твердый предмет находится не на досках, а в кармане моих штанов.
Что у меня там? Я ничего не мог вспомнить и даже думал, что это остатки
сухарей. Но ведь сухари я держал в карманах куртки, они не могли попасть в
штаны. Я ощупал карман снаружи. Это было что-то очень твердое и длинное. Я
никак не мог вспомнить, что у меня есть при себе, кроме сыра и сухарей.
Мне пришлось встать, чтобы засунуть руку в карман. И тут я все понял:
твердый продолговатый предмет, который привлек мое внимание, был не что
иное, как нож, подаренный мне матросом Уотерсом. Я тогда машинально сунул
его в карман и забыл о подарке.
Это открытие не произвело на меня, как я сейчас вспоминаю, никакого
особенного впечатления. Я только подумал о славном матросе, который оказался
так добр по сравнению с сердитым помощником капитана. Помню, такая же мысль
промелькнула у меня и на набережной, когда я получил нож. Вынув нож, я
положил его рядом, чтобы он не мешал мне, и снова улегся на бок.
Но не успел я еще по-настоящему устроиться, как вдруг меня осенила
идея, заставившая меня подскочить, как будто я лег на раскаленное железо. Но
если бы я лег на железо, то подскочил бы от боли, а тут причиной была новая
радостная надежда. Ведь этим ножом я могу проделать отверстие в бочке и
добраться до воды! Мысль эта показалась мне выполнимой: я не сомневался, что
смогу ее осуществить. Добраться до содержимого бочки представлялось мне
настолько верным делом, что мое отчаяние мгновенно сменилось надеждой.
Я торопливо пошарил кругом и взял нож. Я не успел как следует
рассмотреть его на набережной, когда получил его от друга-матроса. Теперь я
изучал нож тщательно, конечно на ощупь, и постарался, насколько мог,
определить его прочность и годность для моего замысла.
Это был большой складной карманный нож с ручкой из оленьего рога, с
одним-единственным лезвием. Такие ножи матросы носят обычно на шее на
шнурке, продетом через специальную дырочку в черенке. Лезвие было прямое, с
заостренным концом и по форме напоминало бритву. Как и у бритвы, тупая
сторона лезвия была на ощупь очень широкая и прочная, и это было как нельзя
кстати -- ведь мне нужен был исключительно крепкий клинок, чтобы провертеть
дыру в дубовой клепке.
Инструмент, который я держал в руках, как раз подходил для моей цели --
он мог послужить не хуже любого долота. Ручка и лезвие были одинаковой
длины, а в раскрытом виде нож имел в длину около десяти дюймов.
Я нарочно так подробно описываю этот нож. Он заслужил даже большего
своими превосходными качествами, ибо только благодаря ему я сейчас жив и
могу рассказать о том, какую неоценимую услугу он мне оказал.
Итак, я открыл нож, ощупал лезвие, стараясь с ним освоиться, потом еще
несколько раз открыл и закрыл нож, испытывая упругость пружины, и наконец
приступил к работе над твердым дубом.
Вас удивляет, что я так медлил? По-вашему, если я так страдал от жажды,
мне следовало поскорее пробуравить бочку и напиться воды. Правда, искушение
было велико, но меня никогда нельзя было назвать безрассудным мальчиком, и
сейчас, более чем когда бы то ни было, я чувствовал необходимость соблюдать
осторожность. Меня подстерегала смерть -- ужасная смерть от жажды, если я не
доберусь до содержимого бочки. Если с ножом что-нибудь случится -- сломается
лезвие или притупится острый конец,-- я наверняка умру. Поэтому-то я
предварительно изучил свое орудие и убедился в его прочности. Но если бы в
эту минуту я подумал о том, что меня ждет дальше, я, может быть, действовал
бы с меньшей осмотрительностью. Ведь если даже я обеспечу себя водой, что
станет потом? Я спасусь от жажды. Но голод? Как утолить его? Вода -- это не
пища. Где взять еду?
Странно сказать, но в то время я не думал о еде. Нестерпимая жажда
заставила меня забыть обо всем остальном. Ближайшая опасность -- опасность
умереть от недостатка воды -- вытеснила из моей головы мысли о том, что
будет дальше. Меня не страшила возможность умереть от голода.
Я выбрал на бочке место, где клепка была слегка повреждена,-- немного
пониже середины. Я рассудил, что бочка может быть наполнена только до
половины. Необходимо было проделать дыру ниже поверхности воды, потому что в
противном случае мне пришлось бы сверлить другую дыру.
Я принялся за работу и через небольшой промежуток времени убедился, что
мне удалось углубиться в толстую клепку. Нож вел себя великолепно, и прочный
дуб уступал еще более прочной стали прекрасного клинка. Кусочек за кусочком,
волокно за волокном дерево отступало перед острым наконечником; стружки я
пальцами вынимал из дырки и отбрасывал в сторону, чтобы дать простор клинку.
Я работал больше часа -- конечно, в темноте. Я так освоился с темнотой,
что у меня исчезло ощущение беспомощности, которое обычно возникает, когда
человек погружается в темноту внезапно. У меня, как у слепых, обострилось
осязание. Я не страдал от отсутствия света, я даже не замечал его
отсутствия, как будто свет был и не очень нужен при такой работе.
Я действовал не так быстро, как плотники с их долотами или бондари со
сверлами, но я знал, что подвигаюсь вперед. Углубление становилось все
больше и больше. Клепка не могла быть толще дюйма, значит, я скоро ее
продырявлю.
Я бы мог сделать это проворнее, если бы меньше думал о последствиях, но
я боялся слишком надавливать на лезвие, помня старую поговорку: "Тише едешь
-- дальше будешь", и старался осторожно обращаться с драгоценным
инструментом.
Прошло больше часа, когда по глубине проделанного отверстия я
определил, что работа подходит к концу.
У меня дрожали руки, сердце стучало в груди. Я очень сильно волновался.
В голову приходили тревожные мысли, меня томило ужасное сомнение: вода ли
это? Я уже и раньше сомневался, но не так сильно, как сейчас, почти перед
самым концом работы.
Господи, а что, если это не вода? Вдруг в бочке ром, или бренди[32],
или даже вино! Я знал, что все эти напитки не помогут утолить палящую жажду.
Это возможно на мгновение, только на мгновение, а потом жажда разгорится еще
сильнее. О, если там какой-нибудь спиртной напиток -- я пропал! Тогда прощай
последняя надежда, мне остается умереть, как часто умирают люди,-- в чаду
опьянения!
Я был настолько близок к внутренней поверхности клепки, что влага уже
просачивалась через дерево в тех местах, где его просверливало острие ножа.
Я медлил сделать последнее усилие -- я боялся результатов. Но я колебался
недолго, меня подгоняли мучения жажды. Я надавил, и последние волокна
уступили. В то же мгновение из бочки брызнула холодная упругая струя. Она
обожгла руку, в которой я сжимал нож, и сразу наполнила мой рукав. В
следующую минуту я приник губами к отверстию и стал с наслаждением глотать
-- не спиртной напиток, не вино... нет, воду, холодную, вкусную, как влага
родника!
О, как я пил эту чудесную воду! Мне казалось, что я никогда не напьюсь.
Но наконец я напился досыта, жажда прошла.
Это произошло не сразу -- первые жадные глотки не утолили жажды --
вернее, утолили только на время. Мне хотелось еще и еще, и я снова ловил
губами бьющую из отверстия струю. И так я пил и пил, пока желание глотать
воду не исчезло, и я забыл о приступах жажды, словно ее вовсе и не было.
Даже самое яркое воображение не способно представить мучения жажды!
Нужно испытать их самому, чтобы судить о них. Вы можете судить о жестокости
этих страданий по тому, что люди, которых мучит жажда, ничем не брезгают,
чтобы утолить ее. И все же, как только страдание окончилось, оно исчезает,
как сон. Жажда -- наиболее легко исцелимое страдание.
Итак, жажда прошла, я подбодрился, но обычная предусмотрительность меня
не покинула. Перестав пить, я заткнул дырку указательным пальцем. Инстинкт
подсказывал мне, что нельзя бессмысленно тратить драгоценную влагу, и я ему
повиновался. Но скоро мой палец устал играть роль втулки, и я стал
разыскивать что-нибудь другое. Я обшарил все кругом, но не мог раздобыть
ничего подходящего, действуя только правой рукой,-- левой я зажимал
отверстие и боялся сдвинуться с места, чтобы тонкая струйка не превратилась,
чего доброго, в поток.
Мне вспомнился сыр, и я достал из кармана все, что там оставалось. Но
сыр был слишком мягок для такой цели и раскрошился, когда я попробовал
заткнуть им отверстие. Его просто вырвало у меня из рук напором водяной
струи. Сухари тоже никуда не годились. Что делать?
Ответ пришел сразу: я могу заткнуть дыру куском материи от куртки.
Грубый материал будет как раз кстати.
Не теряя времени, я отрезал ножом лоскут от полы и лезвием просунул его
в дыру. Но ведь скоро он промокнет!
Это затычка временная -- я ее сделал только для того, чтобы пошарить
кругом и раздобыть что-нибудь получше.
Опять я стал раздумывать. Излишне говорить, что размышления вновь
повергли меня в отчаяние. К чему я избежал смерти от жажды? Для того, чтобы
продлить мучения? Еще несколько часов -- и я умру голодной смертью. Выхода
нет. Мой небольшой запас пищи съеден. Два сухаря и горсть крошек сыра -- вот
все, что осталось. Я смогу поесть еще раз -- это будет не очень сытная еда,
и потом... о, потом голод, страшный голод, слабость, бессилие, изнеможение
-- смерть!
Избавившись от жажды, я почувствовал, как воскресают мои прежние
страхи. Небольшой прилив бодрости был только последствием избавления от
физической муки и продолжался лишь до тех пор, пока я снова не обрел
способности спокойно мыслить. Бодрость покинула меня уже через несколько
минут, и опять вернулось опасение умереть голодной смертью. Неправильно даже
называть это опасением -- это была определенная уверенность. Пятиминутного
размышления было достаточно для того, чтобы убедиться в том, что смерть
неминуема. Это было так же ясно, как то, что пока я еще жив. Не было никакой
надежды ни выйти из этой тюрьмы, ни раздобыть пищу.
Да, я умру от голода, у меня нет иного выхода -- разве что смерть от
собственной руки. У меня были для этого средства, но, странное дело,
безумие, которое раньше толкало меня на такой поступок, теперь прошло. Я
раздумывал о смерти со спокойствием, которое меня самого удивляло.
Я мог умереть тремя доступными мне способами -- от жажды, от голода и
покончить самоубийством. Вероятно, вы удивитесь, когда узнаете, что я стал
выбирать из этих трех способов наименее мучительный.
Я действительно сосредоточил на этом все свои помыслы, как только
пришел к твердому убеждению, что мне не избежать смерти. Не удивляйтесь.
Станьте на мое место -- и вы увидите, что такие мысли были вполне
естественны.
Первый способ я сразу отбросил, ибо он был не самый легкий. Я уже его
испробовал, и для меня было очевидно, что трудно найти более мучительное
средство закончить свое существование. Я колебался между двумя остальными.
Некоторое время я спокойно взвешивал, какой из них лучше. К сожалению, я был
воспитан почти как язычник: в те времена я даже не знал, что лишить себя
жизни -- это великий грех. Меня занимало только одно: какой из двух способов
умереть окажется наименее болезненным.
Я долго сидел и хладнокровно, спокойно раздумывал обо всем этом.
Какой-то внутренний голос шептал мне, что нехорошо отказываться от
дарованной мне жизни, даже если это может избавить меня от длительных
мучений.
И я внял этому голосу. Собрав все свое мужество, я решил ждать той
минуты, когда сам собой придет конец моим несчастьям.
Итак, я твердо решил, что не стану накладывать на себя руки. Я решил
жить столько, сколько будет возможно. Хотя двумя сухарями нельзя было
насытиться и один раз, я решил разделить их на четыре части, а промежутки
между едой увеличить, чтобы насколько возможно дольше обходиться без пищи.
Желание продлить свое существование росло во мне с той минуты, как я
избавился от мук жажды, и сейчас оно стало особенно сильно. Правда, у меня
было какое-то предчувствие, что я выживу, что я не погибну от голода, и это
предчувствие, хотя и очень слабое, возникавшее лишь время от времени, все же
поддерживало во мне искорку надежды.
Затрудняюсь объяснить, как могла возникнуть надежда при таком
безвыходном положении. Но я вспомнил, что несколько часов назад возможность
добыть воду тоже представлялась мне безнадежной, а теперь у меня было
столько воды, что я мог бы утопиться в ней. Смешно, что эта мысль пришла мне
в голову,-- утопиться!
Несколько минут назад, выбирая самый легкий способ смерти, я и об этом
подумал. Я слышал, что это самый лучший способ покончить с собой. Собственно
говоря, его я уже испробовал.
Когда Гарри Блю спас меня, я ведь утонул -- то есть уже потерял
сознание, и если бы пошел на дно, то на этом все бы и кончилось. Я уже знал,
что утонуть не так страшно, и серьезно подумывал, не броситься ли мне в
большую бочку и таким образом положить конец своим бедствиям. Это было в
минуты отчаяния, когда я всерьез думал, как бы покончить с собой поскорее,
но эти минуты проходили, и я опять чувствовал непреодолимое желание жить и
жить! У меня вдруг появилось неопределенное предчувствие, что я как-то
спасусь, что я все-таки выйду из своей страшной тюрьмы.
Я съел полсухаря и запил его водой, потому что мне опять захотелось
пить, хотя я уже больше не испытывал сильной жажды. Я заткнул дыру в бочке и
снова уселся на пол.
Мне не хотелось ничего делать. Я не надеялся, что мое положение хотя
сколько-нибудь изменится. Что оставалось предпринять? Единственной надеждой
-- если это можно назвать надеждой -- была возможность поворота судьбы,
случай. Но я не представлял себе, каким образом обернется моя судьба, что
поможет мне сохранить жизнь.
Трудно было переносить эти долгие часы мрака и тишины. Только иногда
шевелилось во мне предчувствие, о котором я говорил раньше, но все остальное
время я находился в мрачном состоянии.
Вероятно, прошло часов двенадцать, прежде чем я съел вторую порцию
сухарей. Я сопротивлялся сколько мог, но вынужден был отступить перед
голодом. Крошечный кусочек сухаря не насытил меня. Он только сделал мой
аппетит еще более острым и настойчивым. Я выпил много воды, но влага,
наполнившая желудок, не могла утолить голод.
Часов через шесть я опять поел -- еще полсухаря. Больше я не мог
терпеть, но, проглотив крошечную порцию, даже не почувствовал, что я ел. Я
был голоден, как и прежде!
Следующий перерыв занял что-то около трех часов. Мужественное решение
растянуть четыре порции на несколько дней оказалось бессмысленным. Дня не
прошло, а все сухари исчезли.
Что же дальше? Что есть? Я подумал о своих башмаках. Я читал о людях,
которые поддерживали себя тем, что жевали сапоги, пояса, гетры, сумки и
седла,-- одним словом, все, что делается из кожи. Кожа -- органическое
вещество и даже после дубления сохраняет в себе небольшое количество
питательных элементов. Поэтому я и подумал о башмаках.
Я наклонился, чтобы развязать их, но в этот момент что-то холодное
ударило меня по затылку. Это была струя воды. Тряпку вышибло из дыры -- из
бочки текла вода и лилась мне на шею. Неожиданное холодное прикосновение к
коже заставило меня подскочить в изумлении.
Конечно, я перестал удивляться, когда сообразил, в чем дело.
Я заткнул отверстие пальцем, пошарил кругом, нашел тряпку и снова
заткнул бочку.
Это повторялось не раз, и я потерял много воды зря. Тряпка промокла и
легко поддавалась напору воды. Если я засну, большая часть воды утечет. Надо
найти затычку получше.
С этой мыслью я приступил к работе. Я обыскал весь пол моей каморки в
надежде наткнуться на пучок соломы, но ничего не нашел.
С помощью ножа я попытался отщепить планку от шпангоута, но крепкий
крашеный дуб был очень тверд, и я долго не мог отделить достаточно большой
кусок дерева. Под конец я, может быть, и добился бы своего, но тут мне
пришло в голову взяться за ящик, сколоченный из обыкновенных еловых досок.
От него легче отделить щепку, чем от твердого дуба, и, кроме того, мягкое
еловое дерево гораздо больше годится для затычек, чем дуб.
Я стал ощупывать ящик в поисках места, откуда лучше отколоть щепку.
Я нашел наверху уголок, в котором боковая доска несколько выдавалась
над крышкой, всадил лезвие в щель и начал действовать, прижимая его книзу и
работая им одновременно как долотом и как клином. Через несколько секунд я
уже убедился, что боковая доска держится плохо. Вероятно, в момент погрузки
гвозди были вырваны от толчков и ударов. Во всяком случае, доска держалась
настолько слабо, что качалась у меня под пальцами.
Я вынул лезвие. Не имело смысла работать ножом, когда можно было легко
оторвать планку руками. Я подсунул нож под угол доски, ухватился за нее
рукой и дернул изо всех сил.
Она поддалась моему нажиму. Затрещали и полетели гвозди. И тут я
услышал новый звук, который заставил меня отпрянуть и прислушаться
внимательнее. Что-то твердое сыпалось из ящика и со стуком падало на пол.
Интересно было узнать, что это такое. Я наклонился, протянул руки вниз
и ухватил два каких-то кусочка одинаковой формы и твердости. И когда я
ощупал их пальцами, я не мог удержаться от радостного крика.
Я уже говорил, что осязание у меня обострилось, как у слепого, но если
бы оно и не обострилось, я и то мог бы сказать в эту минуту, что за два
круглых, плоских предмета находятся у меня в пальцах. Здесь нельзя было
ошибиться в ощущениях. Это были галеты!
Да, это были галеты величиной с блюдце и толщиной в полдюйма --
гладкие, круглые, темно-коричневого цвета. Я так уверенно определил цвет,
потому что знал, что это настоящие морские галеты. Их называют
"матросскими", в отличие от белых "капитанских" галет, которые, по-моему,
уступают первым по вкусу и по питательности.
До чего вкусными показались они мне! Не успел я достать их, как сразу
откусил большой кусок -- какая чудесная еда! -- и сразу уничтожил всю
галету, а за ней другую, третью, четвертую, пятую... Кажется, я съел больше,
но не считал, потому что голод не давал мне остановиться. Конечно, я запивал
их, неоднократно возвращаясь к бочке с водой.
За всю жизнь не запомню более вкусной еды, чем эти галеты с водой. Дело
было не только в удовольствии от наполнения голодного желудка -- хотя это
само по себе, как все знают, уже представляет собой удовольствие,-- не
только в приятном сознании того, что я открыл еду,-- дело было в сладостном
ощущении, что спасена жизнь, с которой за минуту до этого я готовился
расстаться. С таким количеством провизии я мог жить, несмотря на мрак
заточения, недели и месяцы, пока путешествие не закончится и трюм не
освободят от груза.
Я проверил свои запасы и еще раз убедился в том, что спасен.
Драгоценные галеты пересыпались у меня под пальцами и, ударяясь друг о
друга, постукивали, как кастаньеты.
Этот стук был для меня музыкой. Я погружал руки глубоко в ящик и с
удовольствием перебирал пальцами его богатое содержимое, как скряга,
перебирающий золотые монеты.
Казалось, я никогда не устану рыться в галетах, определять на ощупь,
насколько они толсты и велики, вынимать их из ящика и класть обратно,
перемешивать их так и этак. Я играл ими, как ребенок играет барабаном,
мячиком, волчком и цветными шариками, перекатывая их из стороны в сторону.
Много времени прошло, пока эта детская игра мне не надоела.
Наверняка я занимался этим не меньше часа, пока не улеглось волнение,
вызванное этим новым радостным открытием, и я вновь смог действовать и
рассуждать спокойно.
Трудно описать, что испытывает человек, внезапно вырванный из объятий
смерти. Избежать опасности -- совсем другое дело, потому что в редких
случаях в опасности отсутствует хотя бы маленькая надежда на благополучный
исход. Но здесь, после того как смерть казалась неизбежной, переход от
отчаяния к радости, к безбрежному счастью бывает так резок, что доводит до
потрясения. Люди иногда умирают или сходят с ума от счастья.
Но я не умер, не сошел с ума, хотя, глядя со стороны на мое поведение,
после того как я вскрыл ящик с галетами, можно было предположить, что я
сумасшедший.
Первое, что привело меня в чувство, было открытие, что вода бьет из
бочки сильной струей. Отверстие оказалось открытым. Это сильно огорчило
меня, даже внушило ужас. Я не знал, давно ли уходит вода,-- шум морских волн
заглушал все другие звуки, а тем временем вода, возможно, лилась на пол и
уходила под доски. Может быть, это началось с тех пор, как я в последний раз
пил. Не помню, заткнул ли я тогда отверстие тряпкой,-- уж очень я
волновался. Вероятно, потеряно попусту уже порядочно воды. Меня снова
охватило беспокойство.
Еще час назад я не очень испугался бы такой потери. Я был уверен, что
воды хватит на все время, пока не иссякнет пища, то есть пока я буду жив. Но
теперь я думал по-другому: теперь сроки моей жизни удлинились. Возможно, мне
придется пить из этой бочки несколько месяцев и при этом оставаться
замурованным. Каждая капля жидкости будет дорога. Если случится, что вода
иссякнет до того, как корабль войдет в порт, то мне снова будет угрожать
смерть от жажды. Понятно, почему я так испугался, увидев, что вода вытекает.
Я моментально заткнул отверстие пальцем, затем тряпкой. Потом я снова взялся
за изготовление настоящей деревянной втулки.
Без особого труда я отколол от крышки ящика подходящую щепку. Мягкий
материал поддался острому лезвию моего ножа и скоро превратился в коническую
втулку, которая точно подошла к размерам отверстия.
Славный моряк! Как я благословлял тебя за твой подарок!
Я бранил себя за небрежность и жалел, что пробил отверстие так низко. В
свое время, однако, это было понятно: я заботился только о том, как бы
скорее утолить жажду.
Хорошо, что я вовремя заметил этот фонтан воды. Если бы бочка
опорожнилась до уровня отверстия, остатка хватило бы на неделю, не больше.
Как ни старался я установить размеры утечки, я ничего не мог придумать.
Я стучал по бочке ножом, думая догадаться по звуку, много ли осталось воды.
Но потрескивание шпангоутов и шум волн сильно мешали мне. Звук был гулкий, а
это означало большую потерю. Такое предположение было далеко не из приятных.
Чувство тревоги все росло. К счастью, отверстие было маленькое, не больше
пальца, которым я его затыкал. Только за большой промежуток времени при
такой тоненькой струе могло уйти много воды. Я тщетно старался припомнить,
когда в последний раз пил, но напрасно.
Долго я раздумывал, изобретая метод, которым легче всего можно
определить оставшееся в бочке количество воды. Я слышал, что пивовары,
бондари и таможенные надзиратели в доках определяют количество жидкости в
бочке, не прибегая к измерениям, но не знал, как это делается, и очень жалел
об этом.
У меня был план, и план неплохой, но не было подходящего инструмента. Я
знал, что уровень воды в бочке можно определить, если ввести в нее трубку
или кишку.
Будь у меня хоть какой-нибудь шланг, я бы вставил его в отверстие и
таким образом определил высоту воды в бочке,
Но где достать шланг или кишку? Конечно, я не мог раздобыть ничего
подобного, и от этой идеи пришлось отказаться.
Тут я придумал новый план и немедленно приступил к его осуществлению. Я
даже удивился, как не додумался до него раньше,-- до того он был прост.
Следовало ни больше ни меньше, как проделать другую дыру повыше, потом еще
одну... и так далее, пока вода не перестанет течь. Самая верхняя дыра
покажет мне уровень жидкости. Таким образом я узнаю то, что мне нужно.
Если первая дыра придется слишком низко, я заткну ее втулкой и с
остальными буду поступать так же.
Конечно, предстояло основательно поработать, но другого выхода не было.
Кстати, работа меня развлечет, и я не буду тосковать, сидя без дела в
темноте. Я уже готов был приступить к работе, когда мне пришло в голову
просверлить сначала отверстие в другой бочке, стоявшей в конце моей
крошечной каморки. Если и вторая тоже окажется с водой, то я могу
успокоиться -- двух таких бочек хватит на самое длинное путешествие.
Без промедления я повернулся ко второй бочке и стал просверливать в ней
отверстие. Я не волновался, как раньше, потому что жизнь моя не так уж
зависела от результата этой работы. И все же я был сильно разочарован, когда
из нового отверстия брызнула не вода, а чистейшее бренди.
Снова я вернулся к первой бочке. Теперь мне необходимо было определить,
сколько в ней воды, потому что от этого зависело мое дальнейшее
существование.
Нащупав клепку в середине бочки, я поступил так же, как в первый раз.
Через час или около того последний тонкий слой дерева начал подаваться под
кончиком моего ножа. Я волновался сильно, но все-таки не так, как в первый
раз. Тогда это было делом жизни и смерти, притом немедленной смерти. Теперь
непосредственной опасности не было, но все же будущее оставалось туманным. Я
не мог не нервничать, не мог и удержаться от радостного восклицания, когда
по лезвию ножа полилась струйка воды. Я закупорил дырочку и стал сверлить
следующую клепку, повыше.
И эта клепка подалась через некоторое время, и я был вознагражден за
терпеливый труд тем, что пальцы мои снова стали мокрыми.
Еще выше -- тот же результат.
Еще выше -- здесь уже не было воды. Не важно: последняя дырка была на
самом верху бочки. В предыдущей дырочке еще была вода, следовательно,
Что у меня там? Я ничего не мог вспомнить и даже думал, что это остатки
сухарей. Но ведь сухари я держал в карманах куртки, они не могли попасть в
штаны. Я ощупал карман снаружи. Это было что-то очень твердое и длинное. Я
никак не мог вспомнить, что у меня есть при себе, кроме сыра и сухарей.
Мне пришлось встать, чтобы засунуть руку в карман. И тут я все понял:
твердый продолговатый предмет, который привлек мое внимание, был не что
иное, как нож, подаренный мне матросом Уотерсом. Я тогда машинально сунул
его в карман и забыл о подарке.
Это открытие не произвело на меня, как я сейчас вспоминаю, никакого
особенного впечатления. Я только подумал о славном матросе, который оказался
так добр по сравнению с сердитым помощником капитана. Помню, такая же мысль
промелькнула у меня и на набережной, когда я получил нож. Вынув нож, я
положил его рядом, чтобы он не мешал мне, и снова улегся на бок.
Но не успел я еще по-настоящему устроиться, как вдруг меня осенила
идея, заставившая меня подскочить, как будто я лег на раскаленное железо. Но
если бы я лег на железо, то подскочил бы от боли, а тут причиной была новая
радостная надежда. Ведь этим ножом я могу проделать отверстие в бочке и
добраться до воды! Мысль эта показалась мне выполнимой: я не сомневался, что
смогу ее осуществить. Добраться до содержимого бочки представлялось мне
настолько верным делом, что мое отчаяние мгновенно сменилось надеждой.
Я торопливо пошарил кругом и взял нож. Я не успел как следует
рассмотреть его на набережной, когда получил его от друга-матроса. Теперь я
изучал нож тщательно, конечно на ощупь, и постарался, насколько мог,
определить его прочность и годность для моего замысла.
Это был большой складной карманный нож с ручкой из оленьего рога, с
одним-единственным лезвием. Такие ножи матросы носят обычно на шее на
шнурке, продетом через специальную дырочку в черенке. Лезвие было прямое, с
заостренным концом и по форме напоминало бритву. Как и у бритвы, тупая
сторона лезвия была на ощупь очень широкая и прочная, и это было как нельзя
кстати -- ведь мне нужен был исключительно крепкий клинок, чтобы провертеть
дыру в дубовой клепке.
Инструмент, который я держал в руках, как раз подходил для моей цели --
он мог послужить не хуже любого долота. Ручка и лезвие были одинаковой
длины, а в раскрытом виде нож имел в длину около десяти дюймов.
Я нарочно так подробно описываю этот нож. Он заслужил даже большего
своими превосходными качествами, ибо только благодаря ему я сейчас жив и
могу рассказать о том, какую неоценимую услугу он мне оказал.
Итак, я открыл нож, ощупал лезвие, стараясь с ним освоиться, потом еще
несколько раз открыл и закрыл нож, испытывая упругость пружины, и наконец
приступил к работе над твердым дубом.
Вас удивляет, что я так медлил? По-вашему, если я так страдал от жажды,
мне следовало поскорее пробуравить бочку и напиться воды. Правда, искушение
было велико, но меня никогда нельзя было назвать безрассудным мальчиком, и
сейчас, более чем когда бы то ни было, я чувствовал необходимость соблюдать
осторожность. Меня подстерегала смерть -- ужасная смерть от жажды, если я не
доберусь до содержимого бочки. Если с ножом что-нибудь случится -- сломается
лезвие или притупится острый конец,-- я наверняка умру. Поэтому-то я
предварительно изучил свое орудие и убедился в его прочности. Но если бы в
эту минуту я подумал о том, что меня ждет дальше, я, может быть, действовал
бы с меньшей осмотрительностью. Ведь если даже я обеспечу себя водой, что
станет потом? Я спасусь от жажды. Но голод? Как утолить его? Вода -- это не
пища. Где взять еду?
Странно сказать, но в то время я не думал о еде. Нестерпимая жажда
заставила меня забыть обо всем остальном. Ближайшая опасность -- опасность
умереть от недостатка воды -- вытеснила из моей головы мысли о том, что
будет дальше. Меня не страшила возможность умереть от голода.
Я выбрал на бочке место, где клепка была слегка повреждена,-- немного
пониже середины. Я рассудил, что бочка может быть наполнена только до
половины. Необходимо было проделать дыру ниже поверхности воды, потому что в
противном случае мне пришлось бы сверлить другую дыру.
Я принялся за работу и через небольшой промежуток времени убедился, что
мне удалось углубиться в толстую клепку. Нож вел себя великолепно, и прочный
дуб уступал еще более прочной стали прекрасного клинка. Кусочек за кусочком,
волокно за волокном дерево отступало перед острым наконечником; стружки я
пальцами вынимал из дырки и отбрасывал в сторону, чтобы дать простор клинку.
Я работал больше часа -- конечно, в темноте. Я так освоился с темнотой,
что у меня исчезло ощущение беспомощности, которое обычно возникает, когда
человек погружается в темноту внезапно. У меня, как у слепых, обострилось
осязание. Я не страдал от отсутствия света, я даже не замечал его
отсутствия, как будто свет был и не очень нужен при такой работе.
Я действовал не так быстро, как плотники с их долотами или бондари со
сверлами, но я знал, что подвигаюсь вперед. Углубление становилось все
больше и больше. Клепка не могла быть толще дюйма, значит, я скоро ее
продырявлю.
Я бы мог сделать это проворнее, если бы меньше думал о последствиях, но
я боялся слишком надавливать на лезвие, помня старую поговорку: "Тише едешь
-- дальше будешь", и старался осторожно обращаться с драгоценным
инструментом.
Прошло больше часа, когда по глубине проделанного отверстия я
определил, что работа подходит к концу.
У меня дрожали руки, сердце стучало в груди. Я очень сильно волновался.
В голову приходили тревожные мысли, меня томило ужасное сомнение: вода ли
это? Я уже и раньше сомневался, но не так сильно, как сейчас, почти перед
самым концом работы.
Господи, а что, если это не вода? Вдруг в бочке ром, или бренди[32],
или даже вино! Я знал, что все эти напитки не помогут утолить палящую жажду.
Это возможно на мгновение, только на мгновение, а потом жажда разгорится еще
сильнее. О, если там какой-нибудь спиртной напиток -- я пропал! Тогда прощай
последняя надежда, мне остается умереть, как часто умирают люди,-- в чаду
опьянения!
Я был настолько близок к внутренней поверхности клепки, что влага уже
просачивалась через дерево в тех местах, где его просверливало острие ножа.
Я медлил сделать последнее усилие -- я боялся результатов. Но я колебался
недолго, меня подгоняли мучения жажды. Я надавил, и последние волокна
уступили. В то же мгновение из бочки брызнула холодная упругая струя. Она
обожгла руку, в которой я сжимал нож, и сразу наполнила мой рукав. В
следующую минуту я приник губами к отверстию и стал с наслаждением глотать
-- не спиртной напиток, не вино... нет, воду, холодную, вкусную, как влага
родника!
О, как я пил эту чудесную воду! Мне казалось, что я никогда не напьюсь.
Но наконец я напился досыта, жажда прошла.
Это произошло не сразу -- первые жадные глотки не утолили жажды --
вернее, утолили только на время. Мне хотелось еще и еще, и я снова ловил
губами бьющую из отверстия струю. И так я пил и пил, пока желание глотать
воду не исчезло, и я забыл о приступах жажды, словно ее вовсе и не было.
Даже самое яркое воображение не способно представить мучения жажды!
Нужно испытать их самому, чтобы судить о них. Вы можете судить о жестокости
этих страданий по тому, что люди, которых мучит жажда, ничем не брезгают,
чтобы утолить ее. И все же, как только страдание окончилось, оно исчезает,
как сон. Жажда -- наиболее легко исцелимое страдание.
Итак, жажда прошла, я подбодрился, но обычная предусмотрительность меня
не покинула. Перестав пить, я заткнул дырку указательным пальцем. Инстинкт
подсказывал мне, что нельзя бессмысленно тратить драгоценную влагу, и я ему
повиновался. Но скоро мой палец устал играть роль втулки, и я стал
разыскивать что-нибудь другое. Я обшарил все кругом, но не мог раздобыть
ничего подходящего, действуя только правой рукой,-- левой я зажимал
отверстие и боялся сдвинуться с места, чтобы тонкая струйка не превратилась,
чего доброго, в поток.
Мне вспомнился сыр, и я достал из кармана все, что там оставалось. Но
сыр был слишком мягок для такой цели и раскрошился, когда я попробовал
заткнуть им отверстие. Его просто вырвало у меня из рук напором водяной
струи. Сухари тоже никуда не годились. Что делать?
Ответ пришел сразу: я могу заткнуть дыру куском материи от куртки.
Грубый материал будет как раз кстати.
Не теряя времени, я отрезал ножом лоскут от полы и лезвием просунул его
в дыру. Но ведь скоро он промокнет!
Это затычка временная -- я ее сделал только для того, чтобы пошарить
кругом и раздобыть что-нибудь получше.
Опять я стал раздумывать. Излишне говорить, что размышления вновь
повергли меня в отчаяние. К чему я избежал смерти от жажды? Для того, чтобы
продлить мучения? Еще несколько часов -- и я умру голодной смертью. Выхода
нет. Мой небольшой запас пищи съеден. Два сухаря и горсть крошек сыра -- вот
все, что осталось. Я смогу поесть еще раз -- это будет не очень сытная еда,
и потом... о, потом голод, страшный голод, слабость, бессилие, изнеможение
-- смерть!
Избавившись от жажды, я почувствовал, как воскресают мои прежние
страхи. Небольшой прилив бодрости был только последствием избавления от
физической муки и продолжался лишь до тех пор, пока я снова не обрел
способности спокойно мыслить. Бодрость покинула меня уже через несколько
минут, и опять вернулось опасение умереть голодной смертью. Неправильно даже
называть это опасением -- это была определенная уверенность. Пятиминутного
размышления было достаточно для того, чтобы убедиться в том, что смерть
неминуема. Это было так же ясно, как то, что пока я еще жив. Не было никакой
надежды ни выйти из этой тюрьмы, ни раздобыть пищу.
Да, я умру от голода, у меня нет иного выхода -- разве что смерть от
собственной руки. У меня были для этого средства, но, странное дело,
безумие, которое раньше толкало меня на такой поступок, теперь прошло. Я
раздумывал о смерти со спокойствием, которое меня самого удивляло.
Я мог умереть тремя доступными мне способами -- от жажды, от голода и
покончить самоубийством. Вероятно, вы удивитесь, когда узнаете, что я стал
выбирать из этих трех способов наименее мучительный.
Я действительно сосредоточил на этом все свои помыслы, как только
пришел к твердому убеждению, что мне не избежать смерти. Не удивляйтесь.
Станьте на мое место -- и вы увидите, что такие мысли были вполне
естественны.
Первый способ я сразу отбросил, ибо он был не самый легкий. Я уже его
испробовал, и для меня было очевидно, что трудно найти более мучительное
средство закончить свое существование. Я колебался между двумя остальными.
Некоторое время я спокойно взвешивал, какой из них лучше. К сожалению, я был
воспитан почти как язычник: в те времена я даже не знал, что лишить себя
жизни -- это великий грех. Меня занимало только одно: какой из двух способов
умереть окажется наименее болезненным.
Я долго сидел и хладнокровно, спокойно раздумывал обо всем этом.
Какой-то внутренний голос шептал мне, что нехорошо отказываться от
дарованной мне жизни, даже если это может избавить меня от длительных
мучений.
И я внял этому голосу. Собрав все свое мужество, я решил ждать той
минуты, когда сам собой придет конец моим несчастьям.
Итак, я твердо решил, что не стану накладывать на себя руки. Я решил
жить столько, сколько будет возможно. Хотя двумя сухарями нельзя было
насытиться и один раз, я решил разделить их на четыре части, а промежутки
между едой увеличить, чтобы насколько возможно дольше обходиться без пищи.
Желание продлить свое существование росло во мне с той минуты, как я
избавился от мук жажды, и сейчас оно стало особенно сильно. Правда, у меня
было какое-то предчувствие, что я выживу, что я не погибну от голода, и это
предчувствие, хотя и очень слабое, возникавшее лишь время от времени, все же
поддерживало во мне искорку надежды.
Затрудняюсь объяснить, как могла возникнуть надежда при таком
безвыходном положении. Но я вспомнил, что несколько часов назад возможность
добыть воду тоже представлялась мне безнадежной, а теперь у меня было
столько воды, что я мог бы утопиться в ней. Смешно, что эта мысль пришла мне
в голову,-- утопиться!
Несколько минут назад, выбирая самый легкий способ смерти, я и об этом
подумал. Я слышал, что это самый лучший способ покончить с собой. Собственно
говоря, его я уже испробовал.
Когда Гарри Блю спас меня, я ведь утонул -- то есть уже потерял
сознание, и если бы пошел на дно, то на этом все бы и кончилось. Я уже знал,
что утонуть не так страшно, и серьезно подумывал, не броситься ли мне в
большую бочку и таким образом положить конец своим бедствиям. Это было в
минуты отчаяния, когда я всерьез думал, как бы покончить с собой поскорее,
но эти минуты проходили, и я опять чувствовал непреодолимое желание жить и
жить! У меня вдруг появилось неопределенное предчувствие, что я как-то
спасусь, что я все-таки выйду из своей страшной тюрьмы.
Я съел полсухаря и запил его водой, потому что мне опять захотелось
пить, хотя я уже больше не испытывал сильной жажды. Я заткнул дыру в бочке и
снова уселся на пол.
Мне не хотелось ничего делать. Я не надеялся, что мое положение хотя
сколько-нибудь изменится. Что оставалось предпринять? Единственной надеждой
-- если это можно назвать надеждой -- была возможность поворота судьбы,
случай. Но я не представлял себе, каким образом обернется моя судьба, что
поможет мне сохранить жизнь.
Трудно было переносить эти долгие часы мрака и тишины. Только иногда
шевелилось во мне предчувствие, о котором я говорил раньше, но все остальное
время я находился в мрачном состоянии.
Вероятно, прошло часов двенадцать, прежде чем я съел вторую порцию
сухарей. Я сопротивлялся сколько мог, но вынужден был отступить перед
голодом. Крошечный кусочек сухаря не насытил меня. Он только сделал мой
аппетит еще более острым и настойчивым. Я выпил много воды, но влага,
наполнившая желудок, не могла утолить голод.
Часов через шесть я опять поел -- еще полсухаря. Больше я не мог
терпеть, но, проглотив крошечную порцию, даже не почувствовал, что я ел. Я
был голоден, как и прежде!
Следующий перерыв занял что-то около трех часов. Мужественное решение
растянуть четыре порции на несколько дней оказалось бессмысленным. Дня не
прошло, а все сухари исчезли.
Что же дальше? Что есть? Я подумал о своих башмаках. Я читал о людях,
которые поддерживали себя тем, что жевали сапоги, пояса, гетры, сумки и
седла,-- одним словом, все, что делается из кожи. Кожа -- органическое
вещество и даже после дубления сохраняет в себе небольшое количество
питательных элементов. Поэтому я и подумал о башмаках.
Я наклонился, чтобы развязать их, но в этот момент что-то холодное
ударило меня по затылку. Это была струя воды. Тряпку вышибло из дыры -- из
бочки текла вода и лилась мне на шею. Неожиданное холодное прикосновение к
коже заставило меня подскочить в изумлении.
Конечно, я перестал удивляться, когда сообразил, в чем дело.
Я заткнул отверстие пальцем, пошарил кругом, нашел тряпку и снова
заткнул бочку.
Это повторялось не раз, и я потерял много воды зря. Тряпка промокла и
легко поддавалась напору воды. Если я засну, большая часть воды утечет. Надо
найти затычку получше.
С этой мыслью я приступил к работе. Я обыскал весь пол моей каморки в
надежде наткнуться на пучок соломы, но ничего не нашел.
С помощью ножа я попытался отщепить планку от шпангоута, но крепкий
крашеный дуб был очень тверд, и я долго не мог отделить достаточно большой
кусок дерева. Под конец я, может быть, и добился бы своего, но тут мне
пришло в голову взяться за ящик, сколоченный из обыкновенных еловых досок.
От него легче отделить щепку, чем от твердого дуба, и, кроме того, мягкое
еловое дерево гораздо больше годится для затычек, чем дуб.
Я стал ощупывать ящик в поисках места, откуда лучше отколоть щепку.
Я нашел наверху уголок, в котором боковая доска несколько выдавалась
над крышкой, всадил лезвие в щель и начал действовать, прижимая его книзу и
работая им одновременно как долотом и как клином. Через несколько секунд я
уже убедился, что боковая доска держится плохо. Вероятно, в момент погрузки
гвозди были вырваны от толчков и ударов. Во всяком случае, доска держалась
настолько слабо, что качалась у меня под пальцами.
Я вынул лезвие. Не имело смысла работать ножом, когда можно было легко
оторвать планку руками. Я подсунул нож под угол доски, ухватился за нее
рукой и дернул изо всех сил.
Она поддалась моему нажиму. Затрещали и полетели гвозди. И тут я
услышал новый звук, который заставил меня отпрянуть и прислушаться
внимательнее. Что-то твердое сыпалось из ящика и со стуком падало на пол.
Интересно было узнать, что это такое. Я наклонился, протянул руки вниз
и ухватил два каких-то кусочка одинаковой формы и твердости. И когда я
ощупал их пальцами, я не мог удержаться от радостного крика.
Я уже говорил, что осязание у меня обострилось, как у слепого, но если
бы оно и не обострилось, я и то мог бы сказать в эту минуту, что за два
круглых, плоских предмета находятся у меня в пальцах. Здесь нельзя было
ошибиться в ощущениях. Это были галеты!
Да, это были галеты величиной с блюдце и толщиной в полдюйма --
гладкие, круглые, темно-коричневого цвета. Я так уверенно определил цвет,
потому что знал, что это настоящие морские галеты. Их называют
"матросскими", в отличие от белых "капитанских" галет, которые, по-моему,
уступают первым по вкусу и по питательности.
До чего вкусными показались они мне! Не успел я достать их, как сразу
откусил большой кусок -- какая чудесная еда! -- и сразу уничтожил всю
галету, а за ней другую, третью, четвертую, пятую... Кажется, я съел больше,
но не считал, потому что голод не давал мне остановиться. Конечно, я запивал
их, неоднократно возвращаясь к бочке с водой.
За всю жизнь не запомню более вкусной еды, чем эти галеты с водой. Дело
было не только в удовольствии от наполнения голодного желудка -- хотя это
само по себе, как все знают, уже представляет собой удовольствие,-- не
только в приятном сознании того, что я открыл еду,-- дело было в сладостном
ощущении, что спасена жизнь, с которой за минуту до этого я готовился
расстаться. С таким количеством провизии я мог жить, несмотря на мрак
заточения, недели и месяцы, пока путешествие не закончится и трюм не
освободят от груза.
Я проверил свои запасы и еще раз убедился в том, что спасен.
Драгоценные галеты пересыпались у меня под пальцами и, ударяясь друг о
друга, постукивали, как кастаньеты.
Этот стук был для меня музыкой. Я погружал руки глубоко в ящик и с
удовольствием перебирал пальцами его богатое содержимое, как скряга,
перебирающий золотые монеты.
Казалось, я никогда не устану рыться в галетах, определять на ощупь,
насколько они толсты и велики, вынимать их из ящика и класть обратно,
перемешивать их так и этак. Я играл ими, как ребенок играет барабаном,
мячиком, волчком и цветными шариками, перекатывая их из стороны в сторону.
Много времени прошло, пока эта детская игра мне не надоела.
Наверняка я занимался этим не меньше часа, пока не улеглось волнение,
вызванное этим новым радостным открытием, и я вновь смог действовать и
рассуждать спокойно.
Трудно описать, что испытывает человек, внезапно вырванный из объятий
смерти. Избежать опасности -- совсем другое дело, потому что в редких
случаях в опасности отсутствует хотя бы маленькая надежда на благополучный
исход. Но здесь, после того как смерть казалась неизбежной, переход от
отчаяния к радости, к безбрежному счастью бывает так резок, что доводит до
потрясения. Люди иногда умирают или сходят с ума от счастья.
Но я не умер, не сошел с ума, хотя, глядя со стороны на мое поведение,
после того как я вскрыл ящик с галетами, можно было предположить, что я
сумасшедший.
Первое, что привело меня в чувство, было открытие, что вода бьет из
бочки сильной струей. Отверстие оказалось открытым. Это сильно огорчило
меня, даже внушило ужас. Я не знал, давно ли уходит вода,-- шум морских волн
заглушал все другие звуки, а тем временем вода, возможно, лилась на пол и
уходила под доски. Может быть, это началось с тех пор, как я в последний раз
пил. Не помню, заткнул ли я тогда отверстие тряпкой,-- уж очень я
волновался. Вероятно, потеряно попусту уже порядочно воды. Меня снова
охватило беспокойство.
Еще час назад я не очень испугался бы такой потери. Я был уверен, что
воды хватит на все время, пока не иссякнет пища, то есть пока я буду жив. Но
теперь я думал по-другому: теперь сроки моей жизни удлинились. Возможно, мне
придется пить из этой бочки несколько месяцев и при этом оставаться
замурованным. Каждая капля жидкости будет дорога. Если случится, что вода
иссякнет до того, как корабль войдет в порт, то мне снова будет угрожать
смерть от жажды. Понятно, почему я так испугался, увидев, что вода вытекает.
Я моментально заткнул отверстие пальцем, затем тряпкой. Потом я снова взялся
за изготовление настоящей деревянной втулки.
Без особого труда я отколол от крышки ящика подходящую щепку. Мягкий
материал поддался острому лезвию моего ножа и скоро превратился в коническую
втулку, которая точно подошла к размерам отверстия.
Славный моряк! Как я благословлял тебя за твой подарок!
Я бранил себя за небрежность и жалел, что пробил отверстие так низко. В
свое время, однако, это было понятно: я заботился только о том, как бы
скорее утолить жажду.
Хорошо, что я вовремя заметил этот фонтан воды. Если бы бочка
опорожнилась до уровня отверстия, остатка хватило бы на неделю, не больше.
Как ни старался я установить размеры утечки, я ничего не мог придумать.
Я стучал по бочке ножом, думая догадаться по звуку, много ли осталось воды.
Но потрескивание шпангоутов и шум волн сильно мешали мне. Звук был гулкий, а
это означало большую потерю. Такое предположение было далеко не из приятных.
Чувство тревоги все росло. К счастью, отверстие было маленькое, не больше
пальца, которым я его затыкал. Только за большой промежуток времени при
такой тоненькой струе могло уйти много воды. Я тщетно старался припомнить,
когда в последний раз пил, но напрасно.
Долго я раздумывал, изобретая метод, которым легче всего можно
определить оставшееся в бочке количество воды. Я слышал, что пивовары,
бондари и таможенные надзиратели в доках определяют количество жидкости в
бочке, не прибегая к измерениям, но не знал, как это делается, и очень жалел
об этом.
У меня был план, и план неплохой, но не было подходящего инструмента. Я
знал, что уровень воды в бочке можно определить, если ввести в нее трубку
или кишку.
Будь у меня хоть какой-нибудь шланг, я бы вставил его в отверстие и
таким образом определил высоту воды в бочке,
Но где достать шланг или кишку? Конечно, я не мог раздобыть ничего
подобного, и от этой идеи пришлось отказаться.
Тут я придумал новый план и немедленно приступил к его осуществлению. Я
даже удивился, как не додумался до него раньше,-- до того он был прост.
Следовало ни больше ни меньше, как проделать другую дыру повыше, потом еще
одну... и так далее, пока вода не перестанет течь. Самая верхняя дыра
покажет мне уровень жидкости. Таким образом я узнаю то, что мне нужно.
Если первая дыра придется слишком низко, я заткну ее втулкой и с
остальными буду поступать так же.
Конечно, предстояло основательно поработать, но другого выхода не было.
Кстати, работа меня развлечет, и я не буду тосковать, сидя без дела в
темноте. Я уже готов был приступить к работе, когда мне пришло в голову
просверлить сначала отверстие в другой бочке, стоявшей в конце моей
крошечной каморки. Если и вторая тоже окажется с водой, то я могу
успокоиться -- двух таких бочек хватит на самое длинное путешествие.
Без промедления я повернулся ко второй бочке и стал просверливать в ней
отверстие. Я не волновался, как раньше, потому что жизнь моя не так уж
зависела от результата этой работы. И все же я был сильно разочарован, когда
из нового отверстия брызнула не вода, а чистейшее бренди.
Снова я вернулся к первой бочке. Теперь мне необходимо было определить,
сколько в ней воды, потому что от этого зависело мое дальнейшее
существование.
Нащупав клепку в середине бочки, я поступил так же, как в первый раз.
Через час или около того последний тонкий слой дерева начал подаваться под
кончиком моего ножа. Я волновался сильно, но все-таки не так, как в первый
раз. Тогда это было делом жизни и смерти, притом немедленной смерти. Теперь
непосредственной опасности не было, но все же будущее оставалось туманным. Я
не мог не нервничать, не мог и удержаться от радостного восклицания, когда
по лезвию ножа полилась струйка воды. Я закупорил дырочку и стал сверлить
следующую клепку, повыше.
И эта клепка подалась через некоторое время, и я был вознагражден за
терпеливый труд тем, что пальцы мои снова стали мокрыми.
Еще выше -- тот же результат.
Еще выше -- здесь уже не было воды. Не важно: последняя дырка была на
самом верху бочки. В предыдущей дырочке еще была вода, следовательно,