Страница:
— Почему шахматами и настольным теннисом? — спросила я, меня действительно удивил выбор. Пока, кроме ответа на вопрос, почему Марк любил аналогии и примеры из спортивной жизни, мне ничего больше из рассказа Рона не открылось.
— Не знаю, — ответил Рон. — Может быть, потому что наиболее доступные, не знаю. В любом случае, он занимался
достаточно долго, и даже играл в каких-то турнирах, и даже чего-то выиграл, кажется. Во всяком случае, он туда влез, в спорт, пусть и любительский, и, наблюдая его и изнутри и снаружи конечно же сделал какие-то обобщения, создал очередные свои теории, спорные, как всегда, но ты знаешь — у него манера такая.
— Откуда ты все знаешь так подробно? — спросила я.
— Мы тогда были близки, — ответил Рон, явно удивляясь вопросу, — и Марк мне все тогда рассказывал, ну, я имею в виду, все, что хотел рассказать, — поправился он. — Так вот, однажды, когда, как он говорил, он все про спорт понял, он довольно неожиданно заметил, что нашей жизнью заведуют перворазрядники.
— Это что? — не поняла я.
— Я тоже тогда не понял, но он объяснил. Знаешь фразу, что спорт — упрощенная модель жизни? — Я пожала плечами: может, и знаю, какая разница. — Так вот, Марк утверждал, что практически любого физически и умственно здорового человека можно довести до первого разряда в абсолютно любом виде спорта. Он, конечно, имел в виду условный первый разряд.
Я еще по-прежнему не понимала, о чем речь, но холод вдруг сковал нижнюю часть живота.
— То есть Марк говорил о том, что если мальчика или девочку подхватить вовремя в детстве и правильно развивать и тренировать, то любой, абсолютно любой, независимо от способностей и таланта, легко поднимется до первого разряда. А так как от способностей это не зависит, то и вид спорта не имеет значения. Дальше, говорил он, чтобы вырастить чемпиона, нужно выбрать способного мальчика или способную девочку, или даже талантливую, и тогда есть шанс подняться выше, чем пресловутый, всем доступный первый разряд.
Он мог не продолжать, ледяное поле затянуло весь живот, сковало грудь, подошло к горлу, мне не было холодно, но казалось, что я заморожена. У меня закружилась голова, я захотела проглотить слюну, но ее не было. «Не может быть», — пыталась прошептать я, но голова отказывалась воспринимать даже простейшее.
Единственное, что я смогла сделать, это откинуться на спинку и постараться восстановить почему-то сбитое дыхание. Но Рон не заметил даже этого, он разговорился, и казалось, сам уже получает удовольствие от своего рассказа. Ему вообще, видимо, нравилось рассказывать о Марке, он даже стал по-деловому поглядывать на свои бутерброды.
— Так вот, идея Марка заключалась в том, что аналогично происходит и в жизни. Что любой человек, назависимо от его способностей и возможностей, может быть натренирован до уровня интеллектуального перворазрядника. Проблема, говорил Марк, только в хорошем тренере и в правильной методике. Более того, он считал, что все эти люди в университете, в науке и в прочих областях — искусстве, политике, — в подавляющей своей массе хорошо в молодости натренированные перворазрядники. И когда я не понял, он пояснил: гроссмейстеров мало, их единицы, и их на все не хватает. К тому же они с талантом и поэтому даже не стремятся руководить, у них свои приоритеты, свои цели. Стремятся, как и везде, как и в любом спорте, как и в жизни, всегда доминирующие перворазрядники.
Я ждала, когда же, наконец, начнется про меня, да и начнется ли? Может быть, у Рона хватит такта не говорить и так очевидно.
— Так, собственно, и появилась идея, а потом он стал искать.
«Нет, не хватило», — все же смогла подумать я, используя, видимо, самую запасную, самую резервную часть сознания.
— Он искал тебя долго, года два. Даже найдя, он не был сразу уверен, что ты — правильный выбор, лишь потом понял, как ему счастливо повезло.
Последние слова, по-видимому, должны были подбодрить меня, такой вот стимулирующий комплимент. — А дальше, особенно когда ты сделала работу для студенческой конференции, он понял, что ты талантище, и решил вывести тебя в гроссмейстеры.
Мне показалось, что я застонала вслух, мне было так больно, просто физически больно, и боль била в сердце, и в живот, и в голову, но еще и в шею, грудь — везде. В какой-то момент мне показалось, что я теряю сознание, не то от боли, не то от головокружения, но мутность, наехав, все лее не покрыла меня полностью и отошла, не рассосавшись, впрочем, совсем. Видимо, я действительно застонала, потому что Рон прервался и посмотрел на меня и спросил, все ли в порядке и продолжать ли ему. Я утвердительно кивнула.
— Видишь ли, у него появился своего рода комплекс, он вдруг решил, что все, что он делал раньше, слишком мелко для него. Он как-то сказал, что чувствует в себе силы поднять значительно большее, нечто грандиозное, и нервничает, что за всей этой суетой. — Рон посмотрел на меня многозначительно, мол, теперь я знаю, о какой суете идет речь, — он может упустить шанс. К тому же то, что делал Марк раньше, было только частью работы, пусть основной, но частью, он, видишь ли, создавал прорыв, но всей подготовкой, подходом к точке прорыва занимался не он. И мне казалось, что у него возник своего рода комплекс, что, может быть, он не в состоянии сделать все сам от начала до конца. — Рон улыбнулся и сказал философское: — Знаешь, гении, они смешные, они все себе комплексы ищут. В общем, когда он убедился, что ты сама титан, — даже в моем состоянии это рассмешило меня: титан женского рода, в моем случае скорее вырождался в «Титаник» с его утопленной судьбой, — он понял, что вполне может совместить обе идеи. В смысле, вывести тебя в чемпионы и одновременно полнее реализоваться самому. К тому же Марк страшно не любит писать статьи, по-моему, даже и не умеет как следует.
Я уже почти не слышала его, я наклонилась над столом и, накрыв лоб ладонью, чтобы хоть как-то укротить его горячечность, стала смотреть в близкое окно. Небо за стеклом просвечивало голубизной, что конечно же в моем упрощенном сейчас восприятии ассоциировалось с вечностью и красотой жизни, и я думала: ну почему, за что, почему я должна быть во всем этом, почему именно я, и почему именно во всем в этом?!
Я еще не могла точно понять, что я услышала, я понимала про предательство, про эксперимент, про изощренный расчет, который уничтожает одну только мысль о любви, о чувстве. Про то, что меня много лет использовали, про гнусность этого мира, про то, что вот именно сейчас я что-то потеряла в жизни, что-то очень ценное, что уже никогда больше не обрету. «Молодость, — вдруг отчетливо резануло во мне, — я потеряла молодость».
Мне стал страшен и этот Рон, который говорит с таким видом, как будто рассказывает забавный случай, и страшно Марка, который все время был чужим, и холодным, и скользким, и расчетливым. Я передернулась, так мне было противно сейчас и от сидящего передо мной толстого бодрячка, и от мысли о Марке, и от своей собственной парализующей беспомощности.
Но, помимо мутящей тоски, охватившей меня, что-то еще скользило за довольными словами Рона, что-то неразборчивое, но настораживающее, пугающее, заставляющее мой мозг очнуться от сковавшего бессилия, выйти из разлагающей комы. Я должна была докопаться до самой сути, какой бы подлой она ни оказалась.
— Ты мне прошлый раз говорил о какой-то идее, о которой тебе рассказывал Марк, — сказала я, пытаясь придать своему голосу хотя бы видимую устойчивость.
— Ну, в этом я ничего не понимаю, — самокритично сознался Рон, — что-то он там вроде бы нашел и пытался мне объяснить. Что-то, похоже, сильное, но я не разбираюсь. — Он пожал плечами, как бы извиняясь. — Да и сам Марк не был тогда уверен. Да не волнуйся, он в любом случае найдет. Что можно найти — он найдет.
Его слова звучали так настойчиво, даже назойливо, что я подумала: каким же надо чувствовать себя зависимым и неуверенным, чтобы вот так верить в другого человека.
— Ты не помнишь, что он тогда тебе говорил? — спросила я.
Рон смущенно улыбнулся, я видела, ему неудобно, что он ничего не запомнил.
— Знаешь, я ведь не разбираюсь в этом, да я и не слушал так чтобы очень внимательно. Все равно я не смог бы оценить. Но знаешь, я вспомнил сейчас, — он искренне обрадовался, — что, наверное, полгода назад или больше Марк сказал, что ошибся в тебе, — я уже ни на что не обращала внимания, — он имел в виду, что недооценил тебя, он сказал тогда... сейчас, подожди, я скажу слово в слово...
Теперь Рон был доволен своей памятью. Он, очевидно, считал, что для меня чужое мнение, к тому же мнение Марка, должно иметь большое значение. Могла ли я объяснить ему, как сильно он ошибается?
— Марк сказал, что не встречал такого сильного человека, как ты. Вообще никогда. И с точки зрения дарования, таланта, и с точки зрения характера тоже.
«Пусть так», — устало подумала я.
— Он даже сказал, что немного побаивается тебя. — Рон нахмурил лоб в поисках лучшего объяснения. — Боится, в смысле, такой сильной ты ему кажешься. Он сказал, что ты лучше, чем кто-либо, кого он видел, и он сказал, что ты так далеко...
Мне так захотелось, чтобы он замолчал и вообще исчез, потерялся, прямо сейчас, немедленно, и я перебила его:
— Но свою спортивную теорию он в результате доказал?
— Ну конечно, — охотно согласился Рон. — А кто спорит-то, безусловно, теория верная.
— Это все про Марка? — Я больше не могла ни видеть его, ни слышать.
—Да, вроде все. — Он пожал плечами, пытаясь вспомнить что-нибудь еще.
— Спасибо, Рон, — я дала понять, что хочу, чтобы он ушел, и он понял.
Он встал и попрощался, и забыл о своих бутербродах, или ему было сейчас неудобно про них вспоминать. Он ушел, а я осталась сидеть, раздавленная, прижатая всей своей тяжестью к стулу, и мне было не оторваться.
Господи, подумала я, мне, наверное, никогда в жизни не было так плохо.
Вся моя жизнь, все эти долгие годы, которые иногда казались счастливыми, иногда удачливыми, вдруг разом стали напрасными и бессмысленными, и ничего не значащими.
И любовь, и то, что за ней стояло и стоит, и работа, и мой успех, и все, что он обещал принести в будущем, все это разлетелось, оказалось пустотой, выдумкой, фикцией. А кроме любви и работы, в моей жизни за все годы ничего больше и не было, потому что я всем пожертвовала ради них. И сейчас, когда эти два столпа так неожиданно рухнули, рухнула вместе с ними и вся остальная моя никчемная жизнь.
Я мысленно усмехнулась. Такие слова про рухнувшую жизнь, сказала я себе, описаны во всех книгах по клинический психологии, особенно подробно в разделе: «Суицидные патологии». Так что ты знаешь, что теперь тебе полагается делать. Но я действительно не знала, что мне делать, и я не знала, что делаю сейчас, но все же оторвалась от стула и ватными ногами дошла до телефона. Хоть бы он был дома! — молила я. И мне повезло.
— Слава Богу, ты дома, — сказала я, когда он взял трубку. Он молчал секунду, но потом ответил:
— Да, я дома. Утром я был у деда, ему получше сегодня. Он сказал, что...
Я перебила его.
— Джефри, — попросила я, — ты можешь заехать забрать меня?
— Что-нибудь случилось? — Его голос сразу насторожился.
— Нет, ничего. Так ты приедешь?
— Конечно. Ты где?
—Я в университете, в кафетерии, — сказала я и почувствовала, что мне надо бы присесть, отдохнуть хотя бы минуту.
— Я сейчас приеду, — сказал он торопясь, потому что ему надо было успеть приехать как можно раньше, чтобы не опоздать. Я повесила трубку и снова вернулась к столику.
Надо же, дожила, старуха, подумала я про себя, дожила почти до тридцати, чтобы выяснить, что с тобой все это время игрались, что ты была игрушкой. И кто игрался? Человек, которого ты когда-то боготворила, сделала идолом, а он просто использовал тебя в своих шизофренических опытах.
Мне показалось этого мало, и я добавила, чтобы стало еще хуже, еще больнее: ты была под опытом, ты это знаешь? Тебе загипнотизировали, и ты исполняла приказания, а они, кто проводил опыты, записывали, как ты себя ведешь, как все исполняешь. А чтобы ты была податливее и послушнее, они ввели в тебя лекарство, наркотик, в самый позвоночник, но так, чтобы ты не заметила, да, именно разрушающий наркотик любви. Я даже усмехнулась собственной банальности. И ты любила, но во имя эксперимента. Чего же мне так хреново? Я уже говорила не про себя, а бормотала вслух. Я никогда не чувствовала себя так низко. Бог ты мой, как же мне хреново!
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
— Не знаю, — ответил Рон. — Может быть, потому что наиболее доступные, не знаю. В любом случае, он занимался
достаточно долго, и даже играл в каких-то турнирах, и даже чего-то выиграл, кажется. Во всяком случае, он туда влез, в спорт, пусть и любительский, и, наблюдая его и изнутри и снаружи конечно же сделал какие-то обобщения, создал очередные свои теории, спорные, как всегда, но ты знаешь — у него манера такая.
— Откуда ты все знаешь так подробно? — спросила я.
— Мы тогда были близки, — ответил Рон, явно удивляясь вопросу, — и Марк мне все тогда рассказывал, ну, я имею в виду, все, что хотел рассказать, — поправился он. — Так вот, однажды, когда, как он говорил, он все про спорт понял, он довольно неожиданно заметил, что нашей жизнью заведуют перворазрядники.
— Это что? — не поняла я.
— Я тоже тогда не понял, но он объяснил. Знаешь фразу, что спорт — упрощенная модель жизни? — Я пожала плечами: может, и знаю, какая разница. — Так вот, Марк утверждал, что практически любого физически и умственно здорового человека можно довести до первого разряда в абсолютно любом виде спорта. Он, конечно, имел в виду условный первый разряд.
Я еще по-прежнему не понимала, о чем речь, но холод вдруг сковал нижнюю часть живота.
— То есть Марк говорил о том, что если мальчика или девочку подхватить вовремя в детстве и правильно развивать и тренировать, то любой, абсолютно любой, независимо от способностей и таланта, легко поднимется до первого разряда. А так как от способностей это не зависит, то и вид спорта не имеет значения. Дальше, говорил он, чтобы вырастить чемпиона, нужно выбрать способного мальчика или способную девочку, или даже талантливую, и тогда есть шанс подняться выше, чем пресловутый, всем доступный первый разряд.
Он мог не продолжать, ледяное поле затянуло весь живот, сковало грудь, подошло к горлу, мне не было холодно, но казалось, что я заморожена. У меня закружилась голова, я захотела проглотить слюну, но ее не было. «Не может быть», — пыталась прошептать я, но голова отказывалась воспринимать даже простейшее.
Единственное, что я смогла сделать, это откинуться на спинку и постараться восстановить почему-то сбитое дыхание. Но Рон не заметил даже этого, он разговорился, и казалось, сам уже получает удовольствие от своего рассказа. Ему вообще, видимо, нравилось рассказывать о Марке, он даже стал по-деловому поглядывать на свои бутерброды.
— Так вот, идея Марка заключалась в том, что аналогично происходит и в жизни. Что любой человек, назависимо от его способностей и возможностей, может быть натренирован до уровня интеллектуального перворазрядника. Проблема, говорил Марк, только в хорошем тренере и в правильной методике. Более того, он считал, что все эти люди в университете, в науке и в прочих областях — искусстве, политике, — в подавляющей своей массе хорошо в молодости натренированные перворазрядники. И когда я не понял, он пояснил: гроссмейстеров мало, их единицы, и их на все не хватает. К тому же они с талантом и поэтому даже не стремятся руководить, у них свои приоритеты, свои цели. Стремятся, как и везде, как и в любом спорте, как и в жизни, всегда доминирующие перворазрядники.
Я ждала, когда же, наконец, начнется про меня, да и начнется ли? Может быть, у Рона хватит такта не говорить и так очевидно.
— Так, собственно, и появилась идея, а потом он стал искать.
«Нет, не хватило», — все же смогла подумать я, используя, видимо, самую запасную, самую резервную часть сознания.
— Он искал тебя долго, года два. Даже найдя, он не был сразу уверен, что ты — правильный выбор, лишь потом понял, как ему счастливо повезло.
Последние слова, по-видимому, должны были подбодрить меня, такой вот стимулирующий комплимент. — А дальше, особенно когда ты сделала работу для студенческой конференции, он понял, что ты талантище, и решил вывести тебя в гроссмейстеры.
Мне показалось, что я застонала вслух, мне было так больно, просто физически больно, и боль била в сердце, и в живот, и в голову, но еще и в шею, грудь — везде. В какой-то момент мне показалось, что я теряю сознание, не то от боли, не то от головокружения, но мутность, наехав, все лее не покрыла меня полностью и отошла, не рассосавшись, впрочем, совсем. Видимо, я действительно застонала, потому что Рон прервался и посмотрел на меня и спросил, все ли в порядке и продолжать ли ему. Я утвердительно кивнула.
— Видишь ли, у него появился своего рода комплекс, он вдруг решил, что все, что он делал раньше, слишком мелко для него. Он как-то сказал, что чувствует в себе силы поднять значительно большее, нечто грандиозное, и нервничает, что за всей этой суетой. — Рон посмотрел на меня многозначительно, мол, теперь я знаю, о какой суете идет речь, — он может упустить шанс. К тому же то, что делал Марк раньше, было только частью работы, пусть основной, но частью, он, видишь ли, создавал прорыв, но всей подготовкой, подходом к точке прорыва занимался не он. И мне казалось, что у него возник своего рода комплекс, что, может быть, он не в состоянии сделать все сам от начала до конца. — Рон улыбнулся и сказал философское: — Знаешь, гении, они смешные, они все себе комплексы ищут. В общем, когда он убедился, что ты сама титан, — даже в моем состоянии это рассмешило меня: титан женского рода, в моем случае скорее вырождался в «Титаник» с его утопленной судьбой, — он понял, что вполне может совместить обе идеи. В смысле, вывести тебя в чемпионы и одновременно полнее реализоваться самому. К тому же Марк страшно не любит писать статьи, по-моему, даже и не умеет как следует.
Я уже почти не слышала его, я наклонилась над столом и, накрыв лоб ладонью, чтобы хоть как-то укротить его горячечность, стала смотреть в близкое окно. Небо за стеклом просвечивало голубизной, что конечно же в моем упрощенном сейчас восприятии ассоциировалось с вечностью и красотой жизни, и я думала: ну почему, за что, почему я должна быть во всем этом, почему именно я, и почему именно во всем в этом?!
Я еще не могла точно понять, что я услышала, я понимала про предательство, про эксперимент, про изощренный расчет, который уничтожает одну только мысль о любви, о чувстве. Про то, что меня много лет использовали, про гнусность этого мира, про то, что вот именно сейчас я что-то потеряла в жизни, что-то очень ценное, что уже никогда больше не обрету. «Молодость, — вдруг отчетливо резануло во мне, — я потеряла молодость».
Мне стал страшен и этот Рон, который говорит с таким видом, как будто рассказывает забавный случай, и страшно Марка, который все время был чужим, и холодным, и скользким, и расчетливым. Я передернулась, так мне было противно сейчас и от сидящего передо мной толстого бодрячка, и от мысли о Марке, и от своей собственной парализующей беспомощности.
Но, помимо мутящей тоски, охватившей меня, что-то еще скользило за довольными словами Рона, что-то неразборчивое, но настораживающее, пугающее, заставляющее мой мозг очнуться от сковавшего бессилия, выйти из разлагающей комы. Я должна была докопаться до самой сути, какой бы подлой она ни оказалась.
— Ты мне прошлый раз говорил о какой-то идее, о которой тебе рассказывал Марк, — сказала я, пытаясь придать своему голосу хотя бы видимую устойчивость.
— Ну, в этом я ничего не понимаю, — самокритично сознался Рон, — что-то он там вроде бы нашел и пытался мне объяснить. Что-то, похоже, сильное, но я не разбираюсь. — Он пожал плечами, как бы извиняясь. — Да и сам Марк не был тогда уверен. Да не волнуйся, он в любом случае найдет. Что можно найти — он найдет.
Его слова звучали так настойчиво, даже назойливо, что я подумала: каким же надо чувствовать себя зависимым и неуверенным, чтобы вот так верить в другого человека.
— Ты не помнишь, что он тогда тебе говорил? — спросила я.
Рон смущенно улыбнулся, я видела, ему неудобно, что он ничего не запомнил.
— Знаешь, я ведь не разбираюсь в этом, да я и не слушал так чтобы очень внимательно. Все равно я не смог бы оценить. Но знаешь, я вспомнил сейчас, — он искренне обрадовался, — что, наверное, полгода назад или больше Марк сказал, что ошибся в тебе, — я уже ни на что не обращала внимания, — он имел в виду, что недооценил тебя, он сказал тогда... сейчас, подожди, я скажу слово в слово...
Теперь Рон был доволен своей памятью. Он, очевидно, считал, что для меня чужое мнение, к тому же мнение Марка, должно иметь большое значение. Могла ли я объяснить ему, как сильно он ошибается?
— Марк сказал, что не встречал такого сильного человека, как ты. Вообще никогда. И с точки зрения дарования, таланта, и с точки зрения характера тоже.
«Пусть так», — устало подумала я.
— Он даже сказал, что немного побаивается тебя. — Рон нахмурил лоб в поисках лучшего объяснения. — Боится, в смысле, такой сильной ты ему кажешься. Он сказал, что ты лучше, чем кто-либо, кого он видел, и он сказал, что ты так далеко...
Мне так захотелось, чтобы он замолчал и вообще исчез, потерялся, прямо сейчас, немедленно, и я перебила его:
— Но свою спортивную теорию он в результате доказал?
— Ну конечно, — охотно согласился Рон. — А кто спорит-то, безусловно, теория верная.
— Это все про Марка? — Я больше не могла ни видеть его, ни слышать.
—Да, вроде все. — Он пожал плечами, пытаясь вспомнить что-нибудь еще.
— Спасибо, Рон, — я дала понять, что хочу, чтобы он ушел, и он понял.
Он встал и попрощался, и забыл о своих бутербродах, или ему было сейчас неудобно про них вспоминать. Он ушел, а я осталась сидеть, раздавленная, прижатая всей своей тяжестью к стулу, и мне было не оторваться.
Господи, подумала я, мне, наверное, никогда в жизни не было так плохо.
Вся моя жизнь, все эти долгие годы, которые иногда казались счастливыми, иногда удачливыми, вдруг разом стали напрасными и бессмысленными, и ничего не значащими.
И любовь, и то, что за ней стояло и стоит, и работа, и мой успех, и все, что он обещал принести в будущем, все это разлетелось, оказалось пустотой, выдумкой, фикцией. А кроме любви и работы, в моей жизни за все годы ничего больше и не было, потому что я всем пожертвовала ради них. И сейчас, когда эти два столпа так неожиданно рухнули, рухнула вместе с ними и вся остальная моя никчемная жизнь.
Я мысленно усмехнулась. Такие слова про рухнувшую жизнь, сказала я себе, описаны во всех книгах по клинический психологии, особенно подробно в разделе: «Суицидные патологии». Так что ты знаешь, что теперь тебе полагается делать. Но я действительно не знала, что мне делать, и я не знала, что делаю сейчас, но все же оторвалась от стула и ватными ногами дошла до телефона. Хоть бы он был дома! — молила я. И мне повезло.
— Слава Богу, ты дома, — сказала я, когда он взял трубку. Он молчал секунду, но потом ответил:
— Да, я дома. Утром я был у деда, ему получше сегодня. Он сказал, что...
Я перебила его.
— Джефри, — попросила я, — ты можешь заехать забрать меня?
— Что-нибудь случилось? — Его голос сразу насторожился.
— Нет, ничего. Так ты приедешь?
— Конечно. Ты где?
—Я в университете, в кафетерии, — сказала я и почувствовала, что мне надо бы присесть, отдохнуть хотя бы минуту.
— Я сейчас приеду, — сказал он торопясь, потому что ему надо было успеть приехать как можно раньше, чтобы не опоздать. Я повесила трубку и снова вернулась к столику.
Надо же, дожила, старуха, подумала я про себя, дожила почти до тридцати, чтобы выяснить, что с тобой все это время игрались, что ты была игрушкой. И кто игрался? Человек, которого ты когда-то боготворила, сделала идолом, а он просто использовал тебя в своих шизофренических опытах.
Мне показалось этого мало, и я добавила, чтобы стало еще хуже, еще больнее: ты была под опытом, ты это знаешь? Тебе загипнотизировали, и ты исполняла приказания, а они, кто проводил опыты, записывали, как ты себя ведешь, как все исполняешь. А чтобы ты была податливее и послушнее, они ввели в тебя лекарство, наркотик, в самый позвоночник, но так, чтобы ты не заметила, да, именно разрушающий наркотик любви. Я даже усмехнулась собственной банальности. И ты любила, но во имя эксперимента. Чего же мне так хреново? Я уже говорила не про себя, а бормотала вслух. Я никогда не чувствовала себя так низко. Бог ты мой, как же мне хреново!
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Я увидела Джефри, вошедшего в кафетерий и близоруко крутящего своей высокой головой на длинной шее. Я встала, и он заметил меня.
— Все в порядке? — спросил он. — Мне показалось, что что-то случилось.
Я кивнула, но, наверное, так отрешенно, что он понял, что ко мне лучше сейчас не приставать, лучше оставить в покое.
Мы вышли и молча сели в машину. Я понимала, что надо сказать, куда ехать, но я не знала, куда, я даже не знала, почему позвонила ему. Кажется, он заметил мою растерянность и чуть наклонился вперед, чтоб заглянуть мне в лицо, он был сдержан, и чуток, и естествен.
— Хочешь, поедем ко мне? — спросил он. — Тебе надо прийти в себя немного.
Я кивнула. Мне было все равно, куда ехать, наверное, лучше всего действительно к Джефри.
В дороге он не сказал ни слова, и я была благодарна ему за это. Начинавшийся час «пик» сбивал потоки машин в пробки, и мы подолгу стояли на каждом светофоре. Впрочем, медленное движение шло мне на пользу, первый шок сходил, заморозка отпускала, и я возвращалась в себя, пробивая только что казавшееся непробиваемым отчаяние.
Первые, еще по-прежнему запуганные мысли неловко, ощупью находили пространство в еще частично запеленутом сознании.
Я думала, что с Марком, конечно, все кончено, я не смогу его простить, во всяком случае, сейчас, может быть, никогда, и от мысли, что я должна, вынуждена уйти от него, у меня опять все сжалось внутри и захотелось плакать. Но я все же взяла себя в руки, прошел час после первого потрясения, и я не заплакала и разжала спазм.
Бог с ним, подумала я, пусть он экспериментировал, пусть использовал меня, но Бог с ним, я справлюсь, я смогу.
Единственный нерешенный вопрос, на который по-прежнему у меня не было ответа, лишь догадки, множество запутанных догадок, оставался все тем же: нашел ли Марк решение до того, как нашла его я, или нет? Вел ли он меня к уже известному для него результату, или шел вместе со мной, следуя за моим чутьем и интуицией, или талантом, не все ли равно, как назвать?
Если верить Рону, то Марк, конечно, знал ответ до меня. Но Рон не понимает, о чем идет речь, — он вообще не разбирается в психологии, и, очевидно, Марк ему ничего не сказал о нашем открытии, иначе бы Рон вел себя со мной по-другому. Впрочем, Марк рассказывал ему о какой-то свой идее. Ну и что? Идеи могут быть разными. А у Марка их пруд пруди. Так что вероятность, что идея, услышанная Роном, совпадает с моим решением, — крайне невелика.
В любом случае бедолага Рон не показатель. К тому же он так убежден в исключительности Марка, что даже не может поставить под сомнение его беспрекословное первенство. Что же делать, у кого узнать? Не у кого, остается только Марк.
Пока я разбиралась со своими мыслями, мы приехали, я даже забыла, куда именно мы едем, но обрадовалась, что в конце концов приехали. Джефри открыл дверь, и мы вошли в двухэтажный деревянный домик.
— Я снимаю первый этаж, — сказал Джефри, — а на втором хозяева живут, — пояснил он мне.
— У тебя очень мило, — сказала я заходя. И действительно, все было просто, почти по-студенчески, но уютно.
— Что тебе налить? — спросил Джефри, и я задумалась, я выпила бы сейчас что-нибудь покрепче.
— Что-нибудь покрепче, — попросила я. — Что у тебя есть?
— Я тебе смешаю по-своему, я знаю одну комбинацию, — сказал он громко из кухни. Я даже не ответила. Он принес стакан с жидкостью розоватого цвета, а сам сел напротив, я отглотнула, было вкусно и крепко.
— Как профессор? — спросила я и тут же вспомнила: — Ты мне никогда не говорил, что он твой настоящий дед.
Джефри улыбнулся.
— Неудобно было, — ответил он. — Я думал, ты и сама знаешь, мы ведь похожи.
«А ведь действительно похожи, — подумала я, — хотя и разные».
— Да, видишь, как все получилось с ним, — сказал Джефри скорее самому себе и замолчал. — Да, — начал он снова, — неудачно. Он ведь еще все может, абсолютно все, а тут так подкосило. — Он покачал головой. — Я должен был уезжать через неделю, да теперь, видно, придется задержаться на месяц, а может быть, и дольше, пока он не оправится.
«Уезжать» — выделил мой слух из общей массы слов.
— Куда ты уезжаешь? — Я почему-то почувствовала волнение.
— Я ведь место получил в Чикаго, в университете и в госпитале. Моя инернатура уже три месяца, как закончилась, — сказал он, как бы оправдываясь.
— Так ты уезжаешь в Чикаго? — не поверила я и вдруг поняла, что не хочу, чтобы он уезжал. Я почему-то хотела, чтобы он оставался рядом. — И ты согласился, ну, я имею в виду, на эту работу в Чикаго? — Это был глупый вопрос, я знала.
— Да, а что? — Он вскинул на меня глаза.
Я покачала головой. Мы молчали. Пауза была слишком длинной и начинала давить.
— Как твои стихи? — вспомнила я.
— Стихи? — Он, казалось, сразу не понял, о чем я. — А, стихи. Пишу стихи. — Он засмеялся. — Все лучше и лучше, хотя еще есть куда улучшаться.
— Почитай.
— Хорошо, — легко согласился Джефри. — Я, кстати, написал стихотворение о тебе, хочешь прочту?
— Да, — ответила я. — Хочу, очень хочу. Он встал.
— Не могу читать сидя, — сказал он, как бы извиняясь, как бы прося прощения за такую свою причуду. — Я его в Австрии написал, я летом в Вене был месяц. — Он смотрел на меня своими, мне казалось, несфокусированными глазами. И стал читать.
Видимо, он тоже обнял меня и прижал к себе, так как я вдруг почувствовала себя сдавленной его огромными руками и была не в силах пошевелиться, прижатая к его телу, и не шевелилась. «Я так долго не целовала другого мужчину, что почти забыла, что это каждый раз совершенно по-другому. Так необычно и так хорошо», —пронеслось в затуманенной голове.
Я оставила его губы, задыхаясь, и чуть отстранилась, чтобы он смог воспользоваться тем, что я близко, и взглянула в его глаза, призывая. Я сразу поймала его взгляд, в нем была растерянность, он не мог скрыть ее, даже не пытался. И я поняла, что он не решится дотронуться до меня первым, что опять, как тогда в машине, все зависит от меня. Я тоже не была уверена, я не знала: хочу ли, надо ли? —но что-то скользнуло внутри порывисто и требовательно.
«Ты так долго думала о нем, фантазировала, — сказала я сама себе, — представляла его с собой, хотела. Не лицемерь, зачем с собой-то лицемерить».
И я шагнула вперед, и взяла его руку в свою, и поднесла к лицу, и посмотрела на его широкую ладонь и большие, длинные, очень большие и очень длинные и оттого непривычно красивые пальцы. Потом я положила его послушную ладонь на свою щеку, и мое лицо потерялось и пропало в его пальцах, и, когда я осознала это, я почувствовала, что щеки мои горят и незаметная мелкая дрожь разбежалась по телу.
«Как хорошо», — снова подумала я. Я медленно отвела его руку, почти вернула ему, но тут же, спохватившись, так же медленно повела назад к себе и, воспользовавшись его незнанием, плавно опустила ее, огромную, себе на грудь. Джефри не шевелился, и именно то, что он, такой большой и сильный, что он может легко раздавить меня, я в этом была уверена, и в то же время такой покорный, и доверчивый, и доверяющий, именно это сочетание как-то особенно взвинтило мои нервы и желание.
Рука его так и лежала на моей груди, и, придавленная ее тяжестью, грудь сама напряглась и отвердела, и даже под майкой, под лифчиком я почувствовала, как почти до боли набух ставший мгновенно упругим сосок. Так продолжалось долго, его рука не двигалась, и мне ее, застывшую на груди, было уже недостаточно, мне нужно было большего, и я положила на нее свою ладонь и прижала, вдавила ее в воспаленную, чувствительную мякоть, которая так жаждала именно такой томящей боли.
Я видела, что Джефри начинает взволнованно дышать, у меня самой мутился рассудок от волнующей странности происходящего, и я, вся подавшись вперед и обхватив второй рукой его запястье, двинула по-прежнему вмявшуюся в меня ладонь, вдоль груди, справа налево, с одного края до другого.
В какой-то момент его ладонь пересекла меня, и обе груди поделили ее, и обе чувствовали ее проникающую теплоту, и обе завидовали той ласкающей нежности, которую получает другая. Я окинула взглядом всю его фигуру и постаралась представить его тело без одежды, каждую его часть, и взгляд мой прошелся от шеи к плечам, к животу, к бедрам и вдруг, пораженный, остановился. «А что, — вдруг судорожно мелькнуло во мне, и я провела потерявшим влажность языком по совсем иссохшим губам, — а что, если он такой же, как и руки?»
Я не могла больше ждать, теряясь в предположении. Мое тело, каждый мой орган требовал подтверждения, мгновенного, незамедлительного, и я не могла, да и не хотела противиться. Я отпустила его запястье, освободив свою руку, не отрывая, впрочем, другой от его ладони, и протянула ее к его телу, и, как и взгляд, начав с шеи, я опускала ее все ниже и ниже, пока рука не сравнялась со взглядом и не почувствовала не вмещающуюся упругость, и я вздрогнула от ее внезапной жесткости, и испугалась, но руки не отвела. Джефри потянул свою ладонь к себе, но я ее не отпускала, и она потащила за собой меня и притянула, и я оказалась почти распластанной на его груди.
— Ты уверена? — спросил он тихо, и так как я не поняла вопроса и не отвечала, он добавил: — Я ведь уезжаю скоро.
— Да, — так и не поняв, о чем он, произнесла я, только лишь потому что слово «да» являлось единственным ответом на любой возможный вопрос.
Я пропустила руки под его рубашку и, ощутив непривычные мышечные выпуклости незнакомого тела, начала скорее инстинктивно вытягивать рубашку вверх к его лицу, чтобы, не доверяя умению рук, самой убедиться в правильности своей догадки.
Но именно в тот момент, когда его голый торс вырос до уровня моего лица, а мои руки по инерции двигались вверх,
пытаясь освободить от рубашки остаток его тела, именно в эту секунду что-то сначала слегка, а потом сильнее, а потом сразу, без перехода, очень сильно кольнуло у меня в спине, и я замерла, не понимая, откуда боль, и потом разом всему телу стало плохо, и мутная волна поднялась внутри, и я отступила назад, потому что почувствовала, что меня может вырвать. Я все же сдержала себя уже на самом подступе, но тошнота не прошла, и тело ломило, и я сразу почувствовала себя больной и ослабевшей.
— Извини, мне что-то не по себе, — сказала я, оправдываясь, отходя дальше, на безопасное для нас обоих расстояние.
Джефри стоял в растерянности, видимо не понимая, что происходит, да и как можно было понять такой стремительный и неожиданный переход.
— Мне действительно плохо, Джефри, — сказала я опять, боясь, что он не верит мне. — Я плохо себя чувствую.
И я осела в кресло, и то ли я действительно побледнела, то ли он наконец поверил мне, то ли поверил с самого начала, просто не мог прийти в себя, но сейчас пришел, сделал несколько шагов ко мне, остановился.
— Да, я понимаю. Ты плохо выглядишь, — произнес он наконец.
— Джефри, — сказала я, — я пойду. Ты извини, я знаю, глупо, но я пойду.
— Все в порядке? — спросил он. — Мне показалось, что что-то случилось.
Я кивнула, но, наверное, так отрешенно, что он понял, что ко мне лучше сейчас не приставать, лучше оставить в покое.
Мы вышли и молча сели в машину. Я понимала, что надо сказать, куда ехать, но я не знала, куда, я даже не знала, почему позвонила ему. Кажется, он заметил мою растерянность и чуть наклонился вперед, чтоб заглянуть мне в лицо, он был сдержан, и чуток, и естествен.
— Хочешь, поедем ко мне? — спросил он. — Тебе надо прийти в себя немного.
Я кивнула. Мне было все равно, куда ехать, наверное, лучше всего действительно к Джефри.
В дороге он не сказал ни слова, и я была благодарна ему за это. Начинавшийся час «пик» сбивал потоки машин в пробки, и мы подолгу стояли на каждом светофоре. Впрочем, медленное движение шло мне на пользу, первый шок сходил, заморозка отпускала, и я возвращалась в себя, пробивая только что казавшееся непробиваемым отчаяние.
Первые, еще по-прежнему запуганные мысли неловко, ощупью находили пространство в еще частично запеленутом сознании.
Я думала, что с Марком, конечно, все кончено, я не смогу его простить, во всяком случае, сейчас, может быть, никогда, и от мысли, что я должна, вынуждена уйти от него, у меня опять все сжалось внутри и захотелось плакать. Но я все же взяла себя в руки, прошел час после первого потрясения, и я не заплакала и разжала спазм.
Бог с ним, подумала я, пусть он экспериментировал, пусть использовал меня, но Бог с ним, я справлюсь, я смогу.
Единственный нерешенный вопрос, на который по-прежнему у меня не было ответа, лишь догадки, множество запутанных догадок, оставался все тем же: нашел ли Марк решение до того, как нашла его я, или нет? Вел ли он меня к уже известному для него результату, или шел вместе со мной, следуя за моим чутьем и интуицией, или талантом, не все ли равно, как назвать?
Если верить Рону, то Марк, конечно, знал ответ до меня. Но Рон не понимает, о чем идет речь, — он вообще не разбирается в психологии, и, очевидно, Марк ему ничего не сказал о нашем открытии, иначе бы Рон вел себя со мной по-другому. Впрочем, Марк рассказывал ему о какой-то свой идее. Ну и что? Идеи могут быть разными. А у Марка их пруд пруди. Так что вероятность, что идея, услышанная Роном, совпадает с моим решением, — крайне невелика.
В любом случае бедолага Рон не показатель. К тому же он так убежден в исключительности Марка, что даже не может поставить под сомнение его беспрекословное первенство. Что же делать, у кого узнать? Не у кого, остается только Марк.
Пока я разбиралась со своими мыслями, мы приехали, я даже забыла, куда именно мы едем, но обрадовалась, что в конце концов приехали. Джефри открыл дверь, и мы вошли в двухэтажный деревянный домик.
— Я снимаю первый этаж, — сказал Джефри, — а на втором хозяева живут, — пояснил он мне.
— У тебя очень мило, — сказала я заходя. И действительно, все было просто, почти по-студенчески, но уютно.
— Что тебе налить? — спросил Джефри, и я задумалась, я выпила бы сейчас что-нибудь покрепче.
— Что-нибудь покрепче, — попросила я. — Что у тебя есть?
— Я тебе смешаю по-своему, я знаю одну комбинацию, — сказал он громко из кухни. Я даже не ответила. Он принес стакан с жидкостью розоватого цвета, а сам сел напротив, я отглотнула, было вкусно и крепко.
— Как профессор? — спросила я и тут же вспомнила: — Ты мне никогда не говорил, что он твой настоящий дед.
Джефри улыбнулся.
— Неудобно было, — ответил он. — Я думал, ты и сама знаешь, мы ведь похожи.
«А ведь действительно похожи, — подумала я, — хотя и разные».
— Да, видишь, как все получилось с ним, — сказал Джефри скорее самому себе и замолчал. — Да, — начал он снова, — неудачно. Он ведь еще все может, абсолютно все, а тут так подкосило. — Он покачал головой. — Я должен был уезжать через неделю, да теперь, видно, придется задержаться на месяц, а может быть, и дольше, пока он не оправится.
«Уезжать» — выделил мой слух из общей массы слов.
— Куда ты уезжаешь? — Я почему-то почувствовала волнение.
— Я ведь место получил в Чикаго, в университете и в госпитале. Моя инернатура уже три месяца, как закончилась, — сказал он, как бы оправдываясь.
— Так ты уезжаешь в Чикаго? — не поверила я и вдруг поняла, что не хочу, чтобы он уезжал. Я почему-то хотела, чтобы он оставался рядом. — И ты согласился, ну, я имею в виду, на эту работу в Чикаго? — Это был глупый вопрос, я знала.
— Да, а что? — Он вскинул на меня глаза.
Я покачала головой. Мы молчали. Пауза была слишком длинной и начинала давить.
— Как твои стихи? — вспомнила я.
— Стихи? — Он, казалось, сразу не понял, о чем я. — А, стихи. Пишу стихи. — Он засмеялся. — Все лучше и лучше, хотя еще есть куда улучшаться.
— Почитай.
— Хорошо, — легко согласился Джефри. — Я, кстати, написал стихотворение о тебе, хочешь прочту?
— Да, — ответила я. — Хочу, очень хочу. Он встал.
— Не могу читать сидя, — сказал он, как бы извиняясь, как бы прося прощения за такую свою причуду. — Я его в Австрии написал, я летом в Вене был месяц. — Он смотрел на меня своими, мне казалось, несфокусированными глазами. И стал читать.
Он читал тихо и очень сосредоточенно, как будто забыв про меня, как будто не видя, и я воспользовалась этим, и подошла к нему, и подняла голову, чтоб вернуть себе его взгляд, и, когда он закончил, я поднялась на цыпочки и, вся вытянувшись, поцеловала его. Он лишь чуть шевельнул губами, лишь слегка приоткрыл их, но этого было достаточно, и я проскользнула языком внутрь и, протянув руку, обняла его за шею и чуть нажала вниз, чтобы он склонился ко мне, — я не могла тянуться так долго и так высоко. Он поддался и пригнулся ко мне, и моя вторая рука пришла на помощь первой, и так они и замкнулись на его шее.
А что слова? Они всего слова,
Трухлявы, и пустынны, и безлики...
И даже самые пронзительные крики
Не выразят так много никогда,
Как тихое движенье рук,
Безмолвъе губ, Но, главное, глаза,
Твои глаза.
Я понял с высоты ушедших дней,
Бессонных и бессмысленных ночей,
Ненужных пробуждений, вялых снов,
Кому-то сказанных зачем-то слов,
Знакомств, рукопожатий и речей...
Я понял с высоты земли ничьей,
Что если что и было у меня,
Так это тихое движенье рук, Безмолвъе губ,
Но, главное, глаза,
Твои глаза
Когда вдали, внизу блеснет река,
И солнце растворяется в деревьях,
И в три-четыре домика деревня,
Да не деревня даже, ерунда...
И взгляд теряет полотно дороги,
И к тормозу вдруг тянется нога...
И не поймешь, зачем спешишь, куда,
И раствориться хочется в природе
Иль всю ее сполна вобрать в себя.
Так погрузиться хочется в твой взгляд,
Войти в него и стать его частицей,
И, если что-нибудь когда-нибудь случится,
Понять, что только сам во всем был виноват,
Что уберечь не смог, не удержал тогда
Я тихое движенье рук,
Безмолвье губ,
Но, главное, глаза,
Твои глаза...
Видимо, он тоже обнял меня и прижал к себе, так как я вдруг почувствовала себя сдавленной его огромными руками и была не в силах пошевелиться, прижатая к его телу, и не шевелилась. «Я так долго не целовала другого мужчину, что почти забыла, что это каждый раз совершенно по-другому. Так необычно и так хорошо», —пронеслось в затуманенной голове.
Я оставила его губы, задыхаясь, и чуть отстранилась, чтобы он смог воспользоваться тем, что я близко, и взглянула в его глаза, призывая. Я сразу поймала его взгляд, в нем была растерянность, он не мог скрыть ее, даже не пытался. И я поняла, что он не решится дотронуться до меня первым, что опять, как тогда в машине, все зависит от меня. Я тоже не была уверена, я не знала: хочу ли, надо ли? —но что-то скользнуло внутри порывисто и требовательно.
«Ты так долго думала о нем, фантазировала, — сказала я сама себе, — представляла его с собой, хотела. Не лицемерь, зачем с собой-то лицемерить».
И я шагнула вперед, и взяла его руку в свою, и поднесла к лицу, и посмотрела на его широкую ладонь и большие, длинные, очень большие и очень длинные и оттого непривычно красивые пальцы. Потом я положила его послушную ладонь на свою щеку, и мое лицо потерялось и пропало в его пальцах, и, когда я осознала это, я почувствовала, что щеки мои горят и незаметная мелкая дрожь разбежалась по телу.
«Как хорошо», — снова подумала я. Я медленно отвела его руку, почти вернула ему, но тут же, спохватившись, так же медленно повела назад к себе и, воспользовавшись его незнанием, плавно опустила ее, огромную, себе на грудь. Джефри не шевелился, и именно то, что он, такой большой и сильный, что он может легко раздавить меня, я в этом была уверена, и в то же время такой покорный, и доверчивый, и доверяющий, именно это сочетание как-то особенно взвинтило мои нервы и желание.
Рука его так и лежала на моей груди, и, придавленная ее тяжестью, грудь сама напряглась и отвердела, и даже под майкой, под лифчиком я почувствовала, как почти до боли набух ставший мгновенно упругим сосок. Так продолжалось долго, его рука не двигалась, и мне ее, застывшую на груди, было уже недостаточно, мне нужно было большего, и я положила на нее свою ладонь и прижала, вдавила ее в воспаленную, чувствительную мякоть, которая так жаждала именно такой томящей боли.
Я видела, что Джефри начинает взволнованно дышать, у меня самой мутился рассудок от волнующей странности происходящего, и я, вся подавшись вперед и обхватив второй рукой его запястье, двинула по-прежнему вмявшуюся в меня ладонь, вдоль груди, справа налево, с одного края до другого.
В какой-то момент его ладонь пересекла меня, и обе груди поделили ее, и обе чувствовали ее проникающую теплоту, и обе завидовали той ласкающей нежности, которую получает другая. Я окинула взглядом всю его фигуру и постаралась представить его тело без одежды, каждую его часть, и взгляд мой прошелся от шеи к плечам, к животу, к бедрам и вдруг, пораженный, остановился. «А что, — вдруг судорожно мелькнуло во мне, и я провела потерявшим влажность языком по совсем иссохшим губам, — а что, если он такой же, как и руки?»
Я не могла больше ждать, теряясь в предположении. Мое тело, каждый мой орган требовал подтверждения, мгновенного, незамедлительного, и я не могла, да и не хотела противиться. Я отпустила его запястье, освободив свою руку, не отрывая, впрочем, другой от его ладони, и протянула ее к его телу, и, как и взгляд, начав с шеи, я опускала ее все ниже и ниже, пока рука не сравнялась со взглядом и не почувствовала не вмещающуюся упругость, и я вздрогнула от ее внезапной жесткости, и испугалась, но руки не отвела. Джефри потянул свою ладонь к себе, но я ее не отпускала, и она потащила за собой меня и притянула, и я оказалась почти распластанной на его груди.
— Ты уверена? — спросил он тихо, и так как я не поняла вопроса и не отвечала, он добавил: — Я ведь уезжаю скоро.
— Да, — так и не поняв, о чем он, произнесла я, только лишь потому что слово «да» являлось единственным ответом на любой возможный вопрос.
Я пропустила руки под его рубашку и, ощутив непривычные мышечные выпуклости незнакомого тела, начала скорее инстинктивно вытягивать рубашку вверх к его лицу, чтобы, не доверяя умению рук, самой убедиться в правильности своей догадки.
Но именно в тот момент, когда его голый торс вырос до уровня моего лица, а мои руки по инерции двигались вверх,
пытаясь освободить от рубашки остаток его тела, именно в эту секунду что-то сначала слегка, а потом сильнее, а потом сразу, без перехода, очень сильно кольнуло у меня в спине, и я замерла, не понимая, откуда боль, и потом разом всему телу стало плохо, и мутная волна поднялась внутри, и я отступила назад, потому что почувствовала, что меня может вырвать. Я все же сдержала себя уже на самом подступе, но тошнота не прошла, и тело ломило, и я сразу почувствовала себя больной и ослабевшей.
— Извини, мне что-то не по себе, — сказала я, оправдываясь, отходя дальше, на безопасное для нас обоих расстояние.
Джефри стоял в растерянности, видимо не понимая, что происходит, да и как можно было понять такой стремительный и неожиданный переход.
— Мне действительно плохо, Джефри, — сказала я опять, боясь, что он не верит мне. — Я плохо себя чувствую.
И я осела в кресло, и то ли я действительно побледнела, то ли он наконец поверил мне, то ли поверил с самого начала, просто не мог прийти в себя, но сейчас пришел, сделал несколько шагов ко мне, остановился.
— Да, я понимаю. Ты плохо выглядишь, — произнес он наконец.
— Джефри, — сказала я, — я пойду. Ты извини, я знаю, глупо, но я пойду.