которые, как кажется, не имеют личного отношения к кому бы то ни было, на
самом деле могут оказать косвенное и невидимое влияние, которое в течение
жизни одного поколения сделает народ безнравственным и подлым.
Я бы мог доказать то, что я заявляю, с математической точностью, но у
меня нет на это времени. Хватит того, что я приведу вам один пример. Вот
послушайте!
Много лет назад британский парламент утвердил закон об обложении
налогом судов, ибо и суда, как и все остальное, должны платить за право
существования. Возник вопрос, как распределить этот налог. Вряд ли было бы
справедливо заставить владельца маленькой шхуны платить такие же громадные
суммы, какие должен вносить владелец большого корабля в две тысячи тонн. Это
уничтожило бы все прибыли мелкого судовладельца и разорило бы его вконец.
Как же можно было выйти из этого затруднения? Нашлось разумное решение:
брать налог с каждого судна в зависимости от его тоннажа.
Это предложение было принято. Но возникла другая трудность: как
раскладывать налог? Ведь следует брать налог с объема корабля, а тоннаж --
это вес, а не объем. Как же преодолеть эту новую трудность? Пришлось просто
установить какую-то единицу объема, которая соответствует тонне веса, и
потом уже измерить, сколько таких единиц вмещается в корабль. В сущности,
дело свелось к измерению корабля, а не к весу.
Тогда решили мерить корабли определенным образом, чтобы установить их
сравнительную величину. Это было очень точно подсчитано путем установления
длины их киля, ширины бимсов и глубины трюма. Перемножив все это, мы получим
сравнительную величину судов, если эти суда правильно построены.
Таким образом, был установлен закон, вполне подходящий для взимания
налога, и вы, вероятно, подумаете (если вы не глубокий мыслитель), что этот
закон никак не мог оказать дурное действие, разве только для тех, кто
вынужден был платить налог.
Нет, дело обстояло иначе. Этот простой, с виду невинный закон, причинил
человеческому роду больше зла, расточил больше времени, отнял у него больше
жизней и поглотил больше богатств, чем потребовалось бы, чтобы выкупить на
свободу всех рабов, имеющихся сейчас в мире.
Как это могло произойти? Не сомневаюсь, что вы спросите об этом с
удивлением.
Это произошло просто потому, что не только остановился всякий прогресс
и усовершенствования в области судостроения -- а это одно из самых важных
искусств, которыми владеет человек,-- оно было отброшено назад на сотни лет.
А беда приключилась вот как: владелец нового корабля, не имея никакой
возможности обойти тяжелый налог, старался уменьшить его насколько возможно,
ибо такие нечестные приемы являются постоянным и естественным результатом
переобременения налогами. И вот владелец отправляется к судостроителю. Он
приказывает построить корабль с такими-то и такими-то размерами киля, бимсов
и глубины трюма -- другими словами, с таким тоннажем, который соответствует
определенному уровню налога. Но он не останавливается на этом. Он требует от
строителя, чтобы тот, по возможности, построил судно такого объема, который
на треть превысил бы законный тоннаж, с которого уплачивается налог. Это
облегчит ему выплату налога и поможет обмануть правительство, наложившее
такую тяжелую дань на его предприятие.
Можно ли построить корабль, который ему нужен? Вполне! И судостроитель
знает, как это сделать. Для этого нужно круто выгнуть носовую часть судна,
сделать его сильно выпуклым по бортам, расширить корму и, в общем, придать
ему такую нелепую форму, что оно будет двигаться медленно и станет могилой
для многих злополучных моряков. Да, строитель не только знает, как это
сделать,-- повинуясь воле судовладельца, он строил подобные суда так долго,
что сам уверился, будто эта неуклюжая конструкция есть правильно построенный
корабль, и теперь уже не хочет и не может построить судно по-другому. Еще
более грустно, что эта неповоротливая форма корабля так запечатлелась у него
в мыслях, так засела в голове, что, когда глупый закон будет отменен,
понадобятся долгие годы, чтобы заставить его отказаться от хитрости и
обмана. В сущности, надо дождаться, чтобы подросло новое поколение
судостроителей, и тогда у нас начнут строить суда правильной и удобной
формы...
Теперь вы поймете, что я имею в виду, когда утверждаю, что политические
науки есть самое важное из всего, что должно занимать внимание людей.
Добрый корабль "Инка", как и многие другие, был построен по приказу
владельца-купца. Он имел "выпяченную грудь" и по бокам выдавался таким
образом, что трюм его был шире бимсов. А если вы посмотрите вверх со дна
трюма, то увидите, что его бока изгибаются и сходятся над вашей головой, как
крыша. Я знал, что "Инка" построен именно так, потому что все торговые суда
строились по одному образцу, а я перевидал немало кораблей, заходивших к нам
в бухту.
Я уже говорил, что, проверяя кончиком ножа содержимое груза, который
находился над опустошенным мной ящиком, я нащупал что-то мягкое, похожее на
полотно. Потом я обнаружил, что тюк с полотном занимает только часть крышки
верхнего ящика; около фута оставалось свободным с той стороны, где ящик
прилегал к корпусу корабля. Я в двух местах просовывал кончик ножа сквозь
щели, и оба раза не встречал препятствий. Я решил, что там ничего нет и
около фута пространства за тюком вовсе не заполнено.
Это легко объяснить. Тюк лежал на двух ящиках с материей и находился
как раз в том месте, где борт корабля начинал загибаться внутрь; сверху он
упирался в балки трюма, а нижний его угол, очевидно, отходил от обшивки
примерно на фут. Так получился пустой треугольник, который годился только
для мелких грузов.
Я рассудил, что, если идти вверх по прямой линии, в конце концов
упрешься в борт корабля, который загибается все больше по мере приближения к
палубе, и мне придется на пути встретить множество препятствий -- мелких
грузов, с которыми труднее справиться, чем с большими ящиками. Эти
соображения, как и те, о которых я уже говорил выше, заставили меня
окончательно принять решение сделать свой следующий шаг по горизонтали.
Хорошенько отдохнув, я всунул руки в верхний ящик и, подтянувшись
повыше, принялся за работу.
Я очень обрадовался, очутившись в этом верхнем ящике. Я оказался как бы
во втором ярусе, на расстоянии шести футов от дна трюма. Я уже пробрался на
три фута вверх -- значит, на три фута ближе к палубе, к небу, к людям, к
свободе!
Внимательно оглядев стенку ящика, в которой собирался проделать дыру,
я, к полному своему удовольствию, увидел, что она держится очень плохо.
Просунув нож сквозь щель, я убедился вдобавок, что соседний ящик отстоит на
несколько дюймов, потому что едва мог достать его кончиком лезвия. Это было
явное преимущество. Достаточно нанести сильный удар или сделать толчок -- и
доска выпадет из ящика наружу.
Так я и сделал: надев ботинки, лег на спину и стал выбивать дробь
каблуками.
Раздался скрежет, гвозди подались; еще толчок-другой -- доска вылетела
и провалилась в промежуток между ящиками, куда я не мог достать.
Я немедленно просунул руки в новое отверстие, пытаясь определить, что
там лежит дальше. Но хотя я нащупал шершавые доски ящика, я не в состоянии
был понять, что там за груз.
Я вышиб вторую доску, потом третью, то есть последнюю,-- и одна из
сторон ящика оказалась открытой.
Это давало мне возможность хорошо обследовать то, что стояло дальше, и
я стал продолжать свои розыски. Но, к моему удивлению, я увидел, что
шершавая деревянная поверхность тянется во все стороны на большое
расстояние. Она поднималась, как стена, вверх и уходила в стороны так
далеко, что, как я ни вытягивал руки, я не мог достать до края или до угла.
Видимо, это был ящик иной формы и величины, чем те, которые мне
встречались до сих пор, но я не имел ни малейшего представления о том, что в
нем содержится. В нем не могло быть шерстяной материи, а то он был бы похож
на другие ящики. Не могло в нем быть и полотна -- последнее меня даже
утешало.
Чтобы узнать, что это такое, я просунул клинок в щели крепкой сосновой
доски. Там было что-то вроде бумаги. Но это была только упаковка, потому что
дальше клинок наткнулся на нечто твердое и гладкое, как мрамор. Нажав
посильнее, я почувствовал, что это, однако, не камень, а дерево, но очень
твердое и к тому же с хорошо отполированной поверхностью. Я ударил ножом, и
в ответ послышалось странное эхо, какой-то долгий звенящий звук, но я так и
не мог понять, в чем тут дело. Оставалось только взломать ящик, и тогда я,
может быть, получше ознакомлюсь с его содержимым.
Я поступил так же, как раньше: выбрал одну из стенок большого ящика и
стал резать ее ножом посередине. Она оказалась шириной дюймов в двенадцать,
и работа заняла много часов. Нож мой сильно затупился, и работать стало
труднее.
Наконец я справился и с этой доской. Отложив нож, я принялся отгибать
отрезанный конец. Пространство между двумя ящиками позволило расшатать доску
настолько, что гвозди на ее концах вылетели и сама доска под конец упала
вниз.
Так же я поступил и со второй ее половиной. Теперь в большом ящике
открылось отверстие, достаточное, чтобы исследовать его содержимое.
По твердой и гладкой поверхности какого-то предмета были разостланы
листы бумаги. Я вытащил бумагу, очистил эту поверхность и провел по ней
пальцами. Это было дерево, настолько гладко отполированное, что поверхность
его казалась стеклянной. На ощупь она походила на поверхность стола из
красного дерева. Я бы так и остался при убеждении, что это стол, но, когда я
постучал по нему суставами пальцев, снова раздался тот же звенящий гул. Я
ударил посильнее -- и получил в ответ долгий вибрирующий музыкальный звук,
напоминающий эолову арфу. Теперь я понял, что большой предмет -- это
фортепиано. Я уже был знаком с этим инструментом. Он стоял в углу нашей
маленькой гостиной, и моя мать извлекала из него прекрасные звуки. Да,
предмет с гладкой поверхностью, загородивший мне дорогу, был не что иное,
как фортепиано.
Я убедился в этом без особого удовольствия. Без сомнения, фортепиано на
пути моего продвижения представляло серьезное препятствие, если не полную
преграду. Очевидно, это было большое фортепиано, намного больше того,
которое стояло в гостиной в домике моей матери. Фортепиано стояло на боку, а
крышка его была обращена ко мне; и по резонансу в ответ на мои удары я сразу
определил, что оно сделано из красного дерева толщиной в дюйм, а то и
больше. Притом дерево было цельное, так как на всем протяжении я не нашел ни
одной щелки, чтобы проделать в нем дыру. Надо было прямо резать его и
сверлить.
Даже если бы это была простая ель, мне пришлось бы основательно
потрудиться с таким инструментом, какой у меня был в руках, а тут передо
мной было красное дерево, очень прочное благодаря полировке и лаку.
Но предположим, что удастся проделать дыру в крышке фортепиано -- труд
тяжелый и утомительный, но возможный,-- что тогда? Придется вынуть все его
внутреннее устройство. Я очень мало разбирался в механизме таких
инструментов. Я припоминал только множество кусочков из белой и черной
слоновой кости и огромное количество крепких металлических струн. И какие-то
планки, которые располагались то продольно, то поперечно, да еще педали --
трудно будет все это разобрать и вынуть. Кроме того, имеются корпус из
твердого красного дерева и стенка ящика на другой стороне, в которой надо
проделать отверстие, чтобы вылезть наружу.
Но были и другие трудности. Если даже мне удастся разобрать внутренние
части инструмента, вытащить их и сложить позади себя, найдется ли внутри
фортепиано достаточно места, чтобы я смог просверлить его противоположную
стенку и стенку ящика и дальше проделать себе вход в следующий ящик? Это
было сомнительно.
Нет, впрочем, сомнений не было: ясно, что я этого не смогу сделать.
Трудность этого предприятия омрачила меня. Чем больше я о нем думал,
тем меньше хотелось мне браться за него.
Наконец, подумав хорошенько, я отбросил эту мысль. Вместо того чтобы
идти напролом через стену из красного дерева, я решил пуститься в обход.
Необходимость принять это решение немало меня опечалила -- я потерял
ведь полдня в работе над ящиком. И все это оказалось напрасным. Но делать
было нечего. Не было времени на пустые сожаления. И, как генерал, осаждающий
крепость, я решил начать с разведки, чтобы найти лучший путь для "охвата
крепости с флангов".
Я был по-прежнему уверен, что надо мной находятся тюки с полотном, и
это убеждение отбило у меня всякую охоту к работе в этом направлении.
Оставалось выбирать между правой и левой стороной.
Я знал, что прокладка этих путей не даст никаких особенных преимуществ.
Она ни на дюйм не приблизит меня к желанной цели. Когда я сделаю следующий
шаг, я все равно буду только во "втором ярусе". Это было невесело -- новая
потеря времени и сил! Но я так боялся ужасного тюка с полотном!
Однако у меня теперь было одно преимущество: взломав боковую стенку
ящика с материей, я обнаружил, как вы уже знаете, порядочное расстояние
между ним и деревянной упаковкой фортепиано. Теперь я запущу туда руку по
самый локоть и прощупаю соседние грузы.
Так я и сделал. С каждой стороны было по ящику. И каждый из них, как я
заключил, был похож на тот, в котором я находился,-- значит, это были ящики
с материей. Отлично! Я так хорошо научился взламывать и опустошать тару
этого рода, что считал такую работу пустяком. Я хотел бы, чтобы весь груз в
трюме состоял из этого товара, создавшего славу западной Англии.
Размышляя так и ощупывая в то же время края ящиков, я случайно поднял
руку, чтобы проверить, насколько тюк с полотном выдается над краем ящика. К
моему удивлению, я увидел, что он не выдается вовсе! Я сказал "к моему
удивлению", потому что привык, что тюки с полотном были примерно тех же
размеров, что и ящики. Этот тюк был несколько сдвинут к стенке трюма и,
следовательно, должен был торчать с другой стороны. Но он не торчал -- ни на
один дюйм. "Значит,-- подумал я,-- этот тюк меньше, чем другие".
Я решил обследовать тюк более тщательно. С помощью пальцев и лезвия
ножа я убедился, что это вовсе не тюк, а деревянный ящичек. Он был покрыт
сверху чем-то мягким, вроде войлока,-- вот почему я ошибся.
Снова у меня возникла надежда проложить ход прямо вверх, по вертикали.
Я быстро удалю войлочную упаковку и потом поступлю с этим ящиком так же, как
с другими.
Конечно, я больше не думал о кружных путях с правой или с левой стороны
-- я сразу переменил планы и решил двигаться прямо вверх.
Не стану описывать, как я пробил себе дорогу в ящик, покрытый войлоком.
Я прорезал и сорвал одну из досок на крышке ящика из-под материи. Около меня
было свободное место, образованное выгибом борта, и мне было легко
действовать клинком среди досок.
Вслед за первой доской последовала вторая, что далось без особого
труда. И вот передо мной дно обернутого ящика. Я сорвал войлок и очистил
дерево -- это была обыкновенная ель.
Я недолго раздумывал.
Поскольку ящик лежал на расстоянии двенадцати дюймов от балок корабля,
один из его углов был почти рядом со мной. Проведя рукой по нему, я нащупал
шляпки гвоздей. Их было немного, и, казалось, они не слишком плотно
заколочены. Я очень обрадовался, заметив, что здесь нет никаких железных
скреп. Надо будет, пожалуй, вскрыть одну из досок, действуя ножом как
рычагом, и это избавит меня от долгого, утомительного просверливания.
В ту минуту мне это казалось удачей, и я поздравлял себя с успехом.
Увы! В действительности это было причиной большого несчастья, которое через
пять минут бросило меня в бездну величайшего отчаяния и горя.
В нескольких словах объясню, что произошло.
Я подсунул лезвие ножа под доску. Я не думал взламывать ящик таким
образом, я только хотел попробовать, насколько сильно доска будет
сопротивляться, чтобы найти подходящий рычаг.
На свою беду, я слишком надавил на стальное лезвие -- короткий, сухой
звук потряс меня сильнее выстрела... Нож сломался!
Да, лезвие сломалось и застряло между досками. Черенок остался у меня в
руке. Я ощупал его большим пальцем -- лезвие отломилось до самой пружины,
так что в рукоятке осталось не больше десятой части дюйма.
Трудно описать, как огорчило меня это событие. Это было самое тяжкое
несчастье: что мне было делать без ножа?!
Я был теперь совершенно беспомощен. Я не мог продолжать прокладку
туннеля -- я должен забыть о попытке, на которую возлагал столько надежд.
Другими словами, я должен был отбросить все планы дальнейшего продвижения и
предаться ожидающей меня горестной судьбе.
Еще за минуту до этого я был полон уверенности, что смогу успешно
продвигаться вперед, и радовался своим успехам. Неожиданное несчастье
уничтожило все и бросило меня опять в мрачную бездну отчаяния.
Я долго колебался, не мог сосредоточиться... Что делать? Я не мог
продолжать работу: у меня не было для этого никакого орудия.
Мысли мои блуждали. Я снова и снова водил большим пальцем по рукоятке
ножа, нащупывая короткий кусок сломанного лезвия -- вернее, только толстой
его части, потому что лезвие, в сущности, отсутствовало целиком. Я делал это
машинально, словно желая убедиться окончательно в том, что оно сломалось.
Несчастье было внезапно -- я с трудом мог поверить, что оно действительно
произошло. Я был ошеломлен и несколько минут находился в состоянии полной
растерянности.
Когда первое потрясение прошло, самообладание постепенно возвратилось
ко мне. Убедившись наконец в реальности печального события, я стал
соображать, нельзя ли что-нибудь сделать сломанным ножом.
Мне пришли в голову слова одного великого поэта, слышанные еще в школе:
"Уж лучше сломанным оружием сражаться, чем голыми руками". Теперь я применил
к себе это мудрое изречение. Я решил, что надо обследовать лезвие. Черенок
был у меня в руке, но клинок все еще торчал в углу ящика, в том месте, где
он сломался.
Я вынул его и провел по нему пальцем. Он был цел, но -- увы! -- что
делать с ним без рукоятки?
Я взял лезвие за толстый конец и попробовал, нельзя ли им резать без
рукоятки. Оказалось, что можно, но с большим трудом. Лезвие, к счастью, было
хорошее, очень длинное. Кое-что можно еще им сделать, если обернуть толстый
конец тряпкой. Но работать им долго нельзя: это будет мучительный и долгий
труд!
О том, чтобы вставить лезвие обратно в рукоятку, не могло быть и речи.
Сначала я было подумал об этом, но потом понял, что тут есть затруднение,
которое мне не преодолеть,-- я ведь не мог соединить вновь лезвие с
пружиной.
Если удалить пружину, черенок послужил бы еще в качестве рукоятки.
Отломившийся конец лезвия можно легко вставить в щель черенка. У меня
сколько угодно бечевки, и я мог бы крепко привязать лезвие. Но я не мог
вытащить хорошо заклепанный зажим и ничего не мог сделать с пружиной.
Рукоятка теперь была мне нужна не больше, чем любой обыкновенный кусок
дерева,-- даже меньше, ибо как раз тут-то мне пришло в голову, что простой
кусок дерева может быть полезнее. Если я найду подходящий кусок, то смогу
сделать рукоятку для лезвия и резать ящики этим самодельным ножом.
Нужда подогнала мою изобретательность. Я быстро осуществил свое
намерение и через час или около того держал в руке нож с новой рукояткой.
Она была немного грубовата, но годилась для моей цели не хуже старой. И я
снова успокоился и повеселел.
Я сделал новый черенок следующим образом: раздобыв отрезок толстой
доски, я сначала обстрогал его и придал ему нужный размер и форму. Мне
удалось сделать это лезвием: оно подходило для такой легкой работы, хотя и
было лишено рукоятки. Потом я ухитрился расщепить дерево на глубину в два
дюйма и вставил в трещину сломанный конец лезвия. Следующей моей мыслью было
обмотать трещину веревкой, но я сообразил, что из этого ничего не выйдет.
При работе лезвием веревка ослабнет и развяжется. К тому же, когда я начну
водить ножом то в одну, то в другую сторону, бечевка расшатает и самое
лезвие. Оно выпадет, может быть, завалится между ящиками, и я его потеряю.
Такое происшествие могло бы оказаться роковым для всех моих планов. Нет,
рисковать нельзя.
Что бы такое найти, чтобы укрепить клинок в расщелине более прочно?
Если бы у меня был один или два ярда проволоки? Но проволоки нигде не
было... Как нигде? А фортепиано! Струны! Ведь они-то из проволоки!
Сумей я влезть в фортепиано, я бы немедленно похитил у него одну из
струн. Но как до них добраться? Об этом затруднении я не подумал заранее и
теперь не знал, как быть. Конечно, с таким ножом, какой был сейчас у меня в
руках, проложить себе дорогу через фортепиано невозможно, и мне пришлось
оставить эту идею.
Но я тут же вспомнил о другом -- о железных скрепах от ящиков. А их у
меня было сколько угодно. Вот самая подходящая вещь! Они пригодятся не хуже,
чем проволока. Эти гибкие, тонкие полоски, обернутые вокруг черенка и
тыльной части лезвия, превосходно будут держать его на месте и не позволят
ему болтаться. Поверх всего я намотаю еще и веревку. Она не даст полоскам
разойтись, и у меня будет настоящая рукоятка.
Сказано -- сделано. Я поискал и нашел скрепу, тщательно обернул ее
вокруг черенка и лезвия -- и, затянув все это веревкой, получил нож.
Конечно, клинок стал короче, но все-таки он был достаточно длинен и мог
прорезать самую толстую доску, какая встретится на моем пути. Я совершенно
успокоился.
В этот день я работал по крайней мере часов двадцать. Я был в
совершенном изнеможении -- мне уже давно следовало отдохнуть. Но после того
как сломался нож, я не мог думать об отдыхе. Было бы бессмысленно пытаться
заснуть: мое горе все равно бы этого не позволило.
Новый нож, однако, помог мне восстановить прежнюю уверенность в
будущем, и я больше не мог сопротивляться сильному желанию отдохнуть. Я
очень нуждался в этом и духом и телом.
Вряд ли нужно прибавлять, что голод заставил меня снова обратиться к
моему жалкому пищевому складу. Вам покажется странным -- да мне и самому
теперь так кажется,-- что я не испытывал никакого отвращения к такой пище.
Наоборот, я съел свой "крысиный ужин" с таким же удовольствием, с каким
теперь ем самое утонченное блюдо!
Я провел ночь, или, вернее сказать, часы отдыха, в своем старом
помещении -- за бочкой с водой.
Я больше уже не знал, да и не интересовался, когда день и когда ночь. В
этот раз я хорошо выспался и проснулся освеженным и окрепшим. Без всякого
сомнения, тут мне помогла и новая пища. Как ни отвратительна была она, все
же она была полезна для голодного желудка.
Я позавтракал сразу же, как только проснулся. После завтрака я
отправился в свою "галерею" и влез в пустой ящик, где провел накануне почти
целые сутки.
Забравшись туда, я не без сожаления подумал, как мало мне удалось
сделать за двадцать часов! Но меня поддерживала надежда, тайная мысль, что
на этот раз мне больше повезет.
Я намеревался продолжать работу, которая была прервана поломкой ножа. Я
уже давно заметил, что доски прибиты не очень крепко. Их можно было выломать
каким-нибудь подходящим орудием, пожалуй даже палкой.
Теперь я ни за что больше не стал бы употреблять для этого нож. Больше
чем когда бы то ни было я оценил сейчас это драгоценное оружие. Я прекрасно
понимал, что моя жизнь зависит от его сохранности.
"Ах, если бы у меня был кусок крепкого дерева!" -- думал я. Я вспомнил,
что, вышибая дно у бочонка с бренди, я выбил доски довольно больших
размеров. Может быть, они пригодятся?
С этой мыслью я поспешил туда, где они лежали. Сбросив несколько кусков
материи, я нашел то, что искал. Порывшись, я выбрал дощечку, подходящую для
моей цели. Затем я вернулся к ящику и изготовил подобие маленького лома.
Действуя ножом, я придал дощечке форму клина. Клин я потом засунул под доску
и загнал как можно глубже куском доски.
Когда клин зашел достаточно глубоко, я ухватился за свободный конец и,
нажимая на него, вскоре с удовлетворением услышал, как с треском вылетают
гвозди. Тут я стал действовать просто пальцами, и доска со скрежетом выпала
из дна ящика.
Соседнюю доску я сорвал уже легче. Теперь образовалось отверстие,
достаточное для того, чтобы извлечь из ящика любое содержимое.
Там были продолговатые пакеты, формой напоминавшие штуки сукна или
полотна, но гораздо более легкие и упругие. Да и достать их было проще,
потому что не надо было срывать с них обертку.
Они не вызывали во мне большого любопытства: я уже сразу мог сказать,
что тут нет ничего съестного. Может статься, я не узнал бы о них ничего и до
сего дня, если бы обертка одного из пакетов не прорвалась случайно. Я
нащупал какой-то мягкий, гладкий, скользкий материал и понял, что у меня в
руках превосходный бархат.
Я быстро вынул содержимое ящика и бережно сложил пакеты позади себя.
Затем я поднялся в пустой ящик. Еще одним ярусом ближе к свободе!
Этот большой шаг вперед не занял и двух часов. Такой успех был
прекрасным предзнаменованием. День хорошо начался. Я решил не терять ни
минуты времени, раз уж судьба ко мне так благосклонна.
Я спустился вниз, напился вволю воды, вернулся в бывшее вместилище
самом деле могут оказать косвенное и невидимое влияние, которое в течение
жизни одного поколения сделает народ безнравственным и подлым.
Я бы мог доказать то, что я заявляю, с математической точностью, но у
меня нет на это времени. Хватит того, что я приведу вам один пример. Вот
послушайте!
Много лет назад британский парламент утвердил закон об обложении
налогом судов, ибо и суда, как и все остальное, должны платить за право
существования. Возник вопрос, как распределить этот налог. Вряд ли было бы
справедливо заставить владельца маленькой шхуны платить такие же громадные
суммы, какие должен вносить владелец большого корабля в две тысячи тонн. Это
уничтожило бы все прибыли мелкого судовладельца и разорило бы его вконец.
Как же можно было выйти из этого затруднения? Нашлось разумное решение:
брать налог с каждого судна в зависимости от его тоннажа.
Это предложение было принято. Но возникла другая трудность: как
раскладывать налог? Ведь следует брать налог с объема корабля, а тоннаж --
это вес, а не объем. Как же преодолеть эту новую трудность? Пришлось просто
установить какую-то единицу объема, которая соответствует тонне веса, и
потом уже измерить, сколько таких единиц вмещается в корабль. В сущности,
дело свелось к измерению корабля, а не к весу.
Тогда решили мерить корабли определенным образом, чтобы установить их
сравнительную величину. Это было очень точно подсчитано путем установления
длины их киля, ширины бимсов и глубины трюма. Перемножив все это, мы получим
сравнительную величину судов, если эти суда правильно построены.
Таким образом, был установлен закон, вполне подходящий для взимания
налога, и вы, вероятно, подумаете (если вы не глубокий мыслитель), что этот
закон никак не мог оказать дурное действие, разве только для тех, кто
вынужден был платить налог.
Нет, дело обстояло иначе. Этот простой, с виду невинный закон, причинил
человеческому роду больше зла, расточил больше времени, отнял у него больше
жизней и поглотил больше богатств, чем потребовалось бы, чтобы выкупить на
свободу всех рабов, имеющихся сейчас в мире.
Как это могло произойти? Не сомневаюсь, что вы спросите об этом с
удивлением.
Это произошло просто потому, что не только остановился всякий прогресс
и усовершенствования в области судостроения -- а это одно из самых важных
искусств, которыми владеет человек,-- оно было отброшено назад на сотни лет.
А беда приключилась вот как: владелец нового корабля, не имея никакой
возможности обойти тяжелый налог, старался уменьшить его насколько возможно,
ибо такие нечестные приемы являются постоянным и естественным результатом
переобременения налогами. И вот владелец отправляется к судостроителю. Он
приказывает построить корабль с такими-то и такими-то размерами киля, бимсов
и глубины трюма -- другими словами, с таким тоннажем, который соответствует
определенному уровню налога. Но он не останавливается на этом. Он требует от
строителя, чтобы тот, по возможности, построил судно такого объема, который
на треть превысил бы законный тоннаж, с которого уплачивается налог. Это
облегчит ему выплату налога и поможет обмануть правительство, наложившее
такую тяжелую дань на его предприятие.
Можно ли построить корабль, который ему нужен? Вполне! И судостроитель
знает, как это сделать. Для этого нужно круто выгнуть носовую часть судна,
сделать его сильно выпуклым по бортам, расширить корму и, в общем, придать
ему такую нелепую форму, что оно будет двигаться медленно и станет могилой
для многих злополучных моряков. Да, строитель не только знает, как это
сделать,-- повинуясь воле судовладельца, он строил подобные суда так долго,
что сам уверился, будто эта неуклюжая конструкция есть правильно построенный
корабль, и теперь уже не хочет и не может построить судно по-другому. Еще
более грустно, что эта неповоротливая форма корабля так запечатлелась у него
в мыслях, так засела в голове, что, когда глупый закон будет отменен,
понадобятся долгие годы, чтобы заставить его отказаться от хитрости и
обмана. В сущности, надо дождаться, чтобы подросло новое поколение
судостроителей, и тогда у нас начнут строить суда правильной и удобной
формы...
Теперь вы поймете, что я имею в виду, когда утверждаю, что политические
науки есть самое важное из всего, что должно занимать внимание людей.
Добрый корабль "Инка", как и многие другие, был построен по приказу
владельца-купца. Он имел "выпяченную грудь" и по бокам выдавался таким
образом, что трюм его был шире бимсов. А если вы посмотрите вверх со дна
трюма, то увидите, что его бока изгибаются и сходятся над вашей головой, как
крыша. Я знал, что "Инка" построен именно так, потому что все торговые суда
строились по одному образцу, а я перевидал немало кораблей, заходивших к нам
в бухту.
Я уже говорил, что, проверяя кончиком ножа содержимое груза, который
находился над опустошенным мной ящиком, я нащупал что-то мягкое, похожее на
полотно. Потом я обнаружил, что тюк с полотном занимает только часть крышки
верхнего ящика; около фута оставалось свободным с той стороны, где ящик
прилегал к корпусу корабля. Я в двух местах просовывал кончик ножа сквозь
щели, и оба раза не встречал препятствий. Я решил, что там ничего нет и
около фута пространства за тюком вовсе не заполнено.
Это легко объяснить. Тюк лежал на двух ящиках с материей и находился
как раз в том месте, где борт корабля начинал загибаться внутрь; сверху он
упирался в балки трюма, а нижний его угол, очевидно, отходил от обшивки
примерно на фут. Так получился пустой треугольник, который годился только
для мелких грузов.
Я рассудил, что, если идти вверх по прямой линии, в конце концов
упрешься в борт корабля, который загибается все больше по мере приближения к
палубе, и мне придется на пути встретить множество препятствий -- мелких
грузов, с которыми труднее справиться, чем с большими ящиками. Эти
соображения, как и те, о которых я уже говорил выше, заставили меня
окончательно принять решение сделать свой следующий шаг по горизонтали.
Хорошенько отдохнув, я всунул руки в верхний ящик и, подтянувшись
повыше, принялся за работу.
Я очень обрадовался, очутившись в этом верхнем ящике. Я оказался как бы
во втором ярусе, на расстоянии шести футов от дна трюма. Я уже пробрался на
три фута вверх -- значит, на три фута ближе к палубе, к небу, к людям, к
свободе!
Внимательно оглядев стенку ящика, в которой собирался проделать дыру,
я, к полному своему удовольствию, увидел, что она держится очень плохо.
Просунув нож сквозь щель, я убедился вдобавок, что соседний ящик отстоит на
несколько дюймов, потому что едва мог достать его кончиком лезвия. Это было
явное преимущество. Достаточно нанести сильный удар или сделать толчок -- и
доска выпадет из ящика наружу.
Так я и сделал: надев ботинки, лег на спину и стал выбивать дробь
каблуками.
Раздался скрежет, гвозди подались; еще толчок-другой -- доска вылетела
и провалилась в промежуток между ящиками, куда я не мог достать.
Я немедленно просунул руки в новое отверстие, пытаясь определить, что
там лежит дальше. Но хотя я нащупал шершавые доски ящика, я не в состоянии
был понять, что там за груз.
Я вышиб вторую доску, потом третью, то есть последнюю,-- и одна из
сторон ящика оказалась открытой.
Это давало мне возможность хорошо обследовать то, что стояло дальше, и
я стал продолжать свои розыски. Но, к моему удивлению, я увидел, что
шершавая деревянная поверхность тянется во все стороны на большое
расстояние. Она поднималась, как стена, вверх и уходила в стороны так
далеко, что, как я ни вытягивал руки, я не мог достать до края или до угла.
Видимо, это был ящик иной формы и величины, чем те, которые мне
встречались до сих пор, но я не имел ни малейшего представления о том, что в
нем содержится. В нем не могло быть шерстяной материи, а то он был бы похож
на другие ящики. Не могло в нем быть и полотна -- последнее меня даже
утешало.
Чтобы узнать, что это такое, я просунул клинок в щели крепкой сосновой
доски. Там было что-то вроде бумаги. Но это была только упаковка, потому что
дальше клинок наткнулся на нечто твердое и гладкое, как мрамор. Нажав
посильнее, я почувствовал, что это, однако, не камень, а дерево, но очень
твердое и к тому же с хорошо отполированной поверхностью. Я ударил ножом, и
в ответ послышалось странное эхо, какой-то долгий звенящий звук, но я так и
не мог понять, в чем тут дело. Оставалось только взломать ящик, и тогда я,
может быть, получше ознакомлюсь с его содержимым.
Я поступил так же, как раньше: выбрал одну из стенок большого ящика и
стал резать ее ножом посередине. Она оказалась шириной дюймов в двенадцать,
и работа заняла много часов. Нож мой сильно затупился, и работать стало
труднее.
Наконец я справился и с этой доской. Отложив нож, я принялся отгибать
отрезанный конец. Пространство между двумя ящиками позволило расшатать доску
настолько, что гвозди на ее концах вылетели и сама доска под конец упала
вниз.
Так же я поступил и со второй ее половиной. Теперь в большом ящике
открылось отверстие, достаточное, чтобы исследовать его содержимое.
По твердой и гладкой поверхности какого-то предмета были разостланы
листы бумаги. Я вытащил бумагу, очистил эту поверхность и провел по ней
пальцами. Это было дерево, настолько гладко отполированное, что поверхность
его казалась стеклянной. На ощупь она походила на поверхность стола из
красного дерева. Я бы так и остался при убеждении, что это стол, но, когда я
постучал по нему суставами пальцев, снова раздался тот же звенящий гул. Я
ударил посильнее -- и получил в ответ долгий вибрирующий музыкальный звук,
напоминающий эолову арфу. Теперь я понял, что большой предмет -- это
фортепиано. Я уже был знаком с этим инструментом. Он стоял в углу нашей
маленькой гостиной, и моя мать извлекала из него прекрасные звуки. Да,
предмет с гладкой поверхностью, загородивший мне дорогу, был не что иное,
как фортепиано.
Я убедился в этом без особого удовольствия. Без сомнения, фортепиано на
пути моего продвижения представляло серьезное препятствие, если не полную
преграду. Очевидно, это было большое фортепиано, намного больше того,
которое стояло в гостиной в домике моей матери. Фортепиано стояло на боку, а
крышка его была обращена ко мне; и по резонансу в ответ на мои удары я сразу
определил, что оно сделано из красного дерева толщиной в дюйм, а то и
больше. Притом дерево было цельное, так как на всем протяжении я не нашел ни
одной щелки, чтобы проделать в нем дыру. Надо было прямо резать его и
сверлить.
Даже если бы это была простая ель, мне пришлось бы основательно
потрудиться с таким инструментом, какой у меня был в руках, а тут передо
мной было красное дерево, очень прочное благодаря полировке и лаку.
Но предположим, что удастся проделать дыру в крышке фортепиано -- труд
тяжелый и утомительный, но возможный,-- что тогда? Придется вынуть все его
внутреннее устройство. Я очень мало разбирался в механизме таких
инструментов. Я припоминал только множество кусочков из белой и черной
слоновой кости и огромное количество крепких металлических струн. И какие-то
планки, которые располагались то продольно, то поперечно, да еще педали --
трудно будет все это разобрать и вынуть. Кроме того, имеются корпус из
твердого красного дерева и стенка ящика на другой стороне, в которой надо
проделать отверстие, чтобы вылезть наружу.
Но были и другие трудности. Если даже мне удастся разобрать внутренние
части инструмента, вытащить их и сложить позади себя, найдется ли внутри
фортепиано достаточно места, чтобы я смог просверлить его противоположную
стенку и стенку ящика и дальше проделать себе вход в следующий ящик? Это
было сомнительно.
Нет, впрочем, сомнений не было: ясно, что я этого не смогу сделать.
Трудность этого предприятия омрачила меня. Чем больше я о нем думал,
тем меньше хотелось мне браться за него.
Наконец, подумав хорошенько, я отбросил эту мысль. Вместо того чтобы
идти напролом через стену из красного дерева, я решил пуститься в обход.
Необходимость принять это решение немало меня опечалила -- я потерял
ведь полдня в работе над ящиком. И все это оказалось напрасным. Но делать
было нечего. Не было времени на пустые сожаления. И, как генерал, осаждающий
крепость, я решил начать с разведки, чтобы найти лучший путь для "охвата
крепости с флангов".
Я был по-прежнему уверен, что надо мной находятся тюки с полотном, и
это убеждение отбило у меня всякую охоту к работе в этом направлении.
Оставалось выбирать между правой и левой стороной.
Я знал, что прокладка этих путей не даст никаких особенных преимуществ.
Она ни на дюйм не приблизит меня к желанной цели. Когда я сделаю следующий
шаг, я все равно буду только во "втором ярусе". Это было невесело -- новая
потеря времени и сил! Но я так боялся ужасного тюка с полотном!
Однако у меня теперь было одно преимущество: взломав боковую стенку
ящика с материей, я обнаружил, как вы уже знаете, порядочное расстояние
между ним и деревянной упаковкой фортепиано. Теперь я запущу туда руку по
самый локоть и прощупаю соседние грузы.
Так я и сделал. С каждой стороны было по ящику. И каждый из них, как я
заключил, был похож на тот, в котором я находился,-- значит, это были ящики
с материей. Отлично! Я так хорошо научился взламывать и опустошать тару
этого рода, что считал такую работу пустяком. Я хотел бы, чтобы весь груз в
трюме состоял из этого товара, создавшего славу западной Англии.
Размышляя так и ощупывая в то же время края ящиков, я случайно поднял
руку, чтобы проверить, насколько тюк с полотном выдается над краем ящика. К
моему удивлению, я увидел, что он не выдается вовсе! Я сказал "к моему
удивлению", потому что привык, что тюки с полотном были примерно тех же
размеров, что и ящики. Этот тюк был несколько сдвинут к стенке трюма и,
следовательно, должен был торчать с другой стороны. Но он не торчал -- ни на
один дюйм. "Значит,-- подумал я,-- этот тюк меньше, чем другие".
Я решил обследовать тюк более тщательно. С помощью пальцев и лезвия
ножа я убедился, что это вовсе не тюк, а деревянный ящичек. Он был покрыт
сверху чем-то мягким, вроде войлока,-- вот почему я ошибся.
Снова у меня возникла надежда проложить ход прямо вверх, по вертикали.
Я быстро удалю войлочную упаковку и потом поступлю с этим ящиком так же, как
с другими.
Конечно, я больше не думал о кружных путях с правой или с левой стороны
-- я сразу переменил планы и решил двигаться прямо вверх.
Не стану описывать, как я пробил себе дорогу в ящик, покрытый войлоком.
Я прорезал и сорвал одну из досок на крышке ящика из-под материи. Около меня
было свободное место, образованное выгибом борта, и мне было легко
действовать клинком среди досок.
Вслед за первой доской последовала вторая, что далось без особого
труда. И вот передо мной дно обернутого ящика. Я сорвал войлок и очистил
дерево -- это была обыкновенная ель.
Я недолго раздумывал.
Поскольку ящик лежал на расстоянии двенадцати дюймов от балок корабля,
один из его углов был почти рядом со мной. Проведя рукой по нему, я нащупал
шляпки гвоздей. Их было немного, и, казалось, они не слишком плотно
заколочены. Я очень обрадовался, заметив, что здесь нет никаких железных
скреп. Надо будет, пожалуй, вскрыть одну из досок, действуя ножом как
рычагом, и это избавит меня от долгого, утомительного просверливания.
В ту минуту мне это казалось удачей, и я поздравлял себя с успехом.
Увы! В действительности это было причиной большого несчастья, которое через
пять минут бросило меня в бездну величайшего отчаяния и горя.
В нескольких словах объясню, что произошло.
Я подсунул лезвие ножа под доску. Я не думал взламывать ящик таким
образом, я только хотел попробовать, насколько сильно доска будет
сопротивляться, чтобы найти подходящий рычаг.
На свою беду, я слишком надавил на стальное лезвие -- короткий, сухой
звук потряс меня сильнее выстрела... Нож сломался!
Да, лезвие сломалось и застряло между досками. Черенок остался у меня в
руке. Я ощупал его большим пальцем -- лезвие отломилось до самой пружины,
так что в рукоятке осталось не больше десятой части дюйма.
Трудно описать, как огорчило меня это событие. Это было самое тяжкое
несчастье: что мне было делать без ножа?!
Я был теперь совершенно беспомощен. Я не мог продолжать прокладку
туннеля -- я должен забыть о попытке, на которую возлагал столько надежд.
Другими словами, я должен был отбросить все планы дальнейшего продвижения и
предаться ожидающей меня горестной судьбе.
Еще за минуту до этого я был полон уверенности, что смогу успешно
продвигаться вперед, и радовался своим успехам. Неожиданное несчастье
уничтожило все и бросило меня опять в мрачную бездну отчаяния.
Я долго колебался, не мог сосредоточиться... Что делать? Я не мог
продолжать работу: у меня не было для этого никакого орудия.
Мысли мои блуждали. Я снова и снова водил большим пальцем по рукоятке
ножа, нащупывая короткий кусок сломанного лезвия -- вернее, только толстой
его части, потому что лезвие, в сущности, отсутствовало целиком. Я делал это
машинально, словно желая убедиться окончательно в том, что оно сломалось.
Несчастье было внезапно -- я с трудом мог поверить, что оно действительно
произошло. Я был ошеломлен и несколько минут находился в состоянии полной
растерянности.
Когда первое потрясение прошло, самообладание постепенно возвратилось
ко мне. Убедившись наконец в реальности печального события, я стал
соображать, нельзя ли что-нибудь сделать сломанным ножом.
Мне пришли в голову слова одного великого поэта, слышанные еще в школе:
"Уж лучше сломанным оружием сражаться, чем голыми руками". Теперь я применил
к себе это мудрое изречение. Я решил, что надо обследовать лезвие. Черенок
был у меня в руке, но клинок все еще торчал в углу ящика, в том месте, где
он сломался.
Я вынул его и провел по нему пальцем. Он был цел, но -- увы! -- что
делать с ним без рукоятки?
Я взял лезвие за толстый конец и попробовал, нельзя ли им резать без
рукоятки. Оказалось, что можно, но с большим трудом. Лезвие, к счастью, было
хорошее, очень длинное. Кое-что можно еще им сделать, если обернуть толстый
конец тряпкой. Но работать им долго нельзя: это будет мучительный и долгий
труд!
О том, чтобы вставить лезвие обратно в рукоятку, не могло быть и речи.
Сначала я было подумал об этом, но потом понял, что тут есть затруднение,
которое мне не преодолеть,-- я ведь не мог соединить вновь лезвие с
пружиной.
Если удалить пружину, черенок послужил бы еще в качестве рукоятки.
Отломившийся конец лезвия можно легко вставить в щель черенка. У меня
сколько угодно бечевки, и я мог бы крепко привязать лезвие. Но я не мог
вытащить хорошо заклепанный зажим и ничего не мог сделать с пружиной.
Рукоятка теперь была мне нужна не больше, чем любой обыкновенный кусок
дерева,-- даже меньше, ибо как раз тут-то мне пришло в голову, что простой
кусок дерева может быть полезнее. Если я найду подходящий кусок, то смогу
сделать рукоятку для лезвия и резать ящики этим самодельным ножом.
Нужда подогнала мою изобретательность. Я быстро осуществил свое
намерение и через час или около того держал в руке нож с новой рукояткой.
Она была немного грубовата, но годилась для моей цели не хуже старой. И я
снова успокоился и повеселел.
Я сделал новый черенок следующим образом: раздобыв отрезок толстой
доски, я сначала обстрогал его и придал ему нужный размер и форму. Мне
удалось сделать это лезвием: оно подходило для такой легкой работы, хотя и
было лишено рукоятки. Потом я ухитрился расщепить дерево на глубину в два
дюйма и вставил в трещину сломанный конец лезвия. Следующей моей мыслью было
обмотать трещину веревкой, но я сообразил, что из этого ничего не выйдет.
При работе лезвием веревка ослабнет и развяжется. К тому же, когда я начну
водить ножом то в одну, то в другую сторону, бечевка расшатает и самое
лезвие. Оно выпадет, может быть, завалится между ящиками, и я его потеряю.
Такое происшествие могло бы оказаться роковым для всех моих планов. Нет,
рисковать нельзя.
Что бы такое найти, чтобы укрепить клинок в расщелине более прочно?
Если бы у меня был один или два ярда проволоки? Но проволоки нигде не
было... Как нигде? А фортепиано! Струны! Ведь они-то из проволоки!
Сумей я влезть в фортепиано, я бы немедленно похитил у него одну из
струн. Но как до них добраться? Об этом затруднении я не подумал заранее и
теперь не знал, как быть. Конечно, с таким ножом, какой был сейчас у меня в
руках, проложить себе дорогу через фортепиано невозможно, и мне пришлось
оставить эту идею.
Но я тут же вспомнил о другом -- о железных скрепах от ящиков. А их у
меня было сколько угодно. Вот самая подходящая вещь! Они пригодятся не хуже,
чем проволока. Эти гибкие, тонкие полоски, обернутые вокруг черенка и
тыльной части лезвия, превосходно будут держать его на месте и не позволят
ему болтаться. Поверх всего я намотаю еще и веревку. Она не даст полоскам
разойтись, и у меня будет настоящая рукоятка.
Сказано -- сделано. Я поискал и нашел скрепу, тщательно обернул ее
вокруг черенка и лезвия -- и, затянув все это веревкой, получил нож.
Конечно, клинок стал короче, но все-таки он был достаточно длинен и мог
прорезать самую толстую доску, какая встретится на моем пути. Я совершенно
успокоился.
В этот день я работал по крайней мере часов двадцать. Я был в
совершенном изнеможении -- мне уже давно следовало отдохнуть. Но после того
как сломался нож, я не мог думать об отдыхе. Было бы бессмысленно пытаться
заснуть: мое горе все равно бы этого не позволило.
Новый нож, однако, помог мне восстановить прежнюю уверенность в
будущем, и я больше не мог сопротивляться сильному желанию отдохнуть. Я
очень нуждался в этом и духом и телом.
Вряд ли нужно прибавлять, что голод заставил меня снова обратиться к
моему жалкому пищевому складу. Вам покажется странным -- да мне и самому
теперь так кажется,-- что я не испытывал никакого отвращения к такой пище.
Наоборот, я съел свой "крысиный ужин" с таким же удовольствием, с каким
теперь ем самое утонченное блюдо!
Я провел ночь, или, вернее сказать, часы отдыха, в своем старом
помещении -- за бочкой с водой.
Я больше уже не знал, да и не интересовался, когда день и когда ночь. В
этот раз я хорошо выспался и проснулся освеженным и окрепшим. Без всякого
сомнения, тут мне помогла и новая пища. Как ни отвратительна была она, все
же она была полезна для голодного желудка.
Я позавтракал сразу же, как только проснулся. После завтрака я
отправился в свою "галерею" и влез в пустой ящик, где провел накануне почти
целые сутки.
Забравшись туда, я не без сожаления подумал, как мало мне удалось
сделать за двадцать часов! Но меня поддерживала надежда, тайная мысль, что
на этот раз мне больше повезет.
Я намеревался продолжать работу, которая была прервана поломкой ножа. Я
уже давно заметил, что доски прибиты не очень крепко. Их можно было выломать
каким-нибудь подходящим орудием, пожалуй даже палкой.
Теперь я ни за что больше не стал бы употреблять для этого нож. Больше
чем когда бы то ни было я оценил сейчас это драгоценное оружие. Я прекрасно
понимал, что моя жизнь зависит от его сохранности.
"Ах, если бы у меня был кусок крепкого дерева!" -- думал я. Я вспомнил,
что, вышибая дно у бочонка с бренди, я выбил доски довольно больших
размеров. Может быть, они пригодятся?
С этой мыслью я поспешил туда, где они лежали. Сбросив несколько кусков
материи, я нашел то, что искал. Порывшись, я выбрал дощечку, подходящую для
моей цели. Затем я вернулся к ящику и изготовил подобие маленького лома.
Действуя ножом, я придал дощечке форму клина. Клин я потом засунул под доску
и загнал как можно глубже куском доски.
Когда клин зашел достаточно глубоко, я ухватился за свободный конец и,
нажимая на него, вскоре с удовлетворением услышал, как с треском вылетают
гвозди. Тут я стал действовать просто пальцами, и доска со скрежетом выпала
из дна ящика.
Соседнюю доску я сорвал уже легче. Теперь образовалось отверстие,
достаточное для того, чтобы извлечь из ящика любое содержимое.
Там были продолговатые пакеты, формой напоминавшие штуки сукна или
полотна, но гораздо более легкие и упругие. Да и достать их было проще,
потому что не надо было срывать с них обертку.
Они не вызывали во мне большого любопытства: я уже сразу мог сказать,
что тут нет ничего съестного. Может статься, я не узнал бы о них ничего и до
сего дня, если бы обертка одного из пакетов не прорвалась случайно. Я
нащупал какой-то мягкий, гладкий, скользкий материал и понял, что у меня в
руках превосходный бархат.
Я быстро вынул содержимое ящика и бережно сложил пакеты позади себя.
Затем я поднялся в пустой ящик. Еще одним ярусом ближе к свободе!
Этот большой шаг вперед не занял и двух часов. Такой успех был
прекрасным предзнаменованием. День хорошо начался. Я решил не терять ни
минуты времени, раз уж судьба ко мне так благосклонна.
Я спустился вниз, напился вволю воды, вернулся в бывшее вместилище