---------------------------------------------------------------
Роман
© Copyright Перевод Н.Аверьяновой и Н.Миллер-Будницкой
Компьютерный набор Б.А. Бердичевский
Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996
---------------------------------------------------------------
Ширококрылый морской коршун[1], реющий над просторами Атлантического
океана, вдруг замер, всматриваясь во что-то внизу. Внимание его привлек
маленький плот, размером не больше обеденного стола. Два небольших
корабельных бруса, две широкие доски с несколькими небрежно брошенными на
них полотнищами парусины да две-три доски поуже, связанные крест-накрест,--
вот и весь плот.
И на таком гиблом суденышке ютятся двое людей: мужчина и юноша лет
шестнадцати. Юноша, видимо, спит, растянувшись на куске мятой парусины. А
мужчина стоит и, прикрыв глаза от солнца ладонью, напряженно всматривается в
безбрежные дали океана.
У ног его валяются гандшпуг[2], два лодочных весла, кусок просмоленного
брезента, топор; ничего больше на плоту не увидеть даже зоркому глазу
альбатроса.
Птица несется дальше на запад. Пролетев еще миль десять, она снова
замирает, паря на широко раскинутых крыльях, и снова впивается глазами в
океан.
Птица увидела другой, тоже неподвижный плот. Он совсем не похож на
первый, хотя и один и другой зовутся плотами. Второй--раз в десять больше.
Он сооружен из всевозможных крупных обломков деревянных частей корабля. По
краям к нему привязаны большие порожние бочки; они помогают плоту держаться
на плаву. Чего только на нем нет! И брезент, натянутый между двумя шестами,
как на мачте, и два-три бочонка, и пустой ящик из-под морских сухарей, и
весла, и много других предметов морского обихода. Среди этого хаоса вещей
расположились человек тридцать. Они сидят, лежат, стоят -- словом, занимают
самые разнообразные положения.
Некоторые неподвижны, словно спят. Однако их разметавшиеся тела и
багровые, возбужденные лица наводят на подозрение, что сон вызван
опьянением. Глядя на другую группу людей, на их движения, слыша, как они
шумят и горланят, уже не приходится сомневаться: эти-то, несомненно, пьяны
-- оловянная кружка все время ходит вкруговую, и запах рома так и бьет в
нос. Есть тут и трезвые, но их немного и выглядят они как живые мертвецы --
до того измождены, до того изголодались. Со слабой надеждой, кто стоя, кто
сидя, поглядывают они временами на водную ширь океана и тут же снова
застывают в безысходном отчаянии.
Недаром альбатрос, глядя на этих людей, томится таким нетерпением.
Инстинктом хищной птицы он чует, что скоро, очень скоро его ожидает богатое
пиршество.
А пока он летит дальше, все дальше на запад. Вот он пролетел еще с
десяток миль и снова застыл на месте. Опять какой-то необычный предмет на
воде! Только зоркий глаз альбатроса мог его приметить, люди на большом плоту
его не видят. На таком расстоянии это сооружение кажется пятнышком, не
больше самой птицы. На деле же это хотя небольшая, а все же лодка --
корабельная гичка, в которой сидят шестеро. Паруса на гичке нет, да его,
видно, даже и не пытались поставить. Есть весла, но никто ими не гребет.
Видимо, люди, отчаявшись, побросали их, и теперь гичка, как и плоты, носится
в океане по прихоти волн и ветра. А во время штиля гичка, как и оба плота,
подолгу застывает на месте.
Если бы альбатрос умел рассуждать, он сообразил бы, что плоты и гичка
очутились здесь, вероятно, потому, что где-то неподалеку произошло
кораблекрушение и судно либо пошло ко дну, либо погибло в пламени. А миль за
десять на восток от меньшего плота он заметил бы более явные доказательства
происшедшего несчастья. Там плавали обугленные доски, балки, поручни и
другие части корабля, и это означало, что судно погибло не от бури, а от
огня. А по множеству всяких обломков, рассеянных по океану на целую милю
вокруг, альбатрос догадался бы, что на судне произошел не только пожар, но и
страшной силы взрыв.
Если бы альбатрос умел еще и читать, он прочел бы слово "Пандора" и на
корме уцелевшей от гибели гички, и на бочках, благодаря которым большой плот
стал мореходным, и на двух поперечных досках маленького плота. На них это
слово написано еще более крупными буквами. Эти доски, видимо, находились по
обеим сторонам бугшприта[3] погибшего корабля. А сорвали эти доски, чтобы
построить свой плотишко, те, кто сейчас и ютится на нем. Да, сомнений нет:
где-то здесь погибло судно, называвшееся "Пандора".
В этой главе мы расскажем историю "Пандоры" во всех ее ужасающих
подробностях.
"Пандора"--увы, далеко не единственное невольничье судно, снаряженное в
Англии и вышедшее из английского же порта,-- занималась перевозкой черных
рабов. Как и на всех таких кораблях, его команда, состоявшая большей частью
из самых отъявленных негодяев, набиралась где и как придется, так что редко
можно было встретить среди этих людей хотя бы двоих одной национальности.
В свой последний перед крушением рейс судно отправилось за "товаром" к
берегу Гвинейского залива. Там, скупив и погрузив в трюм пятьсот несчастных
чернокожих -- пятьсот "тюков", как их, посмеиваясь, называли работорговцы,--
судно повезло свой "груз" в Бразилию, на позорный рынок, где в те дни еще
процветала торговля неграми. Там существовали специальные приемные пункты,
на которых людей с черной кожей открыто покупали и продавали в рабство.
На пути из Африки в Южную Америку глубокой ночью, когда судно плыло в
открытом океане, на нем внезапно вспыхнул пожар. Потушить его не удалось. В
поднявшейся спешке и панике стали спускать на воду гребные суда. На
"Пандоре" их было три. Но катер оказался непригодным, а баркас от
свалившейся на него сверху бочки получил пробоину и затонул. В исправности
оставалась одна гичка, и, воспользовавшись темнотой, капитан вместе со своим
помощником и четырьмя матросами тайком сели в нее и сбежали.
Остальные матросы -- их было около тридцати человек -- успели соорудить
большой плот. Не прошло и нескольких секунд после того, как они отвалили от
горящего судна, а пламя уже добралось до бочки с порохом и страшный взрыв
потряс корабль, довершив катастрофу.
Но что же стало с "черным грузом"? Об этом страшно даже рассказывать.
Несчастные до последней минуты оставались запертыми за решетками люков,
наглухо прибитых к палубе брусьями. Они бы там и погибли, задохнувшись в
дыму или сгорев заживо среди пылающих досок, если бы среди покидавших
корабль не нашлась одна милосердная душа. Это был юноша, почти подросток.
Орудуя топором, он сбил один за другим запоры этой плавучей тюрьмы и помог
страдальцам-неграм выбраться наружу.
Увы! Им суждено было спастись от пламени только для того, чтобы
погибнуть в черной пучине океана.
Минут через десять после взрыва от всех пятисот негров, насильственно
увезенных из родных мест, на поверхности океана не осталось ни одного! Не
умевшие плавать сразу пошли ко дну, а умевших пожрали акулы: океан вокруг
так и кишел ими.
После этого трагического события прошло несколько дней. С этого момента
и начинается наш рассказ. Теперь нетрудно догадаться, что это были за люди,
о которых говорилось ранее. Волей случая они оказались на одной параллели и
плывут сейчас одни за другими, разделенные лишь несколькими десятками миль.
Небольшая лодка, плывшая на запад,--это та самая гичка, которую
захватили свирепый капитан "Пандоры" и его не менее свирепый помощник. С
ними -- плотник и три матроса, которым они разрешили, предательски бросив
остальных, бежать вместе с собой. Темнота помогла им в этом. Однако как ни
быстро они гребли, до них еще успели донестись те бешеные проклятия и
угрозы, которые посылали им вслед обманутые спутники. Последние и плывут
сейчас на большом плоту. Но кто же те двое, отважившиеся довериться
третьему, утлому судну, такому жалкому, что, кажется, поднимись только ветер
покрепче, и он разнесет его вдребезги, а пассажиров отправит ко дну? Но, к
счастью, почти все время после гибели судна на океане царил полный штиль.
Почему же все-таки эти двое, матрос и юнга, будучи членами команды
"Пандоры", плывут отдельно ото всех?
На это была своя причина, о которой мы вкратце сейчас и расскажем.
Старший пассажир маленького плота звался Бен Брас и считался из всей команды
на судне самым лучшим, самым отважным матросом. Никогда не нанялся бы он на
такое судно, если бы не натерпелся множества обид на службе во флоте родной
Англии. Они-то и довели его до этого безрассудного поступка, и он давно уже
в нем раскаивался.
Его юный товарищ тоже оказался жертвой такого же необдуманного шага.
Сгорая жаждой повидать свет, он решил стать моряком и убежал из дому, чтобы
наняться юнгой. На свое несчастье, он поступил на "Пандору", не подозревая,
что она собой представляет. Однако там так жестоко с ним обращались, что он
быстро понял опрометчивость своего поступка. С первой же минуты, как юный
Вильям ступил на борт этого невольничьего корабля, жизнь стала для него
сплошным мучением. И он, конечно, не выдержал бы такого существования, не
найдись у него столь мужественного друга, как Бен Брас. Матрос вскоре взял
его под свою особую защиту. Друзья чувствовали, что у них нет ничего общего
со всей этой шайкой разбойников, -- с ними их просто столкнула случайность.
И они твердо решили при первой возможности расстаться с этой гнусной
компанией.
К несчастью, гибель корабля помешала их намерению. Волей-неволей они
очутились со всеми на большом плоту. Если бы Брас и юнга остались на том
утлом сооружении, на котором они спаслись с горящего корабля, то они
потеряли бы и последний, пусть ничтожный, но все-таки шанс на спасение.
Поэтому они и пришвартовались к большому плоту, привязав к нему свой.
Несколько дней и ночей пришлось им опять пробыть в обществе этих
отвратительных людей, соединив с ними и свою судьбу. Ночью, по воле
изменчивых ветров, их носило на сдвоенных плотах из стороны в сторону, а
днем, в штиль, они подолгу стояли на месте.
Однако что же все-таки заставило в конце концов Бена Браса вместе с его
юным спутником покинуть большой плот? И каким образом они опять оказались на
своем маленьком?
Мы не можем не открыть читателю причину, хотя дрожь берет при одной
мысли об этом. Дело в том, что если бы Бен Брас не спас своего юного друга,
тот был бы съеден. Отважному матросу удалось предотвратить эту страшную
трапезу только благодаря хитро задуманному плану, и притом с риском для
собственной жизни.
Произошло это так. Судные запасы провизии, которые этим негодяям
удалось захватить с горящего судна, кончились. Они дошли до той степени
голода, когда люди не гнушаются самой омерзительной пищей. Но им даже в
голову не пришло прибегнуть к принятому в таких страшных случаях обычаю
кинуть жребий. Они поступили проще, единодушно договорившись между собой
умертвить мальчика и съесть его. Один только Бен воспротивился такому
злодеянию.
Но его голос не был принят во внимание. Озверевшие матросы стояли на
своем. Единственное, чего удалось добиться защитнику юнги,-- это обещания
отложить убийство до следующего утра.
Матрос знал, что делал, добиваясь этой отсрочки. Ночью поднялся ветер,
и сдвоенные плоты тронулись в путь. А когда океан окутался тьмой, Бен Брас
перерезал канат, соединявший оба плота. Вот каким образом они оказались
опять только вдвоем и отделались от своих опасных спутников. Как только их
отнесло на такое расстояние, что шум весел не мог быть услышан, они
принялись грести, уходя все дальше и дальше.
Всю ночь гребли они против ветра. И только когда настало утро и на
океане опять начался штиль, они решили передохнуть, зная, что недавние
спутники теперь их не видят, потому что они опередили большой плот на добрый
десяток миль.
После такой утомительной гребли, да еще пережив до этого столько часов
напряженной тревоги, юнга так изнемог, что, едва растянувшись на парусине,
уже крепко спал. Но Бен, опасаясь погони, и не подумал ложиться. Он так и
простоял все утро на вахте, прикрыв глаза от солнца ладонью и тревожно
вглядываясь в сверкающую на солнце поверхность океана.
Тщательно осмотрев океанскую гладь со всех сторон горизонта и особенно
с запада, Бен Брас повернулся наконец к Вильяму, за все утро так ни разу и
не проснувшемуся.
-- До чего устал, бедняга! -- пробормотал, глядя на него, матрос.--И не
диво, ведь какую неделю мы пережили! Подумать только, как близко он был от
смерти! Не мудрено и обессилеть! Но думаю, что не избавился он от этой беды.
Как только мальчуган отдохнет, надо снова взяться за веела, а то как бы нас
опять не отнесло назад к ним. Конец тогда нам обоим! Не только мальчика, они
и меня сожрут за то, что я увез его. Провалиться мне на месте, если это не
так!
Матрос помолчал минуту, размышляя, пустятся за ними в погоню или нет.
-- Конечно,--забормотал он опять,-- против ветра им наш плот не
догнать. Только не взялись бы они теперь за весла... Вот и ветер
унялся--океан ровно стеклышко. Гребцов там много, да и весел достаточно,--
чего доброго, они нас в самом деле нагонят.
-- Ой, Бен, милый Бен, спаси меня! Спаси от этих
разбойников!--испуганно, должно быть во сне, забормотал юнга.
-- Разрази меня гром, если ему не привиделась какая-нибудь дрянь! --
сказал матрос, уловив слова юнги.-- Уже и во сне разговаривает. Ему, верно,
чудится, будто на него собираются наброситься, как той ночью. Не разбудить
ли его? Лучше пускай проснется, раз ему такие страхи снятся. А жалко будить,
хорошо бы ему еще немного поспать.
-- А-а-а! Они хотят меня убить и съесть!--застонал опять во сне
мальчик.
-- Разрази меня гром, если им это удастся! Вильм, малыш, проснись,
проснись! Слышишь? -- И, наклонившись над спящим, Бен растолкал его.
-- Ах, Бен, это ты? А где же они? Где эти разбойники?
-- За тридевять земель от нас. Они тебе только снялись. Вот я и
разбудил тебя.
-- Как хорошо ты сделал! О, какой страшный сон! Мне снилось, будто они
меня съели.
-- Полно, Вильм, не съели они тебя и не съедят; вот только если сперва
меня прикончат.
-- Бен, дорогой, какой же ты хороший!--вскричал юноша.-- Ты даже своей
жизнью рискнул, чтобы спасти меня. Ах, смогу ли я доказать тебе
когда-нибудь, как ценю твою доброту!
-- Не стоит об этом и толковать, малыш. Боюсь только, что мало будет
проку от того, что мы удрали. Но уж если нам суждено помереть, то какой
угодно смертью, лишь бы не такой. По мне, пускай лучше акулы нас сожрут,
только не свой брат, не люди. Тьфу! Даже подумать тошно! Ну, а теперь,
малыш, не вешай нос! Правда, положение наше с тобой незавидное! Но кто
знает, как еще может повернуться дело. Бог не оставит нас. Мы с тобой не
видим, а он, может, в эту минуту смотрит на нас. Жалко, не умею я молиться,
не обучали меня этому делу. А ты умеешь?
-- Умею. Я знаю молитву "Отче наш". Она нам подойдет?
-- Конечно! Лучшей молитвы я и не слыхал. Становись-ка, дружок, на
колени и читай ее, а я буду повторять за тобой. Совестно сказать, но я,
кажется, забыл ее.
Юнга послушно опустился на колени и начал читать молитву. Бесхитростный
душой матрос в такой же позе, молитвенно сложив руки на груди,
сосредоточенно слушал, вставляя временами слово, два, всплывавшие у него в
памяти.
Кончив, оба торжественно сказали "аминь", и Брас, словно почувствовав
прилив новых сил, поднял весло и велел юнге взять второе.
-- Только бы нам удалось пройти на восток,-- сказал он,-- и тогда не
видать им нас, как своих ушей. Поработаем веслами часа два-три, пока солнце
не начнет припекать, и прости они, прощай тогда навеки! Ну, малыш Вильм, за
дело! Давай погребем еще немного, а там отдыхай сколько захочешь!
Усевшись на краю плота, матрос опустил весло в воду, действуя им, как
гребец, плывущий в каноэ[4]. Вильям сел с противоположного края, и плот,
несмотря на полный штиль, двинулся вперед.
Хотя юнге едва исполнилось шестнадцать лет, он мастерски управлялся с
веслом, умея грести на разные лады. Вильям овладел этим искусством еще
задолго до того, как стал мечтать о море, и теперь его умение пришлось как
нельзя более кстати. Вдобавок он был для своих лет очень силен и потому не
отставал от матроса. Правда, Бен работал не во всю силу.
Но как бы там ни было, плот под согласными ударами двух весел шел
довольно быстро--не так, конечно, быстро, как лодка, но все же делая по
два-три узла в час.
Долго грести им не пришлось. С запада подул слабый попутный ветер,
помогая им плыть в желаемом направлении. Казалось, это было им на руку. А
между тем матрос был, видимо, недоволен, заметив, что ветер дует с запада.
-- Не нравится мне этот ветер! -- крикнул он юнге.-- Дул бы себе откуда
угодно, я бы слова не сказал. А этот ветер хоть и помогает нам двигаться на
восток, да что толку? Ведь он и их туда же гонит. И с парусом они идут
быстрее, чем мы с нашими веслами.
-- А почему бы и нам не поставить парус? Как ты думаешь, Бен, смогли бы
мы? -- откликнулся юнга.
-- Об этом самом я сейчас и думаю, дружок. Надо только сообразить, из
чего бы нам его сделать. Есть у нас брезент от кливера. На нем мы с тобой
сейчас сидим. Но брезент слишком толст. А как насчет веревок? Постой, у
кливера есть кусок кливер-шкота--это то, что нам нужно. Есть гандшпуг и два
весла. Поставим-ка весла торчком и натянем между ними брезент.
Матрос так и сделал. Оторвав кусок брезента, он натянул его между
веслами и крепко привязал к ним. И вот самодельный парус, вздувшись, уже
подставлял ветру свои несколько квадратных ярдов, что для такого плота было
вполне достаточно.
Теперь оставалось только править и следить за тем, чтобы плот шел по
ветру в нужном направлении. Для этого матрос пустил в ход гандшпуг вместо
руля или рулевого весла.
Бен Брас, усевшись позади паруса с гандшпугом в руках, с
удовлетворением смотрел, как отлично он работает. И действительно, едва
только ветер надул парус, как плот поплыл по воде со скоростью не меньше
пяти узлов в час.
Едва ли большой плот с его шайкой головорезов, чуть не ставших
людоедами, двигался быстрее. Следовательно, на каком бы расстоянии он ни
находился, маловероятно, что он их нагонит.
Убедив себя в этом, матрос больше не думал о недавно угрожавшей ему и
его юному спутнику опасности. Но, чувствуя, однако, как много страшного ждет
их еще впереди, они не могли позволить себе ни обменяться хотя бы единым
словом радости, ни поздравить друг друга.
Долго молча сидели они, охваченные отчаянием. Лишь слышно было, как в
тишине журчит и плещется вода, вскипающая жемчужной пеной по обеим сторонам
плота.
Но ветер оказался слабым и дул недолго. Такой ветер моряки называют
"кошачья лапка". Силы его хватает только на то, чтобы чуть взволновать воду,
и длится он обычно не больше часа. И вот опять наступил мертвый штиль, и
поверхность океана стала ровной, как зеркало.
Маленький плот недвижимо лежал на воде: самодельный парус был бессилен
сдвинуть его с места. Все же он и теперь приносил пользу, заслоняя наших
скитальцев от солнца; только что поднявшись над горизонтом, оно тем не менее
жгло уже со всей беспощадной силой, свойственной ему в тропиках.
Бен больше не предлагал грести, несмотря на то что угроза погони не
миновала. Правда, они подвинулись на пять-шесть узлов к востоку. Но ведь и
враги сделали, должно быть, столько же; следовательно, расстояние между ними
не увеличилось.
Но оттого ли, что усталость и сознание безнадежности их положения
подавили энергию Браса, или, может, матрос, поразмыслив хорошенько,
действительно стал меньше бояться погони, только он не проявлял прежнего
беспокойства из-за того, что они стоят на месте. Еще раз поднявшись, Бен
внимательно, со всех сторон осмотрел горизонт, после чего растянулся в тени
паруса, посоветовав юнге сделать то же. Вильям не заставил себя упрашивать
и, как только улегся, сразу заснул.
"Хорошо, что он может спать! -- подумал Брас.-- Малый тоже ведь зверски
голоден, вроде меня, ну, а пока спит, меньше мучится. Говорят, кто спит,
может дольше продержаться. Не уверен я--так оно или не так. Одно знаю, что
сколько раз, бывало, наемся я до отвала перед сном, а утром, смотрю,
просыпаюсь такой голодный, будто лег, не взяв в рот и кусочка. Ох-хо-хо!
Нечего и пробовать заснуть. Кишки в животе такой марш играют, что не только
мне--самому старику Морфею[5] вздремнуть не дадут. Хоть бы крошка
чего-нибудь съестного на плоту! Последнюю четвертушку сухаря я проглотил
больше полутора суток назад. Ох, чего бы такого съесть?.. Ничего не
придумаешь. Башмаки, что ли, пожевать? Да нет, они так просолены морской
водой, что от них только пуще пить захочется, а мне и без того больше
невмоготу терпеть жажду. Вот беда! Ни еды, ни питья! Что ж это будет?
Господи, услышь ты хотя бы молитву малыша Вильма! Моей молитвы ты, конечно,
не станешь слушать -- слишком большой я нечестивец. Ох-хо-хо! Еще день, два
такой голодухи, и мы с Вильямом, пожалуй, оба заснем так, что больше уже и
не проснемся".
Всю эту речь, произнесенную им про себя, отчаявшийся матрос закончил
таким жалобным стоном, что Вильям сразу очнулся от своего беспокойного,
чуткого сна.
-- Что случилось, Бен? -- спросил он, приподнявшись на локте и тревожно
всматриваясь в лицо своего покровителя.
-- Ничего особенного,-- ответил матрос. Ему не хотелось пугать юношу
своими мрачными мыслями.
-- Ты стонал или это мне только показалось? Я испугался -- думал, они
нас догоняют.
-- Нет, малыш, этого я не боюсь. Они, должно быть, от нас здорово
отстали. При этаком штиле им лень будет и пальцем шевельнуть, не то что
грести -- по крайней мере, пока у них в бочонке остается хоть капля рома.
Ну, а когда они весь его выдуют, то и вовсе не поймут, двигаются они или это
их так спьяну качает. Нет, Вильм, не их нам сейчас надо бояться...
-- Ох, Бен, я так голоден!.. Я бы что угодно сейчас съел!
-- Знаю, малыш, анаю. Мне тоже до смерти есть хочется.
-- Тебе-то, должно быть, еще больше моего, Бен. Ведь из двух твоих
сухарей ты больше половины отдал мне. Ах, зачем я только взял! Теперь ты,
наверно, ужасно мучишься от голода.
-- Верно, Вильм, страх как хочется есть. А съел ли я сухаря кусочком
больше или меньше, от этого дело не меняется. Все равно придется нам...
-- Что "придется нам", Бен? -- спросил юнга, заметив, какая тень легла
на лицо его друга: таким мрачным и печальным он никогда еще его не видел.
Матрос промолчал. Он ничего не сумел выдумать, а сказать правду не
захотел, жалея мальчика, и, отвернувшись, так ничего и не ответил.
-- Я знаю, что ты хотел сказать, Бен. Ты думаешь, что нам придется
умереть.
-- Что ты, что ты, Вильм! Еще есть надежда. Кто знает, как еще дело
обернется. Может, мы на нашу молитву получим ответ? Вот что, малыш: давай-ка
снова ее всю прочитаем. На этот раз я больше смогу тебе помочь. Когда-то и я
ее знал, а послушав, как ты читал, многое вспомнил. Начинай.
Вильям, укрывшись в тени паруса, стал на колени и опять произнес
молитву. Матрос, тоже на коленях, своим огрубевшим голосом повторял за ним
каждое слово.
Когда они кончили, Бен поднялся и долго-долго смотрел на океан.
Молитва облегчила бесхитросчную душу матроса, и на минуту его лицо
осветилось надеждой... но только на минуту. Ничего утешительного глазам его
не представилось. По-прежнему кругом простирался все тот же беспредельный,
синий океан, а над ними все то же беспредельное синее небо.
Ненадолго согревшая душу надежда сразу же сменилась полным отчаянием, и
матрос снова улегся ничком позади паруса. И опять оба друга молча лежали
рядом. Но ни тот, ни другой не спали. Они словно оцепенели, сраженные
полнейшей безнадежностью.
Как долго матрос и юнга пролежали в этом полубесчувственном состоянии,
они не заметили. Во всяком случае, оно длилось, должно быть, не больше
нескольких минут, потому что в таких обстоятельствах ум человека не в силах
долго оставаться бездейственным.
Из этого состояния их неожиданно вывела не мысль, возникшая в сознании,
а скорее чисто внешнее, зрительное впечатление.
Они лежали на спине с открытыми глазами, устремленными в небо. На нем
не было ни облачка, которое сколько-нибудь разнообразило бы его однотонную,
бескрайнюю синеву.
И вдруг эта однообразная синева вся расцветилась, запестрела множеством
каких-то живых существ, которые, сверкая и искрясь, словно серебряные
стрелы, пронеслись мимо них над плотом. В ярком солнечном свете мелькнули
они изголуба-белыми пятнами, и в этих светлых ярких созданиях, которых по
полету можно было принять за птиц, матрос узнал обитателей океанских глубин.
-- Косяк летучей рыбы,-- вяло заметил он, даже не приподнявшись.
И вдруг, увидев, как эти рыбы низко, чуть не задевая за парус,
продолжают летать над плотом, матрос вскочил на ноги и крикнул:
-- А что, если нам сбить одну из них?! Где гандшпуг?
Впрочем, последний вопрос он задал совершенно машинально, потому что
тут же, не дожидаясь ответа, резким движением схватил гандшпуг, лежавший
неподалеку от него, и высоко занес его над головой.
Возможно, ему удалось бы сбить одно из этих крылато-плавающих созданий,
стаей носившихся над ними, выскакивая из океана на поверхность, чтобы
спастись от альбакоров и бонит. Но гандшпуг не понадобился: на самом плоту
нашлось более верное средство добыть рыбу -- сделанный Беном парус. Только
матрос собрался было замахнуться гандшпугом, как что-то сверкнуло прямо
Роман
© Copyright Перевод Н.Аверьяновой и Н.Миллер-Будницкой
Компьютерный набор Б.А. Бердичевский
Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996
---------------------------------------------------------------
Ширококрылый морской коршун[1], реющий над просторами Атлантического
океана, вдруг замер, всматриваясь во что-то внизу. Внимание его привлек
маленький плот, размером не больше обеденного стола. Два небольших
корабельных бруса, две широкие доски с несколькими небрежно брошенными на
них полотнищами парусины да две-три доски поуже, связанные крест-накрест,--
вот и весь плот.
И на таком гиблом суденышке ютятся двое людей: мужчина и юноша лет
шестнадцати. Юноша, видимо, спит, растянувшись на куске мятой парусины. А
мужчина стоит и, прикрыв глаза от солнца ладонью, напряженно всматривается в
безбрежные дали океана.
У ног его валяются гандшпуг[2], два лодочных весла, кусок просмоленного
брезента, топор; ничего больше на плоту не увидеть даже зоркому глазу
альбатроса.
Птица несется дальше на запад. Пролетев еще миль десять, она снова
замирает, паря на широко раскинутых крыльях, и снова впивается глазами в
океан.
Птица увидела другой, тоже неподвижный плот. Он совсем не похож на
первый, хотя и один и другой зовутся плотами. Второй--раз в десять больше.
Он сооружен из всевозможных крупных обломков деревянных частей корабля. По
краям к нему привязаны большие порожние бочки; они помогают плоту держаться
на плаву. Чего только на нем нет! И брезент, натянутый между двумя шестами,
как на мачте, и два-три бочонка, и пустой ящик из-под морских сухарей, и
весла, и много других предметов морского обихода. Среди этого хаоса вещей
расположились человек тридцать. Они сидят, лежат, стоят -- словом, занимают
самые разнообразные положения.
Некоторые неподвижны, словно спят. Однако их разметавшиеся тела и
багровые, возбужденные лица наводят на подозрение, что сон вызван
опьянением. Глядя на другую группу людей, на их движения, слыша, как они
шумят и горланят, уже не приходится сомневаться: эти-то, несомненно, пьяны
-- оловянная кружка все время ходит вкруговую, и запах рома так и бьет в
нос. Есть тут и трезвые, но их немного и выглядят они как живые мертвецы --
до того измождены, до того изголодались. Со слабой надеждой, кто стоя, кто
сидя, поглядывают они временами на водную ширь океана и тут же снова
застывают в безысходном отчаянии.
Недаром альбатрос, глядя на этих людей, томится таким нетерпением.
Инстинктом хищной птицы он чует, что скоро, очень скоро его ожидает богатое
пиршество.
А пока он летит дальше, все дальше на запад. Вот он пролетел еще с
десяток миль и снова застыл на месте. Опять какой-то необычный предмет на
воде! Только зоркий глаз альбатроса мог его приметить, люди на большом плоту
его не видят. На таком расстоянии это сооружение кажется пятнышком, не
больше самой птицы. На деле же это хотя небольшая, а все же лодка --
корабельная гичка, в которой сидят шестеро. Паруса на гичке нет, да его,
видно, даже и не пытались поставить. Есть весла, но никто ими не гребет.
Видимо, люди, отчаявшись, побросали их, и теперь гичка, как и плоты, носится
в океане по прихоти волн и ветра. А во время штиля гичка, как и оба плота,
подолгу застывает на месте.
Если бы альбатрос умел рассуждать, он сообразил бы, что плоты и гичка
очутились здесь, вероятно, потому, что где-то неподалеку произошло
кораблекрушение и судно либо пошло ко дну, либо погибло в пламени. А миль за
десять на восток от меньшего плота он заметил бы более явные доказательства
происшедшего несчастья. Там плавали обугленные доски, балки, поручни и
другие части корабля, и это означало, что судно погибло не от бури, а от
огня. А по множеству всяких обломков, рассеянных по океану на целую милю
вокруг, альбатрос догадался бы, что на судне произошел не только пожар, но и
страшной силы взрыв.
Если бы альбатрос умел еще и читать, он прочел бы слово "Пандора" и на
корме уцелевшей от гибели гички, и на бочках, благодаря которым большой плот
стал мореходным, и на двух поперечных досках маленького плота. На них это
слово написано еще более крупными буквами. Эти доски, видимо, находились по
обеим сторонам бугшприта[3] погибшего корабля. А сорвали эти доски, чтобы
построить свой плотишко, те, кто сейчас и ютится на нем. Да, сомнений нет:
где-то здесь погибло судно, называвшееся "Пандора".
В этой главе мы расскажем историю "Пандоры" во всех ее ужасающих
подробностях.
"Пандора"--увы, далеко не единственное невольничье судно, снаряженное в
Англии и вышедшее из английского же порта,-- занималась перевозкой черных
рабов. Как и на всех таких кораблях, его команда, состоявшая большей частью
из самых отъявленных негодяев, набиралась где и как придется, так что редко
можно было встретить среди этих людей хотя бы двоих одной национальности.
В свой последний перед крушением рейс судно отправилось за "товаром" к
берегу Гвинейского залива. Там, скупив и погрузив в трюм пятьсот несчастных
чернокожих -- пятьсот "тюков", как их, посмеиваясь, называли работорговцы,--
судно повезло свой "груз" в Бразилию, на позорный рынок, где в те дни еще
процветала торговля неграми. Там существовали специальные приемные пункты,
на которых людей с черной кожей открыто покупали и продавали в рабство.
На пути из Африки в Южную Америку глубокой ночью, когда судно плыло в
открытом океане, на нем внезапно вспыхнул пожар. Потушить его не удалось. В
поднявшейся спешке и панике стали спускать на воду гребные суда. На
"Пандоре" их было три. Но катер оказался непригодным, а баркас от
свалившейся на него сверху бочки получил пробоину и затонул. В исправности
оставалась одна гичка, и, воспользовавшись темнотой, капитан вместе со своим
помощником и четырьмя матросами тайком сели в нее и сбежали.
Остальные матросы -- их было около тридцати человек -- успели соорудить
большой плот. Не прошло и нескольких секунд после того, как они отвалили от
горящего судна, а пламя уже добралось до бочки с порохом и страшный взрыв
потряс корабль, довершив катастрофу.
Но что же стало с "черным грузом"? Об этом страшно даже рассказывать.
Несчастные до последней минуты оставались запертыми за решетками люков,
наглухо прибитых к палубе брусьями. Они бы там и погибли, задохнувшись в
дыму или сгорев заживо среди пылающих досок, если бы среди покидавших
корабль не нашлась одна милосердная душа. Это был юноша, почти подросток.
Орудуя топором, он сбил один за другим запоры этой плавучей тюрьмы и помог
страдальцам-неграм выбраться наружу.
Увы! Им суждено было спастись от пламени только для того, чтобы
погибнуть в черной пучине океана.
Минут через десять после взрыва от всех пятисот негров, насильственно
увезенных из родных мест, на поверхности океана не осталось ни одного! Не
умевшие плавать сразу пошли ко дну, а умевших пожрали акулы: океан вокруг
так и кишел ими.
После этого трагического события прошло несколько дней. С этого момента
и начинается наш рассказ. Теперь нетрудно догадаться, что это были за люди,
о которых говорилось ранее. Волей случая они оказались на одной параллели и
плывут сейчас одни за другими, разделенные лишь несколькими десятками миль.
Небольшая лодка, плывшая на запад,--это та самая гичка, которую
захватили свирепый капитан "Пандоры" и его не менее свирепый помощник. С
ними -- плотник и три матроса, которым они разрешили, предательски бросив
остальных, бежать вместе с собой. Темнота помогла им в этом. Однако как ни
быстро они гребли, до них еще успели донестись те бешеные проклятия и
угрозы, которые посылали им вслед обманутые спутники. Последние и плывут
сейчас на большом плоту. Но кто же те двое, отважившиеся довериться
третьему, утлому судну, такому жалкому, что, кажется, поднимись только ветер
покрепче, и он разнесет его вдребезги, а пассажиров отправит ко дну? Но, к
счастью, почти все время после гибели судна на океане царил полный штиль.
Почему же все-таки эти двое, матрос и юнга, будучи членами команды
"Пандоры", плывут отдельно ото всех?
На это была своя причина, о которой мы вкратце сейчас и расскажем.
Старший пассажир маленького плота звался Бен Брас и считался из всей команды
на судне самым лучшим, самым отважным матросом. Никогда не нанялся бы он на
такое судно, если бы не натерпелся множества обид на службе во флоте родной
Англии. Они-то и довели его до этого безрассудного поступка, и он давно уже
в нем раскаивался.
Его юный товарищ тоже оказался жертвой такого же необдуманного шага.
Сгорая жаждой повидать свет, он решил стать моряком и убежал из дому, чтобы
наняться юнгой. На свое несчастье, он поступил на "Пандору", не подозревая,
что она собой представляет. Однако там так жестоко с ним обращались, что он
быстро понял опрометчивость своего поступка. С первой же минуты, как юный
Вильям ступил на борт этого невольничьего корабля, жизнь стала для него
сплошным мучением. И он, конечно, не выдержал бы такого существования, не
найдись у него столь мужественного друга, как Бен Брас. Матрос вскоре взял
его под свою особую защиту. Друзья чувствовали, что у них нет ничего общего
со всей этой шайкой разбойников, -- с ними их просто столкнула случайность.
И они твердо решили при первой возможности расстаться с этой гнусной
компанией.
К несчастью, гибель корабля помешала их намерению. Волей-неволей они
очутились со всеми на большом плоту. Если бы Брас и юнга остались на том
утлом сооружении, на котором они спаслись с горящего корабля, то они
потеряли бы и последний, пусть ничтожный, но все-таки шанс на спасение.
Поэтому они и пришвартовались к большому плоту, привязав к нему свой.
Несколько дней и ночей пришлось им опять пробыть в обществе этих
отвратительных людей, соединив с ними и свою судьбу. Ночью, по воле
изменчивых ветров, их носило на сдвоенных плотах из стороны в сторону, а
днем, в штиль, они подолгу стояли на месте.
Однако что же все-таки заставило в конце концов Бена Браса вместе с его
юным спутником покинуть большой плот? И каким образом они опять оказались на
своем маленьком?
Мы не можем не открыть читателю причину, хотя дрожь берет при одной
мысли об этом. Дело в том, что если бы Бен Брас не спас своего юного друга,
тот был бы съеден. Отважному матросу удалось предотвратить эту страшную
трапезу только благодаря хитро задуманному плану, и притом с риском для
собственной жизни.
Произошло это так. Судные запасы провизии, которые этим негодяям
удалось захватить с горящего судна, кончились. Они дошли до той степени
голода, когда люди не гнушаются самой омерзительной пищей. Но им даже в
голову не пришло прибегнуть к принятому в таких страшных случаях обычаю
кинуть жребий. Они поступили проще, единодушно договорившись между собой
умертвить мальчика и съесть его. Один только Бен воспротивился такому
злодеянию.
Но его голос не был принят во внимание. Озверевшие матросы стояли на
своем. Единственное, чего удалось добиться защитнику юнги,-- это обещания
отложить убийство до следующего утра.
Матрос знал, что делал, добиваясь этой отсрочки. Ночью поднялся ветер,
и сдвоенные плоты тронулись в путь. А когда океан окутался тьмой, Бен Брас
перерезал канат, соединявший оба плота. Вот каким образом они оказались
опять только вдвоем и отделались от своих опасных спутников. Как только их
отнесло на такое расстояние, что шум весел не мог быть услышан, они
принялись грести, уходя все дальше и дальше.
Всю ночь гребли они против ветра. И только когда настало утро и на
океане опять начался штиль, они решили передохнуть, зная, что недавние
спутники теперь их не видят, потому что они опередили большой плот на добрый
десяток миль.
После такой утомительной гребли, да еще пережив до этого столько часов
напряженной тревоги, юнга так изнемог, что, едва растянувшись на парусине,
уже крепко спал. Но Бен, опасаясь погони, и не подумал ложиться. Он так и
простоял все утро на вахте, прикрыв глаза от солнца ладонью и тревожно
вглядываясь в сверкающую на солнце поверхность океана.
Тщательно осмотрев океанскую гладь со всех сторон горизонта и особенно
с запада, Бен Брас повернулся наконец к Вильяму, за все утро так ни разу и
не проснувшемуся.
-- До чего устал, бедняга! -- пробормотал, глядя на него, матрос.--И не
диво, ведь какую неделю мы пережили! Подумать только, как близко он был от
смерти! Не мудрено и обессилеть! Но думаю, что не избавился он от этой беды.
Как только мальчуган отдохнет, надо снова взяться за веела, а то как бы нас
опять не отнесло назад к ним. Конец тогда нам обоим! Не только мальчика, они
и меня сожрут за то, что я увез его. Провалиться мне на месте, если это не
так!
Матрос помолчал минуту, размышляя, пустятся за ними в погоню или нет.
-- Конечно,--забормотал он опять,-- против ветра им наш плот не
догнать. Только не взялись бы они теперь за весла... Вот и ветер
унялся--океан ровно стеклышко. Гребцов там много, да и весел достаточно,--
чего доброго, они нас в самом деле нагонят.
-- Ой, Бен, милый Бен, спаси меня! Спаси от этих
разбойников!--испуганно, должно быть во сне, забормотал юнга.
-- Разрази меня гром, если ему не привиделась какая-нибудь дрянь! --
сказал матрос, уловив слова юнги.-- Уже и во сне разговаривает. Ему, верно,
чудится, будто на него собираются наброситься, как той ночью. Не разбудить
ли его? Лучше пускай проснется, раз ему такие страхи снятся. А жалко будить,
хорошо бы ему еще немного поспать.
-- А-а-а! Они хотят меня убить и съесть!--застонал опять во сне
мальчик.
-- Разрази меня гром, если им это удастся! Вильм, малыш, проснись,
проснись! Слышишь? -- И, наклонившись над спящим, Бен растолкал его.
-- Ах, Бен, это ты? А где же они? Где эти разбойники?
-- За тридевять земель от нас. Они тебе только снялись. Вот я и
разбудил тебя.
-- Как хорошо ты сделал! О, какой страшный сон! Мне снилось, будто они
меня съели.
-- Полно, Вильм, не съели они тебя и не съедят; вот только если сперва
меня прикончат.
-- Бен, дорогой, какой же ты хороший!--вскричал юноша.-- Ты даже своей
жизнью рискнул, чтобы спасти меня. Ах, смогу ли я доказать тебе
когда-нибудь, как ценю твою доброту!
-- Не стоит об этом и толковать, малыш. Боюсь только, что мало будет
проку от того, что мы удрали. Но уж если нам суждено помереть, то какой
угодно смертью, лишь бы не такой. По мне, пускай лучше акулы нас сожрут,
только не свой брат, не люди. Тьфу! Даже подумать тошно! Ну, а теперь,
малыш, не вешай нос! Правда, положение наше с тобой незавидное! Но кто
знает, как еще может повернуться дело. Бог не оставит нас. Мы с тобой не
видим, а он, может, в эту минуту смотрит на нас. Жалко, не умею я молиться,
не обучали меня этому делу. А ты умеешь?
-- Умею. Я знаю молитву "Отче наш". Она нам подойдет?
-- Конечно! Лучшей молитвы я и не слыхал. Становись-ка, дружок, на
колени и читай ее, а я буду повторять за тобой. Совестно сказать, но я,
кажется, забыл ее.
Юнга послушно опустился на колени и начал читать молитву. Бесхитростный
душой матрос в такой же позе, молитвенно сложив руки на груди,
сосредоточенно слушал, вставляя временами слово, два, всплывавшие у него в
памяти.
Кончив, оба торжественно сказали "аминь", и Брас, словно почувствовав
прилив новых сил, поднял весло и велел юнге взять второе.
-- Только бы нам удалось пройти на восток,-- сказал он,-- и тогда не
видать им нас, как своих ушей. Поработаем веслами часа два-три, пока солнце
не начнет припекать, и прости они, прощай тогда навеки! Ну, малыш Вильм, за
дело! Давай погребем еще немного, а там отдыхай сколько захочешь!
Усевшись на краю плота, матрос опустил весло в воду, действуя им, как
гребец, плывущий в каноэ[4]. Вильям сел с противоположного края, и плот,
несмотря на полный штиль, двинулся вперед.
Хотя юнге едва исполнилось шестнадцать лет, он мастерски управлялся с
веслом, умея грести на разные лады. Вильям овладел этим искусством еще
задолго до того, как стал мечтать о море, и теперь его умение пришлось как
нельзя более кстати. Вдобавок он был для своих лет очень силен и потому не
отставал от матроса. Правда, Бен работал не во всю силу.
Но как бы там ни было, плот под согласными ударами двух весел шел
довольно быстро--не так, конечно, быстро, как лодка, но все же делая по
два-три узла в час.
Долго грести им не пришлось. С запада подул слабый попутный ветер,
помогая им плыть в желаемом направлении. Казалось, это было им на руку. А
между тем матрос был, видимо, недоволен, заметив, что ветер дует с запада.
-- Не нравится мне этот ветер! -- крикнул он юнге.-- Дул бы себе откуда
угодно, я бы слова не сказал. А этот ветер хоть и помогает нам двигаться на
восток, да что толку? Ведь он и их туда же гонит. И с парусом они идут
быстрее, чем мы с нашими веслами.
-- А почему бы и нам не поставить парус? Как ты думаешь, Бен, смогли бы
мы? -- откликнулся юнга.
-- Об этом самом я сейчас и думаю, дружок. Надо только сообразить, из
чего бы нам его сделать. Есть у нас брезент от кливера. На нем мы с тобой
сейчас сидим. Но брезент слишком толст. А как насчет веревок? Постой, у
кливера есть кусок кливер-шкота--это то, что нам нужно. Есть гандшпуг и два
весла. Поставим-ка весла торчком и натянем между ними брезент.
Матрос так и сделал. Оторвав кусок брезента, он натянул его между
веслами и крепко привязал к ним. И вот самодельный парус, вздувшись, уже
подставлял ветру свои несколько квадратных ярдов, что для такого плота было
вполне достаточно.
Теперь оставалось только править и следить за тем, чтобы плот шел по
ветру в нужном направлении. Для этого матрос пустил в ход гандшпуг вместо
руля или рулевого весла.
Бен Брас, усевшись позади паруса с гандшпугом в руках, с
удовлетворением смотрел, как отлично он работает. И действительно, едва
только ветер надул парус, как плот поплыл по воде со скоростью не меньше
пяти узлов в час.
Едва ли большой плот с его шайкой головорезов, чуть не ставших
людоедами, двигался быстрее. Следовательно, на каком бы расстоянии он ни
находился, маловероятно, что он их нагонит.
Убедив себя в этом, матрос больше не думал о недавно угрожавшей ему и
его юному спутнику опасности. Но, чувствуя, однако, как много страшного ждет
их еще впереди, они не могли позволить себе ни обменяться хотя бы единым
словом радости, ни поздравить друг друга.
Долго молча сидели они, охваченные отчаянием. Лишь слышно было, как в
тишине журчит и плещется вода, вскипающая жемчужной пеной по обеим сторонам
плота.
Но ветер оказался слабым и дул недолго. Такой ветер моряки называют
"кошачья лапка". Силы его хватает только на то, чтобы чуть взволновать воду,
и длится он обычно не больше часа. И вот опять наступил мертвый штиль, и
поверхность океана стала ровной, как зеркало.
Маленький плот недвижимо лежал на воде: самодельный парус был бессилен
сдвинуть его с места. Все же он и теперь приносил пользу, заслоняя наших
скитальцев от солнца; только что поднявшись над горизонтом, оно тем не менее
жгло уже со всей беспощадной силой, свойственной ему в тропиках.
Бен больше не предлагал грести, несмотря на то что угроза погони не
миновала. Правда, они подвинулись на пять-шесть узлов к востоку. Но ведь и
враги сделали, должно быть, столько же; следовательно, расстояние между ними
не увеличилось.
Но оттого ли, что усталость и сознание безнадежности их положения
подавили энергию Браса, или, может, матрос, поразмыслив хорошенько,
действительно стал меньше бояться погони, только он не проявлял прежнего
беспокойства из-за того, что они стоят на месте. Еще раз поднявшись, Бен
внимательно, со всех сторон осмотрел горизонт, после чего растянулся в тени
паруса, посоветовав юнге сделать то же. Вильям не заставил себя упрашивать
и, как только улегся, сразу заснул.
"Хорошо, что он может спать! -- подумал Брас.-- Малый тоже ведь зверски
голоден, вроде меня, ну, а пока спит, меньше мучится. Говорят, кто спит,
может дольше продержаться. Не уверен я--так оно или не так. Одно знаю, что
сколько раз, бывало, наемся я до отвала перед сном, а утром, смотрю,
просыпаюсь такой голодный, будто лег, не взяв в рот и кусочка. Ох-хо-хо!
Нечего и пробовать заснуть. Кишки в животе такой марш играют, что не только
мне--самому старику Морфею[5] вздремнуть не дадут. Хоть бы крошка
чего-нибудь съестного на плоту! Последнюю четвертушку сухаря я проглотил
больше полутора суток назад. Ох, чего бы такого съесть?.. Ничего не
придумаешь. Башмаки, что ли, пожевать? Да нет, они так просолены морской
водой, что от них только пуще пить захочется, а мне и без того больше
невмоготу терпеть жажду. Вот беда! Ни еды, ни питья! Что ж это будет?
Господи, услышь ты хотя бы молитву малыша Вильма! Моей молитвы ты, конечно,
не станешь слушать -- слишком большой я нечестивец. Ох-хо-хо! Еще день, два
такой голодухи, и мы с Вильямом, пожалуй, оба заснем так, что больше уже и
не проснемся".
Всю эту речь, произнесенную им про себя, отчаявшийся матрос закончил
таким жалобным стоном, что Вильям сразу очнулся от своего беспокойного,
чуткого сна.
-- Что случилось, Бен? -- спросил он, приподнявшись на локте и тревожно
всматриваясь в лицо своего покровителя.
-- Ничего особенного,-- ответил матрос. Ему не хотелось пугать юношу
своими мрачными мыслями.
-- Ты стонал или это мне только показалось? Я испугался -- думал, они
нас догоняют.
-- Нет, малыш, этого я не боюсь. Они, должно быть, от нас здорово
отстали. При этаком штиле им лень будет и пальцем шевельнуть, не то что
грести -- по крайней мере, пока у них в бочонке остается хоть капля рома.
Ну, а когда они весь его выдуют, то и вовсе не поймут, двигаются они или это
их так спьяну качает. Нет, Вильм, не их нам сейчас надо бояться...
-- Ох, Бен, я так голоден!.. Я бы что угодно сейчас съел!
-- Знаю, малыш, анаю. Мне тоже до смерти есть хочется.
-- Тебе-то, должно быть, еще больше моего, Бен. Ведь из двух твоих
сухарей ты больше половины отдал мне. Ах, зачем я только взял! Теперь ты,
наверно, ужасно мучишься от голода.
-- Верно, Вильм, страх как хочется есть. А съел ли я сухаря кусочком
больше или меньше, от этого дело не меняется. Все равно придется нам...
-- Что "придется нам", Бен? -- спросил юнга, заметив, какая тень легла
на лицо его друга: таким мрачным и печальным он никогда еще его не видел.
Матрос промолчал. Он ничего не сумел выдумать, а сказать правду не
захотел, жалея мальчика, и, отвернувшись, так ничего и не ответил.
-- Я знаю, что ты хотел сказать, Бен. Ты думаешь, что нам придется
умереть.
-- Что ты, что ты, Вильм! Еще есть надежда. Кто знает, как еще дело
обернется. Может, мы на нашу молитву получим ответ? Вот что, малыш: давай-ка
снова ее всю прочитаем. На этот раз я больше смогу тебе помочь. Когда-то и я
ее знал, а послушав, как ты читал, многое вспомнил. Начинай.
Вильям, укрывшись в тени паруса, стал на колени и опять произнес
молитву. Матрос, тоже на коленях, своим огрубевшим голосом повторял за ним
каждое слово.
Когда они кончили, Бен поднялся и долго-долго смотрел на океан.
Молитва облегчила бесхитросчную душу матроса, и на минуту его лицо
осветилось надеждой... но только на минуту. Ничего утешительного глазам его
не представилось. По-прежнему кругом простирался все тот же беспредельный,
синий океан, а над ними все то же беспредельное синее небо.
Ненадолго согревшая душу надежда сразу же сменилась полным отчаянием, и
матрос снова улегся ничком позади паруса. И опять оба друга молча лежали
рядом. Но ни тот, ни другой не спали. Они словно оцепенели, сраженные
полнейшей безнадежностью.
Как долго матрос и юнга пролежали в этом полубесчувственном состоянии,
они не заметили. Во всяком случае, оно длилось, должно быть, не больше
нескольких минут, потому что в таких обстоятельствах ум человека не в силах
долго оставаться бездейственным.
Из этого состояния их неожиданно вывела не мысль, возникшая в сознании,
а скорее чисто внешнее, зрительное впечатление.
Они лежали на спине с открытыми глазами, устремленными в небо. На нем
не было ни облачка, которое сколько-нибудь разнообразило бы его однотонную,
бескрайнюю синеву.
И вдруг эта однообразная синева вся расцветилась, запестрела множеством
каких-то живых существ, которые, сверкая и искрясь, словно серебряные
стрелы, пронеслись мимо них над плотом. В ярком солнечном свете мелькнули
они изголуба-белыми пятнами, и в этих светлых ярких созданиях, которых по
полету можно было принять за птиц, матрос узнал обитателей океанских глубин.
-- Косяк летучей рыбы,-- вяло заметил он, даже не приподнявшись.
И вдруг, увидев, как эти рыбы низко, чуть не задевая за парус,
продолжают летать над плотом, матрос вскочил на ноги и крикнул:
-- А что, если нам сбить одну из них?! Где гандшпуг?
Впрочем, последний вопрос он задал совершенно машинально, потому что
тут же, не дожидаясь ответа, резким движением схватил гандшпуг, лежавший
неподалеку от него, и высоко занес его над головой.
Возможно, ему удалось бы сбить одно из этих крылато-плавающих созданий,
стаей носившихся над ними, выскакивая из океана на поверхность, чтобы
спастись от альбакоров и бонит. Но гандшпуг не понадобился: на самом плоту
нашлось более верное средство добыть рыбу -- сделанный Беном парус. Только
матрос собрался было замахнуться гандшпугом, как что-то сверкнуло прямо