша положила на стол локти - и ни скуки, ни веселья нельзя прочесть на ее лице, освещенном лампой.
- Обо мне думает, - решил Яков Иванович.
Брови у Маши слегка сдвигались, верхняя губа приоткрывала ровные зубы; усмехаясь думам, она перевертывала на спину дымчатого котенка и щекотала ему белую грудь; котенок кусался, отбиваясь задними лапами.
"Вот ведь характер, - думал Яков Иванович, - вчера говорила: "Приходите, может быть вечерком за воротами постою", - и осторожно царапал по стеклу. Маша взглядывала сердито в окошко, поднималась, схватывала котенка, сажала на плечо и, махнув косой, уходила за перегородку. .
Но постучать громко или войти он не смел, потому что за перегородкой спал Машин папаша, Голубев, кузнец, а его Яков Иванович боялся, как огня.
- Ты у меня доиграешься, я тебя растревожу, - ворчал Яков Иванович и, досадливо поковыряв палкою песок, брел по Песочной на Сокольничью, где жила старинная приятельница - Вера Шавердова, - душевный друг.
2
Так было и нынче. На Сокольничьей, у керосинового фонаря, Яков Иванович поднял трость и резко постучал в перекошенную дверь ветхого домика. Зашлепали туфли, загремел тяжелый крюк, и в щель просунулось испуганное, помятое лицо.
- Это я, Верка, - сказал Яков Иванович; тогда его впустили в сени и в низкую комнату. Осторожно сняв картуз, Яков Иванович положил его вместе с палкой на комод, расстегнул китель, сел, протянул ноги в узких брюках со штрипками и вздохнул. Вошла Верка, успевшая попудриться. На ней было всегдашнее красное платье и пуховый платок; завернувшись в него, она обычно, скуки ради, спала на диване. Присев напротив Якова Ивановича, у овального столика, Верка припустила огонь в лампе, прикрыла рот, сдерживая зевоту, запахнула платок и сказала:
- Не знаю, холодно, что ли, мне или чай пить хочу.
- Машка одна сидит, с котенком играет, - сказал Яков Иванович, - очень много о себе думает.
- Подлец ты, Яша, - проговорила Верка негромко.
- Чем же я подлец, когда я влюбился!
Яков Иванович оглянул надоевшую комнатешку с кисейными занавесками, канарейкой, лампадой в углу, скатереточками и половичками, закурил и окончил:
- Она молоденькая, не то что ваша милость.
- Хочешь, в дураки сыграем, - уныло, после молчания, сказала Верка и поползла рукой по столу за колодой.
Яков Иванович надул щеки, придвинулся и взял коробленые карты. Но масти он не видел и ходил наугад: такая брала его досада, - всю весну ухаживал он за Машей, похвалясь однажды, что трех дней не пройдет, как начнет ода бегать к нему на огород. Не девушка вертела им, как хотела; принимала мелкие подарки и посмеивалась или гнала, когда он очень приставал; такая уж родилась своевольная и ни разу не оставалась с глазу на глаз надолго, говоря, что отец не велит, хотя и намекала, что, пожалуй, на лодочке покатается. А в акцизе сослуживцы спрашивали: "Ну, как, не угостил еще тебя кузнец?" Терпеть больше не хотелось, и в голове копошился план.
И так и этак размышлял над ним Яков Иванович, а Верка теребила пальцами рот; толстый нос у нее лоснился; в лампе пищал керосин.
- Знаешь что, - положив карты, сказала Верка, - дура я была, что с тобой связалась.
- А что?
- Так. Нехорошо. Думается.
Яков Иванович усмехнулся, придвинулся, охватил Верху и томно опустил голову ей на плечо:
- Ты, Верушка, любишь меня, гак устрой завтра штуку... я буду помнить.
- Какую штуку?
- Уговори Машу на лодке кататься, а я, будто невзначай, пристану к вам, ала как там уж выйдет; она с тобой поедет.
- Ты мне это говоришь? - воскликнула Верка, отталкивая Якова Ивановича. - Нет, дружок, не дождешься.
Яков Иванович заходил по комнате, уговаривал, приставал, грозил даже, пока Верка, уставясь припухлыми глазами на лампу, не сдалась:
- Ладно уж, отвяжись, все равно.
3
На следующий день кузнец Голубев постукивал по наковальне молоточком, отбивая такт молотобойцу - высокому парню Лаврушке, который, засучив рукава выше локтей, описывал тридцатифунтовым молотом круг и, подаваясь вперед, с аханьем бил в раскаленный лемех.
"Еще поддай, еще поддай", - выговаривал молоточек; у Лаврушки на рябом носу выступил пот, как горох; искры из горна летели в колпак, освещая белые волосы Голубева, сивую его бороду, суровое лицо в круглых очках, перетянутый фартуком согнутый стан, земляные стены кузни и круглую головенку подмастерья, раздувающего мехи.
Голубев, постукивая, пел духовный стих:
Ты в саду его носила
Сына - бога твоего...
Следя за ударами молота, легко сочинял он стихи; ухватив клещами лемех, совал его в угли, думая: "Вот так и душа неправедного скочевряжится".
Лаврушка вытирал пот широкой ладонью. На хозяина он смотрел с почтеньем и не посмел бы слова молвить, но сейчас, заикаясь, сказал:
- За водой я, хозяин, бегал; у окошка опять Яков Иванович стоит, сговаривается с нашей Машей...
Голубев поглядел поверх очков и ничего не ответил, только молоточек его заходил не в лад.
- Хозяин, он нашу Машу уговаривает на остров в лодке ехать, говорит: "Я в кузню к тятеньке добегу, спрошу".
- Молчи, - сказал Голубев.
Долго они работали молча. В кузницу, приподняв картуз, вошел Яков Иванович.
- Здравствуйте, почтеннейший, как работаете? - сказал он развязно и принялся вертеться около наковальни, помахивая тросточкой. - Удивительно, железо не согнешь, а вы что угодно сделаете из него.
- Железо - оно железо и есть, - сказал на это Голубев, - а вы что, Яков Иванович, за делом пришли?
- Подковать себя хочу, ей-богу, чтобы резвее бегать, - хихикнул Яков Иванович и беспокойно покосился. - Вы, кажется, Голубев, баптист? Говорят, большие гонения сейчас на вашего брата?'
Голубев оставил молоток, поднял очки, подошел к Якову Ивановичу и спросил, когда стало в кузнице совсем тихо:
- Ты к чему подбираешься-то?
Но Яков Иванович уже попятился за дверь и, очутившись на лужке, поправил картуз.
- Поосторожнее бы надо с чиновниками, Голубев, - и, не дожидаясь ответа, зашагал под горку.
Кузнец долго глядел в землю.
- Лаврушка, поди позови Марью, - сказал он, опуская очки.
Лаврушка побежал, скоро вернулся и сообщил, что не нашел ни Маши, ни Якова Ивановича, должно быть, чиновник успел уже обольстить девушку и увез ее на остров.
Голубев не спеша вымыл руки, снял очки и фартук и, кликнув Лаврушку, вышел из кузницы, по пути достойно кланяясь тем, кого он уважал.
4
От кузницы Яков Иванович поспешил под горку, минуя Песочную, на лужок, где в ожидании прогуливались под руку Маша и Вера. "Позволил, позволил", закричал Яков Иванович еще издали; забежал вперед и, вертясь, старался прельщать дам шутками и прыжками.
Маша ленивой походкой в козловых башмаках ступала по лужку, ветер, плеща широким ее ситцевым платьем, обрисовывал полный, сильный стан. Зеленую полушалку она придерживала на плечах, отвертываясь от Якова Ивановича с усмешкой, в ушах у нее позванивали серебряные серьги.
- Настоящая гусыня, - шепнул ей Яков Иванович, указывая пальцем на впереди идущую Верку, - будто с яйцом идет.
Маша громко засмеялась и стала еще лучше.
- Я ее всегда зову: гусыня да гусыня, страшная дура, - продолжал довольный Яков Иванович. Маша из-под ресниц повела на него серыми глазами; Яков Иванович заликовал; по пути нагнали они гусей, щипавших щавель; Маша опять засмеялась, а Яков Иванович ухитрился даже поддать Верке подножку, и Вера, красная от злости, обернулась:
- Нечего на других выезжать, сам хорош, стрелок, вот ты кто.
Маша нахмурилась. Яков Иванович постарался замять неприятность. Они подошли к реке. В зарослях тальника краснела корма лодки, которую Яков Иванович тотчас сдвинул в воду. Маша, подобрав юбки, влезла первая. Вера сердито шлепнулась на скамью, зачерпнув башмаком; Яков Иванович, стоя на носу, уперся веслом, и лодка, мягко осев, скользнула, покачиваясь, по речке, залитой солнцем.
Яков Иванович сильно выгребал против течения, стараясь пристать по ту сторону к зеленому острову. Прищурясь, взглядывал он на Машу. Верка, рядом с нею, казалась уродливой и старой.
"Вот увязалась, чучело, - думал он, - нет, чтобы довести до лодки, а самой остаться". Лодка въехала в полосу водорослей, оставляя след; Яков Иванович, поднимая отяжелевшие весла, брызнул водой, Верка вскрикнула; Маша рассеянно оглядывала березовый тенистый островок.
Яков Иванович помог вылезти девицам, и они одни побежали в лес поискать будто бы грибов, а он уселся на бережку, покручивая усики. Над водой низко пролетели тяжелые утки; ворковал в березняке дикий голубь; от воды играли зайчики. Вдруг он вздрогнул, услышав за деревьями плеск воды и женский визг. "Купаются", - подумал он и побежал через лесок.
Вера сидела в реке по горло, Маша плавала, болтыхаясь ногами, и просвечивала под водой.
Яков Иванович, сидя за кустом, отстранял от лица ветку и глядел, как вышла на берег сначала Вера, очень просто, словно из бани, и, стыдясь, прикрываясь, выбежала красавица - вся белая - Маша, присев, быстро накинула платье. "Мучительница", - пробормотал он.
5
Яков Иванович, видя, что Верка, несмотря на подмигивания, не отходит от девушки, придумал играть в горелки; сам завязал себе коричневым фуляром глаза, обе женщины стали позади, проговорили боязной скороговоркой: "Гори-гори ясно, чтобы не погасло", дернули его за рукава и побежали. Яков Иванович, сорвав платок, пустился догонять, тут-то Вера и поняла, что ее перехитрили: на коротких ножках не могла она поспеть за легкой Машей, которая, протянув руки, неслась, едва касаясь травы, сзади летели косынка и ее темная, еще влажная коса. Яков Иванович, нарочно пугая криками, далеко загнал Машу в лес, где девушка, запыхавшись, положила руки на грудь, со смехом увернулась и стала кружиться у дерева. Когда Яков Иванович совсем было ухватил Машу за платье, она понеслась далее, отдохнув и весело смеясь.
Яков Иванович обозлился даже; по пути сучок разорвал ему ботинок. "Эх, жалко, плакали денежки", - подумал он мимоходом. Маша обертывалась, глаза ее пылали смехом, - чудно, как была хороша.
В островок врезывался узкий заливчик; Яков Иванович загнул налево и, подогнав к воде, ухватил Машу за бока. Она сильно обернулась и вытянутыми руками уперлась ему в грудь.
- Маша, что ты, не бойся, - сказал Яков Иванович.
- Пусти, пусти, - зашептала Маша. Яков Иванович ослабел от волнения.
В это время из-за кустов, окаймляющих берег, поднялись Голубев и Лаврушка. Маша ахнула и попятилась.
Яков Иванович нахмурился, хотя ноги его сделались ваточными, и отчего-то защемило в животе.
- С дочкой играшь? - сказал Голубев, быстро подходя.
- Ну, ты не особенно кричи, - воскликнул Яков Иванович, пятясь. Кузнец словил его за воротник, нагнул и толкнул лицом в траву; Лаврушка сел на ноги; кузнец, упираясь коленкой в плечи, запустил руку, отстегнул пряжку его штанов, обрывая пуговицы, оголил тощий зад у Якова Ивановича и, сняв с себя ременный пояс, начал хлестать. Яков Иванович от страха молчал сначала, потом принялся кричать, даже выть, вертясь и царапая землю. Верка скрылась, а Маша, присев у дерева, закрылась ладонями, не то плача, не то без удержу смеясь.
Когда, наконец, отпустили, Яков Иванович медленно сел на битое место, схватился за него. Голубев уводил за руку дочь. Лаврушка шел сзади них и, оглядываясь, скалился, как эфиоп.
6
Пока Яков Иванович отлеживался - прошло дней десять. В городе говорили разное: что кузнец, мол, застав у себя дочь с чиновником, ввернул Якову Ивановичу кольцо, как медведю, только в другое место; иные уверяли, что Голубев вешал на острове Якова Ивановича, да тот сорвался.
Когда же он явился, наконец, на службу, товарищи окружили его, спрашивая наперебой, что случилось на острове. На все вопросы он отвечал, поджав губы: "Хворал-с пищеварением". Так ничего и не добились от него, хотя приметили, что он уже не прежний - скучен.
В тот же день Яков Иванович посетил и вокзал; но не крутил, как бывало, тросточкой, прохаживаясь по асфальту, а скромно стоял у колонны, глядя, как из подкатившего поезда вылезали студенты с чайниками, толстяк помещик в поддевке и разный полупочтенный люд.
Помещик пил водку в буфете, студент оглядывал жандарма, и никому не было дела до Якова Ивановича; у каждого было впереди что-нибудь интересное. У Якова же Ивановича впереди была унылая комнатешка, где потренькает он на гитаре, ляжет на кровать, покурит папироску, и делать больше ему нечего.
После звонка помещика подсаживал кондуктор, студент, окончив уничтожать взглядом жандарма, бойко вскочил на площадку, подбежали люди с кипятком, влезли, поезд тронулся, и на месте его открылись грязные пути, штабели дров, голое поле. Уныние.
Ушел и Яков Иванович, не глядя вокруг на опостылевшее; на спуске он вдруг остановился и поправил съехавший картуз: у дома Голубева к трем телегам были привязаны лошади, во всех окнах горел свет. Яков Иванович подошел медленно и вгляделся. В дому, у длинного стола сидели благообразные мужики, положив руки на скатерть, уставленную угощениями; в конце сидел припомаженный Лаврушка, в синем кафтане, и рядом с ним Машенька, в новом розовом платье. Рядом с ней Голубев читал книгу, и все его важно слушали. Потом все раскрыли рты и запели. Лаврушка утерся рукавом; Маша сидела бледная и серьезная.
"Пропили девушку", - подумал Яков Иванович тоскливо и побрел на Сокольничью; у ворот босые мальчишки, припрыгивая, принялись дразнить: "Кольцо в спине, кольцо в спине". Яков Иванович поспешил пройти, но в спину ему запустили песком; он обернулся и поднял трость, мальчишки разбежались.
Дойдя до Веркина дома, он жалобно скосоротился и повернул назад; но Вера высунулась по пояс в окошко и позвала отчаянно:
- Войдите, Яков Иванович. У меня самовар горячий.
Яков Иванович подумал. Зашел, подал холодную руку и сел у лампы. Вертя колоду карт, искал он нужное слово, а оно не подвертывалось; рассмотрев трефового короля, он сказал: "В дураки, хочешь, сыграем?" - и чуть поднял глаза, боясь увидеть улыбку на толстом лице подруги, но Вера, подойдя сзади, тихо провела по волосам Якова Ивановича. Он быстро обернулся, охватил Верку и прижался к ней лицом.
- Женился бы на мне, Яков Иванович, - сказала Верка серьезно, - что так-то - измаешься...
- Очень тошно, - ответил он, - ах, Вера, Вера. Все-таки - скучно здесь, тошно.
САМОРОДОК
1
Лопыгин повернулся на спину и, прищурив глаза, отчего звезды лучиками потянулись в темном небе, сказал негромко:
- Так-то было оно, Ваня; шли-шли два брательника без пути, без дороги; хлеб весь вышел, и видят, - приходится им или воротиться, или умереть.
Один и говорит другому: "Давай воротимся". А тот ему: "Ты иди, а я вон в долочек забегу, копну, - может, там и найдем золото".
Назад пошел один брат, а другой забежал в долок и копнул. И хрустнуло под лопатой. "Песок!" - подумал брат; насыпал песочек в ковш, помыл в ключевой воде, и в ковше загорелось золото, как жар.
Тут оба брата пали на землю, в которой река золотая лежала, и заплакали с радости, а наплакавшись, поставили веху и пошли до первой деревни купить инструментов и коня.
Долго шли они лесом, и горами, и быстрыми речками; путь искали - днем по солнцу, а ночью по ясным звездам.
А как пришли, голодные, в первую деревню, закупили все, что нужно, и на коне повернули к заветному месту в тот же день.
А лес все один, куда ни поезжай: на полдень ли, или на закат, и реки похожи одна на другую, и все те же горы.
Проколесили так-то два брата тридцать дней, коня у них комары заели, и не нашли золотого долочка, где ставили веху.
До глубокой ночи пешком они шли и молчали, друг друга боялись.
А ночью отвязали кушаки и повесились на сосне.
Лопыгин повернул скуластое свое лицо и, глядя на Ваньку, разинувшего рот, добавил:
- А сосна стояла на краю того долочка.
- А правда это? - спросил Ванька. Лопыгин промолчал, а потом негромко молвил:
- Если бы достать мне тысячу рублей, - пошел бы искать я то место; да вот руки связаны.
- Деньги, - протянул Ванька, - да, отлично.
И он натянул полушубок, так как на огороде, где лежали они, вился легкий туман.
- Или бы самородочек найти, - продолжал Лопыгин, - фунта на полтора; хозяин мой глупый; ни за что не отдам.
- Василий Иванович, а ты Василису знаешь? - вдруг спросил Ванька. Вот она бы тебе рассказала. Слышь-ка, ей-богу, сбегай отнеси ей полбутылки да три пятака... Так-то Парфен в прошлом году ворожил, лошадь у него увели; и сказала Василиса то самое место, где найти коня; и нашел.