Когда прекратится прилив?
Еще рано, рано! Вода поднимается все выше, выше! Я стою уже по пояс в
соленом потоке, а пена омывает меня, брызжет мне в лицо, окатывает плечи,
забирается в рот, в глаза и уши --я задыхаюсь, я тону!.. О Боже!
Вода достигла высшей точки и залила меня почти целиком. Я сопротивлялся
с отчаянным упорством, крепко прижавшись к сигнальному столбу. Это
продолжалось долго и, если бы все оставалось без изменения, я мог бы
удержаться на своем месте до утра. Но перемена приближалась: на меня
надвигалась самая большая опасность.
Наступила ночь! И, словно сигнал к моей гибели, ветер, все усиливаясь,
стал переходить в бурю. Облака сгущались еще в сумерки, угрожая дождем, и
вот он грянул потоками -- ветер принес дождь. Волны становились все круче и
несколько раз обдали меня с головой. Это были потоки такой силы, что я с
трудом их выдержал, меня едва не сорвало.
Сердце у меня замирало от страха. Если волны превратятся в могучие,
бурные валы, я не смогу больше сопротивляться, и меня снесет.
Последняя волна сдвинула меня с места, и мне пришлось переменить
положение и утвердиться более прочно. С этой целью я слегка приподнялся на
руках, нащупывая ногами более высокую и надежную точку на насыпи, но в этот
момент нагрянула новая волна, сорвала мои ноги с насыпи и отнесла их в
сторону. Цепляясь руками за столб, я повис на секунду почти в горизонтальном
положении. Наконец волна прошла. Я снова попытался достать ногами до камней
-- именно достать, потому что под моей тяжестью камни стали расползаться у
меня под ногами, как будто их неожиданно смыло. Я не мог больше держаться,
соскользнул по столбу и вслед за развалившейся кучей камней полетел в воду.
К счастью, я выучился плавать, и довольно искусно. В ту минуту это мое
достижение оказалось чрезвычайно полезным. Только поэтому я и не утонул. Я
немного умел нырять, а не то мне пришлось бы совсем плохо, потому что,
погрузившись в воду, я тут же очутился почти на самом дне, среди безобразных
черных камней.
Я недолго там оставался и вынырнул на поверхность, как утка.
Удерживаясь на волнах, я оглянулся. Я хотел найти сигнальный столб, но это
было не так легко, потому что пена залепляла мне глаза. Словно
собака-водолаз, отыскивающая в воде какой-нибудь предмет, вертелся я в
волнах, стараясь найти столб. Я с трудом соображал, не понимая, куда он
делся,-- вода ослепила и оглушила меня.
Наконец я его заметил. Он был от меня уже не так близко, как я
предполагал,-- на расстоянии многих ярдов, пожалуй, не меньше двадцати. Я
отчаянно боролся с волнами и ветром. Если бы эта борьба продлилась еще минут
десять, меня бы унесло так далеко, что я уже не в состоянии был бы вернуться
назад.
Как только я увидел столб, я поплыл к нему, не отдавая себе отчета,
зачем это нужно. Просто меня гнал туда инстинкт, мне казалось, что там я
найду спасение. Я поступал, как все утопающие: хватался за соломинку. Я
утратил последнюю каплю хладнокровия, и при этом меня не покидало сознание
того, что, добравшись до столба, я все еще буду далек от безопасности. Я не
сомневался, что смогу доплыть до него,-- это было в моих силах и
возможностях.
Я мог бы легко влезть на столб и добраться до бочки, но не дальше.
Влезть на бочку я был не в состоянии, даже под страхом смерти. Я уже сделал
несколько попыток и убедился, что мне это не под силу. А я был уверен, что
девятигаллонный бочонок достаточно велик, чтобы послужить мне убежищем, где
я без труда дождусь конца шторма.
Кроме того, если бы я взобрался наверх до наступления ночи, меня бы,
возможно, увидели с берега, и все приключение окончилось бы благополучно.
Мне положительно казалось, что, когда я влез в первый раз на столб, меня
заметил один -- нет, даже несколько человек, праздно бродивших по пляжу; и,
вероятно, решив, что я один из мальчуганов, которые нарушили святость
воскресного дня, забравшись на риф для пустых забав, они перестали обращать
на меня внимание.
Конечно, тогда я не мог влезть на столб: я быстро выдохся. Кроме того,
как только мне пришло в голову соорудить насыпь, нельзя уже было терять ни
секунды времени.
Эти мысли не приходили мне в голову, пока я плыл, стараясь добраться до
столба. Но кое о чем я подумал. Я понял, что не сумею взобраться на бочку. Я
стал соображать, что же мне делать, когда доплыву до столба,-- это было мне
совсем неясно. Буду стараться держаться за столб, как и раньше, но как мне
удержаться возле него? Так я и не решил этого вопроса, пока не ухватился за
столб.
После долгой борьбы с ветром, приливом и дождем я снова обнял его, как
старого друга. Он и был для меня чем-то вроде друга. Если бы не этот столб,
я пошел бы ко дну.
Достигнув столба, я уже как бы чувствовал себя спасенным. Было
нетрудно, держась за него руками, лежать всем остальным туловищем в воде,
хотя, конечно, это было довольно утомительно.
Если бы море было спокойно, я бы мог долго оставаться в таком
положении, пожалуй, до конца прилива, а это было все, что мне требовалось.
Но море не было спокойно, и это меняло дело. Правда, на время оно почти
утихло и волны стали меньше, чем я и воспользовался, чтобы отдохнуть и
отдышаться.
Но это была короткая передышка. Ветер подул снова, полил дождь, и море
забушевало опять, еще сильнее, чем раньше. Меня подбросило вверх, почти до
самой бочки, и тотчас потащило вниз, к камням, потом завертело волчком
вокруг столба, который служил мне как бы стержнем. Я проделывал
акробатические упражнения не хуже любого циркача.
Первый натиск волн я выдержал мужественно. Я знал, что борюсь за
спасение своей жизни, что бороться необходимо. Но это давало слабое
утешение. Я чувствовал, как недалек от гибели, меня одолевали самые мрачные
предчувствия. Самое худшее было еще впереди, и я знал, что еще несколько
таких схваток с морем -- и силы мои вконец иссякнут.
Что бы такое сделать, чтобы удержаться на месте? Я ломал себе голову
над этим в перерыве между двумя валами. Будь у меня веревка, я привязал бы
себя к столбу. Но веревка была так же недоступна для меня, как лодка или как
уютное кресло у камина в доме дяди. Не было смысла и думать о ней. Но в эту
минуту словно добрый дух шепнул мне на ухо: если веревки нет, надо ее
заменить чем-нибудь!
Вам не терпится узнать, что я придумал? Сейчас услышите.
На мне была надета плисовая куртка -- просторная одежда из рубчатого
плиса, какую носили дети простых людей, когда я был мальчиком. При жизни
матери я носил ее только по будням, а теперь не расставался с ней и в
праздники. Не будем умалять достоинства этой куртки. Позже я стал хорошо
одеваться, носил платье самого лучшего сукна, какое только могут произвести
на свет ткацкие станки западной Англии, но за все свои наряды я не отдал бы
кусочка моей старой плисовой куртки. Мне кажется, я имею полное право
сказать, что обязан ей жизнью.
Так вот, на куртке был ряд пуговиц -- не нынешних роговых, костяных,
слабеньких... нет! Это были хорошие, крепкие металлические пуговицы размером
с шиллинг и с железными "глазками" в середине. На мое счастье, они были
крупные и прочные.
Куртка была на мне, и тут мне тоже повезло, потому что ее могло и не
быть. Ведь, отправляясь в погоню за лодкой, я сбросил куртку и штаны. Но,
вернувшись, я надел снова и то и другое, потому что стало вдруг довольно
свежо. Все это произошло весьма кстати, как вы сами сейчас увидите.
Зачем мне понадобилась куртка? Для того, чтобы разорвать ее на полосы и
привязать себя к столбу? Нет! Это было бы почти непосильной задачей для
человека, затерянного в бушующем море и у которого в распоряжении только
одна свободная рука для вязания узлов. Я даже не мог снять куртку, потому
что промокшая ткань прилипла к телу, как приклеенная. Я ее и не снял.
Мой план был гораздо лучше: я расстегнул и широко распахнул куртку,
плотно прижался грудью к столбу и застегнул куртку на все пуговицы с
противоположной стороны столба.
К счастью, куртка была достаточно просторной. Дядя оказал мне
неоценимую услугу, заставив меня и по праздникам носить эту широкую, старую
плисовую куртку, хотя в то время я думал иначе.
Застегнув все пуговицы, я получил возможность отдохнуть и подумать --
это был первый случай за все время.
Теперь меня уже не могло смыть, и мне нечего было бояться. Я мог
сорваться с рифа только вместе со столбом. Я стал составной частью столба,
как бочка на его верхушке, и даже больше, потому что корабельный канат не
мог бы так прочно меня с ним связать, как полы моей крепкой куртки.
Если бы от близости к столбу зависело мое спасение, я мог бы сказать,
что уже спасен. Но увы! Опасность еще не миновала. Через некоторое время я
увидел, что положение мое улучшилось лишь немногим. Громадный вал пронесся
над рифом и окатил меня с головой. Я даже подумал, что устроился еще хуже,
чем раньше. Я был так плотно пристегнут к столбу, что не мог взобраться
повыше; вот почему мне пришлось выдержать новое купанье. Волна прошла, я
остался на месте, но какой в этом толк? Я скоро задохнусь от таких повторных
купаний. Силы меня оставят, я соскользну вниз и утону,-- и тогда можно будет
сказать, что я умер если не со знаменем, то "с древком в руках".
Однако я не потерял присутствия духа и стал снова думать, как бы
подняться над уровнем волн. Я мог бы это сделать, не расстегивая ни одной
пуговицы. Но как мне удержаться наверху? Я очень скоро соскользну вниз. О,
если бы здесь была хоть какая-нибудь зарубка, узелок, гвозди! Если бы,
наконец, был у меня нож, чтобы сделать надрез! Но узелок, зарубка, гвоздь,
нож, надрез -- все это было недостижимо...
Нет! Нужно совсем другое. Я вспомнил, что столб суживается кверху,
верхушка его стесана со всех сторон и заострена, а на острие надет бочонок,
или, вернее сказать, часть верхнего конца столба пропущена в дно бочонка.
Я вспомнил, как выглядит узкая часть столба: там вокруг него есть
выступ, нечто вроде кольца, или "воротника". Хватит ли этого небольшого
выступа для того, чтобы зацепить за него куртку и помешать ей соскользнуть
вниз? Необходимо попытаться это сделать.
Не дожидаясь новой волны, я "атаковал" конец столба. Ничего не вышло --
я слетел обратно, внизу меня снова ждали мои горести: меня опять окатило
водой.
Вся беда была в том, что я не мог как следует натянуть воротник куртки
-- мешала голова.
Я полез снова, задумав на этот раз другое. Как только схлынула волна, у
меня появилась новая надежда: надо попробовать закрепиться наверху не
курткой, а чем-нибудь другим.
Но чем же? И это я придумал! Вы сейчас узнаете, что именно. На плечах у
меня были помочи -- не современные матерчатые подтяжки, а два крепких ремня
оленьей кожи. Я и решил повиснуть на них.
Пробовать и соображать не было времени. Я не имел ни малейшего желания
находиться внизу -- и опять отправился наверх. Куртка помогла мне. Я натянул
ее, откинувшись изо всех сил на спину и стиснув ногами столб.
Таким образом я получил возможность оставаться наверху подольше, не
испытывая усталости.
Устроившись как следует, я снял помочи. Я действовал с величайшей
осторожностью, несмотря на неудобную позу. Я постарался не уронить ни одного
из ремней, связав их вместе. Узел я сделал как можно крепче, экономя каждый
свободный кусочек ремня. На конце я сделал петлю, предварительно опоясав
помочами столб, продвинул эту петлю вверх, пока она не оказалась выше
выступа на столбе, и затянул ее. Мне осталось только пропустить ремень через
застегнутую на все пуговицы куртку, опоясать себя свободным концом и
завязать его. Я все это сделал довольно быстро и, откинувшись назад, налег
на ремень всей своей тяжестью. Я даже убрал ноги и висел с минуту, как
повешенный. Если бы какой-нибудь лоцман увидел меня в таком положении в свою
трубу, он наверняка решил бы, что я самоубийца или что произошло кошмарное
преступление.
Я очень устал и наглотался воды. Вряд ли я сознавал весь комизм своего
положения. Но теперь я мог смеяться над опасностями. Я был спасен от смерти.
Это было все равно, что увидеть Гарри Блю с его лодкой на расстоянии десяти
ярдов от столба. Пусть буря крепчает, пусть льет дождь, пусть воет ветер,
пусть вокруг меня беснуются пенистые гребни! Невзирая ни на что, я останусь
здесь, наверху.
Правда, мое положение нельзя было назвать особенно удобным. Я сразу
начал соображать, как бы устроиться получше. Ноги у меня затекли, и мне
приходилось опускать их и повисать на ремне, что было неприятно и даже
опасно. Однако был выход и из этого неудобства, и я скоро нашел его. Я
разорвал штаны снизу до колен -- кстати, они были сделаны из той же плотной
ткани, что и куртка,-- и, закрутив жгутом повисшие вниз концы, обвел их
вокруг столба и крепко завязал. Это обеспечило покой нижней части моего
тела. Таким образом, полувися, полусидя, я провел остаток ночи.
Если я скажу вам, что в свое время начался отлив и снова обнажились
скалы, вы решите, что я, конечно, тотчас отвязался от столба и спустился
вниз. Нет, я этого не сделал: я больше не доверял этим скалам.
Мне было неудобно, но я оставался на столбе -- я боялся, как бы не
пришлось еще раз все начать сначала. Вдобавок я знал, что наверху меня
скорее заметят, когда настанет утро, и с берега пошлют ко мне на помощь.
И помощь мне была послана, или, вернее, пришла сама собой.
Не успела Аврора позолотить морской горизонт, как я увидел лодку,
несущуюся ко мне со всей возможной скоростью. Когда она подошла поближе, я
увидел то, что мне лишь грезилось раньше: на веслах сидел Гарри Блю!
Не стану распространяться о том, как повел себя Гарри, как он смеялся,
кричал, размахивал веслом, как бережно и осторожно снял меня со столба и
положил в лодку. И когда я рассказал ему всю историю и сообщил, что его ялик
пошел ко дну, он не стал сердиться, а только улыбнулся и сказал, что могло
быть и хуже. И с того дня ни разу ни один упрек не сорвался с его уст -- ни
слова о погибшем ялике!
Опасное приключение на рифе не оказало на меня никакого действия -- я
не стал бояться воды. Пожалуй, я еще больше ее полюбил именно за то
волнение, которое испытываешь при опасностях.
Вскоре я почувствовал непреодолимое желание увидеть чужие страны,
пересечь океан. Каждый раз, когда я глядел на бухту, эта мысль приходила мне
в голову. Видя на горизонте белые паруса, я думал, как счастливы должны быть
те, которые плывут на этих кораблях. С удовольствием поменялся бы я местом с
последним матросом из их экипажа.
Может быть, меня не так бы тянуло в море, если бы домашняя моя жизнь
сложилась получше, если бы у меня были добрый отец и любящая мать. Но мой
суровый старый дядя мало заботился обо мне. Таким образом, лишенный семейных
уз, которые привязывали бы меня к дому, я еще больше стремился в океан. Я
очень много работал на ферме, а к такому образу жизни меня совсем не влекло.
Нудная работа только разжигала мое стремление отправиться в далекие края,
повидать чудесные страны, о которых я читал в книгах и о которых
рассказывали матросы, бывшие рыбаки из нашего поселка, приходившие теперь на
побывку в родные места. Они толковали о львах, тиграх, слонах, крокодилах,
обезьянах величиной с человека, о змеях, длинных, как якорный канат. Короче
говоря, мне надоела тупая, однообразная жизнь, которую я вел дома и которая
в моем представлении была возможна только в нашей стране, потому что, судя
по рассказам моряков, во всех остальных странах можно было встретить сколько
душе угодно диких зверей, заманчивых приключений и всяких невероятных чудес.
Помню одного молодого парня, который прокатился на остров Мэн и
вернулся с такими рассказами о своих приключениях среди чернокожих и удавов,
что я мучился от зависти к человеку, пережившему такие волнующие
истории[13]. Я неплохо знал правописание и арифметику, но о географии имел
самые смутные представления. Поэтому я толком не разбирался, где находится
остров Мэн, но решил при первой возможности съездить туда и поглядеть на
чудеса, о которых рассказывал парень.
Хотя это было для меня сложным предприятием, но я не терял надежды, что
мне удастся его осуществить. В особых случаях из нашего поселка на остров
Мэн ходила шхуна, и я рассчитывал как-нибудь совершить на ней это трудное
плавание. Это могло оказаться нелегким делом, но я решил сделать все, что
возможно. Я догадался завязать приятельские отношения с некоторыми матросами
шхуны и просил их взять меня с собой, когда они пойдут в очередной рейс.
Пока я терпеливо дожидался этой возможности, произошел случай, который
заставил меня принять новое решение и окончательно вытеснил из моей головы и
шхуну и трехногий остров[14].
Милях в пяти от нашего поселка, на берегу той же бухты, как вы знаете,
находится большой город -- настоящий морской порт, куда заходят большие
корабли -- крупные трехмачтовые суда, плавающие во все части света с
большими грузами.
В один прекрасный день мне посчастливилось отправиться в город вместе с
дядиным батраком, который вез на продажу овощи и молоко. Меня послали в
качестве помощника присматривать за лошадью, пока он будет заниматься
распродажей продуктов.
Наша тележка случайно проезжала мимо пристани, и я получил прекрасную
возможность увидеть громадные суда, стоявшие вдоль набережной, и
полюбоваться их высокими, стройными мачтами и изящной оснасткой.
Мы остановились около одного корабля, который мне особенно понравился.
Он был больше всех соседних судов, и его красиво суживающиеся кверху мачты
поднимались на несколько футов выше остальных. Но не величина и изящные
пропорции так сильно привлекли мое внимание, хотя я сразу залюбовался ими.
Самым интересным для меня было то, что кораблю предстояло скорое отплытие --
на следующий день. Я узнал это, прочитав на большой, прикрепленной на видном
месте доске следующее объявление:
"И Н К А"
ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПЕРУ
ЗАВТРА
Сердце мое забилось, как перед ужасной опасностью, но истинной причиной
этого волнения была безумная мысль, возникшая в моем мозгу тут же, как
только я прочел короткую, волнующую надпись.
Почему бы мне не отправиться в Перу завтра?
Почему бы и нет?
Но тут передо мной встали большие препятствия. Их было много, это я
хорошо знал. Во-первых, дядюшкин батрак, который находится рядом, обязан
привезти меня домой.
Само собой разумеется, нечего и думать просить у него разрешения
съездить в Перу.
Во-вторых, надо было, чтобы меня согласились взять с собой моряки. Я
был не настолько наивен, чтобы не подумать о громадной сумме денег, которая
понадобится для оплаты длительного путешествия в Перу или в любую другую
часть света. А без денег не возьмут на борт и маленького мальчика.
У меня не было денег, даже чтобы заплатить за проезд на пароме. Вот
первая трудность, с которой я столкнулся. Как же мне попасть в число
пассажиров?..
Мысли мои неслись, как молнии. Не прошло и десяти минут, в течение
которых я разглядывал красавец корабль, и такие препятствия, как отсутствие
денег на проезд и находившийся тут же работник с фермы, улетучились из моей
головы. И с полной уверенностью в своих силах я пришел к заключению, что
непременно отправлюсь в Перу завтра.
В какой части света лежит Перу, я знал не больше, чем луна в небе,--
даже меньше, потому что с луны в ясные ночи, должно быть, хорошо видно Перу.
В школе я учился только чтению, письму и арифметике. Последнюю я знал
неплохо; потому что наш школьный учитель был большой мастер по части счета и
очень гордился своими познаниями, которые передавал и своим ученикам. Это
был главный предмет в школе. Географией же он пренебрегал, почти вовсе не
преподавал ее, и я не знал, где находится Перу, хотя и слышал, что есть на
свете такая страна.
Матросы, приезжавшие на побывку, рассказывали о Перу, что это жаркая
страна и плавание до нее от Англии занимает шесть месяцев. Говорили, что эта
страна изобилует чудесными золотоносными жилами, чернокожими, змеями и
пальмами.
Этого для меня было достаточно. Именно о такой стране я и мечтал.
Словом, решено -- я еду в Перу на "Инке"!
Но следовало немедленно продумать план действий: где достать деньги на
проезд и как убежать из-под присмотра Джона, правившего тележкой.
Казалось бы, первое представляло собой более трудную задачу, но на
самом деле это было вовсе не так уж сложно,-- по крайней мере, я тогда так
предполагал.
У меня на этот счет были определенные соображения. Я много наслышался о
мальчиках, которые убегали в море, поступали на корабль юнгами и
впоследствии становились умелыми матросами. У меня было впечатление, что в
этом нет ничего трудного и что любой мальчик, достаточно рослый и проворный,
будет принят на корабль, если только захочет работать.
Я опасался только насчет своего роста, потому что был невысок, даже
ниже, чем мне полагалось по возрасту, хотя и отличался крепким сложением и
выносливостью. Не раз слышал я попреки и насмешки над тем, как я мал. Я
боялся поэтому, что меня, пожалуй, не возьмут в юнги. А я твердо решил
наняться на "Инку".
Относительно Джона у меня были серьезные опасения. Сперва я думал
просто удрать и предоставить ему возвратиться домой без меня. Но, подумав,
решил, что из этого ничего не выйдет. Джон утром вернется сюда с полдюжиной
работников, возможно даже с дядей, и меня начнут разыскивать. Весьма
вероятно, что они успеют прийти до отплытия "Инки", потому что корабли редко
уходят в море рано утром. Глашатай объявит на площади о моем побеге. Они
обойдут весь город, вероятно, обыщут судно, найдут меня, отдадут дяде и
отвезут домой, где, без всякого сомнения, меня жестоко высекут.
Я слишком хорошо изучил дядюшкин нрав, чтобы представить себе иной
конец моего побега. Нет, нет, нельзя, чтобы Джон с тележкой вернулся домой
без меня!
Небольшое размышление окончательно убедило меня во всем этом и в то же
время помогло составить лучший план. Новым моим решением было отправиться
домой вместе с Джоном, а бежать уже прямо из дому.
Стараясь ничем не выдать своих намерений и ни в коем случае не вызвать
подозрений Джона, я уселся в тележку и отправился назад в поселок.
Я приехал домой с таким видом, как будто ничего со мной не произошло с
тех пор, как утром я выехал в город.
Мы приехали на ферму поздно, и весь остаток вечера я старался вести
себя так, как будто ничего особенного у меня в мыслях и не было.
Родственники и работники фермы и не догадывались о великом плане, таившемся
в моей груди,-- о плане, при мысли о котором сердце мое сжималось.
Были минуты, когда я начинал жалеть о принятом решении. Когда я глядел
на привычные лица домашних -- все-таки это была моя семья, другой ведь у
меня не было,-- когда я представлял себе, что, может быть, я их больше
никогда не увижу, когда я думал, что некоторые из них, может быть, будут
тосковать обо мне, когда я думал о том, как я их обманываю, строя тайные
планы, о которых они ничего не подозревают,-- словом, когда такие мысли
пробегали у меня в мозгу, я уже почти отказывался от своих намерений.
В минуты таких колебаний я готов был поверить свою тайну кому угодно.
И, без сомнения, если бы кто-нибудь посоветовал мне остаться дома, я бы
остался тогда, хотя в конце концов, раньше или позже, моя своенравная натура
и любовь к воде все равно снова увлекли бы меня в море.
Вам кажется странным, что я не обратился за советом к старому другу,
Гарри Блю? Ах, именно это и следовало бы сделать, если бы Гарри был
поблизости, но несколько месяцев назад ему надоело работать лодочником, он
продал свою лодку и поступил рядовым матросом во флот. Если бы Гарри
оставался по-прежнему здесь, быть может, меня не так тянуло бы в море. Но с
тех пор как он уехал, мне каждый день и час хотелось последовать его
примеру. Каждый раз, когда я смотрел на море, меня страшно тянуло уйти в
плавание. Чувство это трудно объяснить. Заключенный в тюрьме не испытывает
такого настойчивого желания выйти на свободу и не глядит через прутья
решетки с такой тоской, с какой я глядел на морскую синеву и стремился уйти
далеко-далеко, за дальние моря.
У меня не было никого, с кем я мог бы поделиться своей тайной. На ферме
жил один молодой работник, которому я доверял. Он мне очень нравился, и,
кажется, я тоже пришелся ему по душе. Двадцать раз пытался я рассказать ему
о своем плане, но слова застревали у меня в горле. Я не опасался, что он
сразу выдаст мой план бегства, но боялся, что он начнет меня отговаривать и,
если я все же останусь при своем убеждении, он меня выдаст. Не было смысла
поэтому советоваться с ним, и я так ничего ему и не сказал. Я поужинал и лег
спать, как обычно. Вы думаете, что ночью я встал и бежал из дому? Как бы не
так! Я лежал в постели до утра. Спал я очень мало. Мысль о побеге не давала
мне заснуть, а когда я забывался сном, то видел большие корабли, волнующееся
море, видел, как я лезу на высокую мачту и травлю[15] черные, просмоленные
канаты, пока у меня не появляются волдыри на ладонях.
Сначала я предполагал убежать ночью, что легко можно было сделать, не
разбудив никого. У нас в поселке не было воров, и двери на ночь закрывались
только на задвижку.
Дверь дядиного дома по случаю жаркого, летнего времени и вовсе
Еще рано, рано! Вода поднимается все выше, выше! Я стою уже по пояс в
соленом потоке, а пена омывает меня, брызжет мне в лицо, окатывает плечи,
забирается в рот, в глаза и уши --я задыхаюсь, я тону!.. О Боже!
Вода достигла высшей точки и залила меня почти целиком. Я сопротивлялся
с отчаянным упорством, крепко прижавшись к сигнальному столбу. Это
продолжалось долго и, если бы все оставалось без изменения, я мог бы
удержаться на своем месте до утра. Но перемена приближалась: на меня
надвигалась самая большая опасность.
Наступила ночь! И, словно сигнал к моей гибели, ветер, все усиливаясь,
стал переходить в бурю. Облака сгущались еще в сумерки, угрожая дождем, и
вот он грянул потоками -- ветер принес дождь. Волны становились все круче и
несколько раз обдали меня с головой. Это были потоки такой силы, что я с
трудом их выдержал, меня едва не сорвало.
Сердце у меня замирало от страха. Если волны превратятся в могучие,
бурные валы, я не смогу больше сопротивляться, и меня снесет.
Последняя волна сдвинула меня с места, и мне пришлось переменить
положение и утвердиться более прочно. С этой целью я слегка приподнялся на
руках, нащупывая ногами более высокую и надежную точку на насыпи, но в этот
момент нагрянула новая волна, сорвала мои ноги с насыпи и отнесла их в
сторону. Цепляясь руками за столб, я повис на секунду почти в горизонтальном
положении. Наконец волна прошла. Я снова попытался достать ногами до камней
-- именно достать, потому что под моей тяжестью камни стали расползаться у
меня под ногами, как будто их неожиданно смыло. Я не мог больше держаться,
соскользнул по столбу и вслед за развалившейся кучей камней полетел в воду.
К счастью, я выучился плавать, и довольно искусно. В ту минуту это мое
достижение оказалось чрезвычайно полезным. Только поэтому я и не утонул. Я
немного умел нырять, а не то мне пришлось бы совсем плохо, потому что,
погрузившись в воду, я тут же очутился почти на самом дне, среди безобразных
черных камней.
Я недолго там оставался и вынырнул на поверхность, как утка.
Удерживаясь на волнах, я оглянулся. Я хотел найти сигнальный столб, но это
было не так легко, потому что пена залепляла мне глаза. Словно
собака-водолаз, отыскивающая в воде какой-нибудь предмет, вертелся я в
волнах, стараясь найти столб. Я с трудом соображал, не понимая, куда он
делся,-- вода ослепила и оглушила меня.
Наконец я его заметил. Он был от меня уже не так близко, как я
предполагал,-- на расстоянии многих ярдов, пожалуй, не меньше двадцати. Я
отчаянно боролся с волнами и ветром. Если бы эта борьба продлилась еще минут
десять, меня бы унесло так далеко, что я уже не в состоянии был бы вернуться
назад.
Как только я увидел столб, я поплыл к нему, не отдавая себе отчета,
зачем это нужно. Просто меня гнал туда инстинкт, мне казалось, что там я
найду спасение. Я поступал, как все утопающие: хватался за соломинку. Я
утратил последнюю каплю хладнокровия, и при этом меня не покидало сознание
того, что, добравшись до столба, я все еще буду далек от безопасности. Я не
сомневался, что смогу доплыть до него,-- это было в моих силах и
возможностях.
Я мог бы легко влезть на столб и добраться до бочки, но не дальше.
Влезть на бочку я был не в состоянии, даже под страхом смерти. Я уже сделал
несколько попыток и убедился, что мне это не под силу. А я был уверен, что
девятигаллонный бочонок достаточно велик, чтобы послужить мне убежищем, где
я без труда дождусь конца шторма.
Кроме того, если бы я взобрался наверх до наступления ночи, меня бы,
возможно, увидели с берега, и все приключение окончилось бы благополучно.
Мне положительно казалось, что, когда я влез в первый раз на столб, меня
заметил один -- нет, даже несколько человек, праздно бродивших по пляжу; и,
вероятно, решив, что я один из мальчуганов, которые нарушили святость
воскресного дня, забравшись на риф для пустых забав, они перестали обращать
на меня внимание.
Конечно, тогда я не мог влезть на столб: я быстро выдохся. Кроме того,
как только мне пришло в голову соорудить насыпь, нельзя уже было терять ни
секунды времени.
Эти мысли не приходили мне в голову, пока я плыл, стараясь добраться до
столба. Но кое о чем я подумал. Я понял, что не сумею взобраться на бочку. Я
стал соображать, что же мне делать, когда доплыву до столба,-- это было мне
совсем неясно. Буду стараться держаться за столб, как и раньше, но как мне
удержаться возле него? Так я и не решил этого вопроса, пока не ухватился за
столб.
После долгой борьбы с ветром, приливом и дождем я снова обнял его, как
старого друга. Он и был для меня чем-то вроде друга. Если бы не этот столб,
я пошел бы ко дну.
Достигнув столба, я уже как бы чувствовал себя спасенным. Было
нетрудно, держась за него руками, лежать всем остальным туловищем в воде,
хотя, конечно, это было довольно утомительно.
Если бы море было спокойно, я бы мог долго оставаться в таком
положении, пожалуй, до конца прилива, а это было все, что мне требовалось.
Но море не было спокойно, и это меняло дело. Правда, на время оно почти
утихло и волны стали меньше, чем я и воспользовался, чтобы отдохнуть и
отдышаться.
Но это была короткая передышка. Ветер подул снова, полил дождь, и море
забушевало опять, еще сильнее, чем раньше. Меня подбросило вверх, почти до
самой бочки, и тотчас потащило вниз, к камням, потом завертело волчком
вокруг столба, который служил мне как бы стержнем. Я проделывал
акробатические упражнения не хуже любого циркача.
Первый натиск волн я выдержал мужественно. Я знал, что борюсь за
спасение своей жизни, что бороться необходимо. Но это давало слабое
утешение. Я чувствовал, как недалек от гибели, меня одолевали самые мрачные
предчувствия. Самое худшее было еще впереди, и я знал, что еще несколько
таких схваток с морем -- и силы мои вконец иссякнут.
Что бы такое сделать, чтобы удержаться на месте? Я ломал себе голову
над этим в перерыве между двумя валами. Будь у меня веревка, я привязал бы
себя к столбу. Но веревка была так же недоступна для меня, как лодка или как
уютное кресло у камина в доме дяди. Не было смысла и думать о ней. Но в эту
минуту словно добрый дух шепнул мне на ухо: если веревки нет, надо ее
заменить чем-нибудь!
Вам не терпится узнать, что я придумал? Сейчас услышите.
На мне была надета плисовая куртка -- просторная одежда из рубчатого
плиса, какую носили дети простых людей, когда я был мальчиком. При жизни
матери я носил ее только по будням, а теперь не расставался с ней и в
праздники. Не будем умалять достоинства этой куртки. Позже я стал хорошо
одеваться, носил платье самого лучшего сукна, какое только могут произвести
на свет ткацкие станки западной Англии, но за все свои наряды я не отдал бы
кусочка моей старой плисовой куртки. Мне кажется, я имею полное право
сказать, что обязан ей жизнью.
Так вот, на куртке был ряд пуговиц -- не нынешних роговых, костяных,
слабеньких... нет! Это были хорошие, крепкие металлические пуговицы размером
с шиллинг и с железными "глазками" в середине. На мое счастье, они были
крупные и прочные.
Куртка была на мне, и тут мне тоже повезло, потому что ее могло и не
быть. Ведь, отправляясь в погоню за лодкой, я сбросил куртку и штаны. Но,
вернувшись, я надел снова и то и другое, потому что стало вдруг довольно
свежо. Все это произошло весьма кстати, как вы сами сейчас увидите.
Зачем мне понадобилась куртка? Для того, чтобы разорвать ее на полосы и
привязать себя к столбу? Нет! Это было бы почти непосильной задачей для
человека, затерянного в бушующем море и у которого в распоряжении только
одна свободная рука для вязания узлов. Я даже не мог снять куртку, потому
что промокшая ткань прилипла к телу, как приклеенная. Я ее и не снял.
Мой план был гораздо лучше: я расстегнул и широко распахнул куртку,
плотно прижался грудью к столбу и застегнул куртку на все пуговицы с
противоположной стороны столба.
К счастью, куртка была достаточно просторной. Дядя оказал мне
неоценимую услугу, заставив меня и по праздникам носить эту широкую, старую
плисовую куртку, хотя в то время я думал иначе.
Застегнув все пуговицы, я получил возможность отдохнуть и подумать --
это был первый случай за все время.
Теперь меня уже не могло смыть, и мне нечего было бояться. Я мог
сорваться с рифа только вместе со столбом. Я стал составной частью столба,
как бочка на его верхушке, и даже больше, потому что корабельный канат не
мог бы так прочно меня с ним связать, как полы моей крепкой куртки.
Если бы от близости к столбу зависело мое спасение, я мог бы сказать,
что уже спасен. Но увы! Опасность еще не миновала. Через некоторое время я
увидел, что положение мое улучшилось лишь немногим. Громадный вал пронесся
над рифом и окатил меня с головой. Я даже подумал, что устроился еще хуже,
чем раньше. Я был так плотно пристегнут к столбу, что не мог взобраться
повыше; вот почему мне пришлось выдержать новое купанье. Волна прошла, я
остался на месте, но какой в этом толк? Я скоро задохнусь от таких повторных
купаний. Силы меня оставят, я соскользну вниз и утону,-- и тогда можно будет
сказать, что я умер если не со знаменем, то "с древком в руках".
Однако я не потерял присутствия духа и стал снова думать, как бы
подняться над уровнем волн. Я мог бы это сделать, не расстегивая ни одной
пуговицы. Но как мне удержаться наверху? Я очень скоро соскользну вниз. О,
если бы здесь была хоть какая-нибудь зарубка, узелок, гвозди! Если бы,
наконец, был у меня нож, чтобы сделать надрез! Но узелок, зарубка, гвоздь,
нож, надрез -- все это было недостижимо...
Нет! Нужно совсем другое. Я вспомнил, что столб суживается кверху,
верхушка его стесана со всех сторон и заострена, а на острие надет бочонок,
или, вернее сказать, часть верхнего конца столба пропущена в дно бочонка.
Я вспомнил, как выглядит узкая часть столба: там вокруг него есть
выступ, нечто вроде кольца, или "воротника". Хватит ли этого небольшого
выступа для того, чтобы зацепить за него куртку и помешать ей соскользнуть
вниз? Необходимо попытаться это сделать.
Не дожидаясь новой волны, я "атаковал" конец столба. Ничего не вышло --
я слетел обратно, внизу меня снова ждали мои горести: меня опять окатило
водой.
Вся беда была в том, что я не мог как следует натянуть воротник куртки
-- мешала голова.
Я полез снова, задумав на этот раз другое. Как только схлынула волна, у
меня появилась новая надежда: надо попробовать закрепиться наверху не
курткой, а чем-нибудь другим.
Но чем же? И это я придумал! Вы сейчас узнаете, что именно. На плечах у
меня были помочи -- не современные матерчатые подтяжки, а два крепких ремня
оленьей кожи. Я и решил повиснуть на них.
Пробовать и соображать не было времени. Я не имел ни малейшего желания
находиться внизу -- и опять отправился наверх. Куртка помогла мне. Я натянул
ее, откинувшись изо всех сил на спину и стиснув ногами столб.
Таким образом я получил возможность оставаться наверху подольше, не
испытывая усталости.
Устроившись как следует, я снял помочи. Я действовал с величайшей
осторожностью, несмотря на неудобную позу. Я постарался не уронить ни одного
из ремней, связав их вместе. Узел я сделал как можно крепче, экономя каждый
свободный кусочек ремня. На конце я сделал петлю, предварительно опоясав
помочами столб, продвинул эту петлю вверх, пока она не оказалась выше
выступа на столбе, и затянул ее. Мне осталось только пропустить ремень через
застегнутую на все пуговицы куртку, опоясать себя свободным концом и
завязать его. Я все это сделал довольно быстро и, откинувшись назад, налег
на ремень всей своей тяжестью. Я даже убрал ноги и висел с минуту, как
повешенный. Если бы какой-нибудь лоцман увидел меня в таком положении в свою
трубу, он наверняка решил бы, что я самоубийца или что произошло кошмарное
преступление.
Я очень устал и наглотался воды. Вряд ли я сознавал весь комизм своего
положения. Но теперь я мог смеяться над опасностями. Я был спасен от смерти.
Это было все равно, что увидеть Гарри Блю с его лодкой на расстоянии десяти
ярдов от столба. Пусть буря крепчает, пусть льет дождь, пусть воет ветер,
пусть вокруг меня беснуются пенистые гребни! Невзирая ни на что, я останусь
здесь, наверху.
Правда, мое положение нельзя было назвать особенно удобным. Я сразу
начал соображать, как бы устроиться получше. Ноги у меня затекли, и мне
приходилось опускать их и повисать на ремне, что было неприятно и даже
опасно. Однако был выход и из этого неудобства, и я скоро нашел его. Я
разорвал штаны снизу до колен -- кстати, они были сделаны из той же плотной
ткани, что и куртка,-- и, закрутив жгутом повисшие вниз концы, обвел их
вокруг столба и крепко завязал. Это обеспечило покой нижней части моего
тела. Таким образом, полувися, полусидя, я провел остаток ночи.
Если я скажу вам, что в свое время начался отлив и снова обнажились
скалы, вы решите, что я, конечно, тотчас отвязался от столба и спустился
вниз. Нет, я этого не сделал: я больше не доверял этим скалам.
Мне было неудобно, но я оставался на столбе -- я боялся, как бы не
пришлось еще раз все начать сначала. Вдобавок я знал, что наверху меня
скорее заметят, когда настанет утро, и с берега пошлют ко мне на помощь.
И помощь мне была послана, или, вернее, пришла сама собой.
Не успела Аврора позолотить морской горизонт, как я увидел лодку,
несущуюся ко мне со всей возможной скоростью. Когда она подошла поближе, я
увидел то, что мне лишь грезилось раньше: на веслах сидел Гарри Блю!
Не стану распространяться о том, как повел себя Гарри, как он смеялся,
кричал, размахивал веслом, как бережно и осторожно снял меня со столба и
положил в лодку. И когда я рассказал ему всю историю и сообщил, что его ялик
пошел ко дну, он не стал сердиться, а только улыбнулся и сказал, что могло
быть и хуже. И с того дня ни разу ни один упрек не сорвался с его уст -- ни
слова о погибшем ялике!
Опасное приключение на рифе не оказало на меня никакого действия -- я
не стал бояться воды. Пожалуй, я еще больше ее полюбил именно за то
волнение, которое испытываешь при опасностях.
Вскоре я почувствовал непреодолимое желание увидеть чужие страны,
пересечь океан. Каждый раз, когда я глядел на бухту, эта мысль приходила мне
в голову. Видя на горизонте белые паруса, я думал, как счастливы должны быть
те, которые плывут на этих кораблях. С удовольствием поменялся бы я местом с
последним матросом из их экипажа.
Может быть, меня не так бы тянуло в море, если бы домашняя моя жизнь
сложилась получше, если бы у меня были добрый отец и любящая мать. Но мой
суровый старый дядя мало заботился обо мне. Таким образом, лишенный семейных
уз, которые привязывали бы меня к дому, я еще больше стремился в океан. Я
очень много работал на ферме, а к такому образу жизни меня совсем не влекло.
Нудная работа только разжигала мое стремление отправиться в далекие края,
повидать чудесные страны, о которых я читал в книгах и о которых
рассказывали матросы, бывшие рыбаки из нашего поселка, приходившие теперь на
побывку в родные места. Они толковали о львах, тиграх, слонах, крокодилах,
обезьянах величиной с человека, о змеях, длинных, как якорный канат. Короче
говоря, мне надоела тупая, однообразная жизнь, которую я вел дома и которая
в моем представлении была возможна только в нашей стране, потому что, судя
по рассказам моряков, во всех остальных странах можно было встретить сколько
душе угодно диких зверей, заманчивых приключений и всяких невероятных чудес.
Помню одного молодого парня, который прокатился на остров Мэн и
вернулся с такими рассказами о своих приключениях среди чернокожих и удавов,
что я мучился от зависти к человеку, пережившему такие волнующие
истории[13]. Я неплохо знал правописание и арифметику, но о географии имел
самые смутные представления. Поэтому я толком не разбирался, где находится
остров Мэн, но решил при первой возможности съездить туда и поглядеть на
чудеса, о которых рассказывал парень.
Хотя это было для меня сложным предприятием, но я не терял надежды, что
мне удастся его осуществить. В особых случаях из нашего поселка на остров
Мэн ходила шхуна, и я рассчитывал как-нибудь совершить на ней это трудное
плавание. Это могло оказаться нелегким делом, но я решил сделать все, что
возможно. Я догадался завязать приятельские отношения с некоторыми матросами
шхуны и просил их взять меня с собой, когда они пойдут в очередной рейс.
Пока я терпеливо дожидался этой возможности, произошел случай, который
заставил меня принять новое решение и окончательно вытеснил из моей головы и
шхуну и трехногий остров[14].
Милях в пяти от нашего поселка, на берегу той же бухты, как вы знаете,
находится большой город -- настоящий морской порт, куда заходят большие
корабли -- крупные трехмачтовые суда, плавающие во все части света с
большими грузами.
В один прекрасный день мне посчастливилось отправиться в город вместе с
дядиным батраком, который вез на продажу овощи и молоко. Меня послали в
качестве помощника присматривать за лошадью, пока он будет заниматься
распродажей продуктов.
Наша тележка случайно проезжала мимо пристани, и я получил прекрасную
возможность увидеть громадные суда, стоявшие вдоль набережной, и
полюбоваться их высокими, стройными мачтами и изящной оснасткой.
Мы остановились около одного корабля, который мне особенно понравился.
Он был больше всех соседних судов, и его красиво суживающиеся кверху мачты
поднимались на несколько футов выше остальных. Но не величина и изящные
пропорции так сильно привлекли мое внимание, хотя я сразу залюбовался ими.
Самым интересным для меня было то, что кораблю предстояло скорое отплытие --
на следующий день. Я узнал это, прочитав на большой, прикрепленной на видном
месте доске следующее объявление:
"И Н К А"
ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПЕРУ
ЗАВТРА
Сердце мое забилось, как перед ужасной опасностью, но истинной причиной
этого волнения была безумная мысль, возникшая в моем мозгу тут же, как
только я прочел короткую, волнующую надпись.
Почему бы мне не отправиться в Перу завтра?
Почему бы и нет?
Но тут передо мной встали большие препятствия. Их было много, это я
хорошо знал. Во-первых, дядюшкин батрак, который находится рядом, обязан
привезти меня домой.
Само собой разумеется, нечего и думать просить у него разрешения
съездить в Перу.
Во-вторых, надо было, чтобы меня согласились взять с собой моряки. Я
был не настолько наивен, чтобы не подумать о громадной сумме денег, которая
понадобится для оплаты длительного путешествия в Перу или в любую другую
часть света. А без денег не возьмут на борт и маленького мальчика.
У меня не было денег, даже чтобы заплатить за проезд на пароме. Вот
первая трудность, с которой я столкнулся. Как же мне попасть в число
пассажиров?..
Мысли мои неслись, как молнии. Не прошло и десяти минут, в течение
которых я разглядывал красавец корабль, и такие препятствия, как отсутствие
денег на проезд и находившийся тут же работник с фермы, улетучились из моей
головы. И с полной уверенностью в своих силах я пришел к заключению, что
непременно отправлюсь в Перу завтра.
В какой части света лежит Перу, я знал не больше, чем луна в небе,--
даже меньше, потому что с луны в ясные ночи, должно быть, хорошо видно Перу.
В школе я учился только чтению, письму и арифметике. Последнюю я знал
неплохо; потому что наш школьный учитель был большой мастер по части счета и
очень гордился своими познаниями, которые передавал и своим ученикам. Это
был главный предмет в школе. Географией же он пренебрегал, почти вовсе не
преподавал ее, и я не знал, где находится Перу, хотя и слышал, что есть на
свете такая страна.
Матросы, приезжавшие на побывку, рассказывали о Перу, что это жаркая
страна и плавание до нее от Англии занимает шесть месяцев. Говорили, что эта
страна изобилует чудесными золотоносными жилами, чернокожими, змеями и
пальмами.
Этого для меня было достаточно. Именно о такой стране я и мечтал.
Словом, решено -- я еду в Перу на "Инке"!
Но следовало немедленно продумать план действий: где достать деньги на
проезд и как убежать из-под присмотра Джона, правившего тележкой.
Казалось бы, первое представляло собой более трудную задачу, но на
самом деле это было вовсе не так уж сложно,-- по крайней мере, я тогда так
предполагал.
У меня на этот счет были определенные соображения. Я много наслышался о
мальчиках, которые убегали в море, поступали на корабль юнгами и
впоследствии становились умелыми матросами. У меня было впечатление, что в
этом нет ничего трудного и что любой мальчик, достаточно рослый и проворный,
будет принят на корабль, если только захочет работать.
Я опасался только насчет своего роста, потому что был невысок, даже
ниже, чем мне полагалось по возрасту, хотя и отличался крепким сложением и
выносливостью. Не раз слышал я попреки и насмешки над тем, как я мал. Я
боялся поэтому, что меня, пожалуй, не возьмут в юнги. А я твердо решил
наняться на "Инку".
Относительно Джона у меня были серьезные опасения. Сперва я думал
просто удрать и предоставить ему возвратиться домой без меня. Но, подумав,
решил, что из этого ничего не выйдет. Джон утром вернется сюда с полдюжиной
работников, возможно даже с дядей, и меня начнут разыскивать. Весьма
вероятно, что они успеют прийти до отплытия "Инки", потому что корабли редко
уходят в море рано утром. Глашатай объявит на площади о моем побеге. Они
обойдут весь город, вероятно, обыщут судно, найдут меня, отдадут дяде и
отвезут домой, где, без всякого сомнения, меня жестоко высекут.
Я слишком хорошо изучил дядюшкин нрав, чтобы представить себе иной
конец моего побега. Нет, нет, нельзя, чтобы Джон с тележкой вернулся домой
без меня!
Небольшое размышление окончательно убедило меня во всем этом и в то же
время помогло составить лучший план. Новым моим решением было отправиться
домой вместе с Джоном, а бежать уже прямо из дому.
Стараясь ничем не выдать своих намерений и ни в коем случае не вызвать
подозрений Джона, я уселся в тележку и отправился назад в поселок.
Я приехал домой с таким видом, как будто ничего со мной не произошло с
тех пор, как утром я выехал в город.
Мы приехали на ферму поздно, и весь остаток вечера я старался вести
себя так, как будто ничего особенного у меня в мыслях и не было.
Родственники и работники фермы и не догадывались о великом плане, таившемся
в моей груди,-- о плане, при мысли о котором сердце мое сжималось.
Были минуты, когда я начинал жалеть о принятом решении. Когда я глядел
на привычные лица домашних -- все-таки это была моя семья, другой ведь у
меня не было,-- когда я представлял себе, что, может быть, я их больше
никогда не увижу, когда я думал, что некоторые из них, может быть, будут
тосковать обо мне, когда я думал о том, как я их обманываю, строя тайные
планы, о которых они ничего не подозревают,-- словом, когда такие мысли
пробегали у меня в мозгу, я уже почти отказывался от своих намерений.
В минуты таких колебаний я готов был поверить свою тайну кому угодно.
И, без сомнения, если бы кто-нибудь посоветовал мне остаться дома, я бы
остался тогда, хотя в конце концов, раньше или позже, моя своенравная натура
и любовь к воде все равно снова увлекли бы меня в море.
Вам кажется странным, что я не обратился за советом к старому другу,
Гарри Блю? Ах, именно это и следовало бы сделать, если бы Гарри был
поблизости, но несколько месяцев назад ему надоело работать лодочником, он
продал свою лодку и поступил рядовым матросом во флот. Если бы Гарри
оставался по-прежнему здесь, быть может, меня не так тянуло бы в море. Но с
тех пор как он уехал, мне каждый день и час хотелось последовать его
примеру. Каждый раз, когда я смотрел на море, меня страшно тянуло уйти в
плавание. Чувство это трудно объяснить. Заключенный в тюрьме не испытывает
такого настойчивого желания выйти на свободу и не глядит через прутья
решетки с такой тоской, с какой я глядел на морскую синеву и стремился уйти
далеко-далеко, за дальние моря.
У меня не было никого, с кем я мог бы поделиться своей тайной. На ферме
жил один молодой работник, которому я доверял. Он мне очень нравился, и,
кажется, я тоже пришелся ему по душе. Двадцать раз пытался я рассказать ему
о своем плане, но слова застревали у меня в горле. Я не опасался, что он
сразу выдаст мой план бегства, но боялся, что он начнет меня отговаривать и,
если я все же останусь при своем убеждении, он меня выдаст. Не было смысла
поэтому советоваться с ним, и я так ничего ему и не сказал. Я поужинал и лег
спать, как обычно. Вы думаете, что ночью я встал и бежал из дому? Как бы не
так! Я лежал в постели до утра. Спал я очень мало. Мысль о побеге не давала
мне заснуть, а когда я забывался сном, то видел большие корабли, волнующееся
море, видел, как я лезу на высокую мачту и травлю[15] черные, просмоленные
канаты, пока у меня не появляются волдыри на ладонях.
Сначала я предполагал убежать ночью, что легко можно было сделать, не
разбудив никого. У нас в поселке не было воров, и двери на ночь закрывались
только на задвижку.
Дверь дядиного дома по случаю жаркого, летнего времени и вовсе