Страница:
Я чувствую, что засиделась, я понимаю это по ломоте в спине. Эти деревенские кухонные стулья не приспособлены к длительному сидению и уж тем более к воспоминаниям. Я встаю, упираюсь руками в поясницу и прогибаюсь назад. Я все еще гибкая, думаю я с удовольствием. Снова прогибаюсь сначала медленно назад, потом резко вперед, кровь приятно ударяет в голову, стучит в виски. Я дотрагиваюсь волосами до пола у ног, задерживаюсь там, дотягивая пружинно последние сантиметры, и только затем распрямляюсь.
Как там на улице? – думаю я, смотря в окно, и вдруг понимаю, что в моих биологических часах произошла поломка и я упустила время. Я хватаю книгу, плед и спешу на веранду. Воздух пытается оттолкнуть меня вечерней прохладой, но после первой стремительной попытки смиряется и, хоть и ворча немного на деревянных досках настила, впускает меня, раздвинувшись, в свое пространство.
Надо же, думаю я, так увлечься. Почти пропустила закат, да и вообще весь вечер. Я укутываюсь в плед, сегодня заметно прохладнее, чем вчера, и смотрю вперед, боясь, что увлекусь и снова потеряю из виду время. Но солнце еще высоко, и у меня есть еще полчаса, не сорвется же оно со своей жесткой оси в океан? Я долго листаю книгу, параграфов пруд пруди, но все они длинные, а мне надо на страничку, не больше. Наконец я нахожу, где-то ближе к концу.
Как очерчиваются и обостряются черты человеческого лица, так с возрастом очерчиваются и обостряются черты человеческой души. И получается так, что добрый от природы становится добрее, изначально злой
– злее, завистливый – завистливее, а наивный – наивнее. Заложенное от рождения к старости проявляется еще сильнее, видимо, исчезает необходимость скрываться и подстраиваться ради карьеры, успеха, женщины. Вся привнесенная шелуха отлетает за ненужностью, оставляя только заложенное первоначально.
Поэтому в человеческой жизни наблюдается не так уж много метаморфоз, и не следует попусту рассчитывать на них. Злой от рождения не станет добрым, добряк не начнет творить зло, честный не приучится говорить не правду, а лжец не перестанет обманывать. Человек редко меняется…
Я улыбаюсь, я не случайно спешила на веранду: меня влекло не к закату, не к воспаленному от его лучей океану, а к моим воспоминаниям. Я уже привыкла к ним, читая эту несуразную книгу, и я знаю теперь, что только пережив жизнь заново, просочив печаль и страдания через себя, только тогда примиряешься с прошлым. Для этого я и стремлюсь к воспоминаниям, как больное животное, гонимое инстинктом, бредет в чащу за неизвестной травой, которая только и может его спасти.
Какая милая, простенькая мысль, думаю я, но мне нравится сравнение «как обостряются черты лица, так и черты души». Хорошо сказано. Так мог написать только пожилой человек, иначе как подметить? Хотя, может быть, кто-то умеет подмечать, не пережив. Про себя я знаю: я не умею, мне надо пережить самой, чтобы понять, чтобы удостовериться. Я не могу предвидеть загодя. Ах, если бы я могла тогда заглянуть в будущее, все могло быть по-другому.
Все произошло неожиданно, прежде всего для меня самой. Учеба уже закончилась, я давно работала и в самом университете, и в небольшой архитектурной фирме. Я знала, что хороша в своем деле, профессора предрекали мне блестящую карьеру, обещали рекомендации, предлагали работу. Но я отказывалась, не желая ломать привычную жизнь, мне было хорошо, и я ничего не хотела менять.
Однажды в коридоре университета я встретила профессора, у которого когда-то училась. Он всегда симпатизировал мне и сейчас остановил и сказал, что его знакомый получил контракт во Франции на создание международного центра, чуть ли не самого большого в Европе, и что он, профессор, порекомендовал меня как одаренного архитектора. Я кивнула и сказала: «конечно», я спешила, и мне не хотелось объяснять, что я ничего не ищу, мне вполне довольно того, что у меня есть.
Дней через десять мне действительно позвонил профессорский друг, он не говорил по-итальянски, мы перешли на английский, и Дино, конечно, ничего не понял. Мой собеседник сказал, что видел мои работы, они ему понравились и он хотел бы пригласить меня на собеседование. Я спросила про проект, и француз долго и путано объяснял, с трудом подбирая английские слова, но даже из его исковерканных трассировкой слов я поняла, что проект затевается грандиозный. Я полетела во Францию, почему бы не слетать, не посмотреть, я по-прежнему относилась ко всему несерьезно, но интересно ведь. Со мной поочередно беседовали несколько человек, даже вечером в ресторане, куда меня пригласили, разговор тоже шел об архитектуре, и к концу второго дня мне предложили работу. Зарплата завораживала, но я не поддалась и ответила, что хочу подумать.
Вернувшись домой, я прежде всего поговорила с Дино, но он молчал, и его глаза наполнялись такой зримой, ощутимой болью, что у меня защемило сердце. Я написала письмо Стиву, и он тотчас ответил, что хотя не знает деталей, но с точки зрения карьеры это редкий шанс, который он советует не упускать. Альфред посоветовал то же самое. «Я тебя поздравляю, – сказал он в конце нашего телефонного разговора. – Я всегда считал тебя одаренной девочкой». Но я ведь не могла спросить его: «А как же Дино?», как постоянно спрашивала саму себя.
Через несколько дней я позвонила французу и сказала «нет», сославшись для приличия на сложности переезда, акклиматизацию и прочую ерунду. Я думала, он сразу повесит трубку, на это и рассчитывала, но ошиблась. Он, неистово картавя, пообещал подумать и перезвонить в течение двух дней. Однако позвонил назавтра и сказал, что может предложить мне большую зарплату, и назвал сумму, от которой даже у меня, человека не алчного, перехватило дыхание. «Мы делаем исключение, потому что заинтересованы в вас», – сказал он, так гнусавя, что я с трудом разобрала.
Я снова взяла время на размышление, а потом мы с Дино долго беседовали, и он в результате понял и даже сам стал убеждать меня, уговаривая, что такой шанс бывает раз в жизни.
– Может быть, бросишь все и поедешь со мной? – спросила я на всякий случай, сама не веря в успех.
Он пожал плечами:
– Я артист и больше ничего не умею. Что мне там делать? Французского я не знаю, я даже на жизнь не смогу заработать.
– Ну, это-то ладно, – сказала я, зацепившись за аргумент, – я буду получать кучу денег.
– И что мне останется в жизни? Тратить твои деньги, сидеть дома и ждать, когда ты придешь с работы? – Он виновато улыбнулся, как бы извиняясь за то, что это невозможно.
– Да, я понимаю, – ответила я.
Потом мы снова говорили, пытались составить план нашей дальнейшей жизни. Мы решили, что я соглашусь, но подпишу контракт всего на год, а за год мы что-нибудь да придумаем, и выход так или иначе найдется. Я позвонила французу и согласилась.
Я остро чувствовала утекающее время, пружина сжималась с каждым днем, каждым часом, все туже и туже, и мне становилось труднее сдерживать ее нервный напор. Дино тоже изменился, ушел в себя, стал говорить еще меньше, он, казалось, экономил на словах, чтобы не растратить в них остаток сил. Он осунулся и побледнел, перестал спать, я видела по ночам его открытые глаза, режущие темноту, казалось, до самого потолка. Иногда он вздыхал, и я сжималась от этого глубокого, растянутого, почти старческого вздоха. Я знала, что ему больно, мне самой было невмоготу.
А время все сужалось и сдавливало круги, и я уже металась в последних оставшихся днях. За два дня до отъезда я рано вернулась домой, Дино уже ждал меня, я обвила его руками за шею, притянула к себе. Я чувствовала подступающую дрожь, ведь оставалось всего два дня, два мгновенных дня, последних, из четырех таких же мгновенных лет. «Скоро, – подумала я, – я не смогу смотреть на него, не смогу чувствовать его тепло, не смогу разговаривать с ним, когда он тихо, почти завороженно сидит и слушает, не возражая, а только соглашаясь, заведомо соглашаясь». Я не могла больше стоять, тянуло в ногах, сильно, болезненно, крутил живот, почти выворачивая, и мне сразу стало плохо.
– Пойдем ляжем, – сказала я в надежде, что боль пройдет Мы легли, и мне в самом деле стало лучше, прошли тошнота и головокружение, хотя ноги тянуло по-прежнему.
– Я всегда буду для тебя, везде и всюду, – сказала я. – Что бы ни случилось, где бы я ни была, я всегда буду для тебя. – Дино молчал, я не видела его глаз, я лежала, уткнувшись ему в плечо. – Слышишь? – Он молчал – Ты слышишь?
– Да, – ответил он.
Что-то больное проступило в его голосе. Я приподнялась на локте, чтобы заглянуть в его лицо. Он плакал, тихо, бесшумно, не показывая ни звуком, ни телом. Я не знаю от чего, может быть, от этой молчаливой мужской и потому невыносимой сдержанности что-то надорвалось во мне, сдерживающая волевая дамба размылась, прорвалась и, немощная, тут же была снесена. Я сама услышала, как странно, не по-людски я взвизгнула, и из меня хлынуло сразу ото всюду: из глаз, изо рта – слезы, звук, слюна, дыхание, обрывки слов – все вперемешку.
Со мной случилась истерика, я сама понимала это. Я знала, что мое лицо потеряло очертания, перестав принадлежать мне, я чувствовала выпяченные, сразу покрупневшие от тяжести и от дрожи губы, я сама не могла разобрать, что они пытаются прошептать.
– Слышишь, – шептала я, но это был хрип, а не шепот, – слышишь, ты слышишь? – Меня выворачивало наружу, прямо на него, вместе с ревом, с кашлем. – Ты слышишь, слышишь? – кричала я, захлебываясь. Я уже лежала на нем, в судорогах извиваясь всем телом. – Я умру без тебя! Ты должен быть всегда моим, – я на секунду ослепла, что-то резануло глаза, видимо, краска сползла и наплыла на глаза. – Я, наверное, страшная сейчас? – спросила я, пробиваясь сквозь слезы, я даже улыбнулась. Он не ответил, а только запустил руку в мои волосы и там ее оставил. – Мой любимый. – Я сползла лицом на его грудь и терлась, чтобы вобрать в себя частицы его кожи, запаха. – Обещай, что у тебя никого не будет, кроме меня. Обещай, что никогда, что ты всегда будешь моим!
Мне казалось, что я утихаю, но тут я представила Дино с другой женщиной и опять взорвалась, теперь еще сильнее.
– Обещай, – кричала я, – поклянись, что у тебя не будет другой женщины, никогда в жизни, клянись! – Я не сознавала, что творю, я только знала, что больно рукам, всему телу, и по этой боли поняла, что стучу, барабаню изо всех сил кулаками по его груди, мелко и часто, и хотя сильно, но все равно в бессилии.
– Клянись! Поклянись, что никогда никого! – Я задыхалась. – А? – переспросила я, потому что он уже давно говорил, но я не слышала что.
– Я клянусь, успокойся, я клянусь тебе, – наконец разобрала я, но что значили эти слова? Ничего! Мне было мало их.
– Нет, – я кричала, – не так, повторяй за мной, – я старалась сдерживать всхлипы, чтобы он мог различить мой голос. – Повторяй, что у тебя никогда никого не будет. Никогда никого. – Я не понимала, что он говорит, но знала, что повторяет. – Клянись жизнью! – я продела рукой по глазам, я ничего не видела, а мне нужно было видеть. Он поклялся. – Еще раз клянись. – Мне стало трудно произносить слова, у меня опухли горло и язык. Я почти не могла говорить. Он снова поклялся. «Клянусь жизнью, никого, кроме тебя», – прочла я по губам. – Ты любишь меня? – это было последнее, что я смогла выдохнуть из себя.
– Люблю. Только ты, больше никто. Ты одна. – Теперь я знала, что это его слова, сначала мне показалось, что мои, но потом я поняла, что его.
Я была обессилена, выжата от слез, от вырвавшегося из меня вместе с ревом отчаяния. Во мне ничего не осталось, кроме измождения и еще любви, и еще желания эту любовь доказать, прямо сейчас, немедленно. У меня не было сил, и пусть, неловко, но я все же расставила ноги, я была вся мокрая, я даже не представляла, что слезы могут покрыть все тело, что их может быть так много. Я всхлипывала, казалось, мои легкие поднялись к гортани, еще немного, и я бы выплеснула и их. Я стала медленно наезжать, склонившись над Дино, держась за его тело, чтобы не соскользнуть, не сорваться.
– Слышишь, никогда. Ты ведь поклялся, что никогда.
– Да, да, да, – твердил он в ответ, – никогда.
Я даже не заметила, как подкатило, и я, не сходя, рухнула на его грудь, все еще дрожа то ли от проходящей истерики, то ли от незаконченной любви. А потом я заснула, тихо, глубоко, и, наверное, долго спала. Когда я открыла глаза, Дино находился рядом, он разглядывал меня в упор, и я сразу все вспомнила, как будто и не спала.
– Ты помнишь, – сказала я, ты мне обещал? – Я протянула руку, мне захотелось дотронуться до него. Я больше не плакала, даже если бы я попыталась, не получилось бы все равно.
– Да, – сказал он, – помню.
– Ты поклялся жизнью. Помнишь? – Я все еще была очень слаба.
– Да, – повторил он за мной, – я поклялся жизнью.
– Что никого, кроме меня, никогда. – Он снова кивнул. – Поклянись еще раз, сейчас, – попросила я.
– Клянусь.
Я выдохнула, мне стало легко, покойно, как будто вместе со слезами вышла вся накопившаяся тяжесть.
– Хорошо, – сказала я, снова закрывая глаза. Но мне не хотелось спать, мне просто было хорошо.
За эти оставшиеся два дня мои нервы расстроились окончательно, я существовала как под наркозом, несколько раз я не выдерживала и обессиленно падала на диван, твердя, что никуда не поеду. Дино успокаивал меня, он вдруг оказался здравым и рассудительным, убеждал, что мы расстаемся не навсегда, что все устроится, что либо он приедет, либо я, да и не так далеко мы будем друг от друга, всего каких-нибудь пятнадцать часов езды. Именно такими словами я уговаривала его еще месяц назад, и вот сейчас он повторял их за мной. Ну и хорошо, что он уверовал в них, хотя бы ему они приносили облегчение.
– Но обещай, – говорила я снова, – что ты мне будешь писать раз в неделю. Нет, два раза в неделю. Я не люблю телефонных звонков, я хочу твоих писем, хочу частичку тебя. Два раза в неделю. Обещаешь?
– Обещаю, – соглашался он. – Но ты будешь отвечать мне.
– Конечно. Ты будешь писать каждую неделю. – Я не знала, какую еще клятву взять с него. – Каждую, слышишь? А я буду отвечать на каждое твое письмо. Ты обещаешь?
– Обещаю. Два раза в неделю, каждую неделю. Обещаю.
– А через месяц мы встретимся. Будут праздники, четыре дня. Если ты сможешь, приедешь ко мне, или мы встретимся посередине. Да?
– Конечно. Либо я приеду, либо мы встретимся посередине, – повторял он за мной.
– А потом, когда контракт кончится, всего лишь какой-то год, мы опять будем вместе.
Знала ли я, что обманываю себя, что никогда не буду опять жить во Флоренции и что Дино не приедет, что ему делать во Франции, итальянскому актеру? Наверное, знала, потому и боялась, и плакала, и сходила с ума.
Я уехала на следующий день. Все было в дымке: аэропорт, люди, Джонни. Я подметила все же, что Альфред не приехал, ну и хорошо, подумала я. Провожающих собралось много, и это спасало, иначе прощание с Дино стало бы невыносимым, а так приходилось сдерживаться. Вот только все вокруг немного расплылось, заволоклось туманом, через который я различала не детали – лишь очертания.
Но странно, когда самолет поднял меня, еще не остывшее, еще живущее во мне прошлое, оставшись позади внизу, разом отдалилось, и я почувствовала облегчение. Я отчетливо помню, и чувство было ясное: как будто острым ножом резанули по связывающим меня с землей нитям, и они, вздрогнув от напряжения, лопнули и освободили меня. Как ни грустно, но я люблю уезжать, подумала я. Стив называл это «уйти в отрыв», когда уплывал в океан на своем утлом суденышке. Вот и я люблю «в отрыв», и меня манит будущее. Лишь бы в нем нашлось место для Дино, все еще по инерции думала я.
Но не нашлось. Конечно, мы еще несколько раз встречались, однажды я даже слетала во Флоренцию. Это было… Когда? Месяцев через семь-восемь после моего отъезда. Мне так захотелось увидеть Дино, оказаться с ним рядом, что я даже не предупредила его, а просто купила билет и полетела, сама еще два часа до этого не предполагая, что так сделаю.
Я летела часа два, и уже в воздухе подумала, что Дино может оказаться не один, я могу застать его с женщиной. И первая, неловкая мысль «могу застать» мгновенно сменилась твердым убеждением – «застану». Мне сразу стало тошно, я прокляла поездку, я бы выпрыгнула из иллюминатора, если бы могла разбить неразбиваемое стекло. Казалось, прошло много времени, я должна была привыкнуть к одиночеству и к отсутствию Дино. Но стоило мне на секунду представить, что он может быть с женщиной, и моментально мутился рассудок, я переставала воспринимать реальность, как будто меня оглушили, выкололи глаза, как будто я вернулась на годы назад, когда мы только с Дино начинали жить вместе.
Я знала, что это чистейший мазохизм, но ничего не могла с собой поделать, и чем больнее и тошнотворнее мне становилось, тем извращеннее бесилось мое одичавшее воображение, неистово рисуя в голове картины измены. Теперь, сидя в самолете, мне уже было недостаточно мыслей о его неверности, я пыталась прикинуть, что предпринять, когда тихо открою дверь и застану их врасплох. Я не сомневалась, что убью обоих, ну его-то точно. Вопрос стоял, как? Конечно, у меня не было никакого оружия, и я мучительно соображала, как именно я смогу его убить.
Но когда я, как и планировала, тихо отворила дверь, Дино сидел на диване, на коленях у него лежала тетрадь и он, порой отрываясь от нее задумчивым взглядом, что-то писал, и я догадалась: письмо мне. Я бесшумно проскользнула внутрь и, стоя в прихожей, смотрела на него, мирного и спокойного, со стороны, и слезы подступали к глазам, и я опять ругала себя: «дура, идиотка», но я была счастлива. Дино случайно скользнул по мне отсутствующим взглядом, новым, ушедшим в себя, незнакомым для меня прежде. Я видела, он сначала не поверил, а затем ринулся ко мне и тут же поднял на руки, как тогда, в первый раз, и я вжалась в него, тоже как в первый раз.
Мы провели два дня, два счастливых дня во Флоренции, но, улетая, я знала, что больше не вернусь сюда. Слишком мучительно было заново вырывать себя, слишком больно, чтобы повторять. Я знала, я буду снова больна от разлуки, выбита из привычной колеи и мне потребуются время и нервы, чтобы войти в ритм привычной жизни.
Потом мы встречались посередине, я ехала в его сторону, он – в мою, и мы находили друг друга то в маленьком итальянском городке, то во французском, останавливаясь на пару ночей в местной гостинице. И все, как всегда, было чудесно, более того, от длительной разлуки – острее, но, что-то все же исчезло, причастность, что ли, сродненность. Однажды, когда Дино рассказывал о своих делах, я отвлеклась и только в конце его истории поняла, что все прослушала. Я удивилась, раньше такого случиться не могло, раньше жизнь Дино совпадала с моей, а сейчас уже, видимо, нет.
Каждый раз возвращаясь домой, я ощущала в себе сомнительный, неуверенный осадок и, заново переживая нашу встречу, понимала, что она была насквозь пронизана потерей. Вжимая в пол педаль газа и крутясь по выбивающейся из-под колес дороге, я решала, что это была последняя поездка к Дино, что больше я не совершу ошибки еще одного заведомо обреченного свидания. Но недели через три я впадала в нервное возбуждение, и Дино снился каждую ночь, и я писала ему, снова договариваясь о встрече.
Понимала ли я, что это своего рода агония? Не знаю, наверное, но я не хотела в это верить. Я все еще молила о чуде, я надеялась, что он приедет.
Сама я не посмела бы бросить работу. Она без остатка захватила меня, увлекла, мне было неожиданно интересно, все чувствовали мою силу и признавали ее. Через год меня повысили, передав под мое руководство большую часть проекта и людей. Я исправно писала обо всем Дино, и он радовался за меня, я знала, искренне, я даже не была уверена, понимает ли он, что мои успехи означают, по сути, окончательную потерю друг друга. Он тоже исправно рассказывал, как идут его дела, о театре, пересказывал свежие сплетни, радовался, что ему дают новую роль, что Альфред сказал ему ободряющее слово. Милые, чистые письма, милая наивность, вздыхала я, улыбаясь.
Я часто думала, как разительно отличаются письма Стива и Дино, как будто они представляли две противоположные стороны мира. Одни – тонкие, глубокие, все понимающие, едкие, даже извращенные в своем бесконечном знании. Другие – тихие и милые, повседневные, и я думала, что и первые и вторые совершенно по-разному раскрашивают мою жизнь, не конкурируя и не подавляя друг друга.
В принципе я ничего не знала о Стиве: чем он занимается, как проводит время, с кем общается, даже с кем спит, так, туманные, едва проскальзывающие обрывки. Но при этом я знала о нем все, я была полностью погружена в его запутанную, затемненную душу, в его греховные мысли. А Дино? Что ж, я знала о каждом его дне, когда он проснулся, как и с кем позавтракал, что прочитал в газете, если удосуживался ее прочитать, да и все остальные подробности, которые он мог бы и не пересказывать, но пересказывал. Лишь однажды я поймала себя на мысли, что все эти пустые бытовые детали на самом деле отгораживают меня от Дино, что они своеобразный заслон, не допускающий меня в его внутренний мир. Хотя, предположила я, скорее всего он не очень отличается от его повседневности.
Письма по-прежнему продолжали приходить и отсылаться, но встречи становились все реже. Я нервничала, зная, что теряю Дино, мне было тошно от своего бессилия, но что я могла сделать? Я ничего не могла! Сначала промежуток увеличился до двух месяцев, потом до трех, а потом остались лишь письма два раза в неделю, как по расписанию, подробные и нежные. Только в них повторялись прежние страсть и обещания, и я верила им, потому что не было ничего другого, чему я могла бы верить.
Мне становится холодно. Уже давно нет ни заката, ни океана, в такой кромешной темноте даже взгляд может пробираться только на ощупь, ему самому требуется поводырь. А сзади светится желтым окошком дом, и в одном этом огоньке уже предполагаются тепло и поддержка.
Я снова пью чай, умываюсь, меняю постель, раздеваюсь и ложусь, захватывая в постель книгу. И тут же понимаю, может быть, по лености движений, что я устала, слишком много всего произошло сегодня, и надо отдохнуть, заснуть, оставить чтение на завтра. Но я уже отыскала глазами короткий параграф, и взгляд уже скользит, опережая руку, не позволяя ей закрыть книгу.
Я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей. Я вытаскиваю их за уши, как зайцев из шляпы, и так же волшебно и бессмысленно они потом исчезают в черном ящике, у которого – только я это знаю! – есть второе дно.
Почему я пишу эту книгу и что она есть, эта книга? Ничего. Именно ничего, только игра ума, иногда удачная, иногда не очень, но так или иначе ничем не наполненная, ни для кого, ни для чего. Бессмысленная, бесцельная, никому, не нужная, ни от кого не зависящая, ни от кого не ждущая ни похвалы, ни упрека.
Почему я люблю ее, почему бережно записываю в нее чудные свои истории и порой сам увлеченно зачитываюсь ими? Почему она растянулась на много лет? Почему? Я ведь ответил, потому что я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей.
Я смеюсь, закрывая книгу. Я впервые пытаюсь представить себе человека, который ее написал. Я воображаю фигуру, немного сутулую от длительного сидения, фигуру в профиль, как будто я смотрю снаружи через окно, освещенное настольной лампой на письменном столе. Я спрашиваю себя: кто он и как эта книга попала сюда? И даже успеваю удивиться, почему я не подумала об этом раньше. Но удивление мое плоское и вялое, потому что сон уже поглотил и растворил в себе его вертикальную составляющую.
Я просыпаюсь среди ночи. Меня разбудил собственный смех, я по-прежнему ощущаю на губах сладкий привкус улыбки. Я помню свой сон наизусть, так бывает, когда просыпаешься неожиданно, и еще не пуганный сон не успевает раствориться и исчезнуть. Я видела Дино, говорила с ним, чувствовала его, мне незачем даже вспоминать его слова, они еще не успели застыть на уголках моих ночных губ, лишь растеклись по ним улыбкой.
– Чувственность и эмоциональность вполне совместимы с мужественностью. Более того, порой они неразделимы.
Мы находились в моей квартире во Франции. Как он туда попал, помню, я удивилась, а потом решила, какая разница? Он зашел в гостиную из коридора и задержался при входе, нас разделяло всего три шага. Я захотела коснуться губами его лица и потянулась до напряжения в теле и поцеловала.
– Это не твои слова, – сказала я, когда отступила, чтобы разглядеть Дино. – Ты не мог так сказать. Так могло быть написано в книге, которую я читаю.
– Откуда ты знаешь? – спросил он и сразу спросил снова:
– В какой книге?
Я подала ему книгу, она оказалась у меня в руке. Он полистал. Я знала, что он спросит, и потому ответила наперед:
– Я не знаю, кто ее написал, я просто нашла ее.
Он поднял брови, в его глазах появился несвойственный им чужеродный налет.
«Жесткость, – догадалась я. – Откуда она? Никогда не было жесткости».
– Если ты не знаешь, кто автор книги, почему не допустить, что ее написал я.
– Ты не мог ее написать, – не поверила я.
– Почему? Вот пункт, – он назвал номер, я не запомнила точно. – Здесь написано:
«В детстве, когда все представляется в романтическом, мушкетерском свете, и даже потом, в зрелости, я считал, что мужественность и твердость несовместимы с умением чувствовать и переживать. Я считал, что слезы для мужчины – стыдно, как и другие проявления чувств, даже слова зачастую лишние, потому что мужественность скупа, грубовата и немного замкнута. Я считал бы так всю жизнь, если бы не потери.
Как там на улице? – думаю я, смотря в окно, и вдруг понимаю, что в моих биологических часах произошла поломка и я упустила время. Я хватаю книгу, плед и спешу на веранду. Воздух пытается оттолкнуть меня вечерней прохладой, но после первой стремительной попытки смиряется и, хоть и ворча немного на деревянных досках настила, впускает меня, раздвинувшись, в свое пространство.
Надо же, думаю я, так увлечься. Почти пропустила закат, да и вообще весь вечер. Я укутываюсь в плед, сегодня заметно прохладнее, чем вчера, и смотрю вперед, боясь, что увлекусь и снова потеряю из виду время. Но солнце еще высоко, и у меня есть еще полчаса, не сорвется же оно со своей жесткой оси в океан? Я долго листаю книгу, параграфов пруд пруди, но все они длинные, а мне надо на страничку, не больше. Наконец я нахожу, где-то ближе к концу.
Как очерчиваются и обостряются черты человеческого лица, так с возрастом очерчиваются и обостряются черты человеческой души. И получается так, что добрый от природы становится добрее, изначально злой
– злее, завистливый – завистливее, а наивный – наивнее. Заложенное от рождения к старости проявляется еще сильнее, видимо, исчезает необходимость скрываться и подстраиваться ради карьеры, успеха, женщины. Вся привнесенная шелуха отлетает за ненужностью, оставляя только заложенное первоначально.
Поэтому в человеческой жизни наблюдается не так уж много метаморфоз, и не следует попусту рассчитывать на них. Злой от рождения не станет добрым, добряк не начнет творить зло, честный не приучится говорить не правду, а лжец не перестанет обманывать. Человек редко меняется…
Я улыбаюсь, я не случайно спешила на веранду: меня влекло не к закату, не к воспаленному от его лучей океану, а к моим воспоминаниям. Я уже привыкла к ним, читая эту несуразную книгу, и я знаю теперь, что только пережив жизнь заново, просочив печаль и страдания через себя, только тогда примиряешься с прошлым. Для этого я и стремлюсь к воспоминаниям, как больное животное, гонимое инстинктом, бредет в чащу за неизвестной травой, которая только и может его спасти.
Какая милая, простенькая мысль, думаю я, но мне нравится сравнение «как обостряются черты лица, так и черты души». Хорошо сказано. Так мог написать только пожилой человек, иначе как подметить? Хотя, может быть, кто-то умеет подмечать, не пережив. Про себя я знаю: я не умею, мне надо пережить самой, чтобы понять, чтобы удостовериться. Я не могу предвидеть загодя. Ах, если бы я могла тогда заглянуть в будущее, все могло быть по-другому.
Все произошло неожиданно, прежде всего для меня самой. Учеба уже закончилась, я давно работала и в самом университете, и в небольшой архитектурной фирме. Я знала, что хороша в своем деле, профессора предрекали мне блестящую карьеру, обещали рекомендации, предлагали работу. Но я отказывалась, не желая ломать привычную жизнь, мне было хорошо, и я ничего не хотела менять.
Однажды в коридоре университета я встретила профессора, у которого когда-то училась. Он всегда симпатизировал мне и сейчас остановил и сказал, что его знакомый получил контракт во Франции на создание международного центра, чуть ли не самого большого в Европе, и что он, профессор, порекомендовал меня как одаренного архитектора. Я кивнула и сказала: «конечно», я спешила, и мне не хотелось объяснять, что я ничего не ищу, мне вполне довольно того, что у меня есть.
Дней через десять мне действительно позвонил профессорский друг, он не говорил по-итальянски, мы перешли на английский, и Дино, конечно, ничего не понял. Мой собеседник сказал, что видел мои работы, они ему понравились и он хотел бы пригласить меня на собеседование. Я спросила про проект, и француз долго и путано объяснял, с трудом подбирая английские слова, но даже из его исковерканных трассировкой слов я поняла, что проект затевается грандиозный. Я полетела во Францию, почему бы не слетать, не посмотреть, я по-прежнему относилась ко всему несерьезно, но интересно ведь. Со мной поочередно беседовали несколько человек, даже вечером в ресторане, куда меня пригласили, разговор тоже шел об архитектуре, и к концу второго дня мне предложили работу. Зарплата завораживала, но я не поддалась и ответила, что хочу подумать.
Вернувшись домой, я прежде всего поговорила с Дино, но он молчал, и его глаза наполнялись такой зримой, ощутимой болью, что у меня защемило сердце. Я написала письмо Стиву, и он тотчас ответил, что хотя не знает деталей, но с точки зрения карьеры это редкий шанс, который он советует не упускать. Альфред посоветовал то же самое. «Я тебя поздравляю, – сказал он в конце нашего телефонного разговора. – Я всегда считал тебя одаренной девочкой». Но я ведь не могла спросить его: «А как же Дино?», как постоянно спрашивала саму себя.
Через несколько дней я позвонила французу и сказала «нет», сославшись для приличия на сложности переезда, акклиматизацию и прочую ерунду. Я думала, он сразу повесит трубку, на это и рассчитывала, но ошиблась. Он, неистово картавя, пообещал подумать и перезвонить в течение двух дней. Однако позвонил назавтра и сказал, что может предложить мне большую зарплату, и назвал сумму, от которой даже у меня, человека не алчного, перехватило дыхание. «Мы делаем исключение, потому что заинтересованы в вас», – сказал он, так гнусавя, что я с трудом разобрала.
Я снова взяла время на размышление, а потом мы с Дино долго беседовали, и он в результате понял и даже сам стал убеждать меня, уговаривая, что такой шанс бывает раз в жизни.
– Может быть, бросишь все и поедешь со мной? – спросила я на всякий случай, сама не веря в успех.
Он пожал плечами:
– Я артист и больше ничего не умею. Что мне там делать? Французского я не знаю, я даже на жизнь не смогу заработать.
– Ну, это-то ладно, – сказала я, зацепившись за аргумент, – я буду получать кучу денег.
– И что мне останется в жизни? Тратить твои деньги, сидеть дома и ждать, когда ты придешь с работы? – Он виновато улыбнулся, как бы извиняясь за то, что это невозможно.
– Да, я понимаю, – ответила я.
Потом мы снова говорили, пытались составить план нашей дальнейшей жизни. Мы решили, что я соглашусь, но подпишу контракт всего на год, а за год мы что-нибудь да придумаем, и выход так или иначе найдется. Я позвонила французу и согласилась.
Я остро чувствовала утекающее время, пружина сжималась с каждым днем, каждым часом, все туже и туже, и мне становилось труднее сдерживать ее нервный напор. Дино тоже изменился, ушел в себя, стал говорить еще меньше, он, казалось, экономил на словах, чтобы не растратить в них остаток сил. Он осунулся и побледнел, перестал спать, я видела по ночам его открытые глаза, режущие темноту, казалось, до самого потолка. Иногда он вздыхал, и я сжималась от этого глубокого, растянутого, почти старческого вздоха. Я знала, что ему больно, мне самой было невмоготу.
А время все сужалось и сдавливало круги, и я уже металась в последних оставшихся днях. За два дня до отъезда я рано вернулась домой, Дино уже ждал меня, я обвила его руками за шею, притянула к себе. Я чувствовала подступающую дрожь, ведь оставалось всего два дня, два мгновенных дня, последних, из четырех таких же мгновенных лет. «Скоро, – подумала я, – я не смогу смотреть на него, не смогу чувствовать его тепло, не смогу разговаривать с ним, когда он тихо, почти завороженно сидит и слушает, не возражая, а только соглашаясь, заведомо соглашаясь». Я не могла больше стоять, тянуло в ногах, сильно, болезненно, крутил живот, почти выворачивая, и мне сразу стало плохо.
– Пойдем ляжем, – сказала я в надежде, что боль пройдет Мы легли, и мне в самом деле стало лучше, прошли тошнота и головокружение, хотя ноги тянуло по-прежнему.
– Я всегда буду для тебя, везде и всюду, – сказала я. – Что бы ни случилось, где бы я ни была, я всегда буду для тебя. – Дино молчал, я не видела его глаз, я лежала, уткнувшись ему в плечо. – Слышишь? – Он молчал – Ты слышишь?
– Да, – ответил он.
Что-то больное проступило в его голосе. Я приподнялась на локте, чтобы заглянуть в его лицо. Он плакал, тихо, бесшумно, не показывая ни звуком, ни телом. Я не знаю от чего, может быть, от этой молчаливой мужской и потому невыносимой сдержанности что-то надорвалось во мне, сдерживающая волевая дамба размылась, прорвалась и, немощная, тут же была снесена. Я сама услышала, как странно, не по-людски я взвизгнула, и из меня хлынуло сразу ото всюду: из глаз, изо рта – слезы, звук, слюна, дыхание, обрывки слов – все вперемешку.
Со мной случилась истерика, я сама понимала это. Я знала, что мое лицо потеряло очертания, перестав принадлежать мне, я чувствовала выпяченные, сразу покрупневшие от тяжести и от дрожи губы, я сама не могла разобрать, что они пытаются прошептать.
– Слышишь, – шептала я, но это был хрип, а не шепот, – слышишь, ты слышишь? – Меня выворачивало наружу, прямо на него, вместе с ревом, с кашлем. – Ты слышишь, слышишь? – кричала я, захлебываясь. Я уже лежала на нем, в судорогах извиваясь всем телом. – Я умру без тебя! Ты должен быть всегда моим, – я на секунду ослепла, что-то резануло глаза, видимо, краска сползла и наплыла на глаза. – Я, наверное, страшная сейчас? – спросила я, пробиваясь сквозь слезы, я даже улыбнулась. Он не ответил, а только запустил руку в мои волосы и там ее оставил. – Мой любимый. – Я сползла лицом на его грудь и терлась, чтобы вобрать в себя частицы его кожи, запаха. – Обещай, что у тебя никого не будет, кроме меня. Обещай, что никогда, что ты всегда будешь моим!
Мне казалось, что я утихаю, но тут я представила Дино с другой женщиной и опять взорвалась, теперь еще сильнее.
– Обещай, – кричала я, – поклянись, что у тебя не будет другой женщины, никогда в жизни, клянись! – Я не сознавала, что творю, я только знала, что больно рукам, всему телу, и по этой боли поняла, что стучу, барабаню изо всех сил кулаками по его груди, мелко и часто, и хотя сильно, но все равно в бессилии.
– Клянись! Поклянись, что никогда никого! – Я задыхалась. – А? – переспросила я, потому что он уже давно говорил, но я не слышала что.
– Я клянусь, успокойся, я клянусь тебе, – наконец разобрала я, но что значили эти слова? Ничего! Мне было мало их.
– Нет, – я кричала, – не так, повторяй за мной, – я старалась сдерживать всхлипы, чтобы он мог различить мой голос. – Повторяй, что у тебя никогда никого не будет. Никогда никого. – Я не понимала, что он говорит, но знала, что повторяет. – Клянись жизнью! – я продела рукой по глазам, я ничего не видела, а мне нужно было видеть. Он поклялся. – Еще раз клянись. – Мне стало трудно произносить слова, у меня опухли горло и язык. Я почти не могла говорить. Он снова поклялся. «Клянусь жизнью, никого, кроме тебя», – прочла я по губам. – Ты любишь меня? – это было последнее, что я смогла выдохнуть из себя.
– Люблю. Только ты, больше никто. Ты одна. – Теперь я знала, что это его слова, сначала мне показалось, что мои, но потом я поняла, что его.
Я была обессилена, выжата от слез, от вырвавшегося из меня вместе с ревом отчаяния. Во мне ничего не осталось, кроме измождения и еще любви, и еще желания эту любовь доказать, прямо сейчас, немедленно. У меня не было сил, и пусть, неловко, но я все же расставила ноги, я была вся мокрая, я даже не представляла, что слезы могут покрыть все тело, что их может быть так много. Я всхлипывала, казалось, мои легкие поднялись к гортани, еще немного, и я бы выплеснула и их. Я стала медленно наезжать, склонившись над Дино, держась за его тело, чтобы не соскользнуть, не сорваться.
– Слышишь, никогда. Ты ведь поклялся, что никогда.
– Да, да, да, – твердил он в ответ, – никогда.
Я даже не заметила, как подкатило, и я, не сходя, рухнула на его грудь, все еще дрожа то ли от проходящей истерики, то ли от незаконченной любви. А потом я заснула, тихо, глубоко, и, наверное, долго спала. Когда я открыла глаза, Дино находился рядом, он разглядывал меня в упор, и я сразу все вспомнила, как будто и не спала.
– Ты помнишь, – сказала я, ты мне обещал? – Я протянула руку, мне захотелось дотронуться до него. Я больше не плакала, даже если бы я попыталась, не получилось бы все равно.
– Да, – сказал он, – помню.
– Ты поклялся жизнью. Помнишь? – Я все еще была очень слаба.
– Да, – повторил он за мной, – я поклялся жизнью.
– Что никого, кроме меня, никогда. – Он снова кивнул. – Поклянись еще раз, сейчас, – попросила я.
– Клянусь.
Я выдохнула, мне стало легко, покойно, как будто вместе со слезами вышла вся накопившаяся тяжесть.
– Хорошо, – сказала я, снова закрывая глаза. Но мне не хотелось спать, мне просто было хорошо.
За эти оставшиеся два дня мои нервы расстроились окончательно, я существовала как под наркозом, несколько раз я не выдерживала и обессиленно падала на диван, твердя, что никуда не поеду. Дино успокаивал меня, он вдруг оказался здравым и рассудительным, убеждал, что мы расстаемся не навсегда, что все устроится, что либо он приедет, либо я, да и не так далеко мы будем друг от друга, всего каких-нибудь пятнадцать часов езды. Именно такими словами я уговаривала его еще месяц назад, и вот сейчас он повторял их за мной. Ну и хорошо, что он уверовал в них, хотя бы ему они приносили облегчение.
– Но обещай, – говорила я снова, – что ты мне будешь писать раз в неделю. Нет, два раза в неделю. Я не люблю телефонных звонков, я хочу твоих писем, хочу частичку тебя. Два раза в неделю. Обещаешь?
– Обещаю, – соглашался он. – Но ты будешь отвечать мне.
– Конечно. Ты будешь писать каждую неделю. – Я не знала, какую еще клятву взять с него. – Каждую, слышишь? А я буду отвечать на каждое твое письмо. Ты обещаешь?
– Обещаю. Два раза в неделю, каждую неделю. Обещаю.
– А через месяц мы встретимся. Будут праздники, четыре дня. Если ты сможешь, приедешь ко мне, или мы встретимся посередине. Да?
– Конечно. Либо я приеду, либо мы встретимся посередине, – повторял он за мной.
– А потом, когда контракт кончится, всего лишь какой-то год, мы опять будем вместе.
Знала ли я, что обманываю себя, что никогда не буду опять жить во Флоренции и что Дино не приедет, что ему делать во Франции, итальянскому актеру? Наверное, знала, потому и боялась, и плакала, и сходила с ума.
Я уехала на следующий день. Все было в дымке: аэропорт, люди, Джонни. Я подметила все же, что Альфред не приехал, ну и хорошо, подумала я. Провожающих собралось много, и это спасало, иначе прощание с Дино стало бы невыносимым, а так приходилось сдерживаться. Вот только все вокруг немного расплылось, заволоклось туманом, через который я различала не детали – лишь очертания.
Но странно, когда самолет поднял меня, еще не остывшее, еще живущее во мне прошлое, оставшись позади внизу, разом отдалилось, и я почувствовала облегчение. Я отчетливо помню, и чувство было ясное: как будто острым ножом резанули по связывающим меня с землей нитям, и они, вздрогнув от напряжения, лопнули и освободили меня. Как ни грустно, но я люблю уезжать, подумала я. Стив называл это «уйти в отрыв», когда уплывал в океан на своем утлом суденышке. Вот и я люблю «в отрыв», и меня манит будущее. Лишь бы в нем нашлось место для Дино, все еще по инерции думала я.
Но не нашлось. Конечно, мы еще несколько раз встречались, однажды я даже слетала во Флоренцию. Это было… Когда? Месяцев через семь-восемь после моего отъезда. Мне так захотелось увидеть Дино, оказаться с ним рядом, что я даже не предупредила его, а просто купила билет и полетела, сама еще два часа до этого не предполагая, что так сделаю.
Я летела часа два, и уже в воздухе подумала, что Дино может оказаться не один, я могу застать его с женщиной. И первая, неловкая мысль «могу застать» мгновенно сменилась твердым убеждением – «застану». Мне сразу стало тошно, я прокляла поездку, я бы выпрыгнула из иллюминатора, если бы могла разбить неразбиваемое стекло. Казалось, прошло много времени, я должна была привыкнуть к одиночеству и к отсутствию Дино. Но стоило мне на секунду представить, что он может быть с женщиной, и моментально мутился рассудок, я переставала воспринимать реальность, как будто меня оглушили, выкололи глаза, как будто я вернулась на годы назад, когда мы только с Дино начинали жить вместе.
Я знала, что это чистейший мазохизм, но ничего не могла с собой поделать, и чем больнее и тошнотворнее мне становилось, тем извращеннее бесилось мое одичавшее воображение, неистово рисуя в голове картины измены. Теперь, сидя в самолете, мне уже было недостаточно мыслей о его неверности, я пыталась прикинуть, что предпринять, когда тихо открою дверь и застану их врасплох. Я не сомневалась, что убью обоих, ну его-то точно. Вопрос стоял, как? Конечно, у меня не было никакого оружия, и я мучительно соображала, как именно я смогу его убить.
Но когда я, как и планировала, тихо отворила дверь, Дино сидел на диване, на коленях у него лежала тетрадь и он, порой отрываясь от нее задумчивым взглядом, что-то писал, и я догадалась: письмо мне. Я бесшумно проскользнула внутрь и, стоя в прихожей, смотрела на него, мирного и спокойного, со стороны, и слезы подступали к глазам, и я опять ругала себя: «дура, идиотка», но я была счастлива. Дино случайно скользнул по мне отсутствующим взглядом, новым, ушедшим в себя, незнакомым для меня прежде. Я видела, он сначала не поверил, а затем ринулся ко мне и тут же поднял на руки, как тогда, в первый раз, и я вжалась в него, тоже как в первый раз.
Мы провели два дня, два счастливых дня во Флоренции, но, улетая, я знала, что больше не вернусь сюда. Слишком мучительно было заново вырывать себя, слишком больно, чтобы повторять. Я знала, я буду снова больна от разлуки, выбита из привычной колеи и мне потребуются время и нервы, чтобы войти в ритм привычной жизни.
Потом мы встречались посередине, я ехала в его сторону, он – в мою, и мы находили друг друга то в маленьком итальянском городке, то во французском, останавливаясь на пару ночей в местной гостинице. И все, как всегда, было чудесно, более того, от длительной разлуки – острее, но, что-то все же исчезло, причастность, что ли, сродненность. Однажды, когда Дино рассказывал о своих делах, я отвлеклась и только в конце его истории поняла, что все прослушала. Я удивилась, раньше такого случиться не могло, раньше жизнь Дино совпадала с моей, а сейчас уже, видимо, нет.
Каждый раз возвращаясь домой, я ощущала в себе сомнительный, неуверенный осадок и, заново переживая нашу встречу, понимала, что она была насквозь пронизана потерей. Вжимая в пол педаль газа и крутясь по выбивающейся из-под колес дороге, я решала, что это была последняя поездка к Дино, что больше я не совершу ошибки еще одного заведомо обреченного свидания. Но недели через три я впадала в нервное возбуждение, и Дино снился каждую ночь, и я писала ему, снова договариваясь о встрече.
Понимала ли я, что это своего рода агония? Не знаю, наверное, но я не хотела в это верить. Я все еще молила о чуде, я надеялась, что он приедет.
Сама я не посмела бы бросить работу. Она без остатка захватила меня, увлекла, мне было неожиданно интересно, все чувствовали мою силу и признавали ее. Через год меня повысили, передав под мое руководство большую часть проекта и людей. Я исправно писала обо всем Дино, и он радовался за меня, я знала, искренне, я даже не была уверена, понимает ли он, что мои успехи означают, по сути, окончательную потерю друг друга. Он тоже исправно рассказывал, как идут его дела, о театре, пересказывал свежие сплетни, радовался, что ему дают новую роль, что Альфред сказал ему ободряющее слово. Милые, чистые письма, милая наивность, вздыхала я, улыбаясь.
Я часто думала, как разительно отличаются письма Стива и Дино, как будто они представляли две противоположные стороны мира. Одни – тонкие, глубокие, все понимающие, едкие, даже извращенные в своем бесконечном знании. Другие – тихие и милые, повседневные, и я думала, что и первые и вторые совершенно по-разному раскрашивают мою жизнь, не конкурируя и не подавляя друг друга.
В принципе я ничего не знала о Стиве: чем он занимается, как проводит время, с кем общается, даже с кем спит, так, туманные, едва проскальзывающие обрывки. Но при этом я знала о нем все, я была полностью погружена в его запутанную, затемненную душу, в его греховные мысли. А Дино? Что ж, я знала о каждом его дне, когда он проснулся, как и с кем позавтракал, что прочитал в газете, если удосуживался ее прочитать, да и все остальные подробности, которые он мог бы и не пересказывать, но пересказывал. Лишь однажды я поймала себя на мысли, что все эти пустые бытовые детали на самом деле отгораживают меня от Дино, что они своеобразный заслон, не допускающий меня в его внутренний мир. Хотя, предположила я, скорее всего он не очень отличается от его повседневности.
Письма по-прежнему продолжали приходить и отсылаться, но встречи становились все реже. Я нервничала, зная, что теряю Дино, мне было тошно от своего бессилия, но что я могла сделать? Я ничего не могла! Сначала промежуток увеличился до двух месяцев, потом до трех, а потом остались лишь письма два раза в неделю, как по расписанию, подробные и нежные. Только в них повторялись прежние страсть и обещания, и я верила им, потому что не было ничего другого, чему я могла бы верить.
Мне становится холодно. Уже давно нет ни заката, ни океана, в такой кромешной темноте даже взгляд может пробираться только на ощупь, ему самому требуется поводырь. А сзади светится желтым окошком дом, и в одном этом огоньке уже предполагаются тепло и поддержка.
Я снова пью чай, умываюсь, меняю постель, раздеваюсь и ложусь, захватывая в постель книгу. И тут же понимаю, может быть, по лености движений, что я устала, слишком много всего произошло сегодня, и надо отдохнуть, заснуть, оставить чтение на завтра. Но я уже отыскала глазами короткий параграф, и взгляд уже скользит, опережая руку, не позволяя ей закрыть книгу.
Я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей. Я вытаскиваю их за уши, как зайцев из шляпы, и так же волшебно и бессмысленно они потом исчезают в черном ящике, у которого – только я это знаю! – есть второе дно.
Почему я пишу эту книгу и что она есть, эта книга? Ничего. Именно ничего, только игра ума, иногда удачная, иногда не очень, но так или иначе ничем не наполненная, ни для кого, ни для чего. Бессмысленная, бесцельная, никому, не нужная, ни от кого не зависящая, ни от кого не ждущая ни похвалы, ни упрека.
Почему я люблю ее, почему бережно записываю в нее чудные свои истории и порой сам увлеченно зачитываюсь ими? Почему она растянулась на много лет? Почему? Я ведь ответил, потому что я жонглер слов, факир фраз и маг мыслей.
Я смеюсь, закрывая книгу. Я впервые пытаюсь представить себе человека, который ее написал. Я воображаю фигуру, немного сутулую от длительного сидения, фигуру в профиль, как будто я смотрю снаружи через окно, освещенное настольной лампой на письменном столе. Я спрашиваю себя: кто он и как эта книга попала сюда? И даже успеваю удивиться, почему я не подумала об этом раньше. Но удивление мое плоское и вялое, потому что сон уже поглотил и растворил в себе его вертикальную составляющую.
Я просыпаюсь среди ночи. Меня разбудил собственный смех, я по-прежнему ощущаю на губах сладкий привкус улыбки. Я помню свой сон наизусть, так бывает, когда просыпаешься неожиданно, и еще не пуганный сон не успевает раствориться и исчезнуть. Я видела Дино, говорила с ним, чувствовала его, мне незачем даже вспоминать его слова, они еще не успели застыть на уголках моих ночных губ, лишь растеклись по ним улыбкой.
– Чувственность и эмоциональность вполне совместимы с мужественностью. Более того, порой они неразделимы.
Мы находились в моей квартире во Франции. Как он туда попал, помню, я удивилась, а потом решила, какая разница? Он зашел в гостиную из коридора и задержался при входе, нас разделяло всего три шага. Я захотела коснуться губами его лица и потянулась до напряжения в теле и поцеловала.
– Это не твои слова, – сказала я, когда отступила, чтобы разглядеть Дино. – Ты не мог так сказать. Так могло быть написано в книге, которую я читаю.
– Откуда ты знаешь? – спросил он и сразу спросил снова:
– В какой книге?
Я подала ему книгу, она оказалась у меня в руке. Он полистал. Я знала, что он спросит, и потому ответила наперед:
– Я не знаю, кто ее написал, я просто нашла ее.
Он поднял брови, в его глазах появился несвойственный им чужеродный налет.
«Жесткость, – догадалась я. – Откуда она? Никогда не было жесткости».
– Если ты не знаешь, кто автор книги, почему не допустить, что ее написал я.
– Ты не мог ее написать, – не поверила я.
– Почему? Вот пункт, – он назвал номер, я не запомнила точно. – Здесь написано:
«В детстве, когда все представляется в романтическом, мушкетерском свете, и даже потом, в зрелости, я считал, что мужественность и твердость несовместимы с умением чувствовать и переживать. Я считал, что слезы для мужчины – стыдно, как и другие проявления чувств, даже слова зачастую лишние, потому что мужественность скупа, грубовата и немного замкнута. Я считал бы так всю жизнь, если бы не потери.