не очень отчетливо. Иногда до меня доносились восклицания, и я разбирал
слова: "Налегай!", "Еще давай!" и наконец "Раз-два, взяли!", выкрикиваемые
хором.
"Неужели они не прекращают работы даже ночью?"
Впрочем, это не очень меня удивило. Может быть, они хотят
воспользоваться приливом или попутным ветром и потому так спешат закончить
погрузку.
Я продолжал прислушиваться, ожидая, когда прекратится шум, но час шел
за часом, а стук и шум не прекращались.
"Какие молодцы! -- подумал я.-- Должно быть, они спешат, хотят
отправиться как можно скорее. К утру мы, следовательно, отчалим. Тем лучше
для меня -- я скорее выберусь из этого неудобного места. Неважная у меня
здесь постель, да и есть опять хочется".
Последняя мысль заставила меня вспомнить о сыре и сухарях, и я тотчас
накинулся на них. После сна я сильно проголодался и поглощал их с большим
аппетитом, хотя это и происходило среди ночи.
Шум погрузки продолжался. "Ого! Они будут работать до утра! Бедняги,
работа тяжелая, но, без сомнения, они получат за нее двойную плату". Вдруг
шум прекратился и наступила полная тишина. Я не мог расслышать ни малейшего
шороха наверху.
"Наконец-то они закончили погрузку,-- решил я,-- и теперь пошли спать.
Должно быть, скоро утро, но еще не рассвело, иначе я увидел бы хоть полоску
света. Ну что ж, я еще посплю..."
Я снова улегся, как раньше, и попытался заставить себя спать. Прошло
около часа, и мне почти удалось заснуть, но тут до меня снова долетел стук
ящиков.
"Что такое? Опять работают! Они спали какой-нибудь час. Не стоило и
ложиться".
Я прислушался и убедился в том, что матросы и в самом деле работают. В
том не было ни малейшего сомнения. Опять стук, шум и визг блоков, как и
раньше, но только не такой громкий.
"Странная команда! -- думал я.-- Работает всю ночь... Наверно, это
смена, она пришла сменить первую".
Это было вполне допустимо, и такое объяснение удовлетворило меня. Но
больше я не мог заснуть и лежал прислушиваясь.
Они все продолжали работать. И я слышал шум в течение всей ночи,
которая показалась мне самой длинной в моей жизни. Матросы работали,
отдыхали часок и вновь принимались за работу, а я не видел никаких признаков
рассвета -- ни одного светлого луча!
Мне пришло в голову, что, может быть, я дремлю и что эти часы работы на
самом деле не часы, а минуты. Но если это только минуты, то у меня
разыгрался какой-то совершенно необыкновенный аппетит, потому что за это
время я трижды яростно накидывался на провизию, пока почти все мои запасы не
оказались исчерпанными.
Наконец шум совершенно прекратился. Несколько часов я ничего не слышал.
Кругом царила полная тишина, и я снова заснул.
Проснувшись, я опять услышал шум, но эти звуки были иного рода. Они
наполнили меня радостью, потому что я смутно слышал характерное
"крик-крик-крик" брашпиля и громыханье большой цепи. И хотя, находясь в
глубине трюма, трудно наверняка определить источник шума, я догадывался, что
происходило наверху. Поднимали якорь -- корабль отправлялся в плавание!
Я с трудом удержался от радостного восклицания. Я боялся, что мой голос
могут услышать. И тогда меня, конечно, немедленно выволокут из трюма и
отправят на берег. Я сидел тихо, словно мышь, и слушал, как большая цепь с
грохотом ползла через клюз[27]. Этот резкий звук, неприятный для других
ушей, показался мне музыкой.
Лязг и скрежет скоро прекратились, и до меня донесся новый звук. Он
походил на шум сильного ветра, но я знал, что это не ветер. Я знал, что это
плеск моря вокруг бортов судна. Звук этот доставил мне величайшее
наслаждение -- я понял, что наш корабль движется!
"Ура! Мы отчалили!"
Непрерывное движение судна и ясно слышимый звук бурлящей воды убедили
меня в том, что мы отошли от пристани и движемся вперед. Я был совершенно
счастлив -- опасность вернуться на ферму миновала. Теперь я уже несусь на
соленых волнах и через двадцать четыре часа буду далеко от берега, среди
просторов Атлантического океана, где никто меня не настигнет и не вернет
назад. Удачный исход моего плана опьянял меня.
Странно только, что они вышли в море ночью -- ведь еще совсем темно.
Но, наверно, у них опытный лоцман, который знает все выходы из бухты
настолько хорошо, что может вывести судно в открытое море в любое время
суток.
Меня несколько озадачивала необыкновенно длинная ночь. В этом было даже
что-то таинственное. Я уже начал подозревать, что проспал весь день, а
бодрствовал две ночи вместо одной. Что-то здесь, по-видимому, мне
приснилось. Впрочем, я был так рад отплытию, что не стал ломать себе голову
попусту. Для меня не имело никакого значения, ушли мы в море ночью или днем,
лишь бы благополучно выйти в открытый океан. Я улегся и стал ждать желанной
минуты, когда смогу выйти на палубу.
Я с нетерпением ждал этой минуты по двум соображениям. Во-первых,
потому, что мне очень хотелось пить. Сыр и черствые сухари еще больше
увеличили жажду. Я не был голоден, часть провизии у меня еще оставалась, но
я бы охотно обменял ее на чашку воды.
Во-вторых, я хотел выйти из своего убежища, потому что кости мои ныли
от лежания на голых досках и от скрюченной позы, которую я вынужден был
принять из-за недостатка места.
Все суставы у меня так болели, что я едва мог повернуться. А лежать
неподвижно было еще хуже. Это укрепило мою уверенность в том, что я проспал
весь день,-- ведь одна ночь на голых досках все-таки не утомила бы меня так
сильно.
Несколько часов подряд я вертелся во все стороны, страдая от жажды и от
ломоты в костях.
Неудивительно, что мне хотелось как можно скорее покинуть узенькую нору
и выйти на палубу. Но я рассудил все же, что следует преодолеть и жажду и
боль в теле и остаться на месте.
Я знал, что по портовым правилам полагается выходить из бухты в море,
имея лоцмана на борту, и если я сделаю глупость, показавшись на палубе, то
меня доставят на берег в лоцманской шлюпке и все мои усилия и страдания
пропадут даром.
Предположим даже, что лоцмана на корабле нет,-- все равно мы ведь
находимся на трассе рыбачьих лодок и маленьких каботажных судов[28]. Одно из
них, идущее в гавань, может подойти к нам, меня сбросят на его палубу, как
связку канатов, и доставят на сушу.
Вот почему я решил, что благоразумнее оставаться в своем убежище,
несмотря на жажду и боль в суставах.
В течение часа или двух судно легко скользило по воде. Должно быть,
погода была тихая и корабль находился еще в пределах бухты. Потом, как я
заметил, он начал слегка покачиваться и плеск воды по бокам стал резче и
настойчивее. То и дело слышались удары волн о борт и потрескивание
шпангоутов[29].
Но в этих звуках не было ничего неприятного. Как видно, мы выходили из
бухты в открытое море, где ветер был свежее, а волны выше и сильнее. "Скоро
лоцмана отпустят,-- думал я,-- и я смогу выйти на палубу".
По правде сказать, я не очень радовался предстоящей встрече с командой
корабля -- у меня были серьезные опасения на этот счет. Я вспомнил грубого,
свирепого помощника и бесшабашных, равнодушных матросов. Они возмутятся,
когда узнают, какую штуку я с ними сыграл, и, чего доброго, изобьют меня или
как-нибудь еще обидят. Я не ждал, что они хорошо ко мне отнесутся, и с
удовольствием уклонился бы от такой встречи.
Но уклониться было невозможно. Я не мог проделать весь рейс, сидя в
трюме, то есть провести несколько недель или даже месяцев без еды и питья.
Рано или поздно мне придется выйти на палубу и решиться на встречу.
Тревожась при мыслях об этой неизбежной встрече, я начал испытывать
страдания уже не нравственного характера. И они были хуже жажды и ломоты в
костях. Какая-то новая беда надвигалась на меня. Голова закружилась, на лбу
выступил пот. Я почувствовал дурноту, сердце и желудок у меня как будто
сжались. В груди и горле появилось такое ощущение, как будто мне вдавили
ребра внутрь и легкие утратили способность расширяться и дышать.
Я ощущал тошнотворный запах затхлой воды, которая скопляется обычно в
глубине трюма, и слышал, как она булькает под настилом, куда натекла за
долгий срок.
По всем этим признакам нетрудно было определить, что именно меня
беспокоит: это была морская болезнь, и ничего больше. Зная это, я не
встревожился. Мне становилось плохо, как всякому, у кого начинается приступ
этой странной болезни. Конечно, я чувствовал себя особенно скверно: жажда
жгла меня, а воды поблизости не было. Я был убежден, что стакан воды
облегчил бы мои страдания: тошнота пройдет, и я свободно вздохну. Я готов
был отдать все за один глоток.
Страх перед лоцманом помогал мне крепиться довольно долго.
Качка становилась все резче, а запах воды в трюме все тошнотворнее.
Дурнота и напряжение стали невыносимы.
"Наверно, лоцман уже уехал. Во всяком случае, я больше не могу терпеть.
Надо выйти на палубу, иначе я умру! О!.."
Я поднялся и начал ощупью пробираться вдоль большой бочки.
Я обогнул ее и дошел до отверстия, через которое влез сюда. Но тут, к
величайшему своему изумлению, я обнаружил, что оно закрыто!
Я не верил себе и ощупывал все кругом, водя руками вверх и вниз. Нет
сомнений -- отверстие заставлено!
Повсюду мои руки натыкались на отвесную стену, которая, насколько я мог
судить, представляла собой боковую сторону огромного ящика. Ящик этот стоял
как раз в промежутке между бортом корабля и бочкой и был поставлен настолько
вплотную, что не осталось ни щелки, в которую я мог бы просунуть палец.
Я попытался сдвинуть ящик руками, напряг все силы, потом надавил
плечом, но ящик даже не шелохнулся. Это был огромный короб, наполненный
тяжелым грузом. Даже силач вряд ли сдвинул бы его с места, а с моими
силенками нечего было и думать об этом.
Мне пришлось отказаться от этой попытки. Я двинулся назад вдоль бочки,
надеясь выйти с другого конца. Но когда я достиг другого конца, мои надежды
рассеялись, как дым. Даже руку нельзя было просунуть между знакомой мне
бочкой и такой же соседней, которая заполняла собой все пространство вплоть
до шпангоутов! Мышь не проскользнула бы между ними.
Я исследовал верхи обеих бочек, но так же безрезультатно. Там хватило
бы места просунуть руку, но не больше. Между верхами округлых стенок бочек и
громадным бимсом[30], протянутым наверху поперек трюма, оставалось лишь
несколько дюймов -- даже при моем маленьком росте я не сумел бы
проскользнуть в эту щель.
Предоставляю вашему воображению, что я почувствовал, когда убедился,
что я заперт, пленен, замурован между грузами!
Теперь я понял, почему ночь показалась мне такой длинной. Света было
достаточно, но он не доходил до меня. Его закрывал большой ящик. Прошел
целый день, а я этого не знал. Люди работали днем, а я думал, что это
полночь. Не одна, а две ночи и целый день прошли с тех пор, как я спустился
в свое убежище. Неудивительно, что я ощущал голод, жажду и боль во всем
теле. Короткие перерывы в работе матросов наверху означали завтрак и обед.
Длинный перерыв перед тем, как подняли якорь, означал вторую ночь, когда все
спали.
Я вспомнил, что заснул сейчас же после того, как забрался в свой
тайник. Это было за несколько часов до захода солнца. Я спал крепко и долго
-- без сомнения, до следующего утра. Вечером погрузка продолжалась, а я
ничего не слышал. Находясь в глубоком, беспробудном сне, я не почувствовал,
как проход загородили ящиком, да и не одним.
Теперь мне все было ясно, и самое ясное во всем этом -- тот ужасающий
факт, что я заперт, как в коробке.
Не сразу я понял весь ужас своего положения. Я знал, что заперт и что
никаких моих усилий не хватит для того, чтобы выбраться наружу. Но я не
боялся этих трудностей. Сильные матросы, которые поставили эти грузы, могут
их и отодвинуть. Мне стоит только крикнуть и тем обратить на себя внимание.
Увы! Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли вовсе не будут
услышаны. Я не подозревал, что люк, через который я опустился на канате в
трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, что поверх щита была натянута
толстая просмоленная парусина и что все это, вероятно, так и останется до
конца путешествия. Если бы люк даже не был закрыт, и то меня не услышали бы.
Мой голос затерялся бы среди сотен тюков и ящиков, пропал бы в беспрестанном
рокоте волн, плещущих о борта корабля.
Вначале, как вы знаете, я не очень встревожился. Я думал только, что
мне придется долго дожидаться глотка воды, в которой я так нуждался.
Конечно, потребуется несколько часов работы, чтобы отодвинуть ящики и
освободить меня. А пока что мне придется страдать. Вот и все, что меня
беспокоило.
И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в
доски борта каблуками башмаков, так и не дождавшись ответа,-- только тогда
начал я вполне понимать свое подлинное положение, только тогда начал я
оценивать весь его ужас, только тогда понял, что не сумею выйти отсюда, что
у меня нет никакой надежды на спасение, -- короче говоря, что я заживо
погребен!
Я кричал, стонал, вопил.
Кричал я долго, не знаю точно, сколько времени. Я не переставал
кричать, пока не ослабел и не выбился из сил.
В перерывах я прислушивался -- ответа не было. Только мое собственное
эхо прокатывалось по всему трюму. Но ни один человеческий голос извне не
отзывался на мои стенания.
Теперь я понял, почему умолкли голоса матросов. Я слышал хор их
голосов, когда поднимали якорь, но тогда корабль стоял на месте и вода не
плескалась у бортов. Кроме того, как я узнал впоследствии, тогда люки были
открыты, а закрыли их уже потом, когда мы вышли в море.
Долго я прислушивался, но до ушей моих не доходили ни слова команды, ни
матросская речь. Если до моего слуха не долетали их громкие, густые голоса,
то как же им услышать мой голос?
"Они не могут меня услышать! Никогда! Никогда никто не придет ко мне на
помощь! Я умру здесь! Я непременно умру здесь!.."
К такому мрачному выводу я пришел, когда окончательно потерял голос и
совершенно ослабел. Морская болезнь на время уступила место бурным порывам
отчаяния, но затем физическое недомогание вернулось и, соединившись с
душевными муками, повергло меня в такое страшное состояние, какого я никогда
еще не испытывал. Долго я лежал беспомощный в полном оцепенении. Мне
хотелось умереть. Я и в самом деле полагал, что умираю. Я серьезно думаю,
что в ту минуту рад был ускорить наступление смерти, если бы это было в моей
власти. Но я был слишком слаб, чтобы убить себя, даже если бы у меня имелось
оружие. Впрочем, оружие-то у меня было, только я забыл о нем в своем
смятении.
Вы удивитесь, услышав такое признание -- признание в том, что я хотел
умереть. Но надо попасть в мое тогдашнее положение, чтобы представить себе
весь ужас отчаяния. О, это страшная вещь! Желаю вам никогда ее не испытать!
Я был убежден, что умираю, но не умирал. Люди не умирают ни от морской
болезни, ни от отчаяния. Не так-то легко расстаться с жизнью.
Правда, я был как полумертвый и некоторое время лежал без сознания.
В таком состоянии оцепенения я пролежал несколько часов подряд.
В конце концов сознание начало возвращаться ко мне, а с ним вернулась и
энергия. Странное дело: мне захотелось есть. В этом отношении морская
болезнь имеет такую особенность: больные едят охотнее, чем здоровые.
Впрочем, желание пить было куда сильнее, чем желание есть, и мучения мои не
смягчились надеждой на утоление жажды. Что касается голода, то с ним я
кое-как еще мог справиться: у меня в кармане сохранились куски сухарей и
немного сыра.
Не стоит рассказывать вам обо всех тяжелых мыслях, которые роились у
меня в мозгу. Несколько часов подряд я был жертвой страшного приступа
отчаяния. Несколько часов я лежал, или, вернее, метался, в безысходной
тоске. Наконец, к моему облегчению, пришел сон.
Я заснул, потому что перед этим долго не спал. И это вместе с упадком
сил от долгих страданий перебороло мои муки. Несмотря на все свои бедствия,
я забылся сном.
Спал я недолго и не очень крепко. Во сне я переживал всякие опасности и
страхи, но не было ничего страшнее действительности, когда я проснулся.
Я не сразу понял, где нахожусь. Только раскинув руки в стороны,
вспомнил, в каком положении оказался: я наткнулся руками на деревянные стены
моей темницы. Я едва мог повернуться в ней. Еще одного маленького мальчика,
вроде меня, было бы достаточно, чтобы заполнить все пространство, в котором
я был заключен.
Еще раз осознав свое ужасное положение, я опять разразился криками. Я
вопил и стонал изо всех сил. Я еще не совсем утратил надежду, что матросы
услышат меня,-- ведь я уже говорил, что не знал ни того, какое количество
грузов окружает меня, ни того, что люки нижней палубы плотно закрыты.
Хорошо еще, что я не сразу узнал всю правду. Она могла бы свести меня с
ума. Проблески надежды облегчали мои страдания и поддерживали меня, пока я
не решился твердо взглянуть в лицо страшной судьбе.
Я продолжал кричать, иногда по нескольку минут подряд, иногда
отрывисто, но ответа не было, и промежутки между моими воплями становились
все дольше и дольше. Наконец я охрип и замолчал.
Несколько часов я лежал опять в оцепенении -- то есть оцепенел мой
мозг, но, к сожалению, не тело. Наоборот, я был весь во власти ужасных мук.
Это были муки жажды, самого тяжелого и изнурительного из всех физических
страданий. Никогда я не подозревал, что человек может так мучиться от
отсутствия глотка воды. Читая рассказы о путешествиях в пустыне и о
потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я всегда думал, что их
страдания преувеличены. Как все английские мальчики, я вырос во влажном
климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не страдал
от жажды. Иногда, забравшись в поле или на морской берег, где не было воды
для питья, я чувствовал неприятную сухость в горле, которую мы называем
жаждой, но это мимолетное ощущение вполне исчезало после глотка чистой воды.
И даже отрадно было терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. В таких
случаях мы бываем настолько терпеливы, что отказываемся от воды из
случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.
Но это, однако, еще не жажда, это только первая и самая низшая ее
степень -- степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг
вас нет ни колодца, ни ручья, ни пруда, ни канала, ни озера, ни реки --
никакой свежей воды на сотни миль, никакой влаги, которая могла бы утолить
вашу жажду,-- и тогда ваши переживания приобретут новый характер и утратят
всякий оттенок приятного.
В сущности, жажда моя была не так уж велика, ведь я оставался без воды
сравнительно недолго. Я уверен, что и до того мне случалось по целым дням
обходиться без питья, но я не обращал на это никакого внимания, потому что
знал, что утолить жажду ничего не стоит в любой момент. Но теперь, когда
воды не было, когда ее нельзя было раздобыть, я впервые в своей жизни
почувствовал, что жажда -- это настоящее мучение.
От голода я не страдал. Провизия, которую я приобрел за кораблик, еще
не кончилась. У меня оставалось несколько кусочков сыра и сухарей, но я не
решался к ним притронуться. Они лишь увеличили бы жажду. Мое высохшее горло
требовало только воды -- вода в то время казалась мне самой желанной вещью в
мире.
Я был в положении Тантала[31]: не видел воды, но слышал ее. До моего
слуха все время доносился шум от всплесков воды, бьющей о борта корабля. Я
знал, что это морская вода, она соленая и пить ее нельзя, даже если я до нее
доберусь. Но все-таки я слышал, как льется вода. И эти звуки раздавались у
меня в ушах, как насмешка над моими страданиями.
Не стоит рассказывать о всех томивших меня мучительных мыслях.
Достаточно сказать, что долгие часы я изнывал от жажды, без малейшей надежды
избавиться от этой пытки. Я чувствовал, что она может убить меня. Я не знал,
скоро ли это случится, но был уверен, что рано или поздно жажда будет
причиной моей смерти. Я читал о людях, которые мучились несколько дней,
прежде чем умереть от жажды, и пытался вспомнить, сколько дней длилась их
агония, но память изменяла мне. Кажется, самое долгое -- шесть или семь
дней. Такая перспектива была ужасной. Неужели мне суждено терпеть такую
пытку шесть или семь дней? Разве я выдержу еще хотя бы один такой день? Нет,
это невыносимо! Я надеялся, что смерть придет раньше и избавит меня от
лишних мук.
Но почти в ту минуту, когда я уже в отчаянии стал мечтать о скорой
смерти, до моего слуха долетел звук, который мгновенно изменил весь ход моих
мыслей и заставил забыть ужас моего положения.
О сладостный звук! Он был похож на шепот ангела милосердия.
Я лежал, или, вернее, стоял, согнувшись, прислонившись плечом к одному
из шпангоутов, который пересекал мою крошечную комнатушку сверху донизу,
деля ее на две почти равные части. Я принял такое положение просто для
разнообразия. С тех пор как я оказался в этом узком помещении, я испробовал
множество всяких поз, чтобы не оставаться постоянно в одном и том же
положении. Иногда я стоял, иногда сгибался, часто ложился то на один бок, то
на другой, временами даже на живот, лицом вниз.
Теперь, чтобы отдохнуть немного, я встал на ноги, хотя и в согнутом
положении, потому что потолок моего помещения был ниже моего роста. Мое
плечо опиралось о шпангоут, голова наклонилась вперед и почти касалась
большой бочки, а рука опиралась о ту же бочку.
Ухо мое, конечно, было рядом с ней, оно почти приникло к ее крепким
дубовым клепкам. Через эти самые клепки и донесся до меня звук, который
произвел такую внезапную и приятную перемену в моем настроении.
Звук этот можно было определить очень просто: это плескалась вода
внутри бочки. Она двигалась из-за качки, да и сама бочка, не слишком
устойчиво державшаяся на своем месте, слегка покачивалась.
Первый всплеск воды прозвучал для меня, как музыка. Но я боялся
радоваться -- мне хотелось еще раз убедиться, что это так.
Я поднял голову, прижался щекой к дубовым клепкам и с волнением
прислушался. Ждать пришлось довольно долго, потому что как раз в этот момент
судно шло тихо, с едва заметной раскачкой. Я ждал терпеливо -- и мое
терпение было вознаграждено. Наконец послышалось: буль-буль-буль...
Буль-буль-буль! Нет сомнения, в бочке вода. Я не мог удержаться от
радостного крика. Я чувствовал себя, как утопающий, который неожиданно
достиг берега и знает, что спасен.
Эта внезапная перемена подействовала на меня так, что я почти лишился
чувств. Я откинулся назад и впал в полуобморочное состояние.
Но оно продолжалось недолго. Новый острый приступ жажды заставил меня
перейти к действию. Я снова встал и потянулся к бочке.
Зачем? Ну конечно, для того, чтобы найти втулку, вынуть ее и пить, пить
без конца! С какой же другой целью стал бы я приближаться к этой бочке?
Увы, увы! Радость моя померкла, едва родившись. Правда, не сразу. Я
обшарил всю выпуклую поверхность бочки, ощупал ее кругом, пересчитал все
клепки, тщательно изучил ее дюйм за дюймом, клепку за клепкой. Да, у меня
ушло порядочно времени на то, чтобы убедиться, что втулки на этой стороне
бочки нет,-- вероятно, она с другой стороны или на верхушке. Но если втулка
там, я не смогу до нее дотянуться, и, следовательно, эта втулка для меня все
равно, что не существует.
Разыскивая втулку, я не забыл и об отверстии для крана. Я знал, что в
каждой большой бочке делается еще одно отверстие для крана, которое
помещается посередине, в то время как втулка обычно бывает в одном из днищ.
Но и этого отверстия я не нашел. Зато я убедился, что с обеих сторон к бочке
плотно приставлены ящик и еще одна бочка. Последняя показалась мне такой же,
как и та, что была передо мной.
Мне пришло в голову, что и в другой бочке может быть вода, и я
отправился "на разведку", но смог ощупать только часть второй бочки и
наткнулся на гладкие и крепкие дубовые доски, твердые как камень.
Только проделав все это, я понял всю безвыходность моего положения и
опять впал в отчаяние. Я мучился еще больше, чем прежде. Я слышал бульканье
воды в каких-нибудь двух дюймах от своего рта и... не мог напиться! Чего бы
я не отдал сейчас хоть за одну каплю! Немного воды на донышке стакана, чтобы
промочить пересохшее, воспаленное горло!
Если бы у меня был топор и если бы высота моего убежища позволяла им
размахнуться, я разбил бы огромную бочку и яростно стал бы глотать ее
содержимое. Но у меня не было ни топора, ни какого-либо другого орудия. И
дубовые клепки были так же непреодолимы для меня, как если бы они были
сделаны из железа. Доберись я даже до втулки, я все равно не смог бы вынуть
затычку пальцами.
В порыве первой радости я и не подумал об этом затруднении.
Я опустился на доски и предался отчаянию, охватившему меня с еще
большей силой. Не могу сказать, долго ли это продолжалось, но одно
обстоятельство снова пробудило меня к жизни.
Я лежал на правом боку, подложив руку под голову, и вдруг почувствовал
что-то твердое у себя под боком: казалось, выступ доски или какой-то другой
жесткий предмет давит мне на бедро. Мне даже стало больно, и я подсунул руку
под бедро, чтобы избавиться от этого предмета, и при этом приподнялся всем
телом и очень удивился, не найдя ничего на полу, но тут же заметил, что этот
слова: "Налегай!", "Еще давай!" и наконец "Раз-два, взяли!", выкрикиваемые
хором.
"Неужели они не прекращают работы даже ночью?"
Впрочем, это не очень меня удивило. Может быть, они хотят
воспользоваться приливом или попутным ветром и потому так спешат закончить
погрузку.
Я продолжал прислушиваться, ожидая, когда прекратится шум, но час шел
за часом, а стук и шум не прекращались.
"Какие молодцы! -- подумал я.-- Должно быть, они спешат, хотят
отправиться как можно скорее. К утру мы, следовательно, отчалим. Тем лучше
для меня -- я скорее выберусь из этого неудобного места. Неважная у меня
здесь постель, да и есть опять хочется".
Последняя мысль заставила меня вспомнить о сыре и сухарях, и я тотчас
накинулся на них. После сна я сильно проголодался и поглощал их с большим
аппетитом, хотя это и происходило среди ночи.
Шум погрузки продолжался. "Ого! Они будут работать до утра! Бедняги,
работа тяжелая, но, без сомнения, они получат за нее двойную плату". Вдруг
шум прекратился и наступила полная тишина. Я не мог расслышать ни малейшего
шороха наверху.
"Наконец-то они закончили погрузку,-- решил я,-- и теперь пошли спать.
Должно быть, скоро утро, но еще не рассвело, иначе я увидел бы хоть полоску
света. Ну что ж, я еще посплю..."
Я снова улегся, как раньше, и попытался заставить себя спать. Прошло
около часа, и мне почти удалось заснуть, но тут до меня снова долетел стук
ящиков.
"Что такое? Опять работают! Они спали какой-нибудь час. Не стоило и
ложиться".
Я прислушался и убедился в том, что матросы и в самом деле работают. В
том не было ни малейшего сомнения. Опять стук, шум и визг блоков, как и
раньше, но только не такой громкий.
"Странная команда! -- думал я.-- Работает всю ночь... Наверно, это
смена, она пришла сменить первую".
Это было вполне допустимо, и такое объяснение удовлетворило меня. Но
больше я не мог заснуть и лежал прислушиваясь.
Они все продолжали работать. И я слышал шум в течение всей ночи,
которая показалась мне самой длинной в моей жизни. Матросы работали,
отдыхали часок и вновь принимались за работу, а я не видел никаких признаков
рассвета -- ни одного светлого луча!
Мне пришло в голову, что, может быть, я дремлю и что эти часы работы на
самом деле не часы, а минуты. Но если это только минуты, то у меня
разыгрался какой-то совершенно необыкновенный аппетит, потому что за это
время я трижды яростно накидывался на провизию, пока почти все мои запасы не
оказались исчерпанными.
Наконец шум совершенно прекратился. Несколько часов я ничего не слышал.
Кругом царила полная тишина, и я снова заснул.
Проснувшись, я опять услышал шум, но эти звуки были иного рода. Они
наполнили меня радостью, потому что я смутно слышал характерное
"крик-крик-крик" брашпиля и громыханье большой цепи. И хотя, находясь в
глубине трюма, трудно наверняка определить источник шума, я догадывался, что
происходило наверху. Поднимали якорь -- корабль отправлялся в плавание!
Я с трудом удержался от радостного восклицания. Я боялся, что мой голос
могут услышать. И тогда меня, конечно, немедленно выволокут из трюма и
отправят на берег. Я сидел тихо, словно мышь, и слушал, как большая цепь с
грохотом ползла через клюз[27]. Этот резкий звук, неприятный для других
ушей, показался мне музыкой.
Лязг и скрежет скоро прекратились, и до меня донесся новый звук. Он
походил на шум сильного ветра, но я знал, что это не ветер. Я знал, что это
плеск моря вокруг бортов судна. Звук этот доставил мне величайшее
наслаждение -- я понял, что наш корабль движется!
"Ура! Мы отчалили!"
Непрерывное движение судна и ясно слышимый звук бурлящей воды убедили
меня в том, что мы отошли от пристани и движемся вперед. Я был совершенно
счастлив -- опасность вернуться на ферму миновала. Теперь я уже несусь на
соленых волнах и через двадцать четыре часа буду далеко от берега, среди
просторов Атлантического океана, где никто меня не настигнет и не вернет
назад. Удачный исход моего плана опьянял меня.
Странно только, что они вышли в море ночью -- ведь еще совсем темно.
Но, наверно, у них опытный лоцман, который знает все выходы из бухты
настолько хорошо, что может вывести судно в открытое море в любое время
суток.
Меня несколько озадачивала необыкновенно длинная ночь. В этом было даже
что-то таинственное. Я уже начал подозревать, что проспал весь день, а
бодрствовал две ночи вместо одной. Что-то здесь, по-видимому, мне
приснилось. Впрочем, я был так рад отплытию, что не стал ломать себе голову
попусту. Для меня не имело никакого значения, ушли мы в море ночью или днем,
лишь бы благополучно выйти в открытый океан. Я улегся и стал ждать желанной
минуты, когда смогу выйти на палубу.
Я с нетерпением ждал этой минуты по двум соображениям. Во-первых,
потому, что мне очень хотелось пить. Сыр и черствые сухари еще больше
увеличили жажду. Я не был голоден, часть провизии у меня еще оставалась, но
я бы охотно обменял ее на чашку воды.
Во-вторых, я хотел выйти из своего убежища, потому что кости мои ныли
от лежания на голых досках и от скрюченной позы, которую я вынужден был
принять из-за недостатка места.
Все суставы у меня так болели, что я едва мог повернуться. А лежать
неподвижно было еще хуже. Это укрепило мою уверенность в том, что я проспал
весь день,-- ведь одна ночь на голых досках все-таки не утомила бы меня так
сильно.
Несколько часов подряд я вертелся во все стороны, страдая от жажды и от
ломоты в костях.
Неудивительно, что мне хотелось как можно скорее покинуть узенькую нору
и выйти на палубу. Но я рассудил все же, что следует преодолеть и жажду и
боль в теле и остаться на месте.
Я знал, что по портовым правилам полагается выходить из бухты в море,
имея лоцмана на борту, и если я сделаю глупость, показавшись на палубе, то
меня доставят на берег в лоцманской шлюпке и все мои усилия и страдания
пропадут даром.
Предположим даже, что лоцмана на корабле нет,-- все равно мы ведь
находимся на трассе рыбачьих лодок и маленьких каботажных судов[28]. Одно из
них, идущее в гавань, может подойти к нам, меня сбросят на его палубу, как
связку канатов, и доставят на сушу.
Вот почему я решил, что благоразумнее оставаться в своем убежище,
несмотря на жажду и боль в суставах.
В течение часа или двух судно легко скользило по воде. Должно быть,
погода была тихая и корабль находился еще в пределах бухты. Потом, как я
заметил, он начал слегка покачиваться и плеск воды по бокам стал резче и
настойчивее. То и дело слышались удары волн о борт и потрескивание
шпангоутов[29].
Но в этих звуках не было ничего неприятного. Как видно, мы выходили из
бухты в открытое море, где ветер был свежее, а волны выше и сильнее. "Скоро
лоцмана отпустят,-- думал я,-- и я смогу выйти на палубу".
По правде сказать, я не очень радовался предстоящей встрече с командой
корабля -- у меня были серьезные опасения на этот счет. Я вспомнил грубого,
свирепого помощника и бесшабашных, равнодушных матросов. Они возмутятся,
когда узнают, какую штуку я с ними сыграл, и, чего доброго, изобьют меня или
как-нибудь еще обидят. Я не ждал, что они хорошо ко мне отнесутся, и с
удовольствием уклонился бы от такой встречи.
Но уклониться было невозможно. Я не мог проделать весь рейс, сидя в
трюме, то есть провести несколько недель или даже месяцев без еды и питья.
Рано или поздно мне придется выйти на палубу и решиться на встречу.
Тревожась при мыслях об этой неизбежной встрече, я начал испытывать
страдания уже не нравственного характера. И они были хуже жажды и ломоты в
костях. Какая-то новая беда надвигалась на меня. Голова закружилась, на лбу
выступил пот. Я почувствовал дурноту, сердце и желудок у меня как будто
сжались. В груди и горле появилось такое ощущение, как будто мне вдавили
ребра внутрь и легкие утратили способность расширяться и дышать.
Я ощущал тошнотворный запах затхлой воды, которая скопляется обычно в
глубине трюма, и слышал, как она булькает под настилом, куда натекла за
долгий срок.
По всем этим признакам нетрудно было определить, что именно меня
беспокоит: это была морская болезнь, и ничего больше. Зная это, я не
встревожился. Мне становилось плохо, как всякому, у кого начинается приступ
этой странной болезни. Конечно, я чувствовал себя особенно скверно: жажда
жгла меня, а воды поблизости не было. Я был убежден, что стакан воды
облегчил бы мои страдания: тошнота пройдет, и я свободно вздохну. Я готов
был отдать все за один глоток.
Страх перед лоцманом помогал мне крепиться довольно долго.
Качка становилась все резче, а запах воды в трюме все тошнотворнее.
Дурнота и напряжение стали невыносимы.
"Наверно, лоцман уже уехал. Во всяком случае, я больше не могу терпеть.
Надо выйти на палубу, иначе я умру! О!.."
Я поднялся и начал ощупью пробираться вдоль большой бочки.
Я обогнул ее и дошел до отверстия, через которое влез сюда. Но тут, к
величайшему своему изумлению, я обнаружил, что оно закрыто!
Я не верил себе и ощупывал все кругом, водя руками вверх и вниз. Нет
сомнений -- отверстие заставлено!
Повсюду мои руки натыкались на отвесную стену, которая, насколько я мог
судить, представляла собой боковую сторону огромного ящика. Ящик этот стоял
как раз в промежутке между бортом корабля и бочкой и был поставлен настолько
вплотную, что не осталось ни щелки, в которую я мог бы просунуть палец.
Я попытался сдвинуть ящик руками, напряг все силы, потом надавил
плечом, но ящик даже не шелохнулся. Это был огромный короб, наполненный
тяжелым грузом. Даже силач вряд ли сдвинул бы его с места, а с моими
силенками нечего было и думать об этом.
Мне пришлось отказаться от этой попытки. Я двинулся назад вдоль бочки,
надеясь выйти с другого конца. Но когда я достиг другого конца, мои надежды
рассеялись, как дым. Даже руку нельзя было просунуть между знакомой мне
бочкой и такой же соседней, которая заполняла собой все пространство вплоть
до шпангоутов! Мышь не проскользнула бы между ними.
Я исследовал верхи обеих бочек, но так же безрезультатно. Там хватило
бы места просунуть руку, но не больше. Между верхами округлых стенок бочек и
громадным бимсом[30], протянутым наверху поперек трюма, оставалось лишь
несколько дюймов -- даже при моем маленьком росте я не сумел бы
проскользнуть в эту щель.
Предоставляю вашему воображению, что я почувствовал, когда убедился,
что я заперт, пленен, замурован между грузами!
Теперь я понял, почему ночь показалась мне такой длинной. Света было
достаточно, но он не доходил до меня. Его закрывал большой ящик. Прошел
целый день, а я этого не знал. Люди работали днем, а я думал, что это
полночь. Не одна, а две ночи и целый день прошли с тех пор, как я спустился
в свое убежище. Неудивительно, что я ощущал голод, жажду и боль во всем
теле. Короткие перерывы в работе матросов наверху означали завтрак и обед.
Длинный перерыв перед тем, как подняли якорь, означал вторую ночь, когда все
спали.
Я вспомнил, что заснул сейчас же после того, как забрался в свой
тайник. Это было за несколько часов до захода солнца. Я спал крепко и долго
-- без сомнения, до следующего утра. Вечером погрузка продолжалась, а я
ничего не слышал. Находясь в глубоком, беспробудном сне, я не почувствовал,
как проход загородили ящиком, да и не одним.
Теперь мне все было ясно, и самое ясное во всем этом -- тот ужасающий
факт, что я заперт, как в коробке.
Не сразу я понял весь ужас своего положения. Я знал, что заперт и что
никаких моих усилий не хватит для того, чтобы выбраться наружу. Но я не
боялся этих трудностей. Сильные матросы, которые поставили эти грузы, могут
их и отодвинуть. Мне стоит только крикнуть и тем обратить на себя внимание.
Увы! Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли вовсе не будут
услышаны. Я не подозревал, что люк, через который я опустился на канате в
трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, что поверх щита была натянута
толстая просмоленная парусина и что все это, вероятно, так и останется до
конца путешествия. Если бы люк даже не был закрыт, и то меня не услышали бы.
Мой голос затерялся бы среди сотен тюков и ящиков, пропал бы в беспрестанном
рокоте волн, плещущих о борта корабля.
Вначале, как вы знаете, я не очень встревожился. Я думал только, что
мне придется долго дожидаться глотка воды, в которой я так нуждался.
Конечно, потребуется несколько часов работы, чтобы отодвинуть ящики и
освободить меня. А пока что мне придется страдать. Вот и все, что меня
беспокоило.
И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в
доски борта каблуками башмаков, так и не дождавшись ответа,-- только тогда
начал я вполне понимать свое подлинное положение, только тогда начал я
оценивать весь его ужас, только тогда понял, что не сумею выйти отсюда, что
у меня нет никакой надежды на спасение, -- короче говоря, что я заживо
погребен!
Я кричал, стонал, вопил.
Кричал я долго, не знаю точно, сколько времени. Я не переставал
кричать, пока не ослабел и не выбился из сил.
В перерывах я прислушивался -- ответа не было. Только мое собственное
эхо прокатывалось по всему трюму. Но ни один человеческий голос извне не
отзывался на мои стенания.
Теперь я понял, почему умолкли голоса матросов. Я слышал хор их
голосов, когда поднимали якорь, но тогда корабль стоял на месте и вода не
плескалась у бортов. Кроме того, как я узнал впоследствии, тогда люки были
открыты, а закрыли их уже потом, когда мы вышли в море.
Долго я прислушивался, но до ушей моих не доходили ни слова команды, ни
матросская речь. Если до моего слуха не долетали их громкие, густые голоса,
то как же им услышать мой голос?
"Они не могут меня услышать! Никогда! Никогда никто не придет ко мне на
помощь! Я умру здесь! Я непременно умру здесь!.."
К такому мрачному выводу я пришел, когда окончательно потерял голос и
совершенно ослабел. Морская болезнь на время уступила место бурным порывам
отчаяния, но затем физическое недомогание вернулось и, соединившись с
душевными муками, повергло меня в такое страшное состояние, какого я никогда
еще не испытывал. Долго я лежал беспомощный в полном оцепенении. Мне
хотелось умереть. Я и в самом деле полагал, что умираю. Я серьезно думаю,
что в ту минуту рад был ускорить наступление смерти, если бы это было в моей
власти. Но я был слишком слаб, чтобы убить себя, даже если бы у меня имелось
оружие. Впрочем, оружие-то у меня было, только я забыл о нем в своем
смятении.
Вы удивитесь, услышав такое признание -- признание в том, что я хотел
умереть. Но надо попасть в мое тогдашнее положение, чтобы представить себе
весь ужас отчаяния. О, это страшная вещь! Желаю вам никогда ее не испытать!
Я был убежден, что умираю, но не умирал. Люди не умирают ни от морской
болезни, ни от отчаяния. Не так-то легко расстаться с жизнью.
Правда, я был как полумертвый и некоторое время лежал без сознания.
В таком состоянии оцепенения я пролежал несколько часов подряд.
В конце концов сознание начало возвращаться ко мне, а с ним вернулась и
энергия. Странное дело: мне захотелось есть. В этом отношении морская
болезнь имеет такую особенность: больные едят охотнее, чем здоровые.
Впрочем, желание пить было куда сильнее, чем желание есть, и мучения мои не
смягчились надеждой на утоление жажды. Что касается голода, то с ним я
кое-как еще мог справиться: у меня в кармане сохранились куски сухарей и
немного сыра.
Не стоит рассказывать вам обо всех тяжелых мыслях, которые роились у
меня в мозгу. Несколько часов подряд я был жертвой страшного приступа
отчаяния. Несколько часов я лежал, или, вернее, метался, в безысходной
тоске. Наконец, к моему облегчению, пришел сон.
Я заснул, потому что перед этим долго не спал. И это вместе с упадком
сил от долгих страданий перебороло мои муки. Несмотря на все свои бедствия,
я забылся сном.
Спал я недолго и не очень крепко. Во сне я переживал всякие опасности и
страхи, но не было ничего страшнее действительности, когда я проснулся.
Я не сразу понял, где нахожусь. Только раскинув руки в стороны,
вспомнил, в каком положении оказался: я наткнулся руками на деревянные стены
моей темницы. Я едва мог повернуться в ней. Еще одного маленького мальчика,
вроде меня, было бы достаточно, чтобы заполнить все пространство, в котором
я был заключен.
Еще раз осознав свое ужасное положение, я опять разразился криками. Я
вопил и стонал изо всех сил. Я еще не совсем утратил надежду, что матросы
услышат меня,-- ведь я уже говорил, что не знал ни того, какое количество
грузов окружает меня, ни того, что люки нижней палубы плотно закрыты.
Хорошо еще, что я не сразу узнал всю правду. Она могла бы свести меня с
ума. Проблески надежды облегчали мои страдания и поддерживали меня, пока я
не решился твердо взглянуть в лицо страшной судьбе.
Я продолжал кричать, иногда по нескольку минут подряд, иногда
отрывисто, но ответа не было, и промежутки между моими воплями становились
все дольше и дольше. Наконец я охрип и замолчал.
Несколько часов я лежал опять в оцепенении -- то есть оцепенел мой
мозг, но, к сожалению, не тело. Наоборот, я был весь во власти ужасных мук.
Это были муки жажды, самого тяжелого и изнурительного из всех физических
страданий. Никогда я не подозревал, что человек может так мучиться от
отсутствия глотка воды. Читая рассказы о путешествиях в пустыне и о
потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я всегда думал, что их
страдания преувеличены. Как все английские мальчики, я вырос во влажном
климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не страдал
от жажды. Иногда, забравшись в поле или на морской берег, где не было воды
для питья, я чувствовал неприятную сухость в горле, которую мы называем
жаждой, но это мимолетное ощущение вполне исчезало после глотка чистой воды.
И даже отрадно было терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. В таких
случаях мы бываем настолько терпеливы, что отказываемся от воды из
случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.
Но это, однако, еще не жажда, это только первая и самая низшая ее
степень -- степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг
вас нет ни колодца, ни ручья, ни пруда, ни канала, ни озера, ни реки --
никакой свежей воды на сотни миль, никакой влаги, которая могла бы утолить
вашу жажду,-- и тогда ваши переживания приобретут новый характер и утратят
всякий оттенок приятного.
В сущности, жажда моя была не так уж велика, ведь я оставался без воды
сравнительно недолго. Я уверен, что и до того мне случалось по целым дням
обходиться без питья, но я не обращал на это никакого внимания, потому что
знал, что утолить жажду ничего не стоит в любой момент. Но теперь, когда
воды не было, когда ее нельзя было раздобыть, я впервые в своей жизни
почувствовал, что жажда -- это настоящее мучение.
От голода я не страдал. Провизия, которую я приобрел за кораблик, еще
не кончилась. У меня оставалось несколько кусочков сыра и сухарей, но я не
решался к ним притронуться. Они лишь увеличили бы жажду. Мое высохшее горло
требовало только воды -- вода в то время казалась мне самой желанной вещью в
мире.
Я был в положении Тантала[31]: не видел воды, но слышал ее. До моего
слуха все время доносился шум от всплесков воды, бьющей о борта корабля. Я
знал, что это морская вода, она соленая и пить ее нельзя, даже если я до нее
доберусь. Но все-таки я слышал, как льется вода. И эти звуки раздавались у
меня в ушах, как насмешка над моими страданиями.
Не стоит рассказывать о всех томивших меня мучительных мыслях.
Достаточно сказать, что долгие часы я изнывал от жажды, без малейшей надежды
избавиться от этой пытки. Я чувствовал, что она может убить меня. Я не знал,
скоро ли это случится, но был уверен, что рано или поздно жажда будет
причиной моей смерти. Я читал о людях, которые мучились несколько дней,
прежде чем умереть от жажды, и пытался вспомнить, сколько дней длилась их
агония, но память изменяла мне. Кажется, самое долгое -- шесть или семь
дней. Такая перспектива была ужасной. Неужели мне суждено терпеть такую
пытку шесть или семь дней? Разве я выдержу еще хотя бы один такой день? Нет,
это невыносимо! Я надеялся, что смерть придет раньше и избавит меня от
лишних мук.
Но почти в ту минуту, когда я уже в отчаянии стал мечтать о скорой
смерти, до моего слуха долетел звук, который мгновенно изменил весь ход моих
мыслей и заставил забыть ужас моего положения.
О сладостный звук! Он был похож на шепот ангела милосердия.
Я лежал, или, вернее, стоял, согнувшись, прислонившись плечом к одному
из шпангоутов, который пересекал мою крошечную комнатушку сверху донизу,
деля ее на две почти равные части. Я принял такое положение просто для
разнообразия. С тех пор как я оказался в этом узком помещении, я испробовал
множество всяких поз, чтобы не оставаться постоянно в одном и том же
положении. Иногда я стоял, иногда сгибался, часто ложился то на один бок, то
на другой, временами даже на живот, лицом вниз.
Теперь, чтобы отдохнуть немного, я встал на ноги, хотя и в согнутом
положении, потому что потолок моего помещения был ниже моего роста. Мое
плечо опиралось о шпангоут, голова наклонилась вперед и почти касалась
большой бочки, а рука опиралась о ту же бочку.
Ухо мое, конечно, было рядом с ней, оно почти приникло к ее крепким
дубовым клепкам. Через эти самые клепки и донесся до меня звук, который
произвел такую внезапную и приятную перемену в моем настроении.
Звук этот можно было определить очень просто: это плескалась вода
внутри бочки. Она двигалась из-за качки, да и сама бочка, не слишком
устойчиво державшаяся на своем месте, слегка покачивалась.
Первый всплеск воды прозвучал для меня, как музыка. Но я боялся
радоваться -- мне хотелось еще раз убедиться, что это так.
Я поднял голову, прижался щекой к дубовым клепкам и с волнением
прислушался. Ждать пришлось довольно долго, потому что как раз в этот момент
судно шло тихо, с едва заметной раскачкой. Я ждал терпеливо -- и мое
терпение было вознаграждено. Наконец послышалось: буль-буль-буль...
Буль-буль-буль! Нет сомнения, в бочке вода. Я не мог удержаться от
радостного крика. Я чувствовал себя, как утопающий, который неожиданно
достиг берега и знает, что спасен.
Эта внезапная перемена подействовала на меня так, что я почти лишился
чувств. Я откинулся назад и впал в полуобморочное состояние.
Но оно продолжалось недолго. Новый острый приступ жажды заставил меня
перейти к действию. Я снова встал и потянулся к бочке.
Зачем? Ну конечно, для того, чтобы найти втулку, вынуть ее и пить, пить
без конца! С какой же другой целью стал бы я приближаться к этой бочке?
Увы, увы! Радость моя померкла, едва родившись. Правда, не сразу. Я
обшарил всю выпуклую поверхность бочки, ощупал ее кругом, пересчитал все
клепки, тщательно изучил ее дюйм за дюймом, клепку за клепкой. Да, у меня
ушло порядочно времени на то, чтобы убедиться, что втулки на этой стороне
бочки нет,-- вероятно, она с другой стороны или на верхушке. Но если втулка
там, я не смогу до нее дотянуться, и, следовательно, эта втулка для меня все
равно, что не существует.
Разыскивая втулку, я не забыл и об отверстии для крана. Я знал, что в
каждой большой бочке делается еще одно отверстие для крана, которое
помещается посередине, в то время как втулка обычно бывает в одном из днищ.
Но и этого отверстия я не нашел. Зато я убедился, что с обеих сторон к бочке
плотно приставлены ящик и еще одна бочка. Последняя показалась мне такой же,
как и та, что была передо мной.
Мне пришло в голову, что и в другой бочке может быть вода, и я
отправился "на разведку", но смог ощупать только часть второй бочки и
наткнулся на гладкие и крепкие дубовые доски, твердые как камень.
Только проделав все это, я понял всю безвыходность моего положения и
опять впал в отчаяние. Я мучился еще больше, чем прежде. Я слышал бульканье
воды в каких-нибудь двух дюймах от своего рта и... не мог напиться! Чего бы
я не отдал сейчас хоть за одну каплю! Немного воды на донышке стакана, чтобы
промочить пересохшее, воспаленное горло!
Если бы у меня был топор и если бы высота моего убежища позволяла им
размахнуться, я разбил бы огромную бочку и яростно стал бы глотать ее
содержимое. Но у меня не было ни топора, ни какого-либо другого орудия. И
дубовые клепки были так же непреодолимы для меня, как если бы они были
сделаны из железа. Доберись я даже до втулки, я все равно не смог бы вынуть
затычку пальцами.
В порыве первой радости я и не подумал об этом затруднении.
Я опустился на доски и предался отчаянию, охватившему меня с еще
большей силой. Не могу сказать, долго ли это продолжалось, но одно
обстоятельство снова пробудило меня к жизни.
Я лежал на правом боку, подложив руку под голову, и вдруг почувствовал
что-то твердое у себя под боком: казалось, выступ доски или какой-то другой
жесткий предмет давит мне на бедро. Мне даже стало больно, и я подсунул руку
под бедро, чтобы избавиться от этого предмета, и при этом приподнялся всем
телом и очень удивился, не найдя ничего на полу, но тут же заметил, что этот