Тосс Анатолий. Фантазии женщины средних лет

   – Вы что будете? – Он указал на бутылки.
   Я зачем-то взглянула на часы, я и так знала, сколько времени. Было около пяти.
   – Что-нибудь легкое, – ответила я.
   – У меня есть сухое белое вино, – предложил он. Я кивнула.
   – Знаете, однажды, кстати, у вас в Америке я давал интервью одному популярному журналисту. – Он назвал известное имя. – У меня, вы же знаете, репутация взбалмошного, высокомерного старика, к тому же язвительного.
   Я подняла брови, удивляясь: «Да неужто?».
   – Видимо, поэтому он взял со мной наступательный тон, мол, я сейчас все твои изнанки выверну наружу и всем покажу. А я как раз приехал со спектаклем о средних веках, в котором вольно обошелся с классической пьесой. Не так, как сейчас модно переносить в современность, а по-другому, впрочем, это неважно. Короче… – Альфред уже брел ко мне со стаканом. Ему было крайне неудобно – и костыль, и стакан, и нога еще, и мне следовало бы встать и подойти к нему, но я сидела.
   – …он меня спрашивает с вызовом: «Вот, вы поставили исторический спектакль, существенно переиначив пьесу. Вас не смущает, что вы исказили время, изобразив его не в соответствии с существующим представлением? Вы, – спрашивает, – исследование какое-нибудь проводили?» – «Конечно, – говорю, – проводил. Долгое, многолетнее исследование. Например, лежу на пляже и вижу на вебе облако нелепой формы и думаю, что, возможно, похожее облако видел мой герой и оно изменило его настроение. И пытаюсь представить, как именно изменило? А потом, думаю, надо бы запомнить про облако и про настроение и внести в пьесу. Четыре года вот таким исследованием занимался».
   Альфред передал мне бокал, я пригубила, вино было кислое, но я давно уже привыкла к сухим винам, мне даже нравилось.
   – Ну и что журналист? – Я представила этого напыщенного журналиста, как он получает насмешливый ответ перед всей аудиторией.
   – Я потом видел передачу в записи по телевизору. – Альфред сел в плетеное кресло напротив. – Он попытался сделать вид, что ничего не произошло, но вся его каверзность сошла, знаете, мгновенно. Вот такая примечательная метаморфоза приключилась».
   «Подожди, – перебил меня Стив в другом письме. – Зачем ты рассказываешь ненужные подробности про дом, про мебель, к чему эти байки? Ты же знаешь, единственное, что я хочу знать, спала ты с ним или нет? Я в любом случае уверен. Но я хочу услышать от тебя, я хочу подробностей».
   «Все было не так, как ты думаешь. Все получилось само, случайно, но одновременно тривиально, буднично, как будто и не могло быть по-другому. Да и к сексу это не имело отношения. Это было что-то другое, но не секс».
   «Нет, Джеки, именно секс, просто иной секс, которого у тебя еще не было. Поэтому ты и пришла к нему. Ты с самого начала знала, что так все получится. Так и получилось. Впрочем, это не важно, лучше расскажи подробно».
   «Хорошо, я все расскажу тебе. – Я даже пожала плечами, когда написала слово «хорошо». – Если ты хочешь – пожалуйста. Я знаю, что тебе будет интересно, ведь он стар и хром. К тому же его считают гением, и это тебе тоже интересно. Ведь так? « «Мне все интересно, – отвечал он, – абсолютно все, но, прежде всего, потому, что это интересно тебе. Мы с тобой теперь в каком-то роде одно целое. Разве ты сама не путаешься, где я, а где ты?»
   «Наверное, – отвечала я. – Так что ты хочешь знать? Как все произошло в первый раз? В первый раз ничего не произошло, он не смог. Может быть, я что-то не так делала, я ведь не знала, как, а может быть, он нервничал.
   Прошло минут тридцать с момента моего прихода, когда я сказала, что если его предложение остается в силе, то я, пожалуй, согласна работать у него. Но не в театре, а только над фильмом. Он сидел в кресле напротив меня, совсем близко, его веселые глаза игрались со мной. А потом он произнес:
   – И вы будете спать со мной?
   И хотя сердце у меня прыгнуло от неожиданности, я не удивилась.
   – Это потому, что вы станете моим начальником? – спросила я.
   – Нет. Потому, что вы мне нравитесь. Давно, очень давно. Я не сомневалась, что он говорит правду, я сама знала, что Нравлюсь ему.
   – Буду, – ответила я и повторила:
   – Да, буду.
   Мне показалось, что Альфред не ожидал. Что он испугался Из его взгляда вдруг исчезла прежняя ребячливость, лишь на мгновение, но исчезла. И мне понравилось, что ему стало неловко, что и его тоже, оказывается, можно смутить. Альфред усмехнулся.
   – После этих слов я должен броситься на вас в страсти. Но броситься я все равно не смогу. – Он указал кивком на свою ногу. – Так что давайте сначала поговорим, чтобы впоследствии вы не были разочарованы. – Он снова усмехнулся. – Потому что есть специфика, как вы понимаете. Еще вина?
   Я посмотрела на бокал. Оказывается, я все выпила, сама не заметила как. Но мне не хотелось, чтобы Альфред вставал и снова ковылял к шкафчику.
   – Я сама налью, если не возражаете. Он кивнул.
   «Похоже, что я нервничаю, – подумала я, наполняя бокал вином. – Непонятно почему, но волнуюсь». Альфред молчал, ждал когда, я вернусь.
   – Так вот, – сказал он, когда я снова оказалась напротив него, – я не обычный для вас случай. – Он осекся. – Я – случай! Смешно, правда? – Я молчала. – Я, Джеки, старый. Вам сколько? Лет тридцать? Я вполне гожусь вам в отцы. К тому же вы бы были моим поздним ребенком. Так что я не могу соперничать с молодыми людьми вашего возраста. Согласитесь, что мы оба ощутим элемент противоестественности, если вот эти руки начнут вас ласкать. – Он протянул руку, мне показалось, он сам хотел разглядеть собственную ладонь. – Я для своего-то возраста не ахти, – Альфред усмехнулся. – Думаю, вам вряд ли будет приятно, если я буду стараться вызвать в вас ответную страсть.
   «Он прав, – подумала я, глядя на его ладонь. – Скорее всего мне будет неприятно. Хорошо, что он это знает, и хорошо, что он сказал».
   – Мне глупо пытаться дать вам то, что дают другие. – Это правильно, что он не назвал имени. – Вы будете сравнивать, непроизвольно, подспудно, и сравнение будет не в мою пользу. Совсем не в мою. Поэтому не ждите от меня, что я начну соперничать. Я не начну, у меня в запасе другие приемы.
   – Какие? – спросила я.
   – Сложно определить словами, да и зачем, вы сами увидите. К тому же я еще не знаю, я не готовился. Да я и не планирую никакой подготовки, все, обещаю вам, будет вполне естественно, – он усмехнулся.
   Я еще никогда не договаривалась о том, как буду заниматься сексом, не занимаясь им.
   – И еще, мы не будем спешить, хорошо? Мы не будем форсировать. Все будет не спеша.
   – Хорошо, – сказала я просто, как будто мы обсуждали предстоящую прогулку. – Я догадываюсь.
   – Вот и чудно.
   Он так и не двинулся по направлению ко мне. «Может быть, мне самой? – подумала я, – но тут же передумала».
   – И еще, Джеки… хотя, я знаю, вам непривычно вести такого типа беседу, но тем не менее. Я, возможно, покажусь вам хвастуном, человеком, набивающим себе цену. Но это не так, поверьте, – он опять улыбнулся. – Если бы я захотел, то у меня были бы молодые любовницы.
   «Я не сомневаюсь», – хотела сказать я, но промолчала.
   – Я нахожусь среди молодежи. Театр, знаете ли, особенное место. Здесь женщинам всегда чуть больше двадцати, а мужчинам около тридцати. А артисты вообще люди необычные. – Я хотела сказать, что знаю, но опять промолчала. – К тому же меня, как бы это сказать, уважают. Или нет, скорее, я для многих недосягаем, и не потому, что высокомерен, а как бы это объяснить? Но вы понимаете.
   – Понимаю, – сказала я. Я допила второй бокал.
   – А недосягаемость хочется достигнуть или хотя бы приобщиться к ней, а через постель это проще всего. И порой я чувствую намек. Но не поддаюсь. Я не знаю, поверите ли вы, Джеки, но я уже много лет не был ни с кем в… – он замялся, подыскивая слово, – как это сказать, в отношениях, что ли. Я имею в виду, ни с кем, кто значительно моложе меня.
   – Почему же тогда… – Я не успела спросить, Альфред перебил меня.
   – Потому что вы не правило, вы – исключение. Редкое, почти единичное исключение. Я не обманываю, это так.
   – Я знаю, – согласилась я.
   – Ну и хорошо. Так что я хочу сказать? – Он на секунду отвел от меня взгляд, вспоминая. – Так вот, знаете, почему я никогда не поддавался, хотя порой соблазн был большой? – Я слушала. – По многим причинам, но главное, потому, что я боялся.
   Он подтверждающе кивнул, как будто я не верила. Но я верила.
   – Я боялся. Знаете чего? Как бы объяснить. Я где-то слышал или читал, что тексты всегда лучше их авторов. – Я не совсем поняла. – Имелось в виду, что книги лучше писателей, которые их писали. Также и спектакли, и фильмы, они всегда лучше их режиссеров. Я это к тому, чтобы вы не разочаровались, потому что, если вы ожидаете, что я буду вас постоянно ослеплять чем-то исключительным, то вы ошибаетесь. Не буду. Исключительное редко и лимитировано, откровения не рождаются ежечасно, на то они и откровения. – Он снова остановился. Мне хотелось снова налить себе вина, но я не знала, надо ли мне пить еще.
   – Так вы боялись, что те молодые женщины, которые хотели быть с вами, разочаруются, наблюдая за вами в быту? – спросила я.
   – Я боялся, что они будут стремиться постоянно видеть во мне гения, каким меня считают, а это невозможно. Постоянно никто не гений.
   – Почему же вы не боитесь того же со мной?
   – Почему не боюсь? Боюсь. Потому и говорю. Но вы же умная девочка и поймете. – Я кивнула.
   – Я налью еще вина? – спросила я.
   – Конечно, – кивнул он.
   – А вам?
   – Мне тоже.
   Я налила ему и себе, мне следует быть немного пьяной, решила я, да и ему тоже не помешает».
   «Послушай, зачем ты описываешь все эти подробности? – писал мне Стив.
   – Зачем? Я и так знаю все то, что он тебе говорил, и мне неинтересно. Единственное, что я хочу знать, как вы занимались любовью и что ты чувствовала при этом».
   «Ты странный, – отвечала я. – Я не могу писать письма на тридцать страниц! Потерпи, я обещала тебе все рассказать и сделаю это. Но я не должна ничего упускать, иначе ты не поймешь главного, да и я сама не пойму. Потому что секс с Альфредом, если это можно назвать сексом, – лишь маленькая часть, лишь дополнение ко всему остальному. С Дино я занимаюсь любовью, и это отдельная жизнь, не связанная ни с чем остальным. А с Альфредом все связано, неотделимо одно от другого, и ты не должен торопить меня. Альфред предупреждал, что спешить не следует, видишь, это, как ни странно, относится и к тебе.
   Мы еще болтали о чем-то, в основном говорил Альфред, а я слушала. Я смотрела на него и вдруг с удивлением обнаружила, что странно заведена. Может быть, сказалось вино, но я увидела все иначе, как через призму, меня стало привлекать то, что никогда не нравилось, что обычно не может нравиться. Я не планировала специально, все получилось само собой, Альфред сидел совсем рядом, и мои ноги неожиданно подогнулись, и я съехала с дивана (он и не удерживал меня своей гладкой кожей), и оказалась на полу, возле кресла, чуть сбоку. Пока я скользила вниз, мое и так короткое платье задралось и неровно оголило ноги, и я не оправилась, мне самой нравилось и как сбилось платье, и как открылись ноги. Я потянулась и положила голову Альфреду на грудь, моя рука сначала застыла рядом, а потом поплыла, лаская, по его телу. Я знала, у меня красивые руки, и он, угадав, произнес:
   – У тебя красивые руки, Джеки. – Но только это, больше он ничего не сказал.
   Его ладонь легла мне на шею, она оказалась неожиданно тяжелой, и хотя пальцы не приносили тепла, а, наоборот, холодили, но они и успокаивали своим ровным давлением. Я почувствовала спокойную уверенность, но не потому, что он все мог, а потому, что ничего не было нужно, а то, что оставалось нужно, он мог. Я ощутила непривычную умиротворенность, обычная спешка, подгоняемая, как бывает, страстью партнера, отступила, вытесненная размеренностью, все вокруг замерло и расслабилось вместе со мной.
   Наконец моя рука съехала с рубашки и ушла вниз, я проводила пальцами то с легким нажимом, то отпуская, все по-прежнему плыло в чуть затемненной дымке отошедшего времени, я даже не чувствовала, что под рукой, меня саму заворожили ее движения. Наигравшись, пальцы перешли к пуговицам, и они сдались одна за другой, и рука проскользнула внутрь образовавшейся прорехи, как ящерица, скрываясь в складчатой глубине, теряя постепенно сначала пальцы, потом форму ладони, потом всю кисть.
   Я предполагала, что будет не так, как с Дино, но не ожидала, что вообще ничего не произойдет, как будто я коснулась еще одной части тела, пускай непривычной формы, более податливой и гибкой, но и только. Тем не менее я не почувствовала разочарования. Мое желание было дремотное, томное, ему было хорошо играться в полусне, никуда не стремясь, ничего не требуя, и я прильнула головой к тихой груди, сохранная под тяжестью баюкающей руки.
   Я не знаю, сколько прошло времени, должно быть, много, и я подняла глаза и увидела лицо Альфреда, склоненное надо мной. В его взгляде не было желания, а значит, не было корысти, потому что любое желание, так или иначе, рождает корысть. А в его взгляде ее не было – только доверие. Я приподняла голову, мне очень хотелось поцеловать его в глаза, и я поцеловала.
   – Милая, – услышала я, – ты милая. Ты нежная и терпеливая, я знал, что так будет. У тебя нежные, ласковые руки. Я знал, – повторил он. – Но… сегодня ничего не получится. Мне надо привыкнуть к тебе. Ты не расстроишься?
   – Нет, – улыбнулась я. Самой себе улыбнулась, так как снова опустила голову на его грудь. – Не важно, мне и так хорошо.
   – Да? – спросил он.
   – Да, – ответила я.
   Я ушла через полчаса, а может быть, через час, не помню, но уже стемнело, и мне было пора домой. Я пришла и сошла с ума с Дино».
   «Только не говори, что у вас с Альфредом ничего не получилось, я все равно не поверю. Лучше признайся, тебе понравилось? Хотя, если честно, я не могу представить вас в одной постели. Его, со старым морщинистым телом, плохой кожей, дряблыми мышцами, несгибаемая нога тоже, как я понимаю, добавляет проблем. И тебя. С Дино я тебя легко представляю, но не с Альфредом. Видимо, я не могу создать в своем воображении картины, в которой ты не связана с гармонией. Но я хочу, я должен знать про тебя все, и ты должна помочь мне».
   «Ты пишешь, что не можешь представить нас в постели, и правильно – мы не бываем в ней. Наша близость иная, отличная от той, к которой я привыкла. Мы встречаемся не часто, раз в две недели, порой реже, это и понятно, Альфред занят, да и у меня немало дел, но день нашего свидания мы освобождаем полностью. Мы встречаемся рано утром, как правило, за городом, в каком-нибудь деревенском кафе, и завтракаем на улице, под еще сложенным зонтиком. И каждый раз наш день начинается со спокойствия и красоты. Это идея Альфреда, он считает, что самое важное в любви – это правильный настрой».
   «Каждая деталь, Джеки, – сказал он однажды, – каждая складочка на твоем локте, каждое, казалось бы, незаметное, ненужное движение, все имеет значение. Например, то, как ты делаешь глоток, когда пьешь сок, – это важно, и как намокают твои губы – это тоже важно. Или золотистый, бархатный, едва заметный пушок на твоей руке, на который я так люблю смотреть, на то, как он раздувается и трепещет на воздухе. С этого взгляда для меня и начинается занятие любовью. А прикосновение! Вот сейчас я дотронусь до твоей ладони. И это будет полноценный физический акт, возможно, куда более острый, чем обычное совокупление. Наверняка ты когда-то занималась сексом и ничего не чувствовала. – Я кивнула. – И наверняка было так, что ты вздрагивала от обычного прикосновения. – Я снова кивнула. – Видишь, это все условности, все зависит от подготовленности и от того, как ориентирована чувствительность. Понимаешь?
   – Да, – сказала я.
   – У меня была знакомая, давно, много лет назад, которая испытывала удовлетворение, когда ей гладили ушко. Где угодно, прямо на улице, тихо, правда, удовлетворялась, почти незаметно. У меня тогда от частой практики ладонь приобрела особую чуткость, и мы так и занимались любовью, порой в очень людных местах, и чем неподходящей складывалась обстановка, тем было веселее. Вот и сейчас, когда я смотрю на тебя, я уже занимаюсь любовью. – Альфред заложил руки за голову и, откинувшись на кресле, подставил лицо солнцу. – Вообще, знаешь, в чем разница между сексом и любовью? – Он так и продолжал смотреть вверх, не глядя на меня.
   – Секс – это действие; занятие любовью – состояние.
   Я снова промолчала, мне нечего было добавить.
   Обычно мы завтракаем долго, часа два, а когда начинает припекать, едем в гостиницу, всегда в другую, и берем номер на полдня. Непривыкшие скрывать своего любопытства клерки, не стесняясь разглядывают нас, с открытой укоризной и с усмешкой глядят на меня, но мне безразлично. Главное, не встретить знакомых и чтобы Альфреда не узнали, все же он знаменитость, но знаменитость за сценой, за кадром. Однажды он сказал, что у него самая удобная известность, «все знают мое имя, что иногда помогает, но мало кто знает меня в лицо».
   В номере мы тоже не спешим, любая торопливость сбивает его. Если Дино достаточно только увидеть меня, то Альфред должен еще слышать и обонять. Я потихоньку научилась целовать его и даже стала получать от этого странное удовольствие. Он любит в этот момент смотреть на меня, на лицо, на грудь, я пользуюсь определенным сортом духов, очень слабым, всегда одним и тем же, ему нравится, когда запах духов смешивался с запахом моего разогретого на солнце тела.
   Я знаю, ты спросишь, что я чувствую с ним. Я и сама пытаюсь это понять. Конечно, все далеко не так остро, разрываю-ще, выматывающе, как с Дино. Да и ощущение скорее не физическое, а эмоциональное. Хотя для Альфреда все, что мы делаем, важно, он на глазах светлеет, даже голос у него меняется.
   В такие минуты на него находит особое вдохновение, и он поражает меня глубиной и неординарностью мысли. Как-то мы говорили о театре, об актерах, и я сказала, что среди них и вообще среди людей художественных профессий, поэтов, живописцев, все же много странных людей.
   – И почему талант часто связан с психическими проблемами? – спросила я. – Почему именно творческие области привлекают людей с нестабильной психикой, а не, скажем, земледелие?
   Альфред усмехнулся. Он лежал расслабленно на кровати, здоровая нога сброшена к полу. Я только что вышла из ванны и стояла перед зеркалом, завернутая в полотенце.
   – Нет, сказал он, – так считается, но это заблуждение. Просто люди, которые выбирают для себя мир творчества, не все, но лучшие, предпочитают приобрести эти самые, как ты говоришь, проблемы.
   – Что значит предпочитают? – спросила я, устраиваясь прямо с ногами в широком низком кресле. Мне нравилось смотреть на него сейчас. Он так молодо выглядел, почти юношей, и я подумала самодовольно, что это я так благотворно влияю на него.
   – Как правило, человек приходит в искусство абсолютно нормальным. Но вскоре он оказывается перед выбором: либо остаться нормальным, но остановиться в своем росте, либо изменить, но превзойти себя. Вопрос в том, кто что выбирает. Все дело в повышении чувствительности. Чем она выше, тем сильнее уровень восприятия жизни. Знаешь, говорят: «содрать с себя кожу», чтобы жить с голыми нервами.
   – Ты считаешь, что люди сходят с ума по собственному желанию?
   – Скорее, по собственному выбору. Они могут остаться нормальными, но обделенными Божьим даром, и некоторые предпочитают рискнуть. Конечно, у них существует склонность к такому выбору, но это и называется талант. Знаешь, в чем разница между способностью и талантом, не только в искусстве, но и во всем остальном тоже?
   – В чем?
   – Талант – это способность плюс склонность к риску.
   – Значит, Ван Гог отрезал себе ухо тоже специально?
   – Не знаю. Наверное, кто-то со временем действительно сходит с ума, не желая этого: от пьянства, наркотиков, но чаще от того, что слишком далеко зашел. Но есть и такие, кто с ума сходит как бы умышленно, на кончике сознания понимая, что жертва вынужденная, необходимая для того, чтобы сотворить. А некоторые из них еще умеют выходить из этих, скажем, «творческих запоев» и снова вполне соответствуют норме. Так они мигрируют из одного состояния в другое вполне расчетливо и сознательно, часто планируя переходы заранее.
   Впрочем, такое получается редко, только у сильных людей, но я и таких встречал.
   Я смотрела на Альфреда и видела, что его глаза покрылись поволокой, как у других людей во время секса. И тут я подумала, что для него процесс размышления такой же возбуждающий, как для остальных секс. Только пелена эта была не животная, она не притупляла, а, наоборот, прибавляла остроты его глазам».
   «А как же Дино? – Я знала, что Стив рано или поздно спросит о Дино. – Я понимаю, он так ничего и не заметил. Но ты сама? Ты ведь не могла не измениться».
   «Нет, я не изменилась. Моя любовь к Дино нисколько не ослабла, да и его любовь доставляет мне не меньше удовольствия. А то, что в мою жизнь вошел другой человек, так что же? Он занял особую нишу и на место Дино не претендует.
   Как бы это объяснить? Сейчас мне уже ясно, что женщина может одновременно любить нескольких мужчин. Например, я по-прежнему люблю тебя, возможно, даже сильнее, чем когда мы были вместе, хотя и по-другому. Ты и Дино заняли в моей жизни непересекающиеся пространства, и любовь к нему не отменяет любви к тебе, и наоборот. Если бы ты оказался сейчас рядом и мы снова стали близки, тогда пространства бы пересеклись и мне пришлось выбирать между вами. Но раз этого не случилось, я бесконфликтно умещаю вас обоих в себе. Так же произошло и с Альфредом, да, я встречаюсь с ним, но это не мешает моей любви к Дино».
   «А кто из них для тебя важнее?» – спросил Стив в другом письме.
   «Почему я должна сравнивать?»
   «Но если бы пришлось выбирать?» – спросил он снова.
   «Мне не надо выбирать», – сопротивлялась я.
   «Но если бы пришлось?» – настаивал он.
   Я сдалась и стала думать. А потом испугалась, когда поняла.
   «Хорошо, что ты задал этот вопрос, – написала я Стиву. – Когда я писала, что Дино и Альфреда нельзя сравнивать, я не обманывала тебя, конечно, они несравнимы. Но несравнимы еще и в том смысле, что Дино – это моя жизнь, а Альфред – важная, но все же добавка. Без Дино, без его любви ко мне, я умру, я не жилец без него. От одной мысли, что могу его потерять, я прихожу в исступленное отчаяние. Мне невозможно лишиться его. А без Альфреда, хотя он является важной частью моего бытия, я жила раньше, и была счастлива, и буду счастлива впредь».
   После этого письма наши отношения с Альфредом пошли на убыль. Я действительно испугалась, когда поняла, что рискую потерять Дино. Я боялась, что нас увидят, что Альфред может быть несдержан в разговоре, и Дино узнает о нашей связи, а я не хотела рисковать. Видимо, Альфред почувствовал мою нервозность, и наши встречи стали все реже и в конце концов прекратились сами собой. Мы не обсуждали наши отношения, хотя, встречаясь в компаниях, болтали и улыбались, и я знала, что оставила в его жизни след, может быть, последний такого рода.
   С фильмом так ничего и не получилось. Первое время все шло по плану, и в конце концов я уговорила Альфреда дать Дино главную роль. Сначала он был недоволен, что я вмешиваюсь, сказав, что Дино посредственный актер и роль не потянет.
   «В нем есть скрытая не правда, – добавил Альфред поморщившись. – Как будто он все время говорит чужой заученный текст. Мимика, движения, – все поддельно, искусственно. Я пытаюсь понять, откуда в нем налет притворства, и не могу. Неужели ты не замечаешь?»
   Мне стало обидно, почти как за себя, я даже хотела заступиться, но промолчала: спор в любом случае был ни к чему. Потом я, конечно, ухитрилась и нажала, и Альфред в конце концов согласился. Узнав о назначении на роль, Дино был счастлив, у него даже навернулись слезы.
   Но вскоре все развалилось. Альфред ходил мрачный, он хотел делать этот фильм, обдумывал, как снимать, ему нравился сценарий, и, конечно, когда все рассыпалось, ему стало обидно. Он неохотно объяснил мне причину случившегося, но я ничего не поняла и позвонила Джонатану. Тот тоже был расстроен.
   – Представляешь, – закричал он, – этот кретин, этот дебил автор, этот вонючий америкоз разорвал контракт и забрал рукопись. Без причины, без объяснения, просто заявил, что не хочет, и все.
   – Подожди, кому заявил? Ты же его даже не знаешь, – вспомнила я.
   – Конечно, не знаю. Я сам идиот, мне надо было раньше сообразить, что он псих. Сразу было понятно, что вся эта идиотская таинственность до добра не доведет. Не надо иметь дело с ненормальным. Я пытался разыскать этого кретина автора, ты знаешь, у меня есть связи, – я не знала, – но невозможно, там десять замков и печатей, не пролезть. Он, параноик, все продумал. Просто подготовленный заговор какой-то. Они все там параноики.
   – Джонни почти задохнулся не то от злости, не то от бессилия. – Черт, ты даже не представляешь, сколько я сил и времени вгро-хал в этот проект, достал деньги, уговорил Альфреда. Да что там говорить…
   – Ладно, Джонни, не печалься так, – сказала я с сочувствием.
   – Да обидно. Знаешь, какой фильм можно было сделать? И денежный притом. – Он выругался по-английски.
   Я подумала, что давным-давно не говорила на родном языке и тоже матюгнулась для солидарности.
   – Знаешь что, приходи вечером, зальем это дело. Дино тоже огорчен. – Я сказала не правду, Дино не был расстроен. Для него самым важным явилось то, что он получил роль, что его талант, как он считал, признан и оценен. Он ведь был как ребенок. Во мне даже остался неприятный осадок от того, как Дино безразлично воспринял новость об остановке проекта. В его реакции чувствовался непрофессионализм. Я вспомнила, как отзывался о нем Альфред, тогда мне показалось – сгоряча, но сейчас я впервые подумала, что, возможно, Альфред был прав, и от этой мысли у меня защемило сердце. Но я не стану любить Дино меньше, сказала я себе. Пусть он вообще не актер, пусть он уйдет из театра, пусть ничего не делает – мне все равно.