Страница:
рубашки и разостланный парус.
Но теперь и эти запасы драгоценной влаги подходили к концу. В бочке
оставалось всего по одной-две порции.
Но как ни мучила людей жажда, голод терзал их еще сильнее.
Что имел в виду Легро, когда сказал: "Надо поесть"? Разве здесь, на
плоту, была какая-нибудь пища, которая помогла бы им избежать этого
страшного выбора -- "поесть или умереть"? И почему они до сих пор еще живы?
Ведь уже много дней прошло с момента, как они проглотили последнюю крошку
морского сухаря, так скупо поделенного между всеми!
На все эти вопросы можно дать только один ответ. Страшно сказать его
вслух, жутко даже подумать о нем!
О, этот начисто обглоданный скелет там, на плоту, явно принадлежащий
человеку, эти кости, разбросанные повсюду, некоторые видишь даже в руках у
матросов, расправляющихся с ними самым омерзительным образом!.. Разве можно
еще усомниться в том, чем питаются эти изголодавшиеся изверги!..
Да, именно это и еще мясо небольшой акулы, которую им удалось подманить
и убить гандшпугом, -- вот и все, что служило им пищей с того момента, как
они покинули "Пандору". А между тем море кругом кишело акулами. Самое малое
-- десятка два их рыскали в волнах, в поле зрения людей на плоту. Но --
смешно сказать! -- так пугливы были эти чудовища, что не представлялось
случая поймать их: ни одна не решалась подплыть поближе. Любые ухищрения не
имели успеха. Напрасно те из моряков, кто потрезвее, по целым дням
занимались ловлей. Вот и сейчас некоторые возились с рыболовными снастями:
охотились на этих свирепых тварей, забрасывая далеко в воду крючки с
приманкой из... человеческого мяса!
Все это они проделывали чисто автоматически, давно убедившись в
неосуществимости подобных замыслов и все же упорствуя в своем отчаянии.
Акулы держались настороже. Может быть, их страшила участь товарки, которая
осмелилась подплыть слишком близко к этому диковинному суденышку, а может,
тайный инстинкт подсказывал им, что рано или поздно они сами всласть
полакомятся теми, кто сейчас так жаждет поживиться ими.
Так или иначе, акулы не шли на приманку. И тогда голодающие матросы
стали пожирать друг друга волчьими взглядами. Мысли этих людей вновь
обратились к чудовищному решению, которое должно было спасти их от голодной
смерти.
И здесь, на плoту, так же как на палубе невольничьего судна, Легро все
еще сохранял какую-то роковую власть над матросами. Бена Браса больше не
было--и некому было противиться его деспотическим наклонностям.
Теперь Легро стал своего рода диктатором над товарищами по несчастью,
над этими живыми трупами.
Все это время он в своих поступках руководствовался не столько
честностью, сколько необходимостью удерживать подчиненных в повиновении, не
давая вспыхнуть открытому мятежу. Поэтому при его правлении, хотя голодали
все, больше всего страдали слабейшие.
Вместе с ним делили власть несколько самых сильных моряков: они
составили личную охрану этого негодяя, готовые в трудный момент встать за
него горой. За это они получали большие порции воды и лучшие куски
омерзительной пищи.
Такая несправедливость не раз приводила к жестоким дракам, которые едва
не кончались кровопролитием.
И если бы не эти редкие взрывы протеста, Легро со своей кликой
установили бы деспотический режим, который дал бы им власть над жизнью
слабейших.
Дело к тому и клонилось. На плоту создавалась абсолютная монархия --
монархия людоедов, где королем должен был стать сам Легро. Однако до этого
еще не дошло -- по крайней мере, сейчас, когда возник вопрос о жизни и
смерти. Как только появилась необходимость избрать новую жертву для
чудовищного, но неизбежного заклания, эти несчастные выказали себя в
какой-то степени республиканцами: они потребовали кинуть жребий, что было
самым беспристрастным решением.
В момент, когда дело идет о жизни и смерти, люди обычно превозмогают
свою неохоту к жеребьевке и признают ее орудием справедливости.
Конечно, Легро со своими жестокими телохранителями воспротивились бы
этому, если бы чувствовали себя достаточно сильными, -- точно так же, как
противятся баллотировке другие могущественные и столь же свирепые политики,
-- но бандит сомневался в прочности своей власти. Еще в самом начале
плавания Легро и его клика со зверской жестокостью предложили на съедение
голодающим юнгу Вильяма, что было встречено окружающими довольно
благосклонно. Если бы не нашелся на плоту один честный малый -- английский
матрос, -- юноша, наверно, первым сделался бы жертвой этих чудовищ в
человеческом образе. Но поскольку выбор должен был пасть на кого-либо из их
среды -- о, тогда совсем другое дело! У каждого нашлись свои приятели,
которые ни за что не допустили бы такого жестокого произвола. А Легро больше
всего боялся общей свалки, в которой мог поплатиться жизнью не только любой
другой матрос, но и он сам. Еще не настал момент для чрезвычайных мер. И
всякий раз, когда перед моряками вставал вопрос: "Кто следующий?" --
приходилось прибегать к жребию.
Вопрос этот поднимался сейчас снова, уже во второй раз. Поставил его
сам Легро, выступив в качестве оратора.
Никто не ответил согласием, но никто и не возражал, даже знака не
подал. Наоборот, казалось, предложение было встречено молчаливым, но
безрадостным согласием, хотя все понимали его чудовищность и прекрасно
отдавали себе отчет в жестоких последствиях.
Им было известно, откуда ждать ответа. Уже дважды обращались они к
этому страшному оракулу, чье слово должно было прозвучать смертным
приговором одному из них. Дважды признали они волю рока и безропотно
подчинились ей. Предварительных приготовлений не требовалось--обо всем уже
давно договорились. Оставалось только бросить жребий.
Когда Легро задал свой вопрос, на плоту началось движение. Можно было
подумать, что слова его выведут матросов из апатии, но этого не случилось.
Лишь некоторые обнаружили признаки испуга: у них побледнели лица и губы
сделались белыми. Большая часть команды так отупела от страданий, что до них
уже не доходил весь ужас происходящего и жизнь стала им не мила.
Впрочем, те, кто еще держался на ногах, поднялись с мест и окружили
человека, бросившего им вызов.
В силу общего молчаливого согласия Легро выступал распорядителем. Он
должен был метать банк в этой страшной игре жизни и смерти, где и сам
принимал участие. Два-три его соучастника встали рядом, готовясь помогать
ему, словно выполняя роль крупье[20]. Какой бы важной и торжественной ни
представлялась жеребьевка, все должно было разрешиться чрезвычайно просто.
Легро взял в руки продолговатый брезентовый мешок, по форме напоминающий
диванный валик; в таком мешке матросы обычно держат свой выходной костюм для
воскресных прогулок на берегу. На дне его лежали двадцать шесть пуговиц--по
числу участников жеребьевки,--тщательно пересчитанные. Это были обыкновенные
форменные пуговицы, какие видишь на куртке матроса торгового флота: черные
роговые, с четырьмя дырочками. Матросы еще раньше спороли их с одежды для
той же цели, что и сейчас, -- теперь они должны были послужить им еще раз.
Пуговицы были так тщательно подобраны, что даже на глаз их почти невозможно
было отличить друг от друга. Только одна резко выделялась среди всех
остальных. В то время как другие были агатово-черными, эта ярко алела,
густо-багровая, словно замаранная кровью. Так оно и было на самом деле. Ее
нарочно выпачкали в крови -- красный цвет должен был служить эмблемой
смерти.
Разницу между этой пуговицей и другими никак нельзя было уловить на
ощупь. Даже чуткие пальцы слепорожденного не смогли бы отличить ее среди
остальных, -- где уж там мозолистым, перепачканным дегтем матросским лапам!
Красная пуговица была брошена в мешок вместе со всеми другими. Тот,
кому она попадется, умрет!
Приготовлений не понадобилось; даже очередность не вызывала споров. Все
это уже много раз обсуждалось открыто и обдумывалось втайне. Все пришли к
заключению, что в конце концов шансы одинаковы и не все ли равно, чья судьба
решится раньше. Красная пуговица с тем же успехом могла достаться и первому
и последнему в очереди.
Поэтому никто не колебался приступить к страшной жеребьевке.
Как только Легро протянул матросам мешок, приоткрытый ровно настолько,
чтобы могла пройти человеческая рука, один из них выступил вперед и небрежно
и вместе с тем как-то по ухарски запустил пальцы в отверстие...
Один за другим подходили матросы и доставали из мешка пуговицы. Каждый,
вынув свою, показывал ее на раскрытой ладони так, чтобы все могли видеть,
какого она цвета, и потом откладывал ее в сторону, к другим; впрочем, едва
ли она понадобится еще раз на случай такой же лотереи.
Несмотря на всю важность церемонии, на плоту не царила торжественная
тишина. Несчастные даже перебрасывались шутками, пока тянули жребий.
Посторонний наблюдатель, не зная страшных условий игры, подумал бы, что
матросы, потехи ради, затеяли лотерею с каким-нибудь пустячным выигрышем.
Но были и такие, на лицах у которых читались совсем иные чувства.
Некоторые подходили тянуть жребий с убитым видом, они, трусливо опуская руку
в мешок, тряслись так сильно, что становилось ясно: люди эти всецело во
власти страха, несказанно более мучительного, чем простой азарт игры в
обычной лотерее.
Наиболее трусливые и робкие, подходя к мешку, дрожали всем телом, а
вынув счастливый жребий, предавались самому бурному, безудержному веселью.
Были и такие, которые не могли даже скрыть дьявольской радости, что спасли
свою шкуру, и пускались в пляс, словно неожиданно сделались наследниками
громадного состояния.
Эта странная лотерея отличалась от многих других: здесь выигравшим
считался тот, кому достался пустой билет, а вынувший красную пуговицу
проигрывал жизнь.
Легро держал мешок с напускной беспечностью. Но каждый, заглянув
внимательно ему в лицо, понял бы, что это--чистое притворство. В дальнейшем
обстоятельства показали, что хвастунишка-француз был, в сущности, трус.
Правда, разъярившись или пылая местью, он мог броситься в драку даже с
опасностью для жизни; но в таком поединке, как сейчас, где требовалось
хладнокровие, где единственным его противником выступала сама Фортуна и он
не мог отыграться на какой-либо бесчестной уловке, притворная храбрость
окончательно его покинула.
Пока лотерея только начиналась и в мешке было много пуговиц, ему как-то
удавалось сохранять маску равнодушия. Шансов на жизнь было еще много--почти
двадцать против одного! Но жеребьевка тянулась -- матросы один за другим
показывали на ладони черную пуговицу, -- и лицо француза все заметнее
искажалось. Кажущееся хладнокровие начало изменять ему: в глазах засверкало
лихорадочное возбуждение, близкое к ужасу.
Как только чья-нибудь рука показывалась из темного мешка, неся ее
владельцу жизнь или смерть, Легро поспешно и тревожно впивался взглядом в
этот крошечный роговой кружок, который матрос держал между указательным и
большим пальцем. И всякий раз, как пуговица оказывалась черной, лицо его
мрачнело.
Но когда вынули и двадцатую, а красная все еще не показывалась,-- сам
распорядитель страшно взволновался. Теперь он уже не в силах был скрывать
свою тревогу. Шансы на жизнь падали с такой быстротой, что ужас овладел им.
Сейчас уже было пять против одного--оставалось еще шесть счастливых жребиев.
В этот страшный момент, пытаясь обдумать происходящее, Легро прервал
жеребьевку. Может, лучше передать мешок кому-нибудь другому? Пожалуй,
счастье тогда переменится и улыбнется ему -- недаром он горячо проклинал
судьбу, когда был вытащен одиннадцатый номер. Все это время он всячески
ухищрялся, чтобы красный жребий был вытащен из мешка: нет-нет, да и
перетряхнет пуговицы -- авось красная окажется наверху или как-нибудь
попадется под руку ближайшему на очереди. Не тут-то было! С непостижимым
упорством она оставалась на самом дне.
А что, если он передаст мешок другому и сам попытает счастья с двадцать
первым жребием? "Не стоит!" -- мысленно ответил он себе. Лучше уж держаться
до конца. Неужели последней останется красная пуговица? Нет, едва ли -- это
в высшей степени невероятно. С самого начала было двадцать пять шансов
против одного. Правда, прошло уже двадцать черных -- совершенно непостижимо!
-- а красная все не появлялась. Однако ее можно ожидать каждую минуту, точно
так же, как и любую из шести черных.
Итак, менять порядок не имело смысла. Француз внутренне подобрался и,
снова приняв вид храбреца, сделал знак окружающим, что готов продолжать.
Еще один матрос вынул номер двадцать первый. По-прежнему черная
пуговица!
Вытащили из мешка номер двадцать второй-- черная!
Двадцать три и двадцать четыре -- то же самое!
Теперь оставались только две пуговицы. Решения судьбы ждали двое. Один
из них -- сам Легро, другой -- ирландский матрос, быть может наименее
преступный из всей этой бандитской шайки. Тот или иной должен был сделаться
жертвой своих спутников--людоедов!..
Вряд ли есть необходимость доказывать, что за последний момент интерес
к этой роковой лотерее усилился. Страшные условия ее были таковы, что и
сначала все следили за ходом игры с самым напряженным и жадным вниманием.
Изменилось только отношение участников: оно сделалось менее болезненным,
когда опасный исход не угрожал больше каждому из них.
Лотерея приближалась к концу, и большинство были уже вне опасности, но
тем мучительнее терзал страх тех, чья жизнь еще колебалась на чаше весов. По
мере того как их становилось все меньше и они видели, что шансы на спасение
падают, ужас охватывал их сильней. Когда же наконец в мешке остались только
две пуговицы, а на очереди -- двое жеребьевщиков, интерес к лотерее резко
повысился.
Помимо жеребьевки, еще и другие обстоятельства привлекали внимание
окружающих. Казалось, сама судьба захотела принять участие в этой жуткой
драме. А может, здесь вмешалась странная, чрезвычайно странная игра
случая...
Эти двое матросов, которые сейчас последними остались ждать приговора
судьбы, уже давно были соперниками, или, вернее, настоящими врагами. Они
смертельно ненавидели друг друга, точно были связаны вендеттой -- кровной
местью, обычной на Корсике.
Вражда эта возникла не здесь -- она зародилась еще на "Пандоре", с
первых же дней плавания.
Началось это с ссоры между Легро и Беном Брасом, в которой француз
потерпел постыдное поражение. Ирландский матрос, честный по натуре и
симпатизировавший Бену Брасу отчасти как своему соотечественнику, встал на
сторону британского моряка, чем вызвал неукротимую злобу француза. В свою
очередь, ирландец платил ему той же монетой. Легро бешено ненавидел Ларри
О'Гормана -- так звали ирландца -- и при всяком удобном случае задевал его.
Даже Бен Брас не был ему так противен. Памятуя полученный урок, француз стал
относиться к английскому матросу если и не по-дружески, то с некоторым
почтительным страхом. Вместо того чтобы упорствовать в ревнивом
соперничестве, Легро примирился со своим второстепенным положением на
невольничьем корабле и перенес всю злобу на сына Изумрудного острова.[21]
Между ними нередко происходили мелкие стычки, из которых победителем
обычно выходил лукавый француз. Но ни разу еще не возникала такая распря,
чтобы обоим пришлось помериться силами в отчаянной борьбе -- не на жизнь, а
на смерть. Обычно враги старались избегать друг друга. Француз втайне
побаивался противника, быть может подозревая в нем какую-то скрытую силу,
которая пока еще не обнаруживалась, но могла развернуться вовсю в смертном
бою. Ирландец же не чувствовал никакой склонности к ссорам, что встречается
крайне редко среди его соотечественников. Это был человек мирного нрава и
весьма немногословный--поистине редкостный случай, если принять во внимание,
что звали его Ларри О'Горман.
В характере ирландца имелось немало добрых черт, но, быть может, самой
лучшей была именно эта. По сравнению с французом его можно было счесть сущим
ангелом, а среди всех остальных негодяев на плоту он казался наименее
дурным. К лучшим его нельзя было причислить, так как это слово вообще не
подходило ни к кому из всей разношерстной команды.
По своему внешнему облику противники отличались как нельзя более.
Француз был черноволосый, с большой бородой, а ирландец -- рыжий и
безбородый. Однако роста они были почти одинакового: высокие, статные, оба
они выделялись своим плотным, крепким сложением, даже некоторой дородностью.
Но разве такой вид имели они сейчас -- в момент, когда участвовали в
торжественной церемонии, которая должна была обречь на гибель одного из них!
Вдобавок их трагическое положение вызывало кровожадный интерес у тех, кто
должен был остаться в живых.
Оба они так исхудали, что одежда свободно болталась на отощавших телах.
С глубоко запавшими глазами и торчащими скулами, с плоской, ввалившейся
грудью, на которой можно было все ребра пересчитать, они казались скорее
обтянутыми сморщенной кожей скелетами, чем людьми, в которых еще теплится
дыхание жизни. Пожалуй, ни один из них не годился для той цели, на которую
их обрекла жестокая неизбежность.
Легро как будто был менее истощен. Вероятно, это объяснялось его
властью над командой, -- пользуясь своим положением, он захватывал себе
львиную долю пищи, столь скудно распределяемой между остальными. Впрочем,
быть может, так только казалось благодаря густой растительности, покрывавшей
его лицо, которая, скрывая крайнюю худобу черт, придавала ему более
упитанный вид.
Но не будем говорить о них вновь. Нам только хотелось показать в
настоящем свете, до каких крайностей, до каких чудовищных помыслов и еще
более чудовищных дел может довести человека голод. Как бы мы ни содрогались
от омерзения, именно так думали в этот тяжкий час жертвы кораблекрушения с
"Пандоры".
Когда подошел момент тянуть последний жребий -- другого уже не
понадобится,-- наступила пауза: обычное затишье перед бурей, готовой вот-вот
разразиться.
Воцарилось молчание, такое глубокое, что, если бы не волны,
плескавшиеся о пустые бочки, можно было бы услышать, как упадет на доски
булавка. В шуме моря слышался похоронный плач, какой-то мрачный
аккомпанемент к кощунственной сцене, разыгрывавшейся на плоту. Чудилось, что
в этих пустых бочках заключены души грешников: они испытывают адские муки и
вторят шуму волн криками агонии.
Два матроса, один из которых был неизбежно обречен, стояли лицом к
лицу; остальные толпились около, образуя круг. Взоры всех были прикованы к
ним, но противники смотрели только друг на друга. Ожесточение, злоба,
ненависть сверкали во взглядах, которыми они обменивались; но еще ярче
светилась у них в глазах надежда увидеть врага мертвым.
Обоих воодушевляла мысль, что сама судьба избрала их среди всех
товарищей для столь необычного поединка. И они твердо верили в это.
Убеждение это было так сильно, что ни один из них и не помышлял
противиться приговору рока, смирившись с мыслью, что "так уж, видно, на роду
написано".
Однако они не были фаталистами, а больше верили в силу и ловкость, чем
в слепой случай.
Именно на это и рассчитывал ирландец, выступив с новым предложением.
-- Я так полагаю, -- сказал он, -- давай попытаем, кто из нас лучший.
-- Тянуть жребий -- штука нехитрая, тут шансы равны; может, выживет как раз
что ни на есть худший. Клянусь святым Патриком, это не по чести, так никуда
не годится! Пусть живет тот, кто достойнее. Правильно я говорю, ребята?
У ирландца нашлись сторонники, поддержавшие его. Предложение это, столь
для всех неожиданное, показалось вполне разумным: оно открывало новые
перспективы.
Перестав трепетать за свою жизнь, матросы могли теперь уже более
спокойно ждать исхода борьбы. Чувство справедливости еще не совсем угасло в
их сердцах. Вызов ирландца показался им делом чести. Многие склонны были
поддержать его и высказались в этом духе.
У Легро было больше приверженцев, но они молчали, выжидая, что ответит
противнику их вожак.
Все ждали, что Легро охотно примет вызов -- ведь ему так не повезло в
этой лотерее. К тому же он и раньше нередко торжествовал над своим
соперником.
Но Легро решительно отказался. Наоборот, он возложил все упования на
судьбу. Правда, внимательный наблюдатель по всему виду и поступкам француза
заподозрил бы, что Легро рассчитывает на какую-то хитрость. Но никто
особенно не следил за ним. Ни один человек не обратил внимания, что Легро
мимоходом пожал руку одному из своих сторонников. А если бы даже кто и
заметил, что из того? Попрощался с товарищем, ища у него сочувствия в момент
опасности, -- как же иначе истолковать этот жест?
Однако, если бы окружающие присмотрелись к этому прощальному
приветствию повнимательнее, им стало бы понятно то равнодушие к смерти,
которое с этого момента так явно выражалось в поведении Легро. Ясно было,
что сейчас между обоими матросами произошло нечто значительное.
После этого беглого рукопожатия Легро больше не колебался. Он сразу же
заявил, что ко всему готов и твердо намерен остаться при своем решении
тянуть жребий.
-- Черт побери! -- вскричал он в ответ на вызов ирландца. -- Может,
думаешь, ирландец, что я струсил? Проклятие! Никому и в голову не взбредет
такая небылица. Но я верю в свое счастье, хоть Фортуна подчас меня надувала,
да и сейчас строит каверзы не хуже прежнего! Впрочем, как будто и ты у нее
тоже не в фаворе, так что шансы равны. Ну что ж, давай попытаем еще раз!..
Черт возьми! Видно, в последний раз придется ей поиздеваться над кем-нибудь
из нас--это уж наверняка!..
Разумеется, О'Горман не имел права менять установленный порядок
лотереи; поэтому те, кто высказался против ее продолжения, оказались в
меньшинстве. Матросы шумно требовали, чтобы сама судьба решила -- который из
двух?
Легро все еще держал мешок с двумя пуговицами -- черной и красной.
Заспорили -- кому тянуть жребий. Вопрос был не в том, кто первый -- второго
все равно не будет, достаточно вынуть пуговицу одному. Если окажется красная
-- умрет он; если черная -- его противник.
Кто-то предложил, чтобы мешок взял человек посторонний и хорошенько
перетряхнул его.
Но Легро воспротивился. Если уж ему доверили присматривать за порядком,
он сам доведет дело до конца. Все видели, заявил он, много ли было пользы от
того положения, которое ему навязали. Нет, совсем наоборот! Ничего, кроме
неудачи, это ему не принесло. А уж если не повезло, всякий знает: такому
злосчастью, может, и конца не будет. Впрочем, ему безразлично--так или
иначе, все равно: тот, кто держит мешок, ничего хорошего не получит. Но раз
он взялся и провел всю эту лотерею на свою беду, теперь уж он ее ни за что
не бросит, пусть даже в награду за это поплатится жизнью.
Речь Легро имела успех.
Большинство высказались в его пользу, настаивая, чтобы он продолжал
держать мешок.
Решено было: выбор сделает ирландец, вынув предпоследнюю пуговицу.
О'Горман не протестовал против такого распорядка, да к тому и не было
серьезных оснований. Казалось, идет обычная игра -- орел или решка. "Если
орел -- я выиграл, если решка -- то проиграл". Но здесь эта формула
приобретала новый, жуткий смысл, более подходящий к данному случаю: "Если
орел -- я буду жить, если решка -- умру". Мысль эта мелькнула в мозгу у
Ларри О'Гормана, когда он, смело подойдя к мешку, опустил кулак в его темное
нутро и вынул... черную пуговицу!
В мешке осталась красная. Удивительно, что она оказалась последней, но
такие странности случаются иногда. Жребий выпал на долю Легро. Лотерея
кончилась: француз проиграл свою жизнь.
Какой смысл имело теперь продолжать игру? Но, к удивлению зрителей, он
на это решился.
-- Черт! -- воскликнул он. -- Опять не повезло!.. Ну ладно! --
хладнокровно прибавил он, несколько удивив всех.--Дай-ка и я вытяну жребий.
Хоть погляжу на эту клятую штучку, что будет стоить мне жизни!
С этими словами он опустил правую руку в мешок, в то же время продолжая
придерживать его левой. Несколько секунд он что-то нащупывал там, внутри,
как будто не сразу нашел пуговицу. Роясь таким образом, он опустил
отверстие, которое зажимал левой рукой, и, ловко переместив пальцы,
придержал мешок у самого дна. Делалось это, видимо, для того, чтобы засунуть
пуговицу в угол и ухватить ее пальцами.
Несколько мгновений мешок висел у него на левой руке, пока сам он
силился поймать маленький роговой кружок. Наконец ему это удалось. Он вынул
правую руку, в которой что-то было крепко зажато, -- очевидно, страшная
эмблема смерти. Его спутники, охваченные любопытством, затаив дыхание,
столпились вокруг, ловя все движения Легро.
Еще мгновение держал он кулак сжатым, высоко подняв его, чтобы все
могли видеть. Затем стал медленно разжимать пальцы и показал раскрытую
ладонь. Там оказалась пуговица, вынутая из мешка, но, ко всеобщему
изумлению, не красная, а черная.
Только двое не разделяли общего удивления: то был сам Легро, хотя,
казалось, ему-то и следовало дивиться более всех остальных, и матрос,
который несколько минут назад встал рядом с ним и тайком передал ему что-то
Но теперь и эти запасы драгоценной влаги подходили к концу. В бочке
оставалось всего по одной-две порции.
Но как ни мучила людей жажда, голод терзал их еще сильнее.
Что имел в виду Легро, когда сказал: "Надо поесть"? Разве здесь, на
плоту, была какая-нибудь пища, которая помогла бы им избежать этого
страшного выбора -- "поесть или умереть"? И почему они до сих пор еще живы?
Ведь уже много дней прошло с момента, как они проглотили последнюю крошку
морского сухаря, так скупо поделенного между всеми!
На все эти вопросы можно дать только один ответ. Страшно сказать его
вслух, жутко даже подумать о нем!
О, этот начисто обглоданный скелет там, на плоту, явно принадлежащий
человеку, эти кости, разбросанные повсюду, некоторые видишь даже в руках у
матросов, расправляющихся с ними самым омерзительным образом!.. Разве можно
еще усомниться в том, чем питаются эти изголодавшиеся изверги!..
Да, именно это и еще мясо небольшой акулы, которую им удалось подманить
и убить гандшпугом, -- вот и все, что служило им пищей с того момента, как
они покинули "Пандору". А между тем море кругом кишело акулами. Самое малое
-- десятка два их рыскали в волнах, в поле зрения людей на плоту. Но --
смешно сказать! -- так пугливы были эти чудовища, что не представлялось
случая поймать их: ни одна не решалась подплыть поближе. Любые ухищрения не
имели успеха. Напрасно те из моряков, кто потрезвее, по целым дням
занимались ловлей. Вот и сейчас некоторые возились с рыболовными снастями:
охотились на этих свирепых тварей, забрасывая далеко в воду крючки с
приманкой из... человеческого мяса!
Все это они проделывали чисто автоматически, давно убедившись в
неосуществимости подобных замыслов и все же упорствуя в своем отчаянии.
Акулы держались настороже. Может быть, их страшила участь товарки, которая
осмелилась подплыть слишком близко к этому диковинному суденышку, а может,
тайный инстинкт подсказывал им, что рано или поздно они сами всласть
полакомятся теми, кто сейчас так жаждет поживиться ими.
Так или иначе, акулы не шли на приманку. И тогда голодающие матросы
стали пожирать друг друга волчьими взглядами. Мысли этих людей вновь
обратились к чудовищному решению, которое должно было спасти их от голодной
смерти.
И здесь, на плoту, так же как на палубе невольничьего судна, Легро все
еще сохранял какую-то роковую власть над матросами. Бена Браса больше не
было--и некому было противиться его деспотическим наклонностям.
Теперь Легро стал своего рода диктатором над товарищами по несчастью,
над этими живыми трупами.
Все это время он в своих поступках руководствовался не столько
честностью, сколько необходимостью удерживать подчиненных в повиновении, не
давая вспыхнуть открытому мятежу. Поэтому при его правлении, хотя голодали
все, больше всего страдали слабейшие.
Вместе с ним делили власть несколько самых сильных моряков: они
составили личную охрану этого негодяя, готовые в трудный момент встать за
него горой. За это они получали большие порции воды и лучшие куски
омерзительной пищи.
Такая несправедливость не раз приводила к жестоким дракам, которые едва
не кончались кровопролитием.
И если бы не эти редкие взрывы протеста, Легро со своей кликой
установили бы деспотический режим, который дал бы им власть над жизнью
слабейших.
Дело к тому и клонилось. На плоту создавалась абсолютная монархия --
монархия людоедов, где королем должен был стать сам Легро. Однако до этого
еще не дошло -- по крайней мере, сейчас, когда возник вопрос о жизни и
смерти. Как только появилась необходимость избрать новую жертву для
чудовищного, но неизбежного заклания, эти несчастные выказали себя в
какой-то степени республиканцами: они потребовали кинуть жребий, что было
самым беспристрастным решением.
В момент, когда дело идет о жизни и смерти, люди обычно превозмогают
свою неохоту к жеребьевке и признают ее орудием справедливости.
Конечно, Легро со своими жестокими телохранителями воспротивились бы
этому, если бы чувствовали себя достаточно сильными, -- точно так же, как
противятся баллотировке другие могущественные и столь же свирепые политики,
-- но бандит сомневался в прочности своей власти. Еще в самом начале
плавания Легро и его клика со зверской жестокостью предложили на съедение
голодающим юнгу Вильяма, что было встречено окружающими довольно
благосклонно. Если бы не нашелся на плоту один честный малый -- английский
матрос, -- юноша, наверно, первым сделался бы жертвой этих чудовищ в
человеческом образе. Но поскольку выбор должен был пасть на кого-либо из их
среды -- о, тогда совсем другое дело! У каждого нашлись свои приятели,
которые ни за что не допустили бы такого жестокого произвола. А Легро больше
всего боялся общей свалки, в которой мог поплатиться жизнью не только любой
другой матрос, но и он сам. Еще не настал момент для чрезвычайных мер. И
всякий раз, когда перед моряками вставал вопрос: "Кто следующий?" --
приходилось прибегать к жребию.
Вопрос этот поднимался сейчас снова, уже во второй раз. Поставил его
сам Легро, выступив в качестве оратора.
Никто не ответил согласием, но никто и не возражал, даже знака не
подал. Наоборот, казалось, предложение было встречено молчаливым, но
безрадостным согласием, хотя все понимали его чудовищность и прекрасно
отдавали себе отчет в жестоких последствиях.
Им было известно, откуда ждать ответа. Уже дважды обращались они к
этому страшному оракулу, чье слово должно было прозвучать смертным
приговором одному из них. Дважды признали они волю рока и безропотно
подчинились ей. Предварительных приготовлений не требовалось--обо всем уже
давно договорились. Оставалось только бросить жребий.
Когда Легро задал свой вопрос, на плоту началось движение. Можно было
подумать, что слова его выведут матросов из апатии, но этого не случилось.
Лишь некоторые обнаружили признаки испуга: у них побледнели лица и губы
сделались белыми. Большая часть команды так отупела от страданий, что до них
уже не доходил весь ужас происходящего и жизнь стала им не мила.
Впрочем, те, кто еще держался на ногах, поднялись с мест и окружили
человека, бросившего им вызов.
В силу общего молчаливого согласия Легро выступал распорядителем. Он
должен был метать банк в этой страшной игре жизни и смерти, где и сам
принимал участие. Два-три его соучастника встали рядом, готовясь помогать
ему, словно выполняя роль крупье[20]. Какой бы важной и торжественной ни
представлялась жеребьевка, все должно было разрешиться чрезвычайно просто.
Легро взял в руки продолговатый брезентовый мешок, по форме напоминающий
диванный валик; в таком мешке матросы обычно держат свой выходной костюм для
воскресных прогулок на берегу. На дне его лежали двадцать шесть пуговиц--по
числу участников жеребьевки,--тщательно пересчитанные. Это были обыкновенные
форменные пуговицы, какие видишь на куртке матроса торгового флота: черные
роговые, с четырьмя дырочками. Матросы еще раньше спороли их с одежды для
той же цели, что и сейчас, -- теперь они должны были послужить им еще раз.
Пуговицы были так тщательно подобраны, что даже на глаз их почти невозможно
было отличить друг от друга. Только одна резко выделялась среди всех
остальных. В то время как другие были агатово-черными, эта ярко алела,
густо-багровая, словно замаранная кровью. Так оно и было на самом деле. Ее
нарочно выпачкали в крови -- красный цвет должен был служить эмблемой
смерти.
Разницу между этой пуговицей и другими никак нельзя было уловить на
ощупь. Даже чуткие пальцы слепорожденного не смогли бы отличить ее среди
остальных, -- где уж там мозолистым, перепачканным дегтем матросским лапам!
Красная пуговица была брошена в мешок вместе со всеми другими. Тот,
кому она попадется, умрет!
Приготовлений не понадобилось; даже очередность не вызывала споров. Все
это уже много раз обсуждалось открыто и обдумывалось втайне. Все пришли к
заключению, что в конце концов шансы одинаковы и не все ли равно, чья судьба
решится раньше. Красная пуговица с тем же успехом могла достаться и первому
и последнему в очереди.
Поэтому никто не колебался приступить к страшной жеребьевке.
Как только Легро протянул матросам мешок, приоткрытый ровно настолько,
чтобы могла пройти человеческая рука, один из них выступил вперед и небрежно
и вместе с тем как-то по ухарски запустил пальцы в отверстие...
Один за другим подходили матросы и доставали из мешка пуговицы. Каждый,
вынув свою, показывал ее на раскрытой ладони так, чтобы все могли видеть,
какого она цвета, и потом откладывал ее в сторону, к другим; впрочем, едва
ли она понадобится еще раз на случай такой же лотереи.
Несмотря на всю важность церемонии, на плоту не царила торжественная
тишина. Несчастные даже перебрасывались шутками, пока тянули жребий.
Посторонний наблюдатель, не зная страшных условий игры, подумал бы, что
матросы, потехи ради, затеяли лотерею с каким-нибудь пустячным выигрышем.
Но были и такие, на лицах у которых читались совсем иные чувства.
Некоторые подходили тянуть жребий с убитым видом, они, трусливо опуская руку
в мешок, тряслись так сильно, что становилось ясно: люди эти всецело во
власти страха, несказанно более мучительного, чем простой азарт игры в
обычной лотерее.
Наиболее трусливые и робкие, подходя к мешку, дрожали всем телом, а
вынув счастливый жребий, предавались самому бурному, безудержному веселью.
Были и такие, которые не могли даже скрыть дьявольской радости, что спасли
свою шкуру, и пускались в пляс, словно неожиданно сделались наследниками
громадного состояния.
Эта странная лотерея отличалась от многих других: здесь выигравшим
считался тот, кому достался пустой билет, а вынувший красную пуговицу
проигрывал жизнь.
Легро держал мешок с напускной беспечностью. Но каждый, заглянув
внимательно ему в лицо, понял бы, что это--чистое притворство. В дальнейшем
обстоятельства показали, что хвастунишка-француз был, в сущности, трус.
Правда, разъярившись или пылая местью, он мог броситься в драку даже с
опасностью для жизни; но в таком поединке, как сейчас, где требовалось
хладнокровие, где единственным его противником выступала сама Фортуна и он
не мог отыграться на какой-либо бесчестной уловке, притворная храбрость
окончательно его покинула.
Пока лотерея только начиналась и в мешке было много пуговиц, ему как-то
удавалось сохранять маску равнодушия. Шансов на жизнь было еще много--почти
двадцать против одного! Но жеребьевка тянулась -- матросы один за другим
показывали на ладони черную пуговицу, -- и лицо француза все заметнее
искажалось. Кажущееся хладнокровие начало изменять ему: в глазах засверкало
лихорадочное возбуждение, близкое к ужасу.
Как только чья-нибудь рука показывалась из темного мешка, неся ее
владельцу жизнь или смерть, Легро поспешно и тревожно впивался взглядом в
этот крошечный роговой кружок, который матрос держал между указательным и
большим пальцем. И всякий раз, как пуговица оказывалась черной, лицо его
мрачнело.
Но когда вынули и двадцатую, а красная все еще не показывалась,-- сам
распорядитель страшно взволновался. Теперь он уже не в силах был скрывать
свою тревогу. Шансы на жизнь падали с такой быстротой, что ужас овладел им.
Сейчас уже было пять против одного--оставалось еще шесть счастливых жребиев.
В этот страшный момент, пытаясь обдумать происходящее, Легро прервал
жеребьевку. Может, лучше передать мешок кому-нибудь другому? Пожалуй,
счастье тогда переменится и улыбнется ему -- недаром он горячо проклинал
судьбу, когда был вытащен одиннадцатый номер. Все это время он всячески
ухищрялся, чтобы красный жребий был вытащен из мешка: нет-нет, да и
перетряхнет пуговицы -- авось красная окажется наверху или как-нибудь
попадется под руку ближайшему на очереди. Не тут-то было! С непостижимым
упорством она оставалась на самом дне.
А что, если он передаст мешок другому и сам попытает счастья с двадцать
первым жребием? "Не стоит!" -- мысленно ответил он себе. Лучше уж держаться
до конца. Неужели последней останется красная пуговица? Нет, едва ли -- это
в высшей степени невероятно. С самого начала было двадцать пять шансов
против одного. Правда, прошло уже двадцать черных -- совершенно непостижимо!
-- а красная все не появлялась. Однако ее можно ожидать каждую минуту, точно
так же, как и любую из шести черных.
Итак, менять порядок не имело смысла. Француз внутренне подобрался и,
снова приняв вид храбреца, сделал знак окружающим, что готов продолжать.
Еще один матрос вынул номер двадцать первый. По-прежнему черная
пуговица!
Вытащили из мешка номер двадцать второй-- черная!
Двадцать три и двадцать четыре -- то же самое!
Теперь оставались только две пуговицы. Решения судьбы ждали двое. Один
из них -- сам Легро, другой -- ирландский матрос, быть может наименее
преступный из всей этой бандитской шайки. Тот или иной должен был сделаться
жертвой своих спутников--людоедов!..
Вряд ли есть необходимость доказывать, что за последний момент интерес
к этой роковой лотерее усилился. Страшные условия ее были таковы, что и
сначала все следили за ходом игры с самым напряженным и жадным вниманием.
Изменилось только отношение участников: оно сделалось менее болезненным,
когда опасный исход не угрожал больше каждому из них.
Лотерея приближалась к концу, и большинство были уже вне опасности, но
тем мучительнее терзал страх тех, чья жизнь еще колебалась на чаше весов. По
мере того как их становилось все меньше и они видели, что шансы на спасение
падают, ужас охватывал их сильней. Когда же наконец в мешке остались только
две пуговицы, а на очереди -- двое жеребьевщиков, интерес к лотерее резко
повысился.
Помимо жеребьевки, еще и другие обстоятельства привлекали внимание
окружающих. Казалось, сама судьба захотела принять участие в этой жуткой
драме. А может, здесь вмешалась странная, чрезвычайно странная игра
случая...
Эти двое матросов, которые сейчас последними остались ждать приговора
судьбы, уже давно были соперниками, или, вернее, настоящими врагами. Они
смертельно ненавидели друг друга, точно были связаны вендеттой -- кровной
местью, обычной на Корсике.
Вражда эта возникла не здесь -- она зародилась еще на "Пандоре", с
первых же дней плавания.
Началось это с ссоры между Легро и Беном Брасом, в которой француз
потерпел постыдное поражение. Ирландский матрос, честный по натуре и
симпатизировавший Бену Брасу отчасти как своему соотечественнику, встал на
сторону британского моряка, чем вызвал неукротимую злобу француза. В свою
очередь, ирландец платил ему той же монетой. Легро бешено ненавидел Ларри
О'Гормана -- так звали ирландца -- и при всяком удобном случае задевал его.
Даже Бен Брас не был ему так противен. Памятуя полученный урок, француз стал
относиться к английскому матросу если и не по-дружески, то с некоторым
почтительным страхом. Вместо того чтобы упорствовать в ревнивом
соперничестве, Легро примирился со своим второстепенным положением на
невольничьем корабле и перенес всю злобу на сына Изумрудного острова.[21]
Между ними нередко происходили мелкие стычки, из которых победителем
обычно выходил лукавый француз. Но ни разу еще не возникала такая распря,
чтобы обоим пришлось помериться силами в отчаянной борьбе -- не на жизнь, а
на смерть. Обычно враги старались избегать друг друга. Француз втайне
побаивался противника, быть может подозревая в нем какую-то скрытую силу,
которая пока еще не обнаруживалась, но могла развернуться вовсю в смертном
бою. Ирландец же не чувствовал никакой склонности к ссорам, что встречается
крайне редко среди его соотечественников. Это был человек мирного нрава и
весьма немногословный--поистине редкостный случай, если принять во внимание,
что звали его Ларри О'Горман.
В характере ирландца имелось немало добрых черт, но, быть может, самой
лучшей была именно эта. По сравнению с французом его можно было счесть сущим
ангелом, а среди всех остальных негодяев на плоту он казался наименее
дурным. К лучшим его нельзя было причислить, так как это слово вообще не
подходило ни к кому из всей разношерстной команды.
По своему внешнему облику противники отличались как нельзя более.
Француз был черноволосый, с большой бородой, а ирландец -- рыжий и
безбородый. Однако роста они были почти одинакового: высокие, статные, оба
они выделялись своим плотным, крепким сложением, даже некоторой дородностью.
Но разве такой вид имели они сейчас -- в момент, когда участвовали в
торжественной церемонии, которая должна была обречь на гибель одного из них!
Вдобавок их трагическое положение вызывало кровожадный интерес у тех, кто
должен был остаться в живых.
Оба они так исхудали, что одежда свободно болталась на отощавших телах.
С глубоко запавшими глазами и торчащими скулами, с плоской, ввалившейся
грудью, на которой можно было все ребра пересчитать, они казались скорее
обтянутыми сморщенной кожей скелетами, чем людьми, в которых еще теплится
дыхание жизни. Пожалуй, ни один из них не годился для той цели, на которую
их обрекла жестокая неизбежность.
Легро как будто был менее истощен. Вероятно, это объяснялось его
властью над командой, -- пользуясь своим положением, он захватывал себе
львиную долю пищи, столь скудно распределяемой между остальными. Впрочем,
быть может, так только казалось благодаря густой растительности, покрывавшей
его лицо, которая, скрывая крайнюю худобу черт, придавала ему более
упитанный вид.
Но не будем говорить о них вновь. Нам только хотелось показать в
настоящем свете, до каких крайностей, до каких чудовищных помыслов и еще
более чудовищных дел может довести человека голод. Как бы мы ни содрогались
от омерзения, именно так думали в этот тяжкий час жертвы кораблекрушения с
"Пандоры".
Когда подошел момент тянуть последний жребий -- другого уже не
понадобится,-- наступила пауза: обычное затишье перед бурей, готовой вот-вот
разразиться.
Воцарилось молчание, такое глубокое, что, если бы не волны,
плескавшиеся о пустые бочки, можно было бы услышать, как упадет на доски
булавка. В шуме моря слышался похоронный плач, какой-то мрачный
аккомпанемент к кощунственной сцене, разыгрывавшейся на плоту. Чудилось, что
в этих пустых бочках заключены души грешников: они испытывают адские муки и
вторят шуму волн криками агонии.
Два матроса, один из которых был неизбежно обречен, стояли лицом к
лицу; остальные толпились около, образуя круг. Взоры всех были прикованы к
ним, но противники смотрели только друг на друга. Ожесточение, злоба,
ненависть сверкали во взглядах, которыми они обменивались; но еще ярче
светилась у них в глазах надежда увидеть врага мертвым.
Обоих воодушевляла мысль, что сама судьба избрала их среди всех
товарищей для столь необычного поединка. И они твердо верили в это.
Убеждение это было так сильно, что ни один из них и не помышлял
противиться приговору рока, смирившись с мыслью, что "так уж, видно, на роду
написано".
Однако они не были фаталистами, а больше верили в силу и ловкость, чем
в слепой случай.
Именно на это и рассчитывал ирландец, выступив с новым предложением.
-- Я так полагаю, -- сказал он, -- давай попытаем, кто из нас лучший.
-- Тянуть жребий -- штука нехитрая, тут шансы равны; может, выживет как раз
что ни на есть худший. Клянусь святым Патриком, это не по чести, так никуда
не годится! Пусть живет тот, кто достойнее. Правильно я говорю, ребята?
У ирландца нашлись сторонники, поддержавшие его. Предложение это, столь
для всех неожиданное, показалось вполне разумным: оно открывало новые
перспективы.
Перестав трепетать за свою жизнь, матросы могли теперь уже более
спокойно ждать исхода борьбы. Чувство справедливости еще не совсем угасло в
их сердцах. Вызов ирландца показался им делом чести. Многие склонны были
поддержать его и высказались в этом духе.
У Легро было больше приверженцев, но они молчали, выжидая, что ответит
противнику их вожак.
Все ждали, что Легро охотно примет вызов -- ведь ему так не повезло в
этой лотерее. К тому же он и раньше нередко торжествовал над своим
соперником.
Но Легро решительно отказался. Наоборот, он возложил все упования на
судьбу. Правда, внимательный наблюдатель по всему виду и поступкам француза
заподозрил бы, что Легро рассчитывает на какую-то хитрость. Но никто
особенно не следил за ним. Ни один человек не обратил внимания, что Легро
мимоходом пожал руку одному из своих сторонников. А если бы даже кто и
заметил, что из того? Попрощался с товарищем, ища у него сочувствия в момент
опасности, -- как же иначе истолковать этот жест?
Однако, если бы окружающие присмотрелись к этому прощальному
приветствию повнимательнее, им стало бы понятно то равнодушие к смерти,
которое с этого момента так явно выражалось в поведении Легро. Ясно было,
что сейчас между обоими матросами произошло нечто значительное.
После этого беглого рукопожатия Легро больше не колебался. Он сразу же
заявил, что ко всему готов и твердо намерен остаться при своем решении
тянуть жребий.
-- Черт побери! -- вскричал он в ответ на вызов ирландца. -- Может,
думаешь, ирландец, что я струсил? Проклятие! Никому и в голову не взбредет
такая небылица. Но я верю в свое счастье, хоть Фортуна подчас меня надувала,
да и сейчас строит каверзы не хуже прежнего! Впрочем, как будто и ты у нее
тоже не в фаворе, так что шансы равны. Ну что ж, давай попытаем еще раз!..
Черт возьми! Видно, в последний раз придется ей поиздеваться над кем-нибудь
из нас--это уж наверняка!..
Разумеется, О'Горман не имел права менять установленный порядок
лотереи; поэтому те, кто высказался против ее продолжения, оказались в
меньшинстве. Матросы шумно требовали, чтобы сама судьба решила -- который из
двух?
Легро все еще держал мешок с двумя пуговицами -- черной и красной.
Заспорили -- кому тянуть жребий. Вопрос был не в том, кто первый -- второго
все равно не будет, достаточно вынуть пуговицу одному. Если окажется красная
-- умрет он; если черная -- его противник.
Кто-то предложил, чтобы мешок взял человек посторонний и хорошенько
перетряхнул его.
Но Легро воспротивился. Если уж ему доверили присматривать за порядком,
он сам доведет дело до конца. Все видели, заявил он, много ли было пользы от
того положения, которое ему навязали. Нет, совсем наоборот! Ничего, кроме
неудачи, это ему не принесло. А уж если не повезло, всякий знает: такому
злосчастью, может, и конца не будет. Впрочем, ему безразлично--так или
иначе, все равно: тот, кто держит мешок, ничего хорошего не получит. Но раз
он взялся и провел всю эту лотерею на свою беду, теперь уж он ее ни за что
не бросит, пусть даже в награду за это поплатится жизнью.
Речь Легро имела успех.
Большинство высказались в его пользу, настаивая, чтобы он продолжал
держать мешок.
Решено было: выбор сделает ирландец, вынув предпоследнюю пуговицу.
О'Горман не протестовал против такого распорядка, да к тому и не было
серьезных оснований. Казалось, идет обычная игра -- орел или решка. "Если
орел -- я выиграл, если решка -- то проиграл". Но здесь эта формула
приобретала новый, жуткий смысл, более подходящий к данному случаю: "Если
орел -- я буду жить, если решка -- умру". Мысль эта мелькнула в мозгу у
Ларри О'Гормана, когда он, смело подойдя к мешку, опустил кулак в его темное
нутро и вынул... черную пуговицу!
В мешке осталась красная. Удивительно, что она оказалась последней, но
такие странности случаются иногда. Жребий выпал на долю Легро. Лотерея
кончилась: француз проиграл свою жизнь.
Какой смысл имело теперь продолжать игру? Но, к удивлению зрителей, он
на это решился.
-- Черт! -- воскликнул он. -- Опять не повезло!.. Ну ладно! --
хладнокровно прибавил он, несколько удивив всех.--Дай-ка и я вытяну жребий.
Хоть погляжу на эту клятую штучку, что будет стоить мне жизни!
С этими словами он опустил правую руку в мешок, в то же время продолжая
придерживать его левой. Несколько секунд он что-то нащупывал там, внутри,
как будто не сразу нашел пуговицу. Роясь таким образом, он опустил
отверстие, которое зажимал левой рукой, и, ловко переместив пальцы,
придержал мешок у самого дна. Делалось это, видимо, для того, чтобы засунуть
пуговицу в угол и ухватить ее пальцами.
Несколько мгновений мешок висел у него на левой руке, пока сам он
силился поймать маленький роговой кружок. Наконец ему это удалось. Он вынул
правую руку, в которой что-то было крепко зажато, -- очевидно, страшная
эмблема смерти. Его спутники, охваченные любопытством, затаив дыхание,
столпились вокруг, ловя все движения Легро.
Еще мгновение держал он кулак сжатым, высоко подняв его, чтобы все
могли видеть. Затем стал медленно разжимать пальцы и показал раскрытую
ладонь. Там оказалась пуговица, вынутая из мешка, но, ко всеобщему
изумлению, не красная, а черная.
Только двое не разделяли общего удивления: то был сам Легро, хотя,
казалось, ему-то и следовало дивиться более всех остальных, и матрос,
который несколько минут назад встал рядом с ним и тайком передал ему что-то