Страница:
или свет лампы--все равно огонь горит на борту корабля. В этой зоне океана
не было земли; откуда же взяться огню посреди моря, если не на корабле?
В том, что это было судно, никто не сомневался ни на мгновение.
Все так были уверены, что несколько матросов, едва только мысль эта
пришла им в голову, закричали что есть силы: "Эй, на корабле, эй!"
Но в окликах матросов сейчас уже не было прежней силы: их голоса
ослабели так же, как их изможденные тела. Правда, если бы моряки кричали и
вдесятеро сильнее, их все равно не услышали бы на таком расстоянии: свет был
еще очень далеко от плота.
Огонек горел не меньше чем в двадцати милях от них. Но в том
возбужденном состоянии, в котором они находились сейчас под влиянием жажды,
голода и безумного волнения, вызванного открытием, у них возникло обманчивое
представление о расстоянии: многим показалось, будто огонек совсем близко.
Впрочем, среди них нашлись рассуждавшие более разумно. Они не тратили
сил попусту, надрываясь в бесполезном крике, а старались убедить других в
необходимости приложить всю энергию и подойти к огню поближе.
Некоторые думали, что для этого особых усилий не потребуется: ведь свет
как будто приближается к ним. И в самом деле так казалось. Но более
умудренные опытом моряки знали: это только оптический обман, вызванный тем,
что море и небо с каждой минутой становятся все темнее.
И словом и личным примером эти матросы убеждали товарищей идти на
огонек -- все они верили, что свет горит на судне.
-- Давайте пойдем навстречу, -- говорили они, -- если корабль стоит
здесь, на пути; а если нет, сделаем все, чтобы нагнать его.
Уговоров не понадобилось -- даже самые ленивые из команды горячо
принялись за работу. Новая надежда на жизнь, неожиданно открывшаяся
перспектива спасения от смерти, казавшейся многим уже неизбежной,
воодушевили их, заставили напрячь все силы. Никогда раньше они не работали с
таким рвением, с таким единодушием, еще недавно столь чуждым им, как сейчас,
когда они гнали свой неповоротливый плот вперед, в море.
Одни бросились к веслам, другие принялись хлопотать вокруг паруса.
Давно уже никто не обращал на него внимания; он болтался, свисая с
мачты и слегка вздуваясь под случайным бризом. Матросы не имели ни малейшего
представления, куда держать курс, а если бы даже они и наметили курс, все
равно у них не хватило бы решимости следовать ему. Уже много дней носились
они в океане, отдавшись на волю волн и ветров.
Теперь парус живо был поднят снова и приведен в состояние полной
готовности. Натянули и укрепили как следует шкоты, установили совершенно
прямо мачту, чтобы она не кренилась набок.
Так как "судно", к которому они направились, находилось не совсем с
подветренной стороны, им пришлось управляться с парусом при ветре на
траверзе. С этой целью двух матросов назначили к рулю. Правда, это была
всего лишь широкая доска, поставленная на самый край и прикрепленная
наклонно к бревнам на кормовой части плота. Но при помощи этого нехитрого
приспособления им удалось вести плот "носом вперед", прямо на огонек.
Гребцы сели с обеих сторон. Почти каждый, кто не был занят у паруса или
руля, помогал грести. Весел на всех не хватило, и тем, кому не досталось,
пришлось орудовать чем попало--гандшпугами, обломками досок,--словом, всем,
что хоть немного годилось в помощь гребцам.
Борьба шла не на жизнь, а на смерть -- так, во всяком случае, думали
матросы. Они твердо верили, что корабль близко. Вот-вот они его нагонят--в
этом их спасение; если же не удастся -- все погибнут. Еще день без пищи -- и
кто-нибудь из них умрет. Еще день без воды -- и каждого ждут муки страшнее
самой смерти.
Благодаря их дружным усилиям и широкому парусу громоздкий плот довольно
быстро шел по воде -- правда, далеко не так быстро, как им хотелось бы.
Иногда они молчали; но время от времени сквозь шум весел слышались их
голоса, и -- увы! -- слишком часто это были нечестивые речи.
Они кляли плот, его неповоротливость, медлительность, с которой они шли
к кораблю, кляли и самый корабль за то, что он не идет им навстречу. Теперь
те, кто прежде думал, что огонек движется к ним, отказались от этой мысли.
Наоборот, сейчас, после почти целого часа гребли, всем казалось, что корабль
удаляется.
Не проходило и минуты, чтобы кто-нибудь не впивался взглядом в огонек.
Гребцы, сидевшие к нему спиной, то и дело оборачивались и глядели через
плечо, чуть не рискуя свихнуть себе шею, и все это только для того, чтобы с
огорченным видом снова принять прежнюю позу.
Многие не могли скрыть горького разочарования. Некоторые утверждали,
что огонек уменьшается, что корабль на всех парусах уходит от них и что нет
ни малейшей надежды нагнать его.
Матросы за веслами начали уставать.
Были и такие, которые выражали вслух сомнение -- а вдруг вообще ничего
этого нет: ни корабля, ни огонька на корабле? Ведь то, что они заприметили,
было всего лишь светлое пятнышко в океане, какой-то искрящийся предмет,
может быть, фосфоресцирующая мертвая рыба или моллюск, всплывшие на
поверхность. Многим из них и не то еще доводилось видеть на своем веку! И
кое-кто прислушивался к этим речам довольно доверчиво.
Недовольство все усиливалось и с течением времени, верно, привело бы к
тому, что моряки побросали бы весла, как вдруг всеобщее напряжение,
достигнув высшей точки, разрешилось неожиданно и одновременно для всех --
свет погас!
Он исчез внезапно, на глазах у матросов, не сводивших с него взгляда.
Свет гаснул не постепенно, как бледнеет и тает, скрываясь из виду, звезда,
-- нет, он потух сразу, как если бы кто быстро задул его.
"Словно бочку соленой воды опрокинули на камбузную плиту",--вспоминал
один матрос, увидевший исчезновение огня.
Едва свет погас, гребцы тотчас же отшвырнули весла и бросили руль.
Стоит ли дальше вести плот? Ни луны, ни звезд на небе. Огонек был их
единственной путеводной звездой, и, когда он исчез, они не имели ни
малейшего понятия, куда держать курс. Ветер то и дело менял направление, но
даже если бы он дул все время в одну сторону, всякий знал, как ненадежно ему
доверяться, особенно с таким парусом и рулем!
Если и прежде матросы были почти убеждены, что преследуют в океане
блуждающий огонек, и готовы были бросить погоню, то теперь стоило только ему
погаснуть, как ночное плавание прекратилось.
Отчаяние вновь овладело матросами, и с дикими, злобными проклятиями они
бросили парус на произвол судьбы--пусть ветры несут их по волнам, в любое
место на океане, где, по воле рока, их злосчастная доля завершится
мучительной агонией!
Ночь была темная -- как образно говорят испанцы, "словно горшок дегтя".
Трудно было представить себе, что она станет еще темней. И все же
вскоре с воды тихо поднялся густой туман, окутавший большой плот.
В таком мраке ничего нельзя было разглядеть--даже огонек, если бы он и
загорелся вновь.
Пока не было тумана, они все высматривали огонек: то один, то другой
вставал на вахту, с отчаянной надеждой ожидая, не зажжется ли он вновь. Но
по мере того как воздух все больше насыщался испарениями, это мрачное
упорство понемногу ослабевало и под конец покинуло их.
К полуночи туман настолько сгустился, что ничего не стало видно на
расстоянии и шести футов. Люди на плоту смутно различали только своих самых
ближайших соседей, да и то словно сквозь прозрачную серую пелену.
Но темнота не мешала им разговаривать. Так как вместе с призрачным
огоньком погасла всякая надежда на помощь, естественно, их мысли должны были
направиться по другому руслу. Матросы вспомнили о той драме, от которой их
так неожиданно отвлекли.
Голод, жгучий, нестерпимый голод, заставил их перенестись мысленно к
сцене, которую так и не удалось закончить должным образом, чему помешал
блеснувший впереди обманчивый свет. И теперь моряки задумались над тем, как
по-иному сложилось бы все, не сделайся они жертвой миража.
Вот что занимало их мысли и служило темой для разговоров. И в этот
торжественный, полуночный час, в туманной мгле, мрачно нависшей над
бездонной пучиной, они снова принялись обсуждать страшный вопрос: "Кто
следующий?"
Прийти к решению теперь, казалось, уже не так трудно, как прежде.
Большая часть матросов надумала, какого держаться курса. О том, чтобы
опять бросать жребий, и речи не было. Да и к чему? Они уже прошли через это.
Ну, а если те двое еще не свели счеты до конца, то, без сомнения, дело
должно решиться только между ними. Тут и спорить не о чем.
Все единогласно заявили, что на съедение изголодавшимся скитальцам
пойдет либо Легро, либо О'Горман. Иными словами, надо снова продолжать
поединок, который так неожиданно пришлось отложить.
Пожалуй, такое решение вряд ли можно признать несправедливым, разве
только по отношению к ирландцу. В тот момент, когда ему помешали, победа
была уже за ним. Будь у него еще полсекунды--враг лежал бы бездыханным у его
ног.
Любой третейский суд вынес бы решение в пользу О'Гормона и, быть может,
избавил бы его от дальнейшей необходимости рисковать жизнью. Но здесь, где
судьями выступали жертвы кораблекрушения, разбойничья шайка с невольничьего
судна, причем добрая половина склонялась на сторону его противника, приговор
был иной.
Большинством голосов постановили: поединок между ирландцем и Легро
начнется снова и закончится только со смертью одного из участников.
Впрочем, сейчас нельзя было возобновить схватку: мешали ночь и мрак. Но
с первыми же солнечными лучами смертный бой возобновится.
Порешив таким образом, бывшие матросы с "Пандоры" улеглись отдыхать.
Правда, спалось им не так покойно, как на баке невольничьего судна. Жажда,
голод, страх перед беспросветным будущим, не говоря уже о жестком
ложе,--плохие спутники для сна. Да и измучены были матросы и телом и духом
почти до полного изнеможения.
Некоторые спали. Они заснули бы даже в преддверии ада, у врат Плутона,
под вой Цербера, раздающийся прямо у них над ухом.
Лишь немногие не могли или не хотели уснуть. Всю ночь напролет то один,
то другой, а иногда и двое сразу, бродили по плоту или ползали по доскам,
едва ли сознавая толком, что делают. Просто чудо, как эти люди не свалились
за борт -- ведь они были, в полном смысле слова, почти лунатиками. Но,
несмотря на всю неестественность движений, им как-то удавалось удерживаться
на плоту. Бултыхнуться через край -- значило бы прямехонько угодить головой
в пасть акул, которые уже поджидали, готовясь растерзать жертву своими
острыми зубами. Быть может, сохранять равновесие этим бессонным скитальцам
помогал какой-то инстинкт или же смутное предчувствие опасности.
Большинство матросов задремали, но тишины, полной, глубокой тишины, все
еще не было. Временами слышался то шепот ветра, шелестевшего в поднятом
парусе, то слабый плеск волн, рассекаемых тяжелыми бревнами плота.
Звуки эти перемежались с шумным дыханием спящих: кто ненароком
всхрапнет, кто пробормочет что-то--непроизвольные речи человека, которому
снится страшный сон.
Изредка раздавался шум совсем иного рода. Это несколько отверженных,
которым не удалось заснуть, завели короткий разговор. Или же кто-нибудь,
спросонок наткнувшись на распростертое тело сотоварища и нарушив его
сладостный отдых, вернул несчастного к сознанию мучительной
действительности, от которой тот искал забвения во сне.
Обычно в таких случаях затевалась злобная перебранка. Угрозы, проклятия
градом сыпались с языка и у разбуженного и у того, кто его потревожил. И
вслед за тем оба, все еще ворча, умолкали.
В этот час, когда ночь всего темнее, а туман гуще, два матроса
примостились у подножия мачты: впрочем, заметить их можно было, только
подойдя вплотную.
Согнувшись в три погибели, на коленях, подавшись туловищем вперед, они
упирались в доски обеими руками.
Поза была явно неподходящая для отдыха. И в самом деле, если бы
кто-нибудь понаблюдал за ними или подслушал их тихий разговор, он понял бы,
что помыслы этих людей далеки от сна.
Но кто мог увидеть их в этой кромешной тьме? Правда, некоторые их
спутники лежали всего в нескольких футах, но они либо спали, либо находились
слишком далеко, чтобы расслышать шепот этих двух матросов.
А те продолжали разговаривать чуть слышно, поочередно подставляя губы к
самому уху собеседника. И пока они шептались, по выражению их взглядов можно
было догадаться, о чем -- или, вернее, о ком -- идет речь.
Речь шла о человеке, который лежал, растянувшись во весь рост на
бревнах, неподалеку от мачты и как будто спал. Да он и в самом деле крепко
спал: оглушительный храп вырывался временами из его рта.
Этот спящий, так шумно храпевший матрос был ирландец О'Горман -- один
из участников прерванной дуэли, которая должна была возобновиться на
рассвете. Какие бы злодейства ни совершил он за свою жизнь (а за ним
числилось немало грехов, ведь мы назвали его только наименее преступным из
всей этой злодейской шайки!), трусом он, во всяком случае, не был. Если
человек может так крепко спать, зная, что ждет его при пробуждении, значит,
он храбр и не боится смерти.
Два матроса у мачты не сводили с него глаз. Однако они не могли
отчетливо разглядеть лежащего. Сквозь белую пелену тумана смутно
вырисовывалось человеческое тело, раскинувшееся на досках, причем видны были
только нижняя часть туловища и ноги. Впрочем, даже при свете дня им не
удалось бы увидеть отсюда его плечи и голову: их заслоняла пустая бочка
из-под рома, о которой мы уже говорили.
Пока в бочке оставалась хоть капля, ирландец больше всех увеселял себя
этим напитком: теперь же, когда ром был распит, возможно, самый запах
спиртного привлек сюда матроса, подыскивавшего местечко для отдыха.
Так или иначе, оно должно было стать его последним приютом в жизни.
Волей жестокого рока О'Горману не суждено уже было проснуться!
Такова была судьба, которую готовили ему два притаившихся у мачты
матроса.
-- Вот здорово спит! -- шепнул один из них на ухо другому.--Слышишь,
как храпит? Черт побери! Чисто боров!
-- Да, спит, хоть из пушки стреляй! -- подтвердил другой.
-- Это хорошо! -- тихонько сказал первый матрос, многозначительно пожав
плечами.-- Если обладим дельце как следует, ему уж тогда не очухаться...
Верно говорю, парень?
-- Как скажешь, так и сделаю, -- заявил другой. -- Да что нужно-то?
-- Главное -- без шума. Стукни разок -- и готово! Только это надо
умеючи. Пырнешь его ножом прямехонько в сердце--он и не шевельнется. Сам не
заметит, как очутится на том свете. Даже зависть берет, как подумаю, что он
так легко отделается от всей этой чепухи!
-- Как бы шуму-то не вышло!
-- Да это легче легкого -- не труднее, чем бултыхнуться за борт.
Кто-нибудь из нас зажмет ему рот, ну а другой... понял теперь?
Какое ужасное злодеяние должен совершить другой, матрос не решился
сказать даже по секрету, шепотом!
-- Ну, а если даже все сойдет гладко, -- возразил его сообщник, --
завтра что будет? Пожалуй, сразу догадаются, чьих рук это дело. Обязательно
скажут на нас, на тебя-то уж, как пить дать, после вчерашнего... Об этом ты
не подумал?
-- Как бы не так! Я все обмозговал.
-- Ну и что?
-- Прежде всего дадим им пожевать, небось не станут тогда разбираться.
А там если и заварится каша, наши-то куда сильнее. Эх, будь что будет!..
Лучше сразу в гроб улечься, чем каждый день умирать понемножку!
-- Что правда, то правда.
-- Да ты не трусь! Из-за них в беду не попадем. Я кое-что надумал, как
их провести. Устроим так, будто он сам на себя руки наложил, -- и все тут!
-- Да что ты говоришь!
-- Ну и непонятливый же ты! Туману тебе, что ли, в башку напущено! Не
знаешь разве -- у ирландца нож есть, да еще какой острый! Уж кому-кому
знать, как не мне. Что ж, разве его стащить нельзя? Вот нож и найдут там,
где полагается: будет торчать в ране, от которой ирландец окачурится. Понял
теперь?
-- Понял, понял!
-- Первое дело -- надо нож стянуть. Иди-ка лучше ты. Я не решусь. А ну
как он сам проснется? Сразу смекнет, зачем я тут около него верчусь. А ты
себе пройдешь мимо как ни в чем не бывало. Попытка не пытка -- худа не
будет.
-- Что ж, попробую подцепить, -- ответил другой. -- Давай сейчас, что
ли?
-- Чем скорее, тем лучше. Нож добудем, а там уж что-нибудь надумаем.
Достань, ежели сумеешь.
Проговорив это, матрос остался на месте. Другой поднялся на ноги и
пошел прочь от мачты, по-видимому, без всякой цели. Однако путь этот привел
его к пустой бочке из-под рома, туда, где лежал спящий ирландец, не
слышавший его приближения.
Вряд ли нужно объяснять, кто такие эти два матроса, тайком строившие
злые козни. Первый, конечно, француз Легро; другой -- его сообщник, тот
самый, который помог ему смошенничать, когда тянули жребий.
Читатель, вероятно, уже понял из беседы этих людей о дьявольском
замысле зарезать спящего О'Гормана.
У француза была не одна причина совершить это страшное преступление --
и каждая в отдельности могла толкнуть на злодейство такую испорченную
натуру. Он всегда ненавидел ирландца, а сейчас, после всего происшедшего
днем, эта глубокая, смертельная ненависть усилилась еще больше. Уже одного
этого было достаточно, чтобы негодяй Легро зарезал своего врага. Впрочем,
действовать именно так побуждали его и другие, более серьезные и
обоснованные соображения. Как известно, матросы в конце концов договорились,
чтобы с первыми же лучами зари прерванный поединок был завершен. Легро знал,
что следующий акт этой кровавой драмы будет последним, и, судя по только что
разыгравшейся сцене, смертельно боялся развязки. Еще прежде, чем занавес
упал после первого действия, он понял, что мог лишиться жизни; и теперь,
чувствуя себя слабее противника, страшно трусил при мысли о последней
схватке.
Чтобы избежать ее, он готов был на все, на любую низость и
преступление, даже на такое коварное убийство.
Легро знал, что, если он хочет добиться удачи и уничтожить врага,
необходимо, чтобы никто из матросов не стал свидетелем преступления: тогда
против убийцы не будет прямых улик и суда товарищей бояться нечего.
Вопрос только в том, удастся ли совершить злодейство под покровом ночи,
в полной тишине. Впрочем, вскоре это должно решиться.
Хитрость, задуманная Легро, едва ли имела бы успех в другой обстановке.
Зарезать несчастного его собственным ножом, чтобы создать видимость
самоубийства, -- уж слишком все это белыми нитками шито! Но Легро был
уверен, что здесь, на плоту, следствие не будет производиться по всей
строгости закона. Вероятно, матросы поведут дело об убитом без соблюдения
каких бы то ни было формальностей.
Во всяком случае, так для него куда меньше риска, чем во время
поединка, который, по всей вероятности, завершится для него смертельным
исходом.
Он больше не колебался в решении совершить это злое дело. И с этой
целью он сделал первый шаг: послал своего сообщника похитить нож.
Кража удалась вполне.
Добравшись до бочки из-под рома, негодяй молча присел; несколько минут
он оставался там, потом встал и направился обратно к мачте. Как ни была ночь
темна, Легро все же заметил: что-то блеснуло в руке у сообщника. Француз
знал, что это то самое оружие, которого он так страстно домогался.
Да, спящего предательски обезоружили.
И вот оба матроса стоят друг против друга; и за этот краткий миг нож
был тайком передан сообщником настоящему убийце.
Затем оба с внешне беззаботным видом еще некоторое время оставались
около мачты, будто разговаривая о самых будничных делах. Однако, беседуя,
они как бы нечаянно слегка передвинулись с места -- чуть-чуть, так что
трудно было бы заметить даже при дневном свете. Еще и еще несколько таких
еле уловимых движений, перемежающихся короткими паузами, -- и вот уже
заговорщики незаметно очутились у самой бочки. Один из них присел тут же,
рядом; другой, обойдя кругом, вскоре последовал примеру товарища и уселся с
противоположной стороны.
До сих пор в поведении обоих матросов не было ничего особенного, что
могло бы привлечь внимание их спутников на плоту. Даже если бы кто и
проснулся, сплошной мрак, скрывавший движения заговорщиков, помешал бы
понять в чем дело.
Никто не видел, как убийцы сели рядом со своей спящей жертвой; никто не
заметил, как оба сразу, протянув руки, склонились над ирландцем. Один душил
его, накинув на лицо одеяло, другой, ударив в грудь сверкающим клинком,
пронзил сердце.
Мгновение -- и оба кончили свое подлое дело. В этом кромешном мраке
некому было глядеть на убийство, кроме самих злодеев. Некому было услышать
глухой крик, заклокотавший в горле умирающего, а если бы кто и уловил, то
ему померещилось бы, что это вскрикнул сосед, которого мучит кошмар.
Убийцы, сами ужаснувшись тому, что сделали, дрожа, прокрались обратно к
мачте.
Жертва их осталась распростертой недвижно, с лицом, обращенным вверх,
на том же месте, где ее застигли убийцы.
Всякий, кто склонился бы сейчас над лежащим матросом, подумал, что он
все еще спит.
Увы, это был сон смерти!
Мы покинули команду "Катамарана" в самом разгаре хлопот, когда они на
спине у кашалота занимались копчением акульего мяса.
Катамаранцам хотелось иметь столько провизии, чтобы ее хватило на все
путешествие -- хотя бы на скудном пайке -- в другой конец Атлантического
океана.
Чтобы сделать такой запас, им пришлось проработать не только целый
день, но несколько часов и ночью. Все это время они поддерживали ярко
пылавший огонь, подбавляя свежего спермацета в самодельный очаг, который
соорудили на спине у морского великана. Топлива жалеть нечего: его было
столько, что можно было бы жарить бифштексы из акулы все двенадцать месяцев
в году.
Но оказалось, что китовый жир не может гореть без фитиля, а так как они
слишком дорожили своим запасным канатом, чтобы расщипать его весь на паклю,
то по необходимости им пришлось экономить.
Решив, что акульего мяса про запас нажарено недостаточно, наши
скитальцы собирались на следующий день снова приняться за стряпню. А чтобы
не жечь фитиль зря, прежде чем уйти спать, они погасили огонь.
Причем потушили его довольно оригинальным способом: зачерпнув из
спермацетового "мешка" кашалота побольше жидкости, вылили ее всю в очаг.
Огонь ярко вспыхнул напоследок и сразу угас, оставив их в полной темноте.
Впрочем, они без труда добрались к себе на плот, где собирались
провести остаток ночи. За последние дни они столько раз проделали этот путь
-- с кашалота на "Катамаран" и обратно, что теперь могли свободно
подниматься и спускаться и с завязанными глазами. Да, в сущности, и сейчас,
в этот последний ночной переход, они чувствовали себя так, словно на глазах
у них лежит повязка, -- такая непроницаемая, сплошная тьма окружала убитого
кита.
Пробравшись ощупью по скользкой спине кашалота, они спустились вниз по
канату, привязанному к громадному грудному плавнику; поужинали порцией
горячего жаркого, которое догадались захватить с собой, и, запив его глотком
разбавленного канарского, улеглись спать.
Чувствуя себя более спокойными за будущее, чем все последнее время, они
вскоре заснули. И вокруг кашалота и "Катамарана", сливавшихся во тьме в
какую-то черную плавучую массу, наступила глубокая тишина.
В этот самый момент менее чем в десяти милях отсюда разыгрывалась
далеко не столь мирная сцена. Читатель уже, наверно, догадался, какой огонь
увидели матросы с большого плота, приняв его в своем воображении за
камбузную плиту; в действительности это был спермацетовый очаг на спине у
кита.
Когда свет погас, началась шумная ссора, достигшая апогея как раз в то
время, когда команда "Катамарана" ужинала акульими бифштексами и
прихлебывала винцо.
Уже давно катамаранцы погрузились в сладкий сон, позабыв обо всех
окружающих опасностях, а на большом плоту еще долго тянулись раздоры.
Все четверо катамаранцев крепко проспали остаток ночи. Как ни странно,
но, ошвартовавшись около громадины-кита, они чувствовали себя надежнее, чем
если бы их крошечное, утлое суденышко одиноко носилось посреди океана.
Правда, безопасность эта существовала только в их воображении, и все-таки на
душе у них стало как-то спокойнее.
Светало, а они все еще спали. Наступил час рассвета, но все кругом было
окутано густой пеленой. Туман был такой плотный и непроницаемый, что с
"Катамарана" не видно было китовой туши, хотя их отделяло всего несколько
футов.
Первым зашевелился Бен Брас. Снежок никогда не был ранней пташкой, и,
если бы только позволили обстоятельства или ему вздумалось пренебречь своими
обязанностями, он охотно провалялся бы до полудня. Но Бен знал, что впереди
еще много дела и нельзя терять время попусту. "Капитан" "Катамарана" уже
отказался от всякой надежды на возвращение китобойца. Итак, чем скорее они
закончат все приготовления и смогут выйти из дрейфа, чтобы продолжить свой
прерванный рейс на запад, тем больше у них шансов в конце концов достигнуть
земли.
Бен бесцеремонно растолкал Снежка. Пока он будил его, проснулись также
Вильям и Лали, так что теперь вся команда была уже на ногах и в полной
боевой готовности.
В качестве утренней трапезы был сервирован на скорую руку завтрак
не было земли; откуда же взяться огню посреди моря, если не на корабле?
В том, что это было судно, никто не сомневался ни на мгновение.
Все так были уверены, что несколько матросов, едва только мысль эта
пришла им в голову, закричали что есть силы: "Эй, на корабле, эй!"
Но в окликах матросов сейчас уже не было прежней силы: их голоса
ослабели так же, как их изможденные тела. Правда, если бы моряки кричали и
вдесятеро сильнее, их все равно не услышали бы на таком расстоянии: свет был
еще очень далеко от плота.
Огонек горел не меньше чем в двадцати милях от них. Но в том
возбужденном состоянии, в котором они находились сейчас под влиянием жажды,
голода и безумного волнения, вызванного открытием, у них возникло обманчивое
представление о расстоянии: многим показалось, будто огонек совсем близко.
Впрочем, среди них нашлись рассуждавшие более разумно. Они не тратили
сил попусту, надрываясь в бесполезном крике, а старались убедить других в
необходимости приложить всю энергию и подойти к огню поближе.
Некоторые думали, что для этого особых усилий не потребуется: ведь свет
как будто приближается к ним. И в самом деле так казалось. Но более
умудренные опытом моряки знали: это только оптический обман, вызванный тем,
что море и небо с каждой минутой становятся все темнее.
И словом и личным примером эти матросы убеждали товарищей идти на
огонек -- все они верили, что свет горит на судне.
-- Давайте пойдем навстречу, -- говорили они, -- если корабль стоит
здесь, на пути; а если нет, сделаем все, чтобы нагнать его.
Уговоров не понадобилось -- даже самые ленивые из команды горячо
принялись за работу. Новая надежда на жизнь, неожиданно открывшаяся
перспектива спасения от смерти, казавшейся многим уже неизбежной,
воодушевили их, заставили напрячь все силы. Никогда раньше они не работали с
таким рвением, с таким единодушием, еще недавно столь чуждым им, как сейчас,
когда они гнали свой неповоротливый плот вперед, в море.
Одни бросились к веслам, другие принялись хлопотать вокруг паруса.
Давно уже никто не обращал на него внимания; он болтался, свисая с
мачты и слегка вздуваясь под случайным бризом. Матросы не имели ни малейшего
представления, куда держать курс, а если бы даже они и наметили курс, все
равно у них не хватило бы решимости следовать ему. Уже много дней носились
они в океане, отдавшись на волю волн и ветров.
Теперь парус живо был поднят снова и приведен в состояние полной
готовности. Натянули и укрепили как следует шкоты, установили совершенно
прямо мачту, чтобы она не кренилась набок.
Так как "судно", к которому они направились, находилось не совсем с
подветренной стороны, им пришлось управляться с парусом при ветре на
траверзе. С этой целью двух матросов назначили к рулю. Правда, это была
всего лишь широкая доска, поставленная на самый край и прикрепленная
наклонно к бревнам на кормовой части плота. Но при помощи этого нехитрого
приспособления им удалось вести плот "носом вперед", прямо на огонек.
Гребцы сели с обеих сторон. Почти каждый, кто не был занят у паруса или
руля, помогал грести. Весел на всех не хватило, и тем, кому не досталось,
пришлось орудовать чем попало--гандшпугами, обломками досок,--словом, всем,
что хоть немного годилось в помощь гребцам.
Борьба шла не на жизнь, а на смерть -- так, во всяком случае, думали
матросы. Они твердо верили, что корабль близко. Вот-вот они его нагонят--в
этом их спасение; если же не удастся -- все погибнут. Еще день без пищи -- и
кто-нибудь из них умрет. Еще день без воды -- и каждого ждут муки страшнее
самой смерти.
Благодаря их дружным усилиям и широкому парусу громоздкий плот довольно
быстро шел по воде -- правда, далеко не так быстро, как им хотелось бы.
Иногда они молчали; но время от времени сквозь шум весел слышались их
голоса, и -- увы! -- слишком часто это были нечестивые речи.
Они кляли плот, его неповоротливость, медлительность, с которой они шли
к кораблю, кляли и самый корабль за то, что он не идет им навстречу. Теперь
те, кто прежде думал, что огонек движется к ним, отказались от этой мысли.
Наоборот, сейчас, после почти целого часа гребли, всем казалось, что корабль
удаляется.
Не проходило и минуты, чтобы кто-нибудь не впивался взглядом в огонек.
Гребцы, сидевшие к нему спиной, то и дело оборачивались и глядели через
плечо, чуть не рискуя свихнуть себе шею, и все это только для того, чтобы с
огорченным видом снова принять прежнюю позу.
Многие не могли скрыть горького разочарования. Некоторые утверждали,
что огонек уменьшается, что корабль на всех парусах уходит от них и что нет
ни малейшей надежды нагнать его.
Матросы за веслами начали уставать.
Были и такие, которые выражали вслух сомнение -- а вдруг вообще ничего
этого нет: ни корабля, ни огонька на корабле? Ведь то, что они заприметили,
было всего лишь светлое пятнышко в океане, какой-то искрящийся предмет,
может быть, фосфоресцирующая мертвая рыба или моллюск, всплывшие на
поверхность. Многим из них и не то еще доводилось видеть на своем веку! И
кое-кто прислушивался к этим речам довольно доверчиво.
Недовольство все усиливалось и с течением времени, верно, привело бы к
тому, что моряки побросали бы весла, как вдруг всеобщее напряжение,
достигнув высшей точки, разрешилось неожиданно и одновременно для всех --
свет погас!
Он исчез внезапно, на глазах у матросов, не сводивших с него взгляда.
Свет гаснул не постепенно, как бледнеет и тает, скрываясь из виду, звезда,
-- нет, он потух сразу, как если бы кто быстро задул его.
"Словно бочку соленой воды опрокинули на камбузную плиту",--вспоминал
один матрос, увидевший исчезновение огня.
Едва свет погас, гребцы тотчас же отшвырнули весла и бросили руль.
Стоит ли дальше вести плот? Ни луны, ни звезд на небе. Огонек был их
единственной путеводной звездой, и, когда он исчез, они не имели ни
малейшего понятия, куда держать курс. Ветер то и дело менял направление, но
даже если бы он дул все время в одну сторону, всякий знал, как ненадежно ему
доверяться, особенно с таким парусом и рулем!
Если и прежде матросы были почти убеждены, что преследуют в океане
блуждающий огонек, и готовы были бросить погоню, то теперь стоило только ему
погаснуть, как ночное плавание прекратилось.
Отчаяние вновь овладело матросами, и с дикими, злобными проклятиями они
бросили парус на произвол судьбы--пусть ветры несут их по волнам, в любое
место на океане, где, по воле рока, их злосчастная доля завершится
мучительной агонией!
Ночь была темная -- как образно говорят испанцы, "словно горшок дегтя".
Трудно было представить себе, что она станет еще темней. И все же
вскоре с воды тихо поднялся густой туман, окутавший большой плот.
В таком мраке ничего нельзя было разглядеть--даже огонек, если бы он и
загорелся вновь.
Пока не было тумана, они все высматривали огонек: то один, то другой
вставал на вахту, с отчаянной надеждой ожидая, не зажжется ли он вновь. Но
по мере того как воздух все больше насыщался испарениями, это мрачное
упорство понемногу ослабевало и под конец покинуло их.
К полуночи туман настолько сгустился, что ничего не стало видно на
расстоянии и шести футов. Люди на плоту смутно различали только своих самых
ближайших соседей, да и то словно сквозь прозрачную серую пелену.
Но темнота не мешала им разговаривать. Так как вместе с призрачным
огоньком погасла всякая надежда на помощь, естественно, их мысли должны были
направиться по другому руслу. Матросы вспомнили о той драме, от которой их
так неожиданно отвлекли.
Голод, жгучий, нестерпимый голод, заставил их перенестись мысленно к
сцене, которую так и не удалось закончить должным образом, чему помешал
блеснувший впереди обманчивый свет. И теперь моряки задумались над тем, как
по-иному сложилось бы все, не сделайся они жертвой миража.
Вот что занимало их мысли и служило темой для разговоров. И в этот
торжественный, полуночный час, в туманной мгле, мрачно нависшей над
бездонной пучиной, они снова принялись обсуждать страшный вопрос: "Кто
следующий?"
Прийти к решению теперь, казалось, уже не так трудно, как прежде.
Большая часть матросов надумала, какого держаться курса. О том, чтобы
опять бросать жребий, и речи не было. Да и к чему? Они уже прошли через это.
Ну, а если те двое еще не свели счеты до конца, то, без сомнения, дело
должно решиться только между ними. Тут и спорить не о чем.
Все единогласно заявили, что на съедение изголодавшимся скитальцам
пойдет либо Легро, либо О'Горман. Иными словами, надо снова продолжать
поединок, который так неожиданно пришлось отложить.
Пожалуй, такое решение вряд ли можно признать несправедливым, разве
только по отношению к ирландцу. В тот момент, когда ему помешали, победа
была уже за ним. Будь у него еще полсекунды--враг лежал бы бездыханным у его
ног.
Любой третейский суд вынес бы решение в пользу О'Гормона и, быть может,
избавил бы его от дальнейшей необходимости рисковать жизнью. Но здесь, где
судьями выступали жертвы кораблекрушения, разбойничья шайка с невольничьего
судна, причем добрая половина склонялась на сторону его противника, приговор
был иной.
Большинством голосов постановили: поединок между ирландцем и Легро
начнется снова и закончится только со смертью одного из участников.
Впрочем, сейчас нельзя было возобновить схватку: мешали ночь и мрак. Но
с первыми же солнечными лучами смертный бой возобновится.
Порешив таким образом, бывшие матросы с "Пандоры" улеглись отдыхать.
Правда, спалось им не так покойно, как на баке невольничьего судна. Жажда,
голод, страх перед беспросветным будущим, не говоря уже о жестком
ложе,--плохие спутники для сна. Да и измучены были матросы и телом и духом
почти до полного изнеможения.
Некоторые спали. Они заснули бы даже в преддверии ада, у врат Плутона,
под вой Цербера, раздающийся прямо у них над ухом.
Лишь немногие не могли или не хотели уснуть. Всю ночь напролет то один,
то другой, а иногда и двое сразу, бродили по плоту или ползали по доскам,
едва ли сознавая толком, что делают. Просто чудо, как эти люди не свалились
за борт -- ведь они были, в полном смысле слова, почти лунатиками. Но,
несмотря на всю неестественность движений, им как-то удавалось удерживаться
на плоту. Бултыхнуться через край -- значило бы прямехонько угодить головой
в пасть акул, которые уже поджидали, готовясь растерзать жертву своими
острыми зубами. Быть может, сохранять равновесие этим бессонным скитальцам
помогал какой-то инстинкт или же смутное предчувствие опасности.
Большинство матросов задремали, но тишины, полной, глубокой тишины, все
еще не было. Временами слышался то шепот ветра, шелестевшего в поднятом
парусе, то слабый плеск волн, рассекаемых тяжелыми бревнами плота.
Звуки эти перемежались с шумным дыханием спящих: кто ненароком
всхрапнет, кто пробормочет что-то--непроизвольные речи человека, которому
снится страшный сон.
Изредка раздавался шум совсем иного рода. Это несколько отверженных,
которым не удалось заснуть, завели короткий разговор. Или же кто-нибудь,
спросонок наткнувшись на распростертое тело сотоварища и нарушив его
сладостный отдых, вернул несчастного к сознанию мучительной
действительности, от которой тот искал забвения во сне.
Обычно в таких случаях затевалась злобная перебранка. Угрозы, проклятия
градом сыпались с языка и у разбуженного и у того, кто его потревожил. И
вслед за тем оба, все еще ворча, умолкали.
В этот час, когда ночь всего темнее, а туман гуще, два матроса
примостились у подножия мачты: впрочем, заметить их можно было, только
подойдя вплотную.
Согнувшись в три погибели, на коленях, подавшись туловищем вперед, они
упирались в доски обеими руками.
Поза была явно неподходящая для отдыха. И в самом деле, если бы
кто-нибудь понаблюдал за ними или подслушал их тихий разговор, он понял бы,
что помыслы этих людей далеки от сна.
Но кто мог увидеть их в этой кромешной тьме? Правда, некоторые их
спутники лежали всего в нескольких футах, но они либо спали, либо находились
слишком далеко, чтобы расслышать шепот этих двух матросов.
А те продолжали разговаривать чуть слышно, поочередно подставляя губы к
самому уху собеседника. И пока они шептались, по выражению их взглядов можно
было догадаться, о чем -- или, вернее, о ком -- идет речь.
Речь шла о человеке, который лежал, растянувшись во весь рост на
бревнах, неподалеку от мачты и как будто спал. Да он и в самом деле крепко
спал: оглушительный храп вырывался временами из его рта.
Этот спящий, так шумно храпевший матрос был ирландец О'Горман -- один
из участников прерванной дуэли, которая должна была возобновиться на
рассвете. Какие бы злодейства ни совершил он за свою жизнь (а за ним
числилось немало грехов, ведь мы назвали его только наименее преступным из
всей этой злодейской шайки!), трусом он, во всяком случае, не был. Если
человек может так крепко спать, зная, что ждет его при пробуждении, значит,
он храбр и не боится смерти.
Два матроса у мачты не сводили с него глаз. Однако они не могли
отчетливо разглядеть лежащего. Сквозь белую пелену тумана смутно
вырисовывалось человеческое тело, раскинувшееся на досках, причем видны были
только нижняя часть туловища и ноги. Впрочем, даже при свете дня им не
удалось бы увидеть отсюда его плечи и голову: их заслоняла пустая бочка
из-под рома, о которой мы уже говорили.
Пока в бочке оставалась хоть капля, ирландец больше всех увеселял себя
этим напитком: теперь же, когда ром был распит, возможно, самый запах
спиртного привлек сюда матроса, подыскивавшего местечко для отдыха.
Так или иначе, оно должно было стать его последним приютом в жизни.
Волей жестокого рока О'Горману не суждено уже было проснуться!
Такова была судьба, которую готовили ему два притаившихся у мачты
матроса.
-- Вот здорово спит! -- шепнул один из них на ухо другому.--Слышишь,
как храпит? Черт побери! Чисто боров!
-- Да, спит, хоть из пушки стреляй! -- подтвердил другой.
-- Это хорошо! -- тихонько сказал первый матрос, многозначительно пожав
плечами.-- Если обладим дельце как следует, ему уж тогда не очухаться...
Верно говорю, парень?
-- Как скажешь, так и сделаю, -- заявил другой. -- Да что нужно-то?
-- Главное -- без шума. Стукни разок -- и готово! Только это надо
умеючи. Пырнешь его ножом прямехонько в сердце--он и не шевельнется. Сам не
заметит, как очутится на том свете. Даже зависть берет, как подумаю, что он
так легко отделается от всей этой чепухи!
-- Как бы шуму-то не вышло!
-- Да это легче легкого -- не труднее, чем бултыхнуться за борт.
Кто-нибудь из нас зажмет ему рот, ну а другой... понял теперь?
Какое ужасное злодеяние должен совершить другой, матрос не решился
сказать даже по секрету, шепотом!
-- Ну, а если даже все сойдет гладко, -- возразил его сообщник, --
завтра что будет? Пожалуй, сразу догадаются, чьих рук это дело. Обязательно
скажут на нас, на тебя-то уж, как пить дать, после вчерашнего... Об этом ты
не подумал?
-- Как бы не так! Я все обмозговал.
-- Ну и что?
-- Прежде всего дадим им пожевать, небось не станут тогда разбираться.
А там если и заварится каша, наши-то куда сильнее. Эх, будь что будет!..
Лучше сразу в гроб улечься, чем каждый день умирать понемножку!
-- Что правда, то правда.
-- Да ты не трусь! Из-за них в беду не попадем. Я кое-что надумал, как
их провести. Устроим так, будто он сам на себя руки наложил, -- и все тут!
-- Да что ты говоришь!
-- Ну и непонятливый же ты! Туману тебе, что ли, в башку напущено! Не
знаешь разве -- у ирландца нож есть, да еще какой острый! Уж кому-кому
знать, как не мне. Что ж, разве его стащить нельзя? Вот нож и найдут там,
где полагается: будет торчать в ране, от которой ирландец окачурится. Понял
теперь?
-- Понял, понял!
-- Первое дело -- надо нож стянуть. Иди-ка лучше ты. Я не решусь. А ну
как он сам проснется? Сразу смекнет, зачем я тут около него верчусь. А ты
себе пройдешь мимо как ни в чем не бывало. Попытка не пытка -- худа не
будет.
-- Что ж, попробую подцепить, -- ответил другой. -- Давай сейчас, что
ли?
-- Чем скорее, тем лучше. Нож добудем, а там уж что-нибудь надумаем.
Достань, ежели сумеешь.
Проговорив это, матрос остался на месте. Другой поднялся на ноги и
пошел прочь от мачты, по-видимому, без всякой цели. Однако путь этот привел
его к пустой бочке из-под рома, туда, где лежал спящий ирландец, не
слышавший его приближения.
Вряд ли нужно объяснять, кто такие эти два матроса, тайком строившие
злые козни. Первый, конечно, француз Легро; другой -- его сообщник, тот
самый, который помог ему смошенничать, когда тянули жребий.
Читатель, вероятно, уже понял из беседы этих людей о дьявольском
замысле зарезать спящего О'Гормана.
У француза была не одна причина совершить это страшное преступление --
и каждая в отдельности могла толкнуть на злодейство такую испорченную
натуру. Он всегда ненавидел ирландца, а сейчас, после всего происшедшего
днем, эта глубокая, смертельная ненависть усилилась еще больше. Уже одного
этого было достаточно, чтобы негодяй Легро зарезал своего врага. Впрочем,
действовать именно так побуждали его и другие, более серьезные и
обоснованные соображения. Как известно, матросы в конце концов договорились,
чтобы с первыми же лучами зари прерванный поединок был завершен. Легро знал,
что следующий акт этой кровавой драмы будет последним, и, судя по только что
разыгравшейся сцене, смертельно боялся развязки. Еще прежде, чем занавес
упал после первого действия, он понял, что мог лишиться жизни; и теперь,
чувствуя себя слабее противника, страшно трусил при мысли о последней
схватке.
Чтобы избежать ее, он готов был на все, на любую низость и
преступление, даже на такое коварное убийство.
Легро знал, что, если он хочет добиться удачи и уничтожить врага,
необходимо, чтобы никто из матросов не стал свидетелем преступления: тогда
против убийцы не будет прямых улик и суда товарищей бояться нечего.
Вопрос только в том, удастся ли совершить злодейство под покровом ночи,
в полной тишине. Впрочем, вскоре это должно решиться.
Хитрость, задуманная Легро, едва ли имела бы успех в другой обстановке.
Зарезать несчастного его собственным ножом, чтобы создать видимость
самоубийства, -- уж слишком все это белыми нитками шито! Но Легро был
уверен, что здесь, на плоту, следствие не будет производиться по всей
строгости закона. Вероятно, матросы поведут дело об убитом без соблюдения
каких бы то ни было формальностей.
Во всяком случае, так для него куда меньше риска, чем во время
поединка, который, по всей вероятности, завершится для него смертельным
исходом.
Он больше не колебался в решении совершить это злое дело. И с этой
целью он сделал первый шаг: послал своего сообщника похитить нож.
Кража удалась вполне.
Добравшись до бочки из-под рома, негодяй молча присел; несколько минут
он оставался там, потом встал и направился обратно к мачте. Как ни была ночь
темна, Легро все же заметил: что-то блеснуло в руке у сообщника. Француз
знал, что это то самое оружие, которого он так страстно домогался.
Да, спящего предательски обезоружили.
И вот оба матроса стоят друг против друга; и за этот краткий миг нож
был тайком передан сообщником настоящему убийце.
Затем оба с внешне беззаботным видом еще некоторое время оставались
около мачты, будто разговаривая о самых будничных делах. Однако, беседуя,
они как бы нечаянно слегка передвинулись с места -- чуть-чуть, так что
трудно было бы заметить даже при дневном свете. Еще и еще несколько таких
еле уловимых движений, перемежающихся короткими паузами, -- и вот уже
заговорщики незаметно очутились у самой бочки. Один из них присел тут же,
рядом; другой, обойдя кругом, вскоре последовал примеру товарища и уселся с
противоположной стороны.
До сих пор в поведении обоих матросов не было ничего особенного, что
могло бы привлечь внимание их спутников на плоту. Даже если бы кто и
проснулся, сплошной мрак, скрывавший движения заговорщиков, помешал бы
понять в чем дело.
Никто не видел, как убийцы сели рядом со своей спящей жертвой; никто не
заметил, как оба сразу, протянув руки, склонились над ирландцем. Один душил
его, накинув на лицо одеяло, другой, ударив в грудь сверкающим клинком,
пронзил сердце.
Мгновение -- и оба кончили свое подлое дело. В этом кромешном мраке
некому было глядеть на убийство, кроме самих злодеев. Некому было услышать
глухой крик, заклокотавший в горле умирающего, а если бы кто и уловил, то
ему померещилось бы, что это вскрикнул сосед, которого мучит кошмар.
Убийцы, сами ужаснувшись тому, что сделали, дрожа, прокрались обратно к
мачте.
Жертва их осталась распростертой недвижно, с лицом, обращенным вверх,
на том же месте, где ее застигли убийцы.
Всякий, кто склонился бы сейчас над лежащим матросом, подумал, что он
все еще спит.
Увы, это был сон смерти!
Мы покинули команду "Катамарана" в самом разгаре хлопот, когда они на
спине у кашалота занимались копчением акульего мяса.
Катамаранцам хотелось иметь столько провизии, чтобы ее хватило на все
путешествие -- хотя бы на скудном пайке -- в другой конец Атлантического
океана.
Чтобы сделать такой запас, им пришлось проработать не только целый
день, но несколько часов и ночью. Все это время они поддерживали ярко
пылавший огонь, подбавляя свежего спермацета в самодельный очаг, который
соорудили на спине у морского великана. Топлива жалеть нечего: его было
столько, что можно было бы жарить бифштексы из акулы все двенадцать месяцев
в году.
Но оказалось, что китовый жир не может гореть без фитиля, а так как они
слишком дорожили своим запасным канатом, чтобы расщипать его весь на паклю,
то по необходимости им пришлось экономить.
Решив, что акульего мяса про запас нажарено недостаточно, наши
скитальцы собирались на следующий день снова приняться за стряпню. А чтобы
не жечь фитиль зря, прежде чем уйти спать, они погасили огонь.
Причем потушили его довольно оригинальным способом: зачерпнув из
спермацетового "мешка" кашалота побольше жидкости, вылили ее всю в очаг.
Огонь ярко вспыхнул напоследок и сразу угас, оставив их в полной темноте.
Впрочем, они без труда добрались к себе на плот, где собирались
провести остаток ночи. За последние дни они столько раз проделали этот путь
-- с кашалота на "Катамаран" и обратно, что теперь могли свободно
подниматься и спускаться и с завязанными глазами. Да, в сущности, и сейчас,
в этот последний ночной переход, они чувствовали себя так, словно на глазах
у них лежит повязка, -- такая непроницаемая, сплошная тьма окружала убитого
кита.
Пробравшись ощупью по скользкой спине кашалота, они спустились вниз по
канату, привязанному к громадному грудному плавнику; поужинали порцией
горячего жаркого, которое догадались захватить с собой, и, запив его глотком
разбавленного канарского, улеглись спать.
Чувствуя себя более спокойными за будущее, чем все последнее время, они
вскоре заснули. И вокруг кашалота и "Катамарана", сливавшихся во тьме в
какую-то черную плавучую массу, наступила глубокая тишина.
В этот самый момент менее чем в десяти милях отсюда разыгрывалась
далеко не столь мирная сцена. Читатель уже, наверно, догадался, какой огонь
увидели матросы с большого плота, приняв его в своем воображении за
камбузную плиту; в действительности это был спермацетовый очаг на спине у
кита.
Когда свет погас, началась шумная ссора, достигшая апогея как раз в то
время, когда команда "Катамарана" ужинала акульими бифштексами и
прихлебывала винцо.
Уже давно катамаранцы погрузились в сладкий сон, позабыв обо всех
окружающих опасностях, а на большом плоту еще долго тянулись раздоры.
Все четверо катамаранцев крепко проспали остаток ночи. Как ни странно,
но, ошвартовавшись около громадины-кита, они чувствовали себя надежнее, чем
если бы их крошечное, утлое суденышко одиноко носилось посреди океана.
Правда, безопасность эта существовала только в их воображении, и все-таки на
душе у них стало как-то спокойнее.
Светало, а они все еще спали. Наступил час рассвета, но все кругом было
окутано густой пеленой. Туман был такой плотный и непроницаемый, что с
"Катамарана" не видно было китовой туши, хотя их отделяло всего несколько
футов.
Первым зашевелился Бен Брас. Снежок никогда не был ранней пташкой, и,
если бы только позволили обстоятельства или ему вздумалось пренебречь своими
обязанностями, он охотно провалялся бы до полудня. Но Бен знал, что впереди
еще много дела и нельзя терять время попусту. "Капитан" "Катамарана" уже
отказался от всякой надежды на возвращение китобойца. Итак, чем скорее они
закончат все приготовления и смогут выйти из дрейфа, чтобы продолжить свой
прерванный рейс на запад, тем больше у них шансов в конце концов достигнуть
земли.
Бен бесцеремонно растолкал Снежка. Пока он будил его, проснулись также
Вильям и Лали, так что теперь вся команда была уже на ногах и в полной
боевой готовности.
В качестве утренней трапезы был сервирован на скорую руку завтрак