Толстой Алексей Константинович. Собрание сочинений (Том 1) (-)

   Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лЪшадь упала на колени.
   "Трудно некованой взобраться на гору", - подумал Собакин и ударил вожжами...
   А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял...
   Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.
   "Странно!" - подумал Собакин и, еще не понимая того, что было уже ясно, сильно ударил лошадь кнутом.
   Человек настигал, по траве бежать ему было легче, не так скользко...
   "Черт знает, гонка какая-то, что ему нужно?" - подумал Собакин и еще раз, привстав, хлестнул кнутом. Лошадь прыгала в хомуте, поскользнулась и, вздыбившись, вынесла одноколку на ровное место.
   - Эх! - резко крикнул мужик и откинулся...
   - Архип - ты?..
   - Эх! - опять крикнул Архип, на бегу остановился, поднял руку и кинул блеснувший топор, и наклонился весь, ожидая... Топор тяжко ударил в переднюю доску козел, упал в ноги...
   - Ты что это! - закричал Собакин и сдержал лошадь. Архип устало шел вслед... - Ты с ума сошел?..
   - Теперь что хочешь со мной делай, - сказал Архип и смотрел на багровую полосу заката, - поседевший, весь обвеянный ветром.
   - За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват...
   - Сына моего убил.
   - Какого сына?
   - Осипа...
   Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
   Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади...
   - Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
   Тогда Архип негромко засмеялся, словно конь дикий поржал, и белые зубы его впервые увидел Собакин.
   4
   Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
   Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
   Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку - приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
   А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
   Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
   Так уже стариками заведено.
   К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
   А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
   - Ну что, Архип, как мужики? - отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
   Архип повел плечом:
   - Что же, дурачье...
   - Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
   - С мужиком по-другому нельзя, - притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
   - Я слышал, палить собираются.
   - Кто их знает.
   - Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
   - То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
   - Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
   - А вы разве куда едете?
   - В город.
   Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
   Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы...
   Разбудил Собакина громкий шепот:
   - Барин, барин, вставайте.
   Собакин вскинул на пол голые ноги и, не понимая, глядел на стоящего перед ним со свечой возбужденного Архипа.
   - Ты что?
   - Мужики идут.
   - Какие мужики, куда?
   - Сюда, к вам. Как я побежал, они уже на плотине шумели...
   Собакин прислушался и беспомощно взглянул на крепкого, угрюмого Архипа.
   - Архип, что же делать?
   - Двери, барин, я запер, а вы достаньте-ка ружья, попугать придется.
   - А окна, ставней же нет.
   Трясущимися пальцами, спеша, всовывал Собакин патроны в охотничьи ружья, сдернув их со стены над кроватью.
   - Я бекасинником заряжаю, Архип, еще убьешь кого.
   - Заряжайте картечью, не будет повадно...
   - Господи, какой ужас!
   В темноте стал явственнее гул голосов и крики, слышны были даже отдельные возгласы, и вдруг все стихло и стало тягостно ожидать...
   - Что они?.. - прошептал Собакин.
   Со звоном разбилось стекло, и камень, упав на письменный стол, опрокинул вазу с ковылем, и в разбитое звено влетели крики:
   - Бей окна, пусть выходит.
   - Эй, барин, выходи, говорить хотим.
   - Архипа нам давай...
   Архип, ловкий и гибкий, отпрыгнул к стене и с глаз отбросил густые волосы, повелительно сказал:
   - Свет, барин, туши.
   Собакин дунул на свечу, и стало невыносимо страшно, и яростнее закричали мужики:
   - Выходи!..
   Несколько стекол со звоном вылетели, и Архип дико вскрикнул...
   Прижимаясь к пахнущей потом его спине, шептал Собакин:
   - Что же это будет?.. Боже мой.
   - Не выйдешь, сами достанем, - кричали мужики, и несколько голов в шапках появилось в окне.
   - Лезь, братцы, нечего глядеть...
   Архип выстрелил... Сразу все стихло... И часто и пронзительно застонали под окном.
   Мужики отступили, совещались, заспорили все громче...
   - Неси, сена неси, соломы, - закричали голоса.
   - Подпалим.
   - Выкурим голубчика.
   - Лови!.. Лови его!.. - разгорелись крики. Визг, топот, глухие удары.
   - Работников наших бьют, - прошептал Архип. - Теперь нам не иначе, как в сад бежать, палить сейчас будут...
   - Балконная дверь замазана наглухо.
   Архип помолчал, потом приложился и выстрелил. Осветилась стена, поваленное кресло и Собакин без штанов, в ночной рубашке...
   Архип, не целясь, выстрелил еще, и едкий дым наполнил комнату. Собакин тоже выстрелил, сильно отдало в плечо и щеку.
   Вдруг под окнами осветилось красное пламя и бойко затрещало.
   Стало яснеть, мужики с радостными криками отбежали, камень ударил Собакина в лицо... Пошла кровь, и Собакин стиснул зубы, застонал. Архип, пригнув его к полу, пополз в коридор. Сквозь распахнутые двери изо всех комнат лился алый свет...
   - Вот что, барин, - сказал Архип, - давно я хотел тебя поблагодарить... - И, толкнув Собакина, он сел ему на грудь и засмеялся.
   - Архип, что ты, Архип... - шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опьянел и весь налился злобой.
   Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Собакина, занес и опустил.
   Дом пылал. Молча стояли озаренные светом его мужики, серьезно глядели, как дикий огонь пожирал сухие стены, дымя, вылизывал из-под крыши... Носились розовые голуби...
   Кто-то крикнул:
   - Гляди-ка, у конюшни Архип...
   Поспешно выводил Архип за повод Волшебника и, когда, крича, подбежали мужики, кинулся животом на конскую спину и погнал, прильнув к холке, залитый алым, в степь...
   Только его и видели...
   СМЕРТЬ НАЛЫМОВЫХ
   Старый камердинер Глебушка сидит в кожаном кресле и сквозь обмотанные ниткой очки смотрит на псалтырь, долго мусля негнущийся палец, чтобы перевернуть ветхую страницу, а огонь свечи колеблется направо и налево.
   Льнут снаружи к стеклам мокрые ветви, и, слушая шорох их, думает Глебушка:
   "Птица прошлою осенью так же в окно билась, подумал, подумал, а не пустил - неизвестно, какова она птица в такую ночь".
   Вздрагивает налымовский дом; оторванная ветром, хлопает железная крыша; не видно служб; цепляясь за шумливые кусты, волокутся тучи; далеко в лугах, разрываясь и слепя, ложатся круглые молнии и стелется сплошными завесами дождь.
   - Темень, - говорит Глебушка, - нехорошо! - и переворачивает страницу, где с боков стоят три надписи рукой Семена Налымова; первая надпись чернилами такая: "Женившись, не преступаю ли законы натуры"; затем через много псалмов опять пометка: "Господь, дай силы" и еще: "Наконец-то счастлив с моей женушкой, любезной Анфисой".
   Качает Глебушка старой головой и глядит в окно, а далеко из пустых верхних комнат доносится протяжный крик.
   Поджав губы, слушает Глебушка, а когда крик повторяется, встает и, прикрыв ладонью свечу, идет по винтовой лестнице наверх в войлочных туфлях св'оих и в безрукавке.
   Паркет залы скрипит, на мгновенье теплится золотом рама, и кресла в чехлах стоят так, будто сидел на них только что покойный Налымов, куря трубку, и смотрел в окно.
   Глебушка отворяет дверь спальни, и с красного полога над кроватью срывается и улетает на бесшумных крыльях в раскрытое окно белая сова.
   - Нехорошо, - говорит Глебушка и, прилепив у пыльного зеркала свечу, прислушивается; в отдалении кричит птица, несясь над травой, и с подветренной стороны доносится звон колокольца.
   - Куда человек едет? - говорит Глебушка сердито и, с трудом замкнув окно, идет обратно вниз.
   Зайдя в опустелую кухню, где с плиты сняты чугунные доски и обвалился кирпич, а на шестке греется горшочек со щами, закрывает вьюшки, крестит углы, затканные паутиной, и плотнее затыкает тряпкой разбитое стекло, говоря: "Видишь, наплюхало как". Но колокольчик прозвенел совсем близко, и слышно, как подъехали к крыльцу...
   - Проезжайте, проезжайте, - говорит Глебушка на стук в дверь кнутовищем, - никто здесь не живет!..
   - Отвори, пожалуйста, говорю - барин приехал.
   - Барин?
   - Налымов, слышь, - озябнув и подпрыгивая, кричит ямщик, - молодой барин...
   Через порог, нагибаясь, ступает Налымов в мокром чапане, поверх шапки его обмотан оренбургский платок, бритые щеки втянуты, и на глазах словно тень.
   Глебушка, тряся головой и торопясь, снимает ча-пан, развязывает платок и, глядя на худого, в черном сюртуке барина, целует руку его.
   - Ах, зачем ты! - Налымов опускается в кресло и, скрестив пальцы, говорит, закрывая глаза: - Не ждал меня, наверно; вот и увиделись; не узнал?
   - Батюшка, как узнать, маленьким вас отсюда увезли.
   - А вот и приехал, навсегда... Одни мы теперь с тобой, Глебушка, больше нет в живых никого.
   Старый камердинер, заложив руки назад, стоит у притолоки.
   - Нельзя вам здесь оставаться, - говорит он, - в село уезжайте. Не живут здесь Налымовы, помирают нехорошей смертью.
   Тонкие губы Налымова улыбаются, а лицо остается печальным.
   - Мне все равно, недолго проживу, - отвечает он. На скулах у него выступают розовые пятна, и, сдерживаясь, он глухо кашляет, без сил опуская руки.
   - Нет, уезжайте, нельзя здесь сегодня ночевать. Вам, может быть, неведомо, а мне великий грех, если случится что, - повторяет Глебушка.
   - О чем ты говоришь?
   - О бабке вашей, Анфисе, ее сегодня ждем. Налымов быстро открыл глаза, пытливо и со страхом вглядываясь в старика.
   - Расскажи, я ничего о ней не слышал такого. Глебушка пожевал, оглянулся в темный коридор и притворил дверь.
   - Раз дедушка ваш, Семен Семенович, позвал меня и говорит: "Затопи, Глебка, камин, скучно мне!" - а сам все прислушивается.
   Я лучинки ломаю, громыхаю вьюшками, а он мне: "Постой, постой, не стучи!" И с лица белый. "Это, - говорю я ему, - батюшка барин, птица кричит ночная". А он: "Дурак, молчи", да как закричит: "Отгони ее от окна!"
   Соломы я в камин подкинул, вышел потихоньку, прикорнул за дверью, а сам трясусь. Вдруг барин, слышу, говорить начал: "Не виноват, не виноват, отпусти меня... Уйди..." Да все громче да чаще... И замолчал; да как заревет и грохнулся... Побежал я в людские, взбаламутил народ. Вошли мы в спальню, - на кровати барин лежит - мертвый. Окно раскрыто, дождик в него так и хлещет... А в саду сова кричит - вот тут-то мы и ахнули... Сова-то на человеческий голос кричала...
   - Не понимаю я, Глебушка, к чему все говоришь; ну, померли, и мы умрем с тобой.
   Глебушка переступил с ноги на ногу и продолжал рассказ:
   - Дедушка ваш, Семен Семенович, женились пожилых лет и взяли первую в губернии красавицу - Анфису. Думали, от этого в дому у нас веселее станет; а вышло по-иному. Стал Семен Семеныч сомневаться - не выйдет ли душе его через такую молодую жену изъяна. Бывало, вечером сядет в библиотеке и глядит в божественную книгу, я у двери со щипцами дремлю; крикнет подойду, сниму светильню. Жалко мне его тогда было - ну что он в книге прочтет, пуще только расстроится. А стукнет полночь, поднимет он голову, глаза красные. "Что, говорит, Глеб, поздно?" - "Поздно, говорю, пожалуйте спать, барыня давно легли". Он и пойдет по зале к Анфисиной спальне. Станет у двери, лицо ладонью сожмет и, будто оторвали его с мясом, уйдет в кабинет. "Господи, говорит, видишь - борюсь я с соблазном". А барыне Анфисе спать одной тоже очень скучно.
   - Что ты говоришь, Глебушка, у Анфисы дети были, она мне родная бабка.
   - Нет, у брата Михаилы Семеновича дети были, а Анфиса как девица жила... Прошло таким-то порядком немало времени; барин уж на человека не похож, высох весь и, как услышит - жена идет, так весь и затрясется. А матушка Анфиса все песни пела вечером на окошке.
   Приехал раз под осень племянник, - гусар, Александр Налымов; боже мой, шум какой поднялся. Мундир у него красный, на голове повязка (ранен был где-то); ходит, усы крутит, и, как на женщину поглядит, так глаза у него и выкатятся. Семен Семеныч сразу же задумался: очень уж Анфиса стала и хороша и весела. Весь день, весь день, то в саду, то на клавикордах, а гусар к ней как пришился. Увидит Семена Семеныча, по плечу ударит: "Ну что, говорит, дядюшка, повоюем еще". Недели не прошло - Семен Семеныч вечером и говорит мне: "Идем в сад". Пошли. Пробрались к Анфисиному окну, он опять говорит: "Лезь на дерево, смотри". Взобрался я на осину, ветки раздвинул, гляжу перед зеркалом сидит гусар; мундир у него расстегнут, волоса взлохмачены, а матушка Анфиса в рубашке одной стоит перед ним как во сне. Схватил он ее, притянул к себе, лицо она руками закрыла... Тут у меня в глазах помутилось, скользнул на траву, а барин спрашивает: "Там они, там?.." Вдруг гусар выглянул в окно, и свет в комнате потух... Мы побежали, и когда в залу вошли, под люстрой стоял гусар, подбоченясь, как черт.
   Семен Семеныч кинулся на него, а он отстранился и громко сказал: "Отстаньте, дяденька, я пришел сказать, что ваша жена распутница... Сейчас, пригласив меня, как родственника, в свои покои, хотела надругаться над вашей сединой, предлагая гнусное сожительство. Вот!"
   Тут он повернулся на каблуках и вышел, звеня шпорами. Семен Семенович схватился за голову, побежал к жениной спальне, дернул дверь, и увидали мы, как Анфиса вскочила на окно, оглянулась на мужа и прыгнула вниз. "Лови ее! Держи ее!" - кричал Семен Семенович. Побежали мы за Анфисой... Думали убилась. Глядим - она уже к пруду летит... Не успели! И так ее в пруду не нашли. Глубоко там очень, омута...
   Голос Глебушки сорвался; Налымов слушал, как хлестали ветви и выло в трубе.
   - Неспокойная ее душа, - окончил Глебушка, - всех Налымовых увела за собой; то птицей прикинется, то мышью, а то приходит в своем виде. И вы приметьте - случилось это в нынешнюю ночь.
   - Может быть, все это и правда, - сказал Налымов. - А ты видел ее, Глебушка?
   - Да, сегодня перед вами кричала.
   Налымов, улыбаясь, поднялся с трудом и, гладя старика по волосам, прижал, сколько было силы, к груди и поцеловал.
   - Я все-таки не поеду отсюда, на что ей такого, ссе равно скоро умру; устал я очень, уступи мне постель на сегодня, милый Глебушка! - И, ослабев, он снял сюртук и лег, тяжело дыша.
   Глебушка зажег лампады перед киотом, прилепил свечу и стал, опускаясь на колени, молиться, касаясь лицом пола. "Спаси его и помилуй, лучше мне умереть, коли нужно, - с радостью предам мой дух; и ее злое сердце успокой, отведи руку". Потом Глебушка лег у двери на кошме.
   Налымов знал, что за стеной уже давно стоит Анфиса. Снаружи по стеклу провела она костяной рукой, и, словно изваянное, лицо ее вглядывалось сквозь закрытые веки.
   "Вот ты и пришла, - подумал Налымов, - не мучай меня, войди!"
   С трудом хотят разомкнуться губы ее, и мокрая ветвь ударяет по лицу, отчего стекают капли по щеке, как слезы. Лежа на спине, со сложенными руками, холодеет Налымов, просит ее войти, думая, что она успокоит.
   И вот Анфиса уже по эту сторону стекла, подхватывает платье, ложится, неспешно овладевая его телом. Твердая рука ее на его шее, и Налымов говорит: "Простишь ли, милая, я последний?"
   Медленно наклоняясь над ним, открывает Анфиса глаза, и их прозрачную глубину видит Налымов, отделяясь от ненужной постели, чувствуя радость прощенья и любви.
   Порывом ветер разбивает стекло, мокрый и темный проносится по комнате, гася лампады, и Глебушка, со стоном приподнявшись, зовет:
   - Барин, батюшка, отгони ее!..
   ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
   Перед пылающим камином сидел в нижнем белье, подняв острые колени, Иван Балясный и для развлечения глядел на кончик утиного своего носа то правым глазом, закрыв левый, то наоборот.
   "А вот бы суметь расставить так глаза, - подумал он, - чтобы можно видеть то, что направо, и то, что налево, сразу. Во было бы забавно..."
   Вспомнив, что он не один в комнате, он нахмурил лоб и спросил сурово:
   - Что ж ты молчишь, рассказывай...
   У двери стоял старый мельник, держа шапку у живота. Огонь камина, когда обрушивалось полено, освещал всю седую его бороду, глубокие морщины на лице и выцветшие глаза, умильно обращенные на барина,
   - Да я уж сказывал, - ответил мельник.
   - Еще раз; да смотри, не ври. В эту ночь ты, стало быть, на мельнице был?
   - Так и есть, - сказал мельник. - Марина, внучка моя, из-под венца ко мне забегала, больно уж плакала; а я спать лег.
   Голова у старика затряслась, и долго он не мог ее сдержать.
   - Не к добру сон приснился: входит будто старый барин - дядюшка ваш, и говорит: "Дай мне, мельник, мучки..." - "Как же я вам, говорю, кормилец, дам - мука у меня мужицкая..." А он наклонился над сусеком и вздыхает: "Мучки мне, мучки!" - да как завоет, и кафтан на нем землей покрылся. Проснулся я и думаю: "К чему сон?" И так-то вышел на волю и слушаю. Не к добру, думаю, ветер в полыни свищет; поглядел я, а у мельницы крылья завертелись, завертелись, милый барин, сами собой... Вот в это время из темени на меня и налетел конь; я его отпрукал, а он на дыбки, да мимо меня и прыснул, и пропал.
   Мельник переступил с ноги на ногу и развел руками.
   - Только его и видел... А барин хороший был, душевный барин, мы разве что...
   - К чему же ты коня приплел? - воскликнул Иван Балясный.
   - А как же; к его хвосту барин наш за шею был привязан; очень я тогда усомнился...
   - Ты смотри, старый черт, - сказал Балясный, - я знаю, что ты главный убийца.
   - Мы не убийцы, - ответил мельник, - этим не занимаемся...
   - Ну, ладно, позови Прова.
   Ушедший мельник шептался за дверью. Иван Балясный подумал:
   "Хотя и великий негодяй был мой почтенный дядюшка, но все-таки - так не годится... А таинственно, черт возьми, пропал старый плут..."
   Вошел толстый и высокий мужик - Пров, в чулках. На щеках росла у него рыжая бородища, за которую и дразнили его:
   Рыжий красного спросил:
   Где ты бороду красил?
   Я ни краской, ни замазкой,
   Я на солнышке лежал,
   Кверху бороду держал.
   - Ты кучер? - спросил Иван Балясный сурово. Пров поморгал веками и неожиданно тонким голосом ответил:
   - Кучер я, с покойным барином ездил.
   - А ты почему знаешь, что он - покойный?.. - быстро повернувшись,,, спросил Балясный. Но Пров только моргал. - Я тебя спрашиваю, негодяй, почему ты уверен, что дядюшка умер, а?.. А где племенной жеребец, а?.. Это опять твое дело - знать... Где жеребец?
   - Виноват, - сказал Пров, - кто ее знает... И барин, царство ему небесное, пропал, и лошадь пропала...
   - А вот я тебя высеку...
   - Это - как ваша милость будет...
   - Мошенник ты, Пров, - сказал Балясный, - и мельник мошенник. Он, говорят, каждую ночь дядюшку видит во сне... Ну, а ты когда последний раз видел дядюшку?..
   Пров тоскливо поглядел барину на утиный нос и стал рассказывать.
   По ночам всегда посылал дядюшка Балясный за Провом, чтобы он играл песни; сам барин в это время сидел на кровати, слушал, пригорюнившись, и пил вино. "Голос у тебя очень жалобный", - говаривал барин и, наслушавшись и напившись, посылал Прова узнать, нет ли на деревне молодухи.
   Так было заведено, что крестьянских девушек после венца отводили на первую ночь к барину, который любил, чтобы от чистого их девичьего тела пахло еще и церковным ладаном.
   - Ага, это очень приятно, дядюшка был не глуп, - прервал рассказ Иван Балясный и, щелкнув языком, поглядел налево в угол, где над кроватью висел портрет, изображавший старичка небольшого роста, молитвенно поднявшего мутные глаза, лицо было сухое и постное, с реденькой бородой.
   - Марина, Мельникова внучка, барину приглянулась, - продолжал Пров. Замучил он меня - духовные стихи петь; я пою, а он усмехается: скорее бы, говорит, Пров, пост прошел, просватаем телочку. И просватали. А как от венца привез я ее ночью, она на пол упала, не хочу, кричит, старого, лучше умереть, и все на себе изорвала, ну просто ужасть... А барин, как селезень, около нее ходит. Ну, Марина поголосила, да куда же податься? Тут с ней и порешили.
   Пров не кончил и повалился в ноги...
   - Отпустите меня, батюшка, мочи нет...
   - А ты тут при чем?
   - Муж я, Маринин-то...
   - Муж! - удивился Иван Балясный. - Видишь ты... Ну, а куда же лошадь делась?..
   - Не знаю; должно быть, барин ночью сами ее взяли; а у нас болота кругом, долго ли до греха.
   - Тебе завтра покажут болото, - сказал Иван Балясный, - завтра суд приедет. Пошел вон!
   Оставшись один перед огнем, он глядел на угли, развлекаясь тем, что припоминал разные истории... Так, вспомнилось ему, что в прошлом году в Тамбове один офицер побился об заклад, что, не выходя из номера, выпьет бочонок рому... И что же, на третий день услыхали его рыканье и крики; по всей гостинице пошел смрад, а когда вбежали к нему - от офицера не осталось ни зерна, только в стену воткнута была шпора, которой отлягивался он от змия... Много тогда дивились. Очевидно, что-то вроде этого случилось и с дядюшкой Балясным...
   Поднявшись, Иван Балясный подошел к постели, провел рукой по простыням, горячим от близости очага, и, посучив несколько ногами, крикнул:
   - Эй, послать сюда девку! - И, когда скрипнула Дверь, прибавил: Раздень меня и почеши спину.
   Но вошедшая девка остановилась, не двигаясь. Иван Балясный даже раскрыл рот, так она была красива.
   Бедра у нее были широкие, на высокой груди складками разбегалась рубаха, голые до локтей руки придерживали шелковую косынку, накинутую на плечи.
   А лицо! Глядя на него, пуще засучил он ногами: не лицо это было, весенняя поляна в цветах, только глаза потуплены, и в углах губ горькая складка.
   - Как тебя зовут, девка?
   - Марина, - ответила она тихо, - что прикажете
   - Так это ты дядюшку извела? - спросил он весело и ущипнул Марину.
   - Оставьте, - сказала она тихо.
   - Ну, нет, не отстану, - и, охватив ее за круглые плечи, посадил на постель, - все про тебя знаю, подлая; вот завтра приедет суд, засудят вас с Провом да с мельником; ноздри вырвут и на щечку каленое клеймо прижгут. Пойдете по Владимирке столбы считать... Нравится?
   Марина низко опустила голову.
   - Невинна я...
   - Все улики на тебя, не отвертишься.
   - Что вам от меня нужно? - спросила Марина. Она метнулась, в ужасе поглядев на барина; щеки ее покрылись белизной, губы открылись.
   - Нельзя, барин, нехорошо здесь, - ответила она. Но он, крепко обхватив Марину, стал целовать ее в рот.
   Марина вскрикнула и, склоняясь на подушку, схоронила голову.
   - Маринушка, Маринушка, - горячо зашептал он, и безусые губы его, желтые от табаку, вытягивались, как у утки. - Я тебе, Маринушка, два рубля подарю, а утром со мной чай будешь пить, и обедать тебя позову.
   И казалось ему - умирает Марина от страсти и страха, не в силах противиться.
   В это время стукнули в стекло, и, вскрикнув, вырвалась от него Марина, встала посреди комнаты, - вся дрожала...
   - Кто там? - закричала она не своим голосом, глядя в темное стекло...
   Иван Балясный с головой залез под одеяло; но, услышав за окном кучеров голос, расхрабрился, даже вылез из постели и раскрыл раму, так что влетели ветер и дождь, и затопал ногами:
   - Пошел на конюшню, Пров, прочь пошел, дурак... Не видишь - я занят...
   Мокрый и сутулый Пров медленно повернулся и, отойдя несколько шагов, с воем упал в грязь. Балясный захлопнул окно...
   - Долго ты будешь у меня кобениться, - крикнул он и шлепнул Марину по щеке.
   Девушка только опустила глаза, легла, закрыла лицо косыночкой и больше не противилась...
   Долго еще тлели угли в камине, свет от них скользил по штукатуренным стенам. Глядя с тоскою перед собою, слушала Марина вой ветра. Рядом на подушке лежало спящее лицо молодого барина с утиным носом... И, думая, Марина, должно быть, проговорила вслух:
   - Вот и тот так же лежал, ненавистный, хоть старый, а похожий... Одна порода, один конец...
   И вот глаза Ивана Балясного раскрылись, были они полны страха, потому что он прочел судьбу свою в ее взоре... Тогда она с пронзительным криком кинулась грудью ему на лицо, руками сжала его горло, всем телом легла на его тело и так лежала, застыв, пока в тощем теле под ней не кончились последние судороги, покуда не окостенели пальцы Ивана Балясного, впившиеся ей в бока...