Страница:
из рук в руки.
Неожиданный конец лотереи вызвал страшное волнение.
Несколько человек схватили мешок, вырвав его из рук у Легро. Мешок
сразу же вывернули наизнанку -- и на доски плота упала красная пуговица.
Матросы пришли в ярость и громко кричали, что их обманули. Некоторые
строили догадки, каким образом негодяю удалось так сплутовать. Сообщник
Легро, горячо поддерживаемый им самим, утверждал, что никакого обмана и в
помине не было: произошла ошибка в счете пуговиц с самого начала, когда их
клали в мешок.
-- Вполне возможно, вполне возможно! -- убеждал матрос, помогший Легро
сжульничать. -- Просто положили одной пуговицей больше -- двадцать семь
вместо двадцати шести, вот и все. Что ж, раз мы все помогали считать, никто
и не виноват. Придется теперь снова тянуть. Только на этот раз смотрите
считайте поаккуратнее!..
Возражать никто не посмел -- все согласились. Но многие были убеждены,
что с ними сыграли скверную шутку, и даже догадывались, каким образом это
было подстроено.
Кто-нибудь из жеребьевщиков достал себе пуговицу, точно такую же, как
те в мешке; зажав ее в кулак, он опустил руку и тотчас же вынул.
Двадцать шесть матросов тянули жребий -- который же из них плут?
Многие подозревали в мошенничестве самого Легро. Бросалось в глаза его
странное поведение. Зачем он опустил в мешок сжатый кулак и вынул его, так и
не разжав пальцы? Уже одно это казалось довольно подозрительным; было
замечено и еще кое-что. Но потом матросы припомнили, что ведь и некоторые
другие вели себя точно так же. Итак, улик, чтобы вывести виновного на чистую
воду, не находилось. Поэтому ни у кого не было сил и охоты выдвинуть
обвинение с риском для себя.
Впрочем, такой человек нашелся. До сих пор он еще не высказывался --
ждал, пока пройдет какое-то время после того, как распорядитель вытянул
последний, всех разочаровавший жребий. Человек этот был Ларри О'Горман.
Пока остальные матросы выслушивали доводы сообщника Легро и один за
другим охотно соглашались, ирландец стоял в стороне, видимо, глубоко
погруженный в какие-то подсчеты.
Только под конец, когда все как будто пришли к соглашению вторично
тянуть жребий, он очнулся от задумчивости и, стремительно выступив на
середину, со всей решимостью крикнул:
-- Нет!.. Нет, ни за что! -- продолжал он. -- Никаких жребиев, мои
милые, покуда не разберемся хорошенько в этом маленьком дельце! Тут что-то
нечисто,--все с этим согласны. Да только как найти плута? Пожалуй, я скажу
вам, кто этот гнусный негодяй, у которого не хватило ни смелости, ни чести
поставить на карту жизнь вместе со всеми нами.
При этом неожиданном вмешательстве на говорившего сразу же обратились
взоры всех матросов. Сторонники разных партий одинаково были заинтересованы
в разоблачении, которым угрожал О'Горман.
Если только удастся уличить мошенника, все будут смотреть на него, как
на человека, который должен был вытащить красную пуговицу; следовательно, с
ним и надлежит поступить соответственно. Это стало понятно, прежде чем с
чьих-либо уст сорвался малейший намек. Те из матросов, которые ни в чем не
были повинны, разумеется, чрезвычайно желали найти "паршивую овцу", чтобы не
пришлось вторично тянуть опасный жребий; а так как к ним принадлежала почти
вся команда, можно себе представить, с каким вниманием матросы ждали, что им
скажет ирландец.
Все стояли, пожирая его нетерпеливыми взглядами. Только в глазах у
Легро и его сообщника читались совершенно иные чувства. Жалкий вид француза
особенно бросался в глаза: у него отвисла челюсть, губы побелели, в них не
осталось ни кровинки, взгляд его горел дьявольской злобой. Весь облик
напоминал человека, которому угрожает позорная и страшная участь, и он
бессилен ее отвратить.
Кончив речь, О'Горман устремил в упор взгляд на француза. Все поняли,
кого он имеет в виду.
Легро сначала весь затрепетал под взором ирландца. Но, увидев, что
необходимо призвать на помощь всю свою наглость, он сделал над собой усилие
и ответил тем же.
-- Черт побери! -- воскликнул он. -- Что это ты на меня так уставился?
Уж не вздумалось ли тебе на меня поклеп взвести? Я, что ли, такую подлость
сделал?
-- А то нет! -- ответил ирландец.--Да провались я к самому дьяволу в
преисподнюю, если на тебя возвожу поклеп! Не такой человек Ларри О'Горман,
чтобы бродить вокруг да около, мистер Легро! Я тебе прямо в лицо скажу: это
ты, красавчик, собственной персоной, положил в мешок лишнюю пуговицу! Да,
именно ты, мистер Легро, а не кто-нибудь другой!
-- Врешь! -- завопил француз, угрожающе размахивая руками. -- Врешь!
-- Потише, французишка! Ларри из Голуэя не запугаешь, куда уж тебе,
хвастун! И опять скажу: это ты подбросил пуговицу!
-- А ты откуда знаешь, О'Горман?
-- Доказать можешь?
-- Есть у тебя улики? -- спросили несколько матросов сразу.
Среди них особенно обращал на себя внимание сообщник француза.
-- Да что вам еще нужно, когда и так уж все ясно, как день? Когда я
сунул руку в мешок, там было только две пуговицы и ни черта больше! Я
перещупал их обе,--все не знал, какую взять! Да будь там третья, разве она
не попалась бы мне? Могу поклясться на святом кресте Патрика блаженного --
больше там пуговиц не было!
-- А это еще ничего не значит, могло быть и три,-- настаивал приятель
Легро. -- Третья, должно быть, закатилась куда-нибудь в складку, вот ты ее и
не нащупал!
-- Какие там еще, к дьяволу, складки! Закатилась-то она в ладонь к
этому мошеннику, больше ей некуда было! В кулаке у него -- вот где она была!
Пожалуй, скажу вам, и как она туда попала. Дал ее ему вон тот парень, тот
самый, который сейчас ко мне с ножом к горлу пристал--докажи да докажи...
Попробуй-ка соври, Билль Баулер! Я своими глазами видел, как ты шептался с
французишкой тогда, когда ему пришел черед. Видел я, как вы жали друг другу
лапы и ты что-то сунул ему потихоньку. Тогда я толком не разглядел,
но--клянусь Иисусом!--все думал: что за дьявольщина? Ну, а теперь-то знаю,
что это такое было,--пуговица!
Слова ирландца заслуживали внимания--так к ним матросы и отнеслись.
Улики против Легро были вескими и в глазах большинства убедительно
доказывали его виновность.
Нашлись и еще свидетели, поддержавшие обвинение. Матрос, который тянул
жребий перед О'Горманом, решительно утверждал, что в мешке были только три
пуговицы. А другой, стоявший в очереди за человека до него, твердил с такой
же уверенностью, что, когда он тащил жребий, в мешке было всего четыре. Оба
заверяли, что они уж никак не могли ошибиться в счете. Недаром, мол, они
"общупали" каждую пуговку в отдельности -- им все хотелось узнать ту, в
крови. Боже сохрани ее вытащить!
-- Эх, да что толковать! -- воскликнул ирландец. Ему, видно, не
терпелось добиться осуждения противника, виновного в
плутовстве.--Французишки это дело--и все тут! Зря он, что ли, возился и
ковырялся в мешке! Все это сплошное надувательство. Пуговица была у него в
кулаке все время. Клянусь Иисусом! Ему полагается смертный жребий, это так
же верно, как если бы он его вытянул. Умереть должен он!
-- Каналья! Лжец! -- кричал Легро. -- Если я умру, ты...
С этими словами он прыгнул вперед с ножом в руке, явно покушаясь на
жизнь своего обвинителя.
-- Стой! -- заревел ирландец, отпрянув подальше от нападающего. И, в
свою очередь выхватив нож, он встал в позицию защиты. -- Стой, лягушатник,
собачий сын, а не то я мигом отправлю тебя в ад без покаяния, прежде чем
успеешь прочитать "Отче наш" за свою мерзкую душу, хоть она -- видит Бог! --
в этом здорово нуждается! Ну, а теперь подходи,-- продолжал ирландец,
хорошенько укрепившись на своей позиции.--Ларри О'Горман готов встретить и
тебя и любого другого, кто бы там ни прятался за твоей гнусной спиной!
Жеребьевка, происходившая на плоту, которая велась до сих пор с
некоторой торжественностью, близилась к неожиданной развязке.
Но теперь никто не помышлял вторично обратиться к богине удачи. Уже не
было больше нужды прибегать к ее приговору. И без того скоро наполнится
кладовая этой шайки людоедов; порукой тому -- смертельная вражда двух
вожаков потерпевшего кораблекрушение экипажа: Легро и О'Гормана.
Скорая гибель ждет одного или другого, а возможно, и обоих. Противники
намеревались вложить клинок в ножны не ранее, чем он вонзится в тело врага,
-- об этом неопровержимо свидетельствовали их позы, исполненные решимости.
Никто не пытался вмешаться, никто не встал между ними, чтобы разнять.
Конечно, у каждого из них имелись друзья, или, выражаясь точнее, сторонники,
но они были так же бесчувственны, как и обычные почитатели "чемпионов
ринга".
При иных обстоятельствах каждая партия бывает огорчена поражением
своего чемпиона, на которого она делает ставку. Но здесь, на плоту, зрители
жаждали смерти любого из противников.
И та и другая сторона охотнее согласилась бы на гибель своего
избранника, чем допустить, чтобы оба вышли из схватки живыми.
Каждый матрос в этой разбойничьей шайке, движимый эгоистическим
инстинктом, ждал исхода предстоящего столкновения, и инстинкт этот заглушал
в нем всякую приверженность к вожаку. Некоторые, быть может, и испытывали
кое-какие дружеские чувства к Легро или О'Горману, но большинству было
совершенно безразлично, кто из двоих будет убит. Нашлись даже такие, которые
в глубине души тайно лелеяли надежду увидеть обоих противников жертвами
взаимной вражды. О, тогда не скоро еще пришло бы время возобновлять эту
ненавистную лотерею, к которой они--увы!--вынуждены были прибегать уже не
раз.
Обе партии насчитывали теперь почти одинаковое число сторонников. Еще
десять минут назад у француза было значительно больше приверженцев, чем у
его соперника-ирландца. Но поведение Легро во время лотереи оттолкнуло
многих. Большинство считали, что он действительно допустил плутовство. И это
трусливое мошенничество так кровно задевало всех, что даже те, кто раньше
был равнодушен к Легро, теперь сделались его врагами.
Но, не говоря уже о личных соображениях, даже здесь, среди этого
сборища подонков, были такие, в ком еще не окончательно умолк голос чести,
требовавший "игры по правилам"; и жульничество француза вновь пробудило это
чувство в их сердцах.
Как только противники выказали твердую решимость вступить в смертный
бой, толпа на плоту как бы машинально разделилась на две группы: одни встали
позади Легро, другие -- позади ирландца.
Матросы разместились на обоих концах плота, и так как обе группы по
числу людей были почти одинаковы, равновесие не нарушилось. Посередине плота
имелась горизонтальная площадка, не предоставлявшая преимуществ ни одному из
противников; на ней-то и должна была разыграться кровавая драма.
Решено было биться на ножах. Правда, на плоту имелось и другое оружие:
топоры, тесаки, гарпуны, но пользоваться ими противникам воспрещалось. Да и
что может быть честнее доброго матросского ножа, какой имеется у каждого из
них!
Итак, каждый вооружился своим собственным ножом, отвязав его от ремня.
Нога выдвинута вперед, чтобы лучше противостоять натиску врага, рука с
обнаженным клинком поднята; мускулы напряжены до отказа; глаза горят огнем
ненависти, которая может окончиться только со смертью, -- так стояли они
друг против друга.
За спиной у каждого встали его сторонники, образовав полукруг, в центре
которого находился их чемпион. Все они жадно ловили каждое движение
противников, зная, что один из них, а быть может, и оба, уже на пути в
преисподнюю.
Заходящее солнце озаряло эту страшную дуэль. Золотой шар уже низко
опустился над горизонтом. Солнечный диск казался зловеще багровым --
освещение, вполне подходящее для такого зрелища. Немудрено, что враги
безотчетно обернулись на запад и вперили взор в светило. Оба они думали,
что, быть может, никогда больше не придется им любоваться сверкающим
солнечным блеском...
Противники сошлись не сразу. Некоторое время они сторонились друг
друга, страшась приблизиться, -- так грозно сверкали острые ножи у них в
руках. Однако они не оставались неподвижными и бездеятельными, наоборот --
оба были все время начеку, передвигаясь из стороны в сторону, описывая
короткую дугу и стараясь все время держаться лицом к противнику.
Изредка, через какие-то промежутки времени, но далеко не регулярно,
кто-нибудь из них делал вид, что нападает, или же притворным отступлением
пытался ослабить бдительность врага. И все же после нескольких таких вылазок
и контрвылазок ни у кого не оказалось даже царапины, не пролилось ни капли
крови.
Большинство зрителей следили с каким-то болезненным интересом. Но
некоторые не выказывали ни малейшего волнения, с полным безучастием относясь
к тому, кто станет победителем, а кто -- жертвой. Им было безразлично, если
даже оба падут в бою. Были на плоту и такие, что предпочли бы именно
подобную развязку кровавой схватки.
Те же, кого увлек азарт борьбы, старались подбодрить дерущихся то
криками, то увещаниями.
Но были здесь и зрители совсем иного рода, которых исход схватки,
казалось, волновал не менее, чем тех, о ком мы только что говорили. То были
акулы! Глядя, как они описывали круги, свирепо тараща глаза на людей, как
тут было не подумать, что они понимают все, происходящее на плоту, сознают,
что сейчас произойдет убийство, и только выжидают случая, который пойдет им
на пользу!
Какова бы ни была развязка, ее не придется долго ожидать зрителям -- ни
тем, что на воде, ни тем, что под водой. Еще бы! Два разъяренных матроса с
обнаженными клинками стоят лицом к лицу, и каждый страстно желает поразить
противника. Никто их не разнимает; наоборот, зрители натравливают дерущихся
друг на друга, подстрекая к убийству, -- так долго ли тут до кровавого
конца? Ведь это не дуэль на шпагах, где, искусно фехтуя, можно надолго
затянуть борьбу, или на пистолетах, когда неумелый выстрел опять-таки может
отсрочить исход.
Эти дуэлянты знали, что стоит им подойти друг к другу на расстояние
вытянутой руки,-- и тут же один из них получит смертельную рану.
Вот уже несколько минут, как противники встали в позицию нападения, но
эта мысль все еще удерживает их на почтительном расстоянии.
Крики товарищей принимают уже иной характер. Вперемешку с
поощрительными возгласами слышатся насмешки и издевательства. Раздаются
возгласы: "А ведь хвастунишки-то струсили!"
-- Живей, Легро! Всади ему нож!--кричат сторонники француза.
-- Ну-ка, Ларри, задай ему! Хвати его хорошенько! -- орут зрители,
делавшие ставку на ирландца.
-- Эй вы, оба, принимайтесь за дело! Бабы вы, а не мужчины! -- вопят
те, кто, казалось, не принадлежал ни к той, ни к другой партии.
Эти бесцеремонные советы, выкрикиваемые на разных языках, оказали
нужное действие. Не успели умолкнуть последние возгласы, как участники
поединка бросились друг на друга и, сойдясь вплотную, одновременно нанесли
удары ножом. Но у каждого из них клинок напоролся на левую руку противника,
быстро выставленную вперед, чтобы отразить удар. И они разошлись без особых
увечий, отделавшись легкими ранами, ни один из них не был выведен из строя.
Однако это их разъярило и сделало менее осторожными. Не заботясь больше о
последствиях, они тотчас же снова сошлись. Зрители встретили их столкновение
одобрительными криками.
Все ждали, что теперь-то скоро определится исход схватки, но им
пришлось жестоко разочароваться. После нескольких безрезультатных выпадов с
обеих сторон сражающиеся снова отступили, и на этот раз не получив серьезных
ранений. Дикое бешенство ослепляло их, не давая нанести верный удар; а
возможно, они ослабели от длительного голодания. Противники разошлись
вторично, и ни один из них не был ранен смертельно.
И третья встреча оказалась столь же безрезультатной. Как только они
сблизились, каждый схватил своей левой рукой правую противника, в которой
тот держал оружие; и так, крепко ухватив друг друга за кисть, они продолжали
борьбу. Теперь это было уже состязание не в ловкости, а в силе. Пока длится
это вражеское "пожатие", опасности нет никакой: ведь никто из них не в силах
пустить в ход нож. Каждый в любой момент может разжать свою левую руку, но
тогда он освободил бы вражескую руку с ножом и тем немедленно подставил бы
себя под удар.
Оба сознавали опасность и, вместо того чтобы разойтись, продолжали
цепко держать друг друга.
Несколько минут они боролись таким странным манером, каждый стараясь
повалить противника на плот. Если бы это удалось, оказавшийся наверху был бы
близок к победе.
Они извивались, вертелись, гнулись, но все-таки как-то ухитрялись
держаться на ногах.
Сражающиеся не стояли на одном месте, но метались по всему плоту:
наталкивались на мачту, кружили около пустых бочек, наступали на
разбросанные кругом кости. Зрители расступались, когда они приближались,
проворно прыгая из стороны в сторону. Подмостки, на которых разыгрывалась
эта страшная драма, непрестанно качались: не помогал ни балласт --
пропитанные водой бимсы, ни пустые бочки, служившие поплавками.
Вскоре стало видно, что в этом состязании сдаст Легро. Француз не
только уступал своему врагу-островитянину в мускульной силе, но и в
состязании на выносливость все равно он оказался бы побежденным.
Зато Легро был хитрее ирландца, и в этот критический момент он
прибегнул к одной уловке.
Кружа по плоту, француз прижал голову к правому рукаву куртки
О'Гормана; рукав плотно охватывал запястье ирландца и касался кисти, в
которой тот держал свой грозный нож. Вдруг Легро, едва не свихнув шею,
ухватил зубами этот рукав и изо всей силы вцепился в него своими мощными
челюстями. В мгновение ока его левая рука скользнула к правой; нож
молниеносно переброшен из одной руки в другую; еще миг -- и лезвие
сверкнуло, угрожая пронзить грудь противника.
Казалось, судьба О'Гормана решена. Обе руки его были скованы -- как же
избегнуть удара?
Зрители молча, затаив дыхание ждали его неминуемой гибели. Но они и
вскрикнуть не успели, как, к великому удивлению, увидели, что ирландец
ускользнул от опасности.
К его счастью, сукно матросской куртки оказалось далеко не
первосортным. Материя даже новая и то была плоховата, ну а теперь, после
долгой и небрежной носки, она почти расползлась. Поэтому, когда О'Горман
отчаянно рванулся, он высвободил руку из челюстей своего врага, оставив в
зубах француза всего лишь лоскут.
Внезапно все переменилось: теперь перевес был на стороне ирландца. Не
только его правая рука была снова свободна, но и левой он все еще держал
своего соперника, сковывая его движения. Легро же мог действовать только
левой, а это ставило его в крайне невыгодное положение.
Сразу смолкли крики, которыми сторонники француза только что собрались
приветствовать его победу, казавшуюся несомненной. И борьба снова
продолжалась в молчании.
Еще несколько секунд длился бой, пока не завершился совершенно
неожиданно для всех.
Вне всякого сомнения, победителем вышел бы О'Горман, если бы схватка
окончилась, как все и предполагали, смертью одного из бойцов. Случилось,
однако, так, что никто не пал в этом кровавом поединке. Судьба хранила
обоих, хотя для иной, но столь же страшной кончины, а одному из них суждено
было погибнуть смертью вдесятеро ужаснее.
Как я уже говорил, счастье улыбнулось ирландцу. Он понял это и не
замедлил воспользоваться своим преимуществом.
Все еще крепко сжимая кисть Легро, он действовал правой рукой с такой
силой, которая, казалось, должна была решить исход борьбы; француз же,
защищаясь левой, мог оказывать только слабое сопротивление, не в силах ни
наносить, ни парировать удары.
Клинки врагов сталкиваются все чаще и чаще; еще несколько выпадов, но
пока никто не ранен. Впрочем, этот безрезультатный бой длился недолго.
Кончилось тем, что ирландец одним ловким ударом всадил лезвие врагу а
ладонь, пронзив ему насквозь пальцы, ухватившиеся за нож.
Оружие выпало из разжавшейся руки и, пройдя сквозь щели в бревнах,
пошло ко дну.
Вопль отчаяния вырвался у француза, когда он увидел занесенный над ним
нож.
Но удар, грозивший ему, повис в воздухе. Прежде чем враг собрался его
нанести, ему помешали. Кто-то из зрителей схватил поднятую руку ирландца и
закричал громким голосом:
-- Не убивай его! Нам не придется его съесть! Гляди туда!.. Спасены,
спасены!
С этими странными словами матрос, так неожиданно прервавший смертный
поединок, протянул руку в морскую даль, словно указывая на что-то,
замеченное им на горизонте.
Взоры всех тотчас же устремились в ту сторону. Магическое слово
"спасены" поразило не только зрителей, но и актеров внезапно оборвавшейся
трагедии. Сладостный звук этого слова укротил злобу в их сердцах. Ирландец,
который, подобно большинству своих соотечественников, был вспыльчив от
рождения и загорался легко -- "как огниво от искры",-- мгновенно остыл.
Он не вырвал у матроса руку, поднятую для удара: она ослабела; пальцы,
которыми он крепко сжимал горло противника, разжались. И француз, очутившись
на свободе, смог беспрепятственно отступить с поля боя.
Вместе с остальными О'Горман обернулся и стоял, всматриваясь в даль,
туда, где кто-то увидел спасение для них всех.
-- Что это там? -- воскликнули, как один, несколько матросов. --
Неужели земля?
Но нет, это было невозможно. Никто из них не был новичком в морском
деле и не мог думать, будто он и на самом деле видит землю.
-- Парус? Корабль?..
Вот это уже больше походило на правду; хотя, на первый взгляд, на
горизонте не было заметно ни паруса, ни корабля.
-- Что же это такое?--все снова и снова спрашивали матросы.
-- Огонь! Как же вы не видите? -- спросил матрос с глазами рыси -- тот
самый, чье вмешательство в поединок вызвало это неожиданное отклонение от
программы. -- Смотрите! -- продолжал он. -- Вон там, где солнышко садится.
Маленькая точка, но я-то отлично вижу. Это, верно, светится нактоуз[22] на
корабле.
-- Черт побери!--воскликнул какой-то испанец. -- Это просто солнечный
отблеск. Ты видел блуждающий огонек, приятель!
-- Ба!--сказал другой.--Пусть даже ты прав и это в самом деле лампа с
нактоуза, нам-то что до этого? Только себя раздразнить -- и все без толку.
Если это нактоуз, то судно обращено к нам кормой. Где уж нам догнать
корабль!
-- Клянусь Богом, огонь! Огонь! -- вскричал зоркий маленький
француз.--Я вижу его. Да, да, в самом деле! Но только... черт побери!.. это
не лампа с нактоуза!
-- И я вижу! -- воскликнул другой.
-- И я!-- присоединился третий.
И тотчас же матросы заговорили все сразу: каждый вставлял свое слово,
чтобы поддержать веру в этот огонек, зажегшийся на море. Никто не посмел
усомниться, даже те, кто вначале отнесся недоверчиво.
Правда, этот свет, который показался в океане, был всего лишь крошечной
искоркой, слабо мерцавшей на фоне неба; легко можно было ошибиться, приняв
звезду за него. Но в этот час на западе, где еще рдеют лучи заходящего
солнца, звезд не бывает.
Как ни огрубели морально матросы, но они еще не потеряли своих
умственных способностей и, раздумывая над появлением огонька, не могли
принять за звезду это желтоватое пятнышко, едва выделявшееся на таком же
желтом закатном небе.
-- Нет, это не звезда, бьюсь об заклад! -- уверенно заявил один из них.
-- А если это огонь на корабле, так не лампа с нактоуза. Уж будьте покойны,
это я вам говорю! И кому это вздумалось тут болтать о нактоузах да о всяких
там лампах! Может, что-то и светится на корабле, но тогда это камбузная
плита -- кок готовит кофе для команды.
Великолепное видение комфорта, вызванное перед ними, было уж слишком
для умирающих от голода людей -- нервы их не выдержали, и дикий крик
ликования раздался в ответ на речь матроса. Камбуз, камбузная плита, кок,
кофе для команды, тушеная говядина с картофелем и морскими сухарями, пудинг
с изюмом, пирог с мясом, даже когда-то столь ненавистные гороховый суп и
солонина -- все это казалось теперь сказкой из иного мира, радостями
прошлого, которыми больше никогда уже не придется наслаждаться.
Теперь, когда перед глазами у них вспыхнул огонек камбузной плиты -- за
который они принимали этот свет в океане,-- самые дикие фантазии возникли в
их разгоряченном мозгу.
Мгновенно были позабыты и недавний поединок и его участники. У каждого
матроса на плоту все помыслы, все взгляды, исполненные страстного желания,
оставались прикованными к этой светлой точке, которая тускло мерцала на
красноватом фоне неба, озаренного закатным солнцем.
Пока они так смотрели, крошечная искорка, казалось, росла и
разгоралась; не прошло и нескольких минут -- и это была уже не искра, а
яркое пламя, окруженное светящимся ободком.
Постепенно бледнели краски закатного неба и усиливалась темнота вокруг
-- вот чем объясняется эта перемена.
Так думали зрители, уверившись более чем когда-либо, что огонек,
который они видят там, вдали,--пламя камбузной плиты.
Когда искорка на горизонте разгорелась в яркое пламя, все на плоту
воодушевились одним стремлением -- поскорее добраться до места, где
показался свет. Будь то в камбузе или еще где-нибудь, будь это пламя плиты
Неожиданный конец лотереи вызвал страшное волнение.
Несколько человек схватили мешок, вырвав его из рук у Легро. Мешок
сразу же вывернули наизнанку -- и на доски плота упала красная пуговица.
Матросы пришли в ярость и громко кричали, что их обманули. Некоторые
строили догадки, каким образом негодяю удалось так сплутовать. Сообщник
Легро, горячо поддерживаемый им самим, утверждал, что никакого обмана и в
помине не было: произошла ошибка в счете пуговиц с самого начала, когда их
клали в мешок.
-- Вполне возможно, вполне возможно! -- убеждал матрос, помогший Легро
сжульничать. -- Просто положили одной пуговицей больше -- двадцать семь
вместо двадцати шести, вот и все. Что ж, раз мы все помогали считать, никто
и не виноват. Придется теперь снова тянуть. Только на этот раз смотрите
считайте поаккуратнее!..
Возражать никто не посмел -- все согласились. Но многие были убеждены,
что с ними сыграли скверную шутку, и даже догадывались, каким образом это
было подстроено.
Кто-нибудь из жеребьевщиков достал себе пуговицу, точно такую же, как
те в мешке; зажав ее в кулак, он опустил руку и тотчас же вынул.
Двадцать шесть матросов тянули жребий -- который же из них плут?
Многие подозревали в мошенничестве самого Легро. Бросалось в глаза его
странное поведение. Зачем он опустил в мешок сжатый кулак и вынул его, так и
не разжав пальцы? Уже одно это казалось довольно подозрительным; было
замечено и еще кое-что. Но потом матросы припомнили, что ведь и некоторые
другие вели себя точно так же. Итак, улик, чтобы вывести виновного на чистую
воду, не находилось. Поэтому ни у кого не было сил и охоты выдвинуть
обвинение с риском для себя.
Впрочем, такой человек нашелся. До сих пор он еще не высказывался --
ждал, пока пройдет какое-то время после того, как распорядитель вытянул
последний, всех разочаровавший жребий. Человек этот был Ларри О'Горман.
Пока остальные матросы выслушивали доводы сообщника Легро и один за
другим охотно соглашались, ирландец стоял в стороне, видимо, глубоко
погруженный в какие-то подсчеты.
Только под конец, когда все как будто пришли к соглашению вторично
тянуть жребий, он очнулся от задумчивости и, стремительно выступив на
середину, со всей решимостью крикнул:
-- Нет!.. Нет, ни за что! -- продолжал он. -- Никаких жребиев, мои
милые, покуда не разберемся хорошенько в этом маленьком дельце! Тут что-то
нечисто,--все с этим согласны. Да только как найти плута? Пожалуй, я скажу
вам, кто этот гнусный негодяй, у которого не хватило ни смелости, ни чести
поставить на карту жизнь вместе со всеми нами.
При этом неожиданном вмешательстве на говорившего сразу же обратились
взоры всех матросов. Сторонники разных партий одинаково были заинтересованы
в разоблачении, которым угрожал О'Горман.
Если только удастся уличить мошенника, все будут смотреть на него, как
на человека, который должен был вытащить красную пуговицу; следовательно, с
ним и надлежит поступить соответственно. Это стало понятно, прежде чем с
чьих-либо уст сорвался малейший намек. Те из матросов, которые ни в чем не
были повинны, разумеется, чрезвычайно желали найти "паршивую овцу", чтобы не
пришлось вторично тянуть опасный жребий; а так как к ним принадлежала почти
вся команда, можно себе представить, с каким вниманием матросы ждали, что им
скажет ирландец.
Все стояли, пожирая его нетерпеливыми взглядами. Только в глазах у
Легро и его сообщника читались совершенно иные чувства. Жалкий вид француза
особенно бросался в глаза: у него отвисла челюсть, губы побелели, в них не
осталось ни кровинки, взгляд его горел дьявольской злобой. Весь облик
напоминал человека, которому угрожает позорная и страшная участь, и он
бессилен ее отвратить.
Кончив речь, О'Горман устремил в упор взгляд на француза. Все поняли,
кого он имеет в виду.
Легро сначала весь затрепетал под взором ирландца. Но, увидев, что
необходимо призвать на помощь всю свою наглость, он сделал над собой усилие
и ответил тем же.
-- Черт побери! -- воскликнул он. -- Что это ты на меня так уставился?
Уж не вздумалось ли тебе на меня поклеп взвести? Я, что ли, такую подлость
сделал?
-- А то нет! -- ответил ирландец.--Да провались я к самому дьяволу в
преисподнюю, если на тебя возвожу поклеп! Не такой человек Ларри О'Горман,
чтобы бродить вокруг да около, мистер Легро! Я тебе прямо в лицо скажу: это
ты, красавчик, собственной персоной, положил в мешок лишнюю пуговицу! Да,
именно ты, мистер Легро, а не кто-нибудь другой!
-- Врешь! -- завопил француз, угрожающе размахивая руками. -- Врешь!
-- Потише, французишка! Ларри из Голуэя не запугаешь, куда уж тебе,
хвастун! И опять скажу: это ты подбросил пуговицу!
-- А ты откуда знаешь, О'Горман?
-- Доказать можешь?
-- Есть у тебя улики? -- спросили несколько матросов сразу.
Среди них особенно обращал на себя внимание сообщник француза.
-- Да что вам еще нужно, когда и так уж все ясно, как день? Когда я
сунул руку в мешок, там было только две пуговицы и ни черта больше! Я
перещупал их обе,--все не знал, какую взять! Да будь там третья, разве она
не попалась бы мне? Могу поклясться на святом кресте Патрика блаженного --
больше там пуговиц не было!
-- А это еще ничего не значит, могло быть и три,-- настаивал приятель
Легро. -- Третья, должно быть, закатилась куда-нибудь в складку, вот ты ее и
не нащупал!
-- Какие там еще, к дьяволу, складки! Закатилась-то она в ладонь к
этому мошеннику, больше ей некуда было! В кулаке у него -- вот где она была!
Пожалуй, скажу вам, и как она туда попала. Дал ее ему вон тот парень, тот
самый, который сейчас ко мне с ножом к горлу пристал--докажи да докажи...
Попробуй-ка соври, Билль Баулер! Я своими глазами видел, как ты шептался с
французишкой тогда, когда ему пришел черед. Видел я, как вы жали друг другу
лапы и ты что-то сунул ему потихоньку. Тогда я толком не разглядел,
но--клянусь Иисусом!--все думал: что за дьявольщина? Ну, а теперь-то знаю,
что это такое было,--пуговица!
Слова ирландца заслуживали внимания--так к ним матросы и отнеслись.
Улики против Легро были вескими и в глазах большинства убедительно
доказывали его виновность.
Нашлись и еще свидетели, поддержавшие обвинение. Матрос, который тянул
жребий перед О'Горманом, решительно утверждал, что в мешке были только три
пуговицы. А другой, стоявший в очереди за человека до него, твердил с такой
же уверенностью, что, когда он тащил жребий, в мешке было всего четыре. Оба
заверяли, что они уж никак не могли ошибиться в счете. Недаром, мол, они
"общупали" каждую пуговку в отдельности -- им все хотелось узнать ту, в
крови. Боже сохрани ее вытащить!
-- Эх, да что толковать! -- воскликнул ирландец. Ему, видно, не
терпелось добиться осуждения противника, виновного в
плутовстве.--Французишки это дело--и все тут! Зря он, что ли, возился и
ковырялся в мешке! Все это сплошное надувательство. Пуговица была у него в
кулаке все время. Клянусь Иисусом! Ему полагается смертный жребий, это так
же верно, как если бы он его вытянул. Умереть должен он!
-- Каналья! Лжец! -- кричал Легро. -- Если я умру, ты...
С этими словами он прыгнул вперед с ножом в руке, явно покушаясь на
жизнь своего обвинителя.
-- Стой! -- заревел ирландец, отпрянув подальше от нападающего. И, в
свою очередь выхватив нож, он встал в позицию защиты. -- Стой, лягушатник,
собачий сын, а не то я мигом отправлю тебя в ад без покаяния, прежде чем
успеешь прочитать "Отче наш" за свою мерзкую душу, хоть она -- видит Бог! --
в этом здорово нуждается! Ну, а теперь подходи,-- продолжал ирландец,
хорошенько укрепившись на своей позиции.--Ларри О'Горман готов встретить и
тебя и любого другого, кто бы там ни прятался за твоей гнусной спиной!
Жеребьевка, происходившая на плоту, которая велась до сих пор с
некоторой торжественностью, близилась к неожиданной развязке.
Но теперь никто не помышлял вторично обратиться к богине удачи. Уже не
было больше нужды прибегать к ее приговору. И без того скоро наполнится
кладовая этой шайки людоедов; порукой тому -- смертельная вражда двух
вожаков потерпевшего кораблекрушение экипажа: Легро и О'Гормана.
Скорая гибель ждет одного или другого, а возможно, и обоих. Противники
намеревались вложить клинок в ножны не ранее, чем он вонзится в тело врага,
-- об этом неопровержимо свидетельствовали их позы, исполненные решимости.
Никто не пытался вмешаться, никто не встал между ними, чтобы разнять.
Конечно, у каждого из них имелись друзья, или, выражаясь точнее, сторонники,
но они были так же бесчувственны, как и обычные почитатели "чемпионов
ринга".
При иных обстоятельствах каждая партия бывает огорчена поражением
своего чемпиона, на которого она делает ставку. Но здесь, на плоту, зрители
жаждали смерти любого из противников.
И та и другая сторона охотнее согласилась бы на гибель своего
избранника, чем допустить, чтобы оба вышли из схватки живыми.
Каждый матрос в этой разбойничьей шайке, движимый эгоистическим
инстинктом, ждал исхода предстоящего столкновения, и инстинкт этот заглушал
в нем всякую приверженность к вожаку. Некоторые, быть может, и испытывали
кое-какие дружеские чувства к Легро или О'Горману, но большинству было
совершенно безразлично, кто из двоих будет убит. Нашлись даже такие, которые
в глубине души тайно лелеяли надежду увидеть обоих противников жертвами
взаимной вражды. О, тогда не скоро еще пришло бы время возобновлять эту
ненавистную лотерею, к которой они--увы!--вынуждены были прибегать уже не
раз.
Обе партии насчитывали теперь почти одинаковое число сторонников. Еще
десять минут назад у француза было значительно больше приверженцев, чем у
его соперника-ирландца. Но поведение Легро во время лотереи оттолкнуло
многих. Большинство считали, что он действительно допустил плутовство. И это
трусливое мошенничество так кровно задевало всех, что даже те, кто раньше
был равнодушен к Легро, теперь сделались его врагами.
Но, не говоря уже о личных соображениях, даже здесь, среди этого
сборища подонков, были такие, в ком еще не окончательно умолк голос чести,
требовавший "игры по правилам"; и жульничество француза вновь пробудило это
чувство в их сердцах.
Как только противники выказали твердую решимость вступить в смертный
бой, толпа на плоту как бы машинально разделилась на две группы: одни встали
позади Легро, другие -- позади ирландца.
Матросы разместились на обоих концах плота, и так как обе группы по
числу людей были почти одинаковы, равновесие не нарушилось. Посередине плота
имелась горизонтальная площадка, не предоставлявшая преимуществ ни одному из
противников; на ней-то и должна была разыграться кровавая драма.
Решено было биться на ножах. Правда, на плоту имелось и другое оружие:
топоры, тесаки, гарпуны, но пользоваться ими противникам воспрещалось. Да и
что может быть честнее доброго матросского ножа, какой имеется у каждого из
них!
Итак, каждый вооружился своим собственным ножом, отвязав его от ремня.
Нога выдвинута вперед, чтобы лучше противостоять натиску врага, рука с
обнаженным клинком поднята; мускулы напряжены до отказа; глаза горят огнем
ненависти, которая может окончиться только со смертью, -- так стояли они
друг против друга.
За спиной у каждого встали его сторонники, образовав полукруг, в центре
которого находился их чемпион. Все они жадно ловили каждое движение
противников, зная, что один из них, а быть может, и оба, уже на пути в
преисподнюю.
Заходящее солнце озаряло эту страшную дуэль. Золотой шар уже низко
опустился над горизонтом. Солнечный диск казался зловеще багровым --
освещение, вполне подходящее для такого зрелища. Немудрено, что враги
безотчетно обернулись на запад и вперили взор в светило. Оба они думали,
что, быть может, никогда больше не придется им любоваться сверкающим
солнечным блеском...
Противники сошлись не сразу. Некоторое время они сторонились друг
друга, страшась приблизиться, -- так грозно сверкали острые ножи у них в
руках. Однако они не оставались неподвижными и бездеятельными, наоборот --
оба были все время начеку, передвигаясь из стороны в сторону, описывая
короткую дугу и стараясь все время держаться лицом к противнику.
Изредка, через какие-то промежутки времени, но далеко не регулярно,
кто-нибудь из них делал вид, что нападает, или же притворным отступлением
пытался ослабить бдительность врага. И все же после нескольких таких вылазок
и контрвылазок ни у кого не оказалось даже царапины, не пролилось ни капли
крови.
Большинство зрителей следили с каким-то болезненным интересом. Но
некоторые не выказывали ни малейшего волнения, с полным безучастием относясь
к тому, кто станет победителем, а кто -- жертвой. Им было безразлично, если
даже оба падут в бою. Были на плоту и такие, что предпочли бы именно
подобную развязку кровавой схватки.
Те же, кого увлек азарт борьбы, старались подбодрить дерущихся то
криками, то увещаниями.
Но были здесь и зрители совсем иного рода, которых исход схватки,
казалось, волновал не менее, чем тех, о ком мы только что говорили. То были
акулы! Глядя, как они описывали круги, свирепо тараща глаза на людей, как
тут было не подумать, что они понимают все, происходящее на плоту, сознают,
что сейчас произойдет убийство, и только выжидают случая, который пойдет им
на пользу!
Какова бы ни была развязка, ее не придется долго ожидать зрителям -- ни
тем, что на воде, ни тем, что под водой. Еще бы! Два разъяренных матроса с
обнаженными клинками стоят лицом к лицу, и каждый страстно желает поразить
противника. Никто их не разнимает; наоборот, зрители натравливают дерущихся
друг на друга, подстрекая к убийству, -- так долго ли тут до кровавого
конца? Ведь это не дуэль на шпагах, где, искусно фехтуя, можно надолго
затянуть борьбу, или на пистолетах, когда неумелый выстрел опять-таки может
отсрочить исход.
Эти дуэлянты знали, что стоит им подойти друг к другу на расстояние
вытянутой руки,-- и тут же один из них получит смертельную рану.
Вот уже несколько минут, как противники встали в позицию нападения, но
эта мысль все еще удерживает их на почтительном расстоянии.
Крики товарищей принимают уже иной характер. Вперемешку с
поощрительными возгласами слышатся насмешки и издевательства. Раздаются
возгласы: "А ведь хвастунишки-то струсили!"
-- Живей, Легро! Всади ему нож!--кричат сторонники француза.
-- Ну-ка, Ларри, задай ему! Хвати его хорошенько! -- орут зрители,
делавшие ставку на ирландца.
-- Эй вы, оба, принимайтесь за дело! Бабы вы, а не мужчины! -- вопят
те, кто, казалось, не принадлежал ни к той, ни к другой партии.
Эти бесцеремонные советы, выкрикиваемые на разных языках, оказали
нужное действие. Не успели умолкнуть последние возгласы, как участники
поединка бросились друг на друга и, сойдясь вплотную, одновременно нанесли
удары ножом. Но у каждого из них клинок напоролся на левую руку противника,
быстро выставленную вперед, чтобы отразить удар. И они разошлись без особых
увечий, отделавшись легкими ранами, ни один из них не был выведен из строя.
Однако это их разъярило и сделало менее осторожными. Не заботясь больше о
последствиях, они тотчас же снова сошлись. Зрители встретили их столкновение
одобрительными криками.
Все ждали, что теперь-то скоро определится исход схватки, но им
пришлось жестоко разочароваться. После нескольких безрезультатных выпадов с
обеих сторон сражающиеся снова отступили, и на этот раз не получив серьезных
ранений. Дикое бешенство ослепляло их, не давая нанести верный удар; а
возможно, они ослабели от длительного голодания. Противники разошлись
вторично, и ни один из них не был ранен смертельно.
И третья встреча оказалась столь же безрезультатной. Как только они
сблизились, каждый схватил своей левой рукой правую противника, в которой
тот держал оружие; и так, крепко ухватив друг друга за кисть, они продолжали
борьбу. Теперь это было уже состязание не в ловкости, а в силе. Пока длится
это вражеское "пожатие", опасности нет никакой: ведь никто из них не в силах
пустить в ход нож. Каждый в любой момент может разжать свою левую руку, но
тогда он освободил бы вражескую руку с ножом и тем немедленно подставил бы
себя под удар.
Оба сознавали опасность и, вместо того чтобы разойтись, продолжали
цепко держать друг друга.
Несколько минут они боролись таким странным манером, каждый стараясь
повалить противника на плот. Если бы это удалось, оказавшийся наверху был бы
близок к победе.
Они извивались, вертелись, гнулись, но все-таки как-то ухитрялись
держаться на ногах.
Сражающиеся не стояли на одном месте, но метались по всему плоту:
наталкивались на мачту, кружили около пустых бочек, наступали на
разбросанные кругом кости. Зрители расступались, когда они приближались,
проворно прыгая из стороны в сторону. Подмостки, на которых разыгрывалась
эта страшная драма, непрестанно качались: не помогал ни балласт --
пропитанные водой бимсы, ни пустые бочки, служившие поплавками.
Вскоре стало видно, что в этом состязании сдаст Легро. Француз не
только уступал своему врагу-островитянину в мускульной силе, но и в
состязании на выносливость все равно он оказался бы побежденным.
Зато Легро был хитрее ирландца, и в этот критический момент он
прибегнул к одной уловке.
Кружа по плоту, француз прижал голову к правому рукаву куртки
О'Гормана; рукав плотно охватывал запястье ирландца и касался кисти, в
которой тот держал свой грозный нож. Вдруг Легро, едва не свихнув шею,
ухватил зубами этот рукав и изо всей силы вцепился в него своими мощными
челюстями. В мгновение ока его левая рука скользнула к правой; нож
молниеносно переброшен из одной руки в другую; еще миг -- и лезвие
сверкнуло, угрожая пронзить грудь противника.
Казалось, судьба О'Гормана решена. Обе руки его были скованы -- как же
избегнуть удара?
Зрители молча, затаив дыхание ждали его неминуемой гибели. Но они и
вскрикнуть не успели, как, к великому удивлению, увидели, что ирландец
ускользнул от опасности.
К его счастью, сукно матросской куртки оказалось далеко не
первосортным. Материя даже новая и то была плоховата, ну а теперь, после
долгой и небрежной носки, она почти расползлась. Поэтому, когда О'Горман
отчаянно рванулся, он высвободил руку из челюстей своего врага, оставив в
зубах француза всего лишь лоскут.
Внезапно все переменилось: теперь перевес был на стороне ирландца. Не
только его правая рука была снова свободна, но и левой он все еще держал
своего соперника, сковывая его движения. Легро же мог действовать только
левой, а это ставило его в крайне невыгодное положение.
Сразу смолкли крики, которыми сторонники француза только что собрались
приветствовать его победу, казавшуюся несомненной. И борьба снова
продолжалась в молчании.
Еще несколько секунд длился бой, пока не завершился совершенно
неожиданно для всех.
Вне всякого сомнения, победителем вышел бы О'Горман, если бы схватка
окончилась, как все и предполагали, смертью одного из бойцов. Случилось,
однако, так, что никто не пал в этом кровавом поединке. Судьба хранила
обоих, хотя для иной, но столь же страшной кончины, а одному из них суждено
было погибнуть смертью вдесятеро ужаснее.
Как я уже говорил, счастье улыбнулось ирландцу. Он понял это и не
замедлил воспользоваться своим преимуществом.
Все еще крепко сжимая кисть Легро, он действовал правой рукой с такой
силой, которая, казалось, должна была решить исход борьбы; француз же,
защищаясь левой, мог оказывать только слабое сопротивление, не в силах ни
наносить, ни парировать удары.
Клинки врагов сталкиваются все чаще и чаще; еще несколько выпадов, но
пока никто не ранен. Впрочем, этот безрезультатный бой длился недолго.
Кончилось тем, что ирландец одним ловким ударом всадил лезвие врагу а
ладонь, пронзив ему насквозь пальцы, ухватившиеся за нож.
Оружие выпало из разжавшейся руки и, пройдя сквозь щели в бревнах,
пошло ко дну.
Вопль отчаяния вырвался у француза, когда он увидел занесенный над ним
нож.
Но удар, грозивший ему, повис в воздухе. Прежде чем враг собрался его
нанести, ему помешали. Кто-то из зрителей схватил поднятую руку ирландца и
закричал громким голосом:
-- Не убивай его! Нам не придется его съесть! Гляди туда!.. Спасены,
спасены!
С этими странными словами матрос, так неожиданно прервавший смертный
поединок, протянул руку в морскую даль, словно указывая на что-то,
замеченное им на горизонте.
Взоры всех тотчас же устремились в ту сторону. Магическое слово
"спасены" поразило не только зрителей, но и актеров внезапно оборвавшейся
трагедии. Сладостный звук этого слова укротил злобу в их сердцах. Ирландец,
который, подобно большинству своих соотечественников, был вспыльчив от
рождения и загорался легко -- "как огниво от искры",-- мгновенно остыл.
Он не вырвал у матроса руку, поднятую для удара: она ослабела; пальцы,
которыми он крепко сжимал горло противника, разжались. И француз, очутившись
на свободе, смог беспрепятственно отступить с поля боя.
Вместе с остальными О'Горман обернулся и стоял, всматриваясь в даль,
туда, где кто-то увидел спасение для них всех.
-- Что это там? -- воскликнули, как один, несколько матросов. --
Неужели земля?
Но нет, это было невозможно. Никто из них не был новичком в морском
деле и не мог думать, будто он и на самом деле видит землю.
-- Парус? Корабль?..
Вот это уже больше походило на правду; хотя, на первый взгляд, на
горизонте не было заметно ни паруса, ни корабля.
-- Что же это такое?--все снова и снова спрашивали матросы.
-- Огонь! Как же вы не видите? -- спросил матрос с глазами рыси -- тот
самый, чье вмешательство в поединок вызвало это неожиданное отклонение от
программы. -- Смотрите! -- продолжал он. -- Вон там, где солнышко садится.
Маленькая точка, но я-то отлично вижу. Это, верно, светится нактоуз[22] на
корабле.
-- Черт побери!--воскликнул какой-то испанец. -- Это просто солнечный
отблеск. Ты видел блуждающий огонек, приятель!
-- Ба!--сказал другой.--Пусть даже ты прав и это в самом деле лампа с
нактоуза, нам-то что до этого? Только себя раздразнить -- и все без толку.
Если это нактоуз, то судно обращено к нам кормой. Где уж нам догнать
корабль!
-- Клянусь Богом, огонь! Огонь! -- вскричал зоркий маленький
француз.--Я вижу его. Да, да, в самом деле! Но только... черт побери!.. это
не лампа с нактоуза!
-- И я вижу! -- воскликнул другой.
-- И я!-- присоединился третий.
И тотчас же матросы заговорили все сразу: каждый вставлял свое слово,
чтобы поддержать веру в этот огонек, зажегшийся на море. Никто не посмел
усомниться, даже те, кто вначале отнесся недоверчиво.
Правда, этот свет, который показался в океане, был всего лишь крошечной
искоркой, слабо мерцавшей на фоне неба; легко можно было ошибиться, приняв
звезду за него. Но в этот час на западе, где еще рдеют лучи заходящего
солнца, звезд не бывает.
Как ни огрубели морально матросы, но они еще не потеряли своих
умственных способностей и, раздумывая над появлением огонька, не могли
принять за звезду это желтоватое пятнышко, едва выделявшееся на таком же
желтом закатном небе.
-- Нет, это не звезда, бьюсь об заклад! -- уверенно заявил один из них.
-- А если это огонь на корабле, так не лампа с нактоуза. Уж будьте покойны,
это я вам говорю! И кому это вздумалось тут болтать о нактоузах да о всяких
там лампах! Может, что-то и светится на корабле, но тогда это камбузная
плита -- кок готовит кофе для команды.
Великолепное видение комфорта, вызванное перед ними, было уж слишком
для умирающих от голода людей -- нервы их не выдержали, и дикий крик
ликования раздался в ответ на речь матроса. Камбуз, камбузная плита, кок,
кофе для команды, тушеная говядина с картофелем и морскими сухарями, пудинг
с изюмом, пирог с мясом, даже когда-то столь ненавистные гороховый суп и
солонина -- все это казалось теперь сказкой из иного мира, радостями
прошлого, которыми больше никогда уже не придется наслаждаться.
Теперь, когда перед глазами у них вспыхнул огонек камбузной плиты -- за
который они принимали этот свет в океане,-- самые дикие фантазии возникли в
их разгоряченном мозгу.
Мгновенно были позабыты и недавний поединок и его участники. У каждого
матроса на плоту все помыслы, все взгляды, исполненные страстного желания,
оставались прикованными к этой светлой точке, которая тускло мерцала на
красноватом фоне неба, озаренного закатным солнцем.
Пока они так смотрели, крошечная искорка, казалось, росла и
разгоралась; не прошло и нескольких минут -- и это была уже не искра, а
яркое пламя, окруженное светящимся ободком.
Постепенно бледнели краски закатного неба и усиливалась темнота вокруг
-- вот чем объясняется эта перемена.
Так думали зрители, уверившись более чем когда-либо, что огонек,
который они видят там, вдали,--пламя камбузной плиты.
Когда искорка на горизонте разгорелась в яркое пламя, все на плоту
воодушевились одним стремлением -- поскорее добраться до места, где
показался свет. Будь то в камбузе или еще где-нибудь, будь это пламя плиты